назад
КЛАУС
Не знаю, сколько времени я полз, наверно долго, было очень темно, и в животе у меня страшно урчало, наверно, от мамкиного супа. Но, в конце концов, я увидел свет - значит ползти осталось уже немного. Подземный ход кончается в разрушенной части замка, под винтовой лестницей, которая вела когда-то из подвала в самую высокую башню. По лестнице можно добраться до второго этажа, если смотреть под ноги, потому что некоторые ступеньки наполовину раскрошились. До верха башни дойти нельзя - на полдороге между вторым этажом и третьим ступеньки обрываются и обломки того, что было, валяются по всему полу. Но мне это было сейчас неважно, я не собирался лезть высоко вверх. Мне надо было подняться всего на полпролета, чтобы попасть в нижний коридор.
Я потихоньку отодвинул плиту, заслоняющую вход, вылез и прислушался. Из комнаты Отто доносился звон чашек и противный голос фрау Штрайх. Значит, она еще не ушла, а пьет чай, и надо двигаться осторожно - у нее слух, как у Ральфа. Разница только в том, что Ральфа я не боялся, не то, что фрау Штрайх: он, даже если и услышит, на меня лаять не станет, а она ста- нет. Я снял ботинки, чтобы тише ступать, спрятал их под лестницей и в одних носках поднялся в подземный коридор. Пол был холодный и колючий, но нескользкий, вот только в животе у меня продолжало громко урчать. Но фрау Штрайх все-таки этого не услышала, наверно, потому что все время громко гово-рила сама. Что-то про сверхурочные часы и про то, что она не обязана выполнять работу этого идиота.
Я подумал, что это она про меня, но не стал вслушиваться, мне надо было срочно решать, что делать дальше - выйти во двор тут или пройти по коридору до рыцарского зала и выйти там. Я прокрался к выходу и приоткрыл дверь, все время ожидая, что фрау Штрайх прибежит с криком "Кто там?", и тут же наткнул-ся на мамку. Она стояла спиной ко мне прямо против двери и, вытянув шею, старалась рассмотреть что-то во дворе. Я сам не помню, как я успел прикрыть дверь и попятиться, так я испугался. Может, это был мой счастливый день, - мамка меня не заметила, я не споткнулся и ничего не уронил, а спокойно прокрался назад в коридор, который вел в комнаты фрау Инге.
Я, наверно, тысячу раз ходил по этому коридору - носил еду для Отто или возил самого Отто в кресле, если он очень требовал, а иногда просто так, если на улице шел дождь. Когда у нас работал Карл, я часто ходил тут с Карлом, помогал ему возить камни для стройки, пока он не начал вырубать камень в карьере. А до этого мы с ним выкатывали старые камни из главного подвала - из того, что под самой скалой возле стены.
Если идти под землей от Отто к фрау Инге, то на полпути к ее двери влево отходит еще один коридор, который постепенно спускается вниз в круглый зал под второй башней - той, что пониже и потолще. Карл говорил, что это очень старая часть замка, там в окнах не было рам, а из лестницы, которая когда-то вела на башню, многие плиты вывалились вниз. Карл говорил, что лучших плит для стройки найти нельзя, потому что наши предки умели камни тесать, не то, что мы, идиоты. Но это он говорил не про меня, а про всех. Вот только беда, что эти замечательные плиты валялись на полу круглого зала и были страшно тяжелые. Чтобы вытащить их оттуда, Карл построил специальную деревянную дорожку с перилами, по которой мы с ним выкатывали камни на двух веревках вверх и складывали у входа. А потом мы вывозили их в тележке во двор по нижнему коридору.
Вот тут в нижнем коридоре я видел Карла последний раз, в тот день, когда Отто стало плохо, а фрау Инге не было дома, и я вызвал скорую помощь. Я так ясно все это себе представил, - как Карл бежал впереди, а я катил Отто за ним в кресле и Отто все время отстукивал "Скорей! Скорей! Скорей!". Это его люби-мое слово, я его сразу узнаю. Но я так и не понял, чего он хо- тел скорей, потому что скорая помощь уже завывала на мосту так громко, что даже в подземном коридоре ее было слышно. На последнем повороте Отто вдруг нажал на педаль тормоза и мы с разбегу остановились, так что я стукнулся подбородком об верхний край кресла, а Карл продолжал бежать. Я наклонил-ся к Отто, чтобы узнать, в чем дело, и тут он схватил меня своей железной лапой за ухо - чтобы я обратил на него внимание - и начал отстукивать "Иди!" и еще что-то. Я никак не мог понять, куда идти, потому что я не умею различать незнакомые слова, но Карл понял и крикнул мне:
- Иди, встреть полицейских! И лишнего не болтай!
Я не знал, что полицейские тоже должны приехать, я вызывал только скорую помощь, но никто мне ничего не стал объяснять. Карл куда-то очень спешил, а Отто начал задыхаться и сердито бить в свой рельс, так что я повернулся и побежал к выходу. Вообще-то я бегаю довольно быстро, но тут от всей этой суеты у меня в голове все перемешалось и я, конечно, споткнулся, упал и разбил обе коленки. Когда я, наконец, выбрался во двор, скорая помощь уже подъезжала к воротам, и никакой полиции с ними не было, Карл все перепутал.
Санитар выскочил из кабины и стал звонить в звонок возле ворот, но никто ему не спешил открывать. И тут я вспомнил, что мамка отправилась с фрау Инге сдавать мясо, - они тогда еще не ссорились, и мамка не устраивала никаких забастовок, - чтобы оттуда поехать на керамическую фабрику покупать для Отто какой-то специальный горшок, который он давно просил.
Раз нечего было рассчитывать на мамку, я сам пошел через двор отпирать ворота для скорой помощи. Вообще мне ворота отпирать не разрешают, но тут выходило, что больше некому. Машина скорой помощи въехала во двор, из нее вышел врач с двумя санитарами, и все трое стали спрашивать, где больной. Я махнул им, чтобы они шли за мной, и повел их в подземный коридор. Мы прошли по всему коридору из конца в конец, но Отто там не было. Я подумал, что, может, Карл отвез его в комнаты фрау Инге, но тут мы услышали, как он бьет лапой в рельс. Звук доносился откуда-то снизу, мы сперва не поняли, откуда. Тогда я вспомнил про второй коридор, и мы свернули туда, - там было темно, потому что была зима и рано темне- ло, - но откуда-то издалека пробивался слабый свет. Мы пошли на этот свет и нашли Отто, он был в круглом зале под башней, в ручке его кресла горел маленький фонарик, который Карл недавно туда вкрутил. Отто бил лапой в рельс и тихо стонал.
Никто так и не понял, как он умудрился скатиться вниз, но он не мог ничего объяснить, потому что забыл, как надо стучать слова. Но тогда все это было неважно, потому что врач нашел у Отто очень высокое давление и сказал, что он может умереть, если срочно не принять меры. Все тут же начали срочно при-нимать меры: нашли фрау Инге и отвезли Отто в больницу. И в суматохе никто не заметил, что Карл сбежал. Так вот - сбежал и ни слова никому не сказал. А Отто потом тоже ничего не мог вспомнить: он хоть и научился опять стучать слова, но стал очень сердитый и пришлось нанять для него фрау Штрайх. Он особенно сердился, когда фрау Инге иногда спрашивала, не Карл ли скатил его вниз, в круглый зал.
Не знаю, почему я вдруг вспомнил про Карла - наверно, потому, что я пробирался сегодня по коридору тайно, а Карл ужасно любил тайны. И куда он исчез - тоже тайна. Может быть, он когда-нибудь вернется и расскажет мне, почему он вдруг решил от нас сбежать, - ведь даже такому секретному человеку, как Карл, нужен кто-нибудь, с кем он может поделить-ся, как я делюсь с Гансом.
Я стал думать про Ганса, как он чешет спину о косяк двери, как он ждет меня и не понимает, куда я делся, - и совсем забыл, куда я иду. Я нечаянно свернул в нижний коридор и оказался под разрушенной башней. В нижнем коридоре света нет, но в солнечную погоду там вполне светло из-за того, что в башне слишком много дыр. Через эти дыры сюда проникает не только свет, но и всякий шум снаружи. Я сперва чуть не оглох, когда после тишины в коридоре сразу услышал, как Отто громко бьет в свой рельс, а громкие женские голоса во дворе почти заглушают его звон. Значит, фрау Инге за это время обнаружила мамку. А скорей всего мамка сама на нее набросилась - с нее вполне может статься! В любом случае мне нужно было поскорей бежать через рыцарский зал в кухню, если я хотел узнать, возьмет нас фрау Инге обратно или нет. Для чего бы еще мамке пона-добилось не возвращать ей ключи, чтобы тут же тащиться в за- мок их отдавать? Я свою мамку знаю - она ничего не делает просто так.
Мамка говорит, что я у нее неудачный: когда спешу, всегда делаю все наоборот, - спотыкаюсь на ровном месте и цепляюсь за гладкие стенки, но на этот раз я ей на зло ни разу не спо- ткнулся и даже в рыцарском зале не сбросил на пол ни одного кувшина и не уронил ни одного стула. Но все-таки я неудачный: когда я, наконец, добрался до лестницы, кухонная дверь откры-лась, кто-то быстро протопал в ванную комнату и открыл воду. Я не мог видеть, кто это был, но дверь в ванную он не закрыл, так что выйти из зала я не мог: а вдруг это фрау Инге или мамка? Голосов я, вроде, больше не слышал, но мне казалось, что я слышу, как Отто продолжает трезвонить.
Кухонная дверь открылась снова, - теперь я сразу узнал шаги фрау Инге, она торопливо пробежала по коридору в сто-рону ванной комнаты и тревожно спросила:
- Что случилось? Тебе плохо?
Я немного испугался - может, это мамке плохо? Пару лет назад она сильно болела, ее все время рвало, и фрау Инге лечила ее травами, - а вдруг с ней опять что-то случилась? Она хоть и злая, но все-таки моя мамка. Но я не успел хорошенько испугаться, потому что мамка ворвалась со двора, живая и здо- ровая, и помчалась в ванную за фрау Инге.
- Ты еще пожалеешь! Ты еще поплачешь! - вопила она на бегу. - Или ты надеешься, что какой-то иностранный бродяга окажется лучше меня? С неба он, что ли, к нам свалился - в дождь, без машины? Ты же понятия не имеешь, кто он такой! А меня ты с детства знаешь!
- В том-то и беда, Марта, что я тебя с детства знаю, - ответил голос фрау Инге. - И потому не хочу больше иметь с тобой дела.
Значит, она вышла из ванной в коридор. Хоть мне ее не бы- ло видно, я ясно себе представил, как она стоит, опершись плечом о косяк в своем нарядном сером костюме и в светлых туфлях-лодочках, которые она надела, чтобы нравиться пара-шютисту. Странно, я ведь мамке ни слова о нем не рассказал, откуда же она знает, что он свалился с неба?
Я услышал мамкины шаги, будто она шла прямо на меня, и прижался к стене, боясь выдохнуть воздух, но она остановилась, не дойдя до входа в зал. Стало тихо, слышно было только, как в ванной попрежнему сильной струей течет вода. Что они там делали молча - мамка и фрау Инге? Я закрыл глаза и увидел, как фрау Инге наклоняется и снимает с ноги туфель, чтобы вытряхнуть из него камешек, а ступней босой ноги, согнутой в колене, упирается во второй туфель. Юбка на ней короткая, чулки прозрачные... нет, лучше чулок совсем нет, и мне видны все тонкие волосики у нее над коленом. Мне стало совсем неважно, что в это время делает мамка, но тут она опять заго-ворила, тихо и ласково, как она иногда говорит с Вальтером, чтобы позлить Эльзу:
- Ведь и я тебя с детства знаю, Инге. Тебе не терпится побе- жать к нему в ванную, помыть ему спинку. Что ж, беги, мой! Вот твои ключи, я ухожу. Но ты еще об этом пожалеешь!
Я ждал, что фрау Инге ей ответит, но она молчала. Я-то знаю, как она умеет молчать, когда сердится: смотрит и мол- чит, - лучше бы ругалась! Мамка ее молчания никогда выдержать не могла, она сразу засуетилась и побежала вон. Шаги - быст-рые, сердитые, мамкины, - она добежала до кухни, открыла дверь и остановилась. Фрау Инге продолжала молчать.
- И не трудись насылать на меня свои злые чары, - зашипела мамка. - Я теперь тебя не боюсь - у меня есть заступники посильней тебя.
Грохнула дверь, на этот раз она ушла, хоть фрау Инге не была в этом уверена.
- Ральф, идем проверим, ушла она или нет, - позвала она. - И чтобы больше не было непрошенных гостей, ясно?
Даже я понял, что обратно фрау Инге нас теперь не возьмет. Что понял Ральф, не знаю, но дверь опять открылась и закры- лась, - они ушли, а в ванной все лилась и лилась вода. Я не мог уйти и так и не узнать, правда ли, что парашютист сидел в ванне и ждал, когда фрау Инге придет мыть ему спину. Если она и вправду собирается мыть ему спину, я обязательно должен на это посмотреть, - по телевизору иногда показывают, что бы- вает, если женщина моет мужчине спину. Я просто умру, если это не увижу, зато, если увижу, так вместо Инге и Карла я буду играть в Инге и парашютиста
Хорошо, что я был в носках. Я тихо-тихо поднялся по лестнице и начал красться по коридору в сторону ванной. Наверно, я на- прасно так старался, - парашютист все равно не мог бы услышать моих шагов из-за шума воды. Дверь в ванную была распахнута, так что мне ничего не стоило туда осторожно заглянуть. Он совсем не сидел в ванне, он даже не напустил туда воду. Он стоял на коленях перед ванной и мылил руки, а потом смывал с них мыло и мылил опять. Он мылил не только ладони, но и всю руку до плеча, хоть был в клетчатой рубахе с длинными рукавами. Мылил, смывал и опять мылил. И все время что-то быстро говорил на непонятном языке, которого я никогда не слышал.
Вдруг он поднял голову и посмотрел на меня. Я сперва страшно испугался, что он меня застукал, но он меня не уви- дел, - глаза его смотрели в какую-то далекую точку над моей головой. В этой точке он увидел что-то страшное, потому что он вдруг вскрикнул и упал на край ванны лицом вниз. Я повернулся и бросился вниз - через потайную дверь в свой подземный ко- ридор, чтобы оттуда через двор - домой, к мамке. Руки и ноги у меня дрожали, и я все время вспоминал, как зазвенела ван- на, когда парашютист ударился об нее лбом. От этого в голове у меня тоже стало звенеть, и я несколько раз споткнулся и даже два раза упал и ободрал оба локтя до крови. Но главное, когда я выскочил из подземелья наружу, солнца уже не было и лил сильный дождь, - у нас такое часто бывает. Возле порога налило огромную лужу, и только я вступил в нее, как тут же заметил, что я в носках. Выхода не было, пришлось идти обратно за ботинками, которые я, как пришел, спрятал под лестницей.
Я осторожно прокрался мимо двери в комнаты Отто, вышел на лестничную площадку, стал на колени и сунул руку под лестницу, куда я спрятал ботинки.
Ботинок там не было. Я просто не понимал, куда они могли деться. Я чуть с ума не сошел: ведь я ясно помнил, как я их снял, сначала один, потом другой, - я еще при этом попал в трещину в полу и больно прищемил себе мизинец, - потом я связал шнурки и сунул ботинки вот сюда, в зазор между нижней ступенькой и стеной. Я стал шарить во всех углах, но, конечно, ничего не нашел. Тогда я побежал вниз, потому что мне вдруг показалось, что я спрятал ботинки под плиту, закрывающую подземный ход, но и там их не было.
Я поплелся вверх, на лестничную площадку и снова взялся за поиски. Мне очень хотелось плакать, но я знал, что это мне не поможет, - если я вернусь домой без ботинок, мамка меня просто убьет.
ИНГЕ
Что выкрикивала тогда в коридоре Марта, настойчиво пытаясь протиснуться мимо Инге, чтобы заглянуть в ванную, где непре-рывной сильной струей текла вода? Какие-то пророческие про-клятия: "Ты еще поплачешь! Ты еще пожалеешь!" и дальше злобную чушь про иностранного бродягу, о котором Инге ничего не знает.
Инге стояла, прислонясь спиной к запертой калитке, зажав в кулаке вторую связку ключей, и не спешила вернуться домой, хоть там явно назревала беда. А может, именно потому, что там назревала беда. Она ведь и вправду ничего о нем не зна- ла. И не хотела знать. "Чтобы все осталось так, как началось!" - повторила она собственное давешнее заклинание, предчувствуя перемены и наверняка зная, что ничего никогда не остается таким, каким начиналось. Это знание было из тех ненужных знаний, которые не приносят пользы, во всяком случае, ей, - если даже история с Карлом ничему ее не научила. Ладно, что будет - то будет. Она приказала Ральфу: "Сторожи вход!" и легко взбежала на крыльцо.
Ее встретил знакомый звук водяной струи, с силой падающей на старинный добротный фаянс ванны, который звенел как пожарный колокол. Ури все так же стоял на коленях, намыливая руки в клетчатых рукавах и немедленно смывая с них мыло, чтобы тут же намылить их снова. По полу растекалась большая мыльная лужа, отдельные струйки из которой уже просочились на паркет коридора. Инге решительно протянула руку через голову Ури и закрутила кран.
Не замечая этого, Ури в очередной раз намылил руки, потя-нулся к крану и застыл, не понимая, куда девалась вода. Вслепую шаря в воздухе нетвердыми пальцами, он попытался открыть кран, но наткнулся на руку Инге, которая не пускала его это сделать. Он повернул к ней плохо сфокусированные глаза и быстро заговорил на иврите.
Инге опустилась на колени рядом с Ури - прямо в лужу, но ей это было сейчас неважно, - и взяла его лицо в ладони. Он дернулся в ее руках, резко оборвал сам себя и замолчал. Инге боялась, что он начнет вырываться от нее, но он застыл в каком-то смутном оцепенении. Было очень тихо, их молчание нарушали только редкие капли, падающие из крана на звонкий фаянс. От прикосновения к его коже Инге опять охватила совершенно неуместная сейчас животная радость существования - ей вдруг стал понятен рассказ о путнике, нашедшем родник после долгих скитаний по безводной пустыне. Ей показалось, что затуманен-ный взгляд Ури стал постепенно проясняться.
- В чем дело, Ури? - прошептала она, боясь его спугнуть.
Он опять заговорил на иврите. Она передвинула ладони в мелкие впадины за его ушами, нащупала средними и указа-тельными пальцами костные бугорки у начала шеи и начала массировать их осторожными округлыми движениями.
- По-немецки, - шептала она. - Говори со мной по-немецки.
- По-немецки, - повторил он за ней уже по-немецки.
- Да, да, вот так, по-немецки, - подбодрила она его, отмечая, что взгляд его сконцентрировался на ее губах, словно он затруд-нялся ее услышать и пытался по губам угадать смысл ее слов.
- Ты знаешь, как чмокает человеческая плоть, когда в нее попадает пуля? - спросил он и продемонстрировал, сложив губы трубочкой, - Чмок! Чмок! Потому что воздух всасывается в пробитые пулей дыры. А если трупов много.., целая куча тру- пов...
Он рванулся от нее с такой силой, что она чуть не упала:
- Мне надо помыть руки, видишь, сколько крови.., надо ее смыть...
- В чем дело, Ури? Ты кого-нибудь убил? - прошептала Инге, сама ужасаясь своим словам. Глупости, кого он мог убить и зачем? Но если нет, то о чем этот бред? И почему он пришел среди ночи пешком, неведомо откуда, мокрый насквозь и боль-ной? От кого он убегал? Кто за ним гнался? Нет, нет, сама мысль эта была нелепой, таких совпадений не бывает. Не может быть, чтобы все повторилось опять!
Вместо ответа Ури опять сделал попытку открыть кран, а она опять ему не позволила, крепко вцепившись всей пятерней в витое бронзовое кольцо. Ури был сильней ее, он мог бы пре-одолеть ее сопротивление, но, натолкнувшись не ее удерживаю- щую ладонь, он разом сник и рухнул на край ванны, безвольно уронив голову на руки. Инге отпустила кран и снова начала массировать его затылок и шею за ушами, чувствуя, как постепен-но расслабляются его судорожно сведенные мышцы. Она не хотела ни о чем больше спрашивать и не знала, сколько времени прошло, ей казалось, что протекла целая вечность молчания, когда он, наконец, заговорил:
- ...кровь... всюду кровь.... видишь, вот - на руках, на лице... на стене, на земле, на мусоре... не знаю, почему они не убирают мусор, там всюду мусор, горы мусора... а на мусоре - кровь... мне надо смыть...
Он замолчал и потянулся было опять открыть кран, но она перехватила его руку на лету и, не задумываясь, опустила мокрой ладонью вниз, себе на грудь. Стоять на коленях в холодной луже было страшно неудобно, но она не хотела менять положе- ние, чтобы не спугнуть постепенное возвращение Ури к реально-сти. Она только решилась легонько подтолкнуть его пальцы за вырез своего свитера. Согреваясь теплом ее тела, пальцы слегка расслабились и уже сами двинулись дальше, неуверенно нащу-пывая сосок. Тогда она пробежала кончиком языка по его шее от уха до ключицы, и он не отстранился. Значит, можно пойти дальше - его физическое доверие к ней было ее единственным оружием против терзающих его химер.
- Где эти горы мусора? - приникая губами к его уху, прошеп-тала Инге, всей кожей чувствуя его подрагивающие пальцы у себя на груди. Он поднял на нее глаза, но взгляд их был на- правлен на что-то страшное вне ее, вне этой комнаты, вне этой жизни.
- Там лабиринт... узкие кривые улицы, тупики, переулки... за каждым углом баррикады из старых ящиков. Надо бросить гранату прежде, чем они успеют тебя подстрелить... Это все очень просто - кто кого... А они за баррикадами, и в окнах с автоматами. Я не хотел стрелять... Но тогда - или я, или они...
Он вдруг резко отстранился от Инге и уперся руками ей в плечи, чтобы не упасть:
- Ты тогда была там? - хрипло спросил он. Не твердо зная, что лучше - отрицать или соглашаться, она тихо сказала "Да". Оказалось, что ему этого достаточно. Он заговорил быстро и сбивчиво, так что трудно было различать слова:
- Итай выбежал в тот тупик первый и налетел на засаду, а мы вслед за ним - я и Эзра. Не знаю, сколько их было, много, с автоматами.., а вперед они вытолкнули беременную женщину, совсем молоденькую, с огромным животом... Она плакала и умоляла Итая не стрелять... И он не смог в нее выстрелить, замешкался, на одну секунду... и все... Они начали стрелять из автоматов -Жэто даже не секунда, это доля секунды... их изре-шетило пулями, Эзру и Итая, а меня обошло, только чуть поца-рапало, но я тоже упал, и они подумали, что нас всех... И за- смеялись, загалдели о чем-то по-своему, и тут я выпустил очередь из своего автомата - одну, другую третью... без счета, пока не расстрелял все патроны.., они ведь были очень близко... руку протянуть... Я прикончил их всех, и женщину тоже... Стало тихо-тихо... совсем тихо...
Ури замолчал, с трудом переводя дыхание. Инге подняла его безвольно упавшую руку и нащупала пульс, - сердце нагне-тало кровь со скоростью курьерского поезда. Постепенно глаза его стали проясняться, он всмотрелся в нее и узнал:
- Инге? - прошептал он удивленно и огляделся. - Я все вре- мя был здесь?
Она потянула его за руку, помогая встать:
- Пошли отсюда, хватит сидеть в луже.
Он поднялся с видимым усилием, покачнулся и сказал:
- Я тебе что-нибудь рассказывал?
- Конечно. А сам ты помнишь, что ты мне рассказал?
Он ответил неуверенно:
- Про беременную женщину?
- И про женщину тоже.
Слегка поддерживая его за плечи, она повела его в кухню, усадила в кресло у окна и стала задумчиво перебирать свои колдовские флаконы. После долгого молчания Ури сказал почти неслышно:
- Как странно, что я это все сейчас вспомнил. Ведь там, в Израиле, врачи целый год терзали меня, но так ничего и не добились. А тут все вдруг всплыло, будто случилось вчера!
- А когда это случилось? Давно?
- Больше года назад, во время десанта...
- Десанта? - повторила она за ним, будто пробовала это слово на вкус.
- Нас тогда сбросили в тренировочный лагерь палестинцев... в Ливане. Как странно, я совсем все забыл, а сейчас вижу вдруг так ясно, будто это было вчера. Мы бежим по лабиринту... улицы узкие кривые...
Его зрачки опять начали расширяться:
- ...тупики, переулки... и всюду мусор... горы мусора.., а на мусоре - кровь...
Предчувствуя, что он сейчас может снова войти в транс, Инге поспешно перебила его первым попавшимся на язык вопросом:
- Так тебя сбросили с самолета? С парашютом?
- Ну ясно, с парашютом, неужто без?
- Значит, ты, действительно, парашютист?
К счастью, Ури не успел еще окончательно углубиться в узкие кривые улицы своего кровавого кошмара. Он замолчал и уста-вился на Инге, пытаясь уловить смысл ее вопроса. Через беско-нечно долгий миг ее слова дошли до его сознания, и зрачки его сузились:
- Что значит "действительно"? Или ты уже раньше знала, что я - парашютист?
- Было бы преувеличением сказать, что я знала. Просто Клаус всюду болтает, что своими глазами видел, как ты кружил над лесом на порванном парашюте.
- Откуда он мог это взять? Или он тоже занимается черной магией?
Инге сняла с полки флакон с прозрачной бесцветной жидко-стью, отвинтила крышку, понюхала, опять завинтила и решитель-но поставила флакон обратно на полку. Хватит, больше никакой черной магии, никаких колдовских настоек, она его вылечит и так! Ей хотелось смеяться и плакать одновременно, потому что ничего страшного не произошло, она напрасно всполоши- лась - это было совсем не такое убийство. Ее склонность к аналогиям завела ее слишком далеко, тем более что Карла никогда не мучила совесть. Она села рядом с Ури и прикоснулась к его щеке:
- Тебя долго лечили?
- Бесконечно! Чуть до смерти не залечили.
- Психологи?
- И психологи, и неврологи, и сексологи, и кто только не! Но, в конце концов, все отчаялись и махнули на меня рукой. И на год списали из армии. А из жизни я сам себя списал.
- Почему? Из чувства вины?
- Перед кем?
- Перед твоими друзьями - за то, что они погибли, а ты остался жив.
- В этом что-то есть. Откуда ты знаешь?
- ...и перед той беременной женщиной тоже. Хотя тебе казалось, что про нее ты совершенно забыл.
- Но я забыл!
- Нет, не забыл, а заблокировал от себя память об этом. И осколки запертой памяти надрывали тебе душу...
- Ты что, тоже играешь в эти дурацкие психологические игры?
- Сейчас уже нет, но было время, когда играла. И с большим увлечением.
- Какая же тогда из тебя ведьма?
- Наверно, не такая уж плохая, если я сумела собрать тебя по кусочкам после того, как ты выпрыгнул на лету из окна са- молета?
Глаза Ури округлились удивленно, но он не успел спросить, из какого такого самолета он выпрыгнул, - под окном, совсем рядом, раздался знакомый колокольный звон.
КЛАУС
Я вернулся на лестничную площадку и опять взялся за поиски. Не знаю, сколько времени я ползал на коленях, снова и снова заглядывая под лестницу и во все углы в надежде, что ботинки вдруг возьмут и окажутся там, но все было напрасно. У меня даже мелькнуло подозрение, что мамка все-таки заметила меня и нарочно украла ботинки, чтобы меня наказать. Я сел на пол, обхватил голову руками и стал решать, что мне делать дальше. И тут прямо у меня над ухом что-то хрустнуло и забулькало, - этот звук я бы ни с чем не мог спутать: так смеялся Отто. Я вскочил - так оно и было, он сидел в своем кресле у меня за спиной и трясся от хохота. Через ручку его кресла на связанных шнурках болтались мои ботинки.
Я бросился к ним, но Отто ловко дал задний ход и вырулил в свою комнату. Он, если хочет, может очень здорово ездить в своем кресле, он просто любит прикидываться совсем инвали-дом и требовать, чтобы его возили. Я побежал за ним, но не слишком быстро, потому что после целого дня с фрау Штрайх он, небось, мечтал с кем-нибудь поиграть. Я, конечно, мог бы его догнать и выхватить ботинки, но он бы тогда сильно огорчился и стал бы скандалить и звонить в рельс. А мне только недоставало, чтобы сюда примчалась фрау Инге выяснять, что случилось, и застигла меня в одних носках. Я притворился, что гонюсь за Отто, но споткнулся и упал. Тогда он остановился подальше от меня и стал что-то отстукивать лапой на столе. Вообще-то, простые вещи я у него понимаю, но сейчас в голове у меня все смешалось, и я никак не мог сообразить, чего он от меня хо- чет. Я стоял, как пень, и смотрел на него, а он стучал и стучал - все время одно и то же, короткое и непонятное. Но постепенно в голове у меня начало проясняться, и я вдруг понял, что он отстукивает "Вези меня! Вези меня!".
Куда везти, спрашивать было не надо: он всегда хотел, чтобы его везли к фрау Инге. Я показал на свои ноги в носках и ска- зал:
- Я повезу, только сперва отдай мои ботинки. На улице дождь, а я в носках.
Он сразу сообразил, что раз я говорю про дождь, значит я собираюсь везти его через двор, а не по подземному коридору. Ну и, конечно, страшно рассвирепел. Он начал озираться вокруг, искать, что бы такое сбросить на пол, но ничего подходящего не нашел. А я тем временем подобрался к его креслу и схватил свои ботинки. Теперь я мог сказать ему всю правду:
- Я больше никуда не буду возить тебя, Отто. Фрау Инге меня уволила.
Он сначала не понял и уставился на меня так, будто я говорю по-китайски.
Тогда я повторил, сам ужасно огорчаясь от того, что говорю:
- Отто, я больше сюда не приду, - фрау Инге меня уволила.
И тогда он, наконец, понял. Он ведь совсем не дурак, Отто, он просто не умеет говорить, а так он умнее многих. Он стал задыхаться, будто хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Он так сильно покраснел, что я даже немножко струсил, - я уже пару раз видел, как ему становится плохо. Но он быстро отошел и снова стал отстукивать "Вези меня! Вези меня!". Теперь ему уже было все равно, как я его повезу, через двор или по подземному коридору, лишь бы повез.
Я быстро надел ботинки, но шнурки завязывать не стал, потому что у Отто никогда не было большого терпения, а тут он совсем голову потерял и опять начал задыхаться. Я взялся за спинку кресла и тут же понял, почему он так требовал, чтобы я его вез: батарейки почти сели, так что без меня бы он никуда не доехал. Интересно, куда он тут мотался, - ведь фрау Штрайх всегда проверяет батарейки перед уходом? Но я не стал ничего у него спрашивать, а выкатил кресло во двор, - дождя уже не было, но и солнца тоже, оно закатилось за высокую башню, потому что начинало темнеть. Я и не заметил, как провозился в замке столько времени. Я на секунду подумал, что мамка уже там вся обыскалась и не может понять, куда я делся, но вспомнил, как она заорала, чтобы я за ней не ехал, и решил, что так ей и надо. Я подвез Отто к высокому крыльцу, которое ведет в кухню, и остановился, потому что дальше ехать было некуда. Когда замок перестраивали после смерти фрау Лило, мамы фрау Инге, - Отто тогда как раз заболел и разучился го- ворить, и фрау Инге построила ему отдельные комнаты в старой части замка - удобные въезды для кресла сделали там и в конце подземного коридора. А со двора к фрау Инге не сделали. Мамка говорит, будто фрау Инге нарочно устроила так, чтобы Отто не мог врываться к ней в спальню, когда ему вздумается, а то она не сможет водить к себе мужиков без помехи. Мамка думает, что все такие, как она, а я для нее - не помеха.
Дверь в кухню была закрыта, и окна зашторены, но свет в окнах горел. Я не знал, что делать. Я мог бы поставить кресло с Отто внизу и позвать фрау Инге, но тогда она увидит, что я болтаюсь в замке без разрешения. А мог бы просто бросить Отто возле крыльца и убежать, пусть они сами разбираются, все равно я уже у них не работаю. Я так и решил сделать, но Отто догадался, что я хочу его оставить, - только я отпустил ручки кресла, как он начал со страшной силой колотить в рельс. Штора отодвинулась, и в окне появилось лицо фрау Инге. Она увидела нас с Отто, как-то странно взмахнула руками, будто собиралась взлететь, но не взлетела, а просто выбежала на крыльцо. Она стояла в дверном проеме, как картина в раме, - но вовсе не в своем нарядном сером костюме и в туфлях-ло-дочках, как я себе представлял. На ней были джинсы и короткий свитер такого цвета, как ее волосы, - я раньше никогда этого свитера не видел, в нем она была еще красивей, чем всегда. Она спросила:
- Что ты тут делаешь, Клаус?
- Я с Отто. Он попросил привезти его сюда.
- А как ты сюда попал? Почему ты не ушел вместе с ма- терью?
Я открыл было рот, чтобы объяснить ей, что я пришел сам по себе, без мамки, но испугался, что тогда придется рассказать ей про подземный ход, а про это рассказывать было нельзя, я ведь поклялся на крови. Но я все равно ничего бы не успел сказать, потому что Отто начал опять громко стучать лапой по рельсу. То, что он требовал, даже я смог сразу понять. Он все повторял и повторял: "Хочу Клауса! Хочу Клауса!". За спиной фрау Инге появился парашютист, волосы у него были мокрые и рукава рубахи тоже. Может, мне показалось, но, по-моему, с них капала вода. Фрау Инге стояла в дверях, упираясь рукой в косяк, и не пускала его выйти на крыльцо, так что он смотрел на нас через ее плечо, будто пытаясь понять, кто мы такие и чего подняли такой шум. Все еще не пропуская его, она повер-нулась к нему и сказала особенным голосом, каким в телевизоре объявляют программу на завтра:
- Познакомьтесь: Отто, это - Ури, наш новый работник. А это - Отто, мой милый старый папа. Я надеюсь, что вы станете друзьями.
Я даже не знал, что она такая врунья, - ничего себе милый папа! Он однажды на нее рассердился и чуть не откусил ей палец, вот какой он милый! И какое странное имя - Ури, я никогда такого не слышал. Отто оно, наверно, тоже показалось странным, - он откинулся на спинку кресла и захрипел, будто задыхался. Но на этот раз волноваться было нечего: он точно притворялся, я его штуки знаю. Фрау Инге тоже было трудно обмануть, она сказала:
- Ладно, ладно, Отто, оставь. Ты к нему привыкнешь. А сейчас Клаус отвезет тебя обратно и через час привезет к ужину.
Как только она сказала про ужин, Отто сразу перестал при-творяться и затих. Но я ничего не понял:
- Как же я его привезу, если нас с мамкой уволили?
Тут Отто снова застучал свое: "Хочу Клауса! Хочу Клауса!".
Фрау Инге прикусила губу, внимательно разглядывая нас с Отто, будто первый раз увидела:
- А тебя я не увольняла, только твою мать.
Я ужасно струсил:
- Но она ни за что не согласится. Чтоб я - без нее.
- Ничего, - сказала фрау Инге сердито, будто сама с собой спорила, - за деньги согласится. А ты пока вези Отто к себе, сейчас дождь пойдет.
Пока мы с фрау Инге пререкались, парашютист Ури молча стоял за ее спиной и всматривался в Отто. Сейчас он вдруг отвел ее руку от косяка, шагнул на крыльцо к самым перилам и тихо сказал:
- Здравствуйте, господин Губертус. Мы ведь с вами уже знакомы, не так ли?
Тут и вправду снова начался дождь, но мы с фрау Инге этого даже не заметили. Мы так и онемели от удивления: когда он успел познакомиться с Отто и узнать, что его фамилия - Губертус?
УРИ
- Немка ли она? Ты имеешь в виду ее национальность? Конечно, немка. Только перестань кричать, мама. Пожалуйста, перестань, а то я брошу трубку и больше не буду тебе звонить. Ну вот, так лучше. Естественно, помню. Ну и что? Она тут ни при чем, ее тогда и на свете не было. Ее отец? Возможно. Не знаю, эсэсовец или нет, но возможно. Да, могу мириться, могу, мне плевать на ее отца! При чем тут моя бабушка? Я думал, ты обрадуешься, ты ведь уверяла меня, что мой душевный покой тебе важней всего. А-а, есть вещи важней? Какие дети? Я пока детей заводить не собираюсь. Ну не знаю я, не знаю - год ли, месяц ли, неделя, не хочу думать! Мама, ма-ма, ма-ма, пре-крати! Ни в коем случае! Ты ведь не можешь ступить на эту землю. Вот и не надо, не ступай. Почему - никогда не увидишь? Тут сейчас газовых камер нет. Ради Бога, мама! Мне жаль тебя огорчать, но мне, действительно, тут хорошо. Хватит, все, целую. Последний вопрос? Ладно, давай - но только последний. Что я в ней нашел?
Ури подбросил на ладони оставшиеся монеты и усмехнулся:
- Она, как две капли воды, похожа на тебя. Чем? Ни за что не отвечу, это уже следующий вопрос.
И он с облегчением повесил трубку. Чудно - ему удалось усмирить мать всего за семь марок и тридцать пфеннигов. Деше-во отделался, можно сказать, если учесть, как серьезно начала вдруг воспринимать жизнь легкомысленная Клара, что было ей совсем не к лицу. После гибели мужа, отца Ури, в первый день йом-кипурской войны, в нее словно бес вселился, и она ринулась сжигать себя в бесчисленных кратких любовных авантюрах, утверждая, что жизнь не имеет ни цели, ни смысла. А теперь она ни с того, ни с сего начала заботиться о том, что будет завтра. Она не могла понять простой истины, открывшейся Ури в том залитом кровью тупичке: что никакого завтра нет, есть только случайное стечение обстоятельств. Десятки пуль, выпу-щенных в одну секунду дюжиной вражеских автоматов, чудом обошли его, - случай, не задевая его тела, провел их траектории через тела Эзры и Итая. А он остался жив, хоть мог умереть и перестать быть, как Эзра и Итай. В этом не было ни его вины, ни его заслуги, - он остался жив по ошибке, которая может быть исправлена в любой момент.
Ури вышел из телефонной кабинки, приютившейся в дальнем уголке кабачка "Губертус", возле курочки и петушка, - парных дверей в туалет. Он был здесь в первый раз после того, как его занесло сюда в ту нелепую смурную ночь, память о которой была почти смыта волнами горячечного бреда. В полутемном низком зале было пусто и тихо, только где-то за дверью, наверно, на кухне, скучно бубнило радио:
"...когда мы поем, мы держимся за руки и раскачиваемся все вместе, а еще лучше, если мы обнимаем друг друга, потому что души общаются друг с другом через тело.., когда кто-нибудь кладет мне руку на грудь или между колен, он проникает в мою душу еще глубже..." - монотонно рассказывал женский голос.
Ури огляделся. Слева высилась стойка бара, увенчанная ко-фейной машиной и бессчетными кранами впрессованных внутрь пивных бочек, справа зеленело обширное поле зеленого биль-ярдного стола, за ним выстроились отделенные друг от друга решетчатыми перегородками обеденные столики под красно- белыми клетчатыми скатертями. Над стойкой висели вниз голо-вой окольцованные бронзовыми зажимами крупные бутыли с янтарными коньяками местного производства. Пространство между баром и бильярдом было густо уставлено длинными пивными столами из хорошо оструганного некрашеного дерева, вдоль которых тянулись такие же деревянные лавки. Было оче-видно, что в этом заведении пили гораздо больше, чем ели. Рядом с бильярдом переливался всеми цветами радуги и весело попискивал экран игрового автомата.
Со стен на Ури глядели бесчисленные Губертусы, искусно вырезанные из узловатых хитросплетений древесных корней. Они выглядели, как портрет одного и того же человека в разные минуты и годы его жизни - в молодости и в старости, в беде и в радости, в гневе и в застольной беседе. Было что-то магнетически притягательное в этих хитрых мордах с узкими проницательными глазами и ощеренными бородатыми ртами, так что Ури не мог оторвать от них взгляд, невольно прислушиваясь при этом к сбивчивому женскому голосу, звучащему по радио. Это была одна из тех раздражающих передач, когда кто-то неумело рас-сказывает свою историю, а ведущий не перебивает, чтобы вернее следовать правде жизни:
"...а в свечном воске смешаны душистые травы, от которых голова кружится... когда мы долго поем, мы становимся как один человек, будто поем одним голосом все, и тогда наши слова доходят прямо до Бога, и он слышит наши просьбы. В тот момент, как он нас слышит, демоны зла покидают наши души, и нас пронзает яркий свет... мы все падаем на пол, как попа- ло - кто на колени, кто ничком, и начинаем кататься по полу... к нам приходит озарение, и силы зла уже не могут нам повре-дить..."
Хлопнула дверь, и за спиной Ури что-то звякнуло. Он оглянул- ся, - за стойкой стояла хмурая костлявая женщина с потухшей сигаретой в углу рта и старательно терла тряпкой зеркально чистую поверхность между кофейной машиной и пивными боч-ками. Ури понял ее появление как намек, что ему пора что-нибудь заказать, и попросил кружку темного пива. Монотонный голос продолжал бубнить за закрытой дверью, но разобрать слова уже было невозможно. Нацедив полкружки, кабатчица долго отстаивала пиво, пока осядет пена, чтоб долить доверху, так что у Ури было полно времени ее разглядеть. Он никак не мог вспомнить, видел ли он ее в тот вечер, хотя лицо у нее было запоминающееся - этакий женский вариант Губертуса: тот же кочковатый нос, те же узкие проницательные глаза, разве что без бороды, хоть, впрочем, какая-то щетина топорщилась у нее на подбородке.
Фрау Губертус тем временем тоже внимательно разгляды-вала Ури и делала какие-то выводы из того, что увидела.
- Три пятьдесят, - не сводя с него глаз, сказала она.
Ури достал из кармана пригоршню монет и бросил на стойку. Он чувствовал себя почти Крезом - вчера он получил свою первую двухнедельную зарплату. Вполне приличную, если учесть, что работа его состояла только из ухода за свиньями и строительства холодильника. Забой свиней Инге взяла на себя.
Кабатчица отсчитала свои три с полтиной и вопросительно уставилась на него снова:
- Я могла вас тут раньше видеть?
Ури ссыпал оставшуюся мелочь в карман и отхлебнул пи- во, - это был божественный продукт, в котором горечь гармо-нично сочеталась с терпкой сладостью:
- Как-то поздно вечером я заходил к вам, чтобы спрятаться от дождя.
Лицо кабатчицы озарилось каким-то потусторонним востор-гом, будто упоминание ночного визита Ури в кабачок открыло перед ней новые, ей одной ведомые горизонты. Она рывком отворила дверь в кухню и позвала хриплым прокуренным голо-сом:
- Марта! Хватит сказки рассказывать, неси мне чистые кружки!
Голос резко оборвал свою речь на полуслове - значит, это было вовсе не радио! - и на пороге появилась толстая баба с подносом чисто вымытых пивных кружек. При виде Ури она застыла на пороге кухни, словно новые горизонты открылись и перед ней. Женщины быстро обменялись полувзглядом-полу-кивком и Марта, не отрывая глаз от лица Ури, с таким размахом поставила поднос на стойку, что одна кружка соскользнула с него и закачалась на самом краю.
- Смотри, куда ставишь! - взвизгнула кабатчица, ловко под- хватывая кружку почти на лету, но сталкивая при этом на пол весь поднос. Рассыпавшиеся кружки со звоном покатились во все стороны. Из кухни вопросительно выглянул высокий мужчина средних лет, судя по повадке - хозяин кабачка. Его мелкие правильные черты странно не вязались с очень светлыми, почти прозрачными выпуклыми глазами от совершенно другого лица.
- Что за шум, Эльза?
Кабатчица пожала плечами и, не удостоив его ответом, начала собирать кружки.
Толстая Марта присоединилась к ней, а хозяин стал цедить в из бочки пиво, лениво разглядывая два мелькающих перед ним зада - тощий и пышный, от чего в его прозрачных глазах вспыхивали и гасли многоцветные сполохи. Ури взял свое пиво и сел в дальнем малоосвещенном уголке, пытаясь сообразить, не та ли это Марта, которая пару раз приходила в замок скандалить. Хозяина он теперь вспомнил: и голос, и глаза, и имя - Вальтер.
Хлопнула входная дверь, и в кабачок вошли двое - кажется, виденный уже здесь крепкий мужик средних лет с большой пластиковой сумкой в руке и молодой бритоголовый парень, затянутый в черную кожу со стальными бляшками - может, и этот знакомый, по поезду? Парень, громко цокая подковками высоких сапог, буркнул "Грюсс Готт!", прошел к игровому авто-мату, бросил в него монету и начал сосредоточенно играть, а мужик бережно опустил свою сумку на стойку, куда Эльза кон-чала ставить последние кружки.
- Все, все, все! Спешите познакомиться с нашей ведьмой из замка! - высоким голосом ярмарочного зазывалы выкрикнул он, распуская стягивающие горло сумки тесемки.
"Гейнц!" - предостерегающе крикнула Эльза, указывая гла-зами на Ури, но было поздно: Гейнц (точно - Гейнц, его Ури тоже вспомнил) уже извлекал из сумки искусно вырезанную из длинного корня куклу. Толстая Марта радостно захохотала и захлопала в ладоши, - кукла и впрямь была похожа на Инге. Это была уродливая злая карикатура, но суть сходства была уловлена с большим мастерством. Пока Марта злорадно тискала куклу, словно пыталась причинить ей боль, Эльза что-то тихо говорила Гейнцу, многозначительно поглядывая в угол, где сидел Ури. Вальтер тоже прислушивался к ее словам, медленно прихлебывая свое пиво. Цветные сполохи в его странных глазах вспыхивали еще ярче, - то ли там отражались всплески красок на экране автомата, то ли зажженные Эльзой лампочки в цент-ральной люстре, увенчанной старинным оранжевым абажуром с шелковыми кистями.
Не говоря ни слова, Вальтер поставил еще одну кружку под пивной кран, а затем взял из ящика острый нож и, сняв с крюка висящий над стойкой круг сырокопченой колбасы, бросил его на деревянную доску и стал умелыми ровными взмахами строгать его на тонкие, почти прозрачные кольца. Закончив свою работу, он полюбовался полученным натюрмортом, доба-вил к нему обе кружки - свою и вновь нацеженную - и, аккуратно ступая среди лавок, понес его к угловому столику, где сидел Ури.
- Со знакомством! - сказал он, опуская доску на стол перед Ури.
Ури не успел ответить, потому что в это время кожаный парень выиграл у автомата горсть монет и под их перезвон радостно провозгласил:
- Наше правительство - говно!
Присутствующие отозвались на его слова веселым гулом, а парень со звоном швырнул свои монеты на стойку и приказал:
- Пива на всех!
Эльза подставила по кружке под каждый кран и вышла из-за стойки, чтобы протереть лишний раз зеркально чистые столы по соседству с Ури, а Вальтер придвинул доску с колбасой поближе к Ури и спросил:
- Надолго вы к нам?
Каждой клеточкой кожи ощущая напряженное внимание всей рассеянной по кабачку аудитории, Ури пожал плечами:
- Еще не знаю. Смотря как пойдет, - и услышал, как прямо над его ухом недобро хихикнула Марта. Он оглянулся: Марта стояла за его спиной возле игрового автомата с куклой в руках, делая вид, что кукла нажимает на кнопки, - следя за маневрами Вальтера. Ури даже не заметил, как она туда прошла. Он вдруг явственно почувствовал холодящий перехват дыхания под ло- жечкой, - почти забытый сигнал тревоги, предупреждающий, что он попал во вражеский лагерь.
Вальтер быстрым движением приподнялся и, перегнувшись через спинку лавки, шлепнул Марту по оттопыренному заду, в ответ на что она взбрыкнула ногой, но не обернулась и про-должала играть с куклой. Эльза выплюнула в пепельницу свою погасшую сигарету и рявкнула:
- Марта! Пора чистить картошку!
Тут Марта оглянулась на Вальтера, словно ища защиты, но тот и бровью не повел. Тогда она нехотя положила куклу на стойку и вышла на кухню. Вальтер проводил ее глазами и снова повернулся к Ури:
- Вы в замке работаете, да?
Ури осторожно кивнул, - правила поведения во вражеском лагере требовали быть сдержанным и по мере возможности учтивым, пока дело не дошло до стрельбы.
- Что ж, со знакомством! - громко провозгласил Вальтер, надвигая на Ури доску с пивом и колбасой. - Угощайтесь, раз мы теперь соседи. Я - Вальтер Мерке, это моя жена - фрау Эльза Мерке, а вас как звать?
Ури приподнял кружку и вежливо отхлебнул пиво, хоть пить ему больше не хотелось.
- Очень приятно, Ури Райх.
- Так вы не итальянец? - удивился Вальтер.
- Нет, я из Израиля.
В кабачке стало вдруг очень тихо, будто все присутствующие на миг оцепенели и даже перестали дышать. Кожаный парень вдруг крутнулся на каблуках и, не дожидаясь своего пива, стре-мительно вышел. Опять воцарилось молчание, которое, наконец, нарушила Эльза:
- Значит, вы - не итальянец, а еврей?
- Я - израильтянин, - терпеливо пояснил Ури.
- Почему же вы так хорошо говорите по-немецки? - вопрос Эльзы звучал почти как обвинение и Ури почувствовал, как сдер- жанность покидает его:
- Потому что мои предки были немецкие евреи, и это был их родной язык.
- А ваши предки, они что, погиб...? - начала Эльза и не закончила, Вальтер перебил ее на полуслове:
- Ты что, ослепла? Там пиво через край переливается!
Эльза ахнула и, не выпуская из рук свою неразлучную тряпку, бросилась к стойке и стала торопливо закручивать краны на бочках. Гейнц взял одну из свеженалитых кружек и стал стря- хивать с нее пузырящуюся пену, то и дело вопросительно погля-дывая на Вальтера, пока тот, наконец, не позвал:
- Иди к нам, Гейнц, и захвати вилки.
Зажав в кулаке три вилки с деревянными черенками, Гейнц готовно устремился к ним и отодвинул лавку, готовясь сесть:
- Вы не возражаете, если я присоединюсь?
- Присоединяйся, присоединяйся, колбасы всем хватит. Кол- баска у меня - первый сорт, сухая как янтарь, - похвастался он, - Из свинок фрау Инге.
Гейнц одним глотком опрокинул пиво в рот и склонил к Ури свое крупное грубое лицо с твердым раздвоенным подбородком, заглядывая ему в глаза хитрыми глазами не успевшего еще состариться Губертуса. От него приятно пахло табаком и древесным лаком:
- Ты не думай - ничего, что я тебя на "ты"? - так ты не думай, что мы имеем что-то против фрау Инге. Это все - шутка, дружеская шутка между соседями, понимаешь - ты ведь ничего не имеешь, что я на "ты"? Мы ведь тут живем как одна семья, она - в замке, мы - в деревне, а вокруг лес и никого больше, только мы и она. Если не пошутить, тут от тоски с ума сойти можно, тут ведь никого больше нет - только мы и она. Ты ме- ня понимаешь?
Судя по частым повторам, эта кружка пива была у него сегодня не первая, и не вторая, но нити разговора он все еще не те- рял. Не зная местного деревенского этикета, Ури не мог решить, следует ли ему выступить на защиту своей хозяйки, или он, наоборот, должен проявить понятливость и посмеяться невинной шутке вместе со всеми. Поэтому он решил сменить тему и вместо ответа указал на обильно увешанные Губертусами стены:
- Это все - ваши работы?
- Мы же договорились перейти на "ты", - по-дружески упрекнул его Гейнц и гордо осклабился, - А работы - все мои. Нравятся?
- Очень, - честно похвалил его Ури.
Гейнц все время пытался подцепить на вилку прозрачный ломтик колбасы, а тот никак не давался. Наконец, Гейнцу это надоело, он бросил вилку и сгреб пятерней несколько ломтиков враз:
- То-то же! Мы хоть и в глухомани живем, а тоже художни- ки! - похвастался он, почему-то уважительно говоря о себе во мно- жественном числе, из-за чего Ури его не понял:
- Так вас здесь целая группа?
- Да нет, какая группа - это все я один. Кроме этих трех, - он указал в противоположный угол, - видишь, они почернели от старости, их сделал мой отец, он меня и научил. Вальтер, - обратился он к кабатчику, подхватив в щепоть пару лепестков колбасы, - поставь нам еще по кружке пива, а то колбаска по суху не идет. Ведь Дитер-фашист за все заплатил, чего ж добру
пропадать?
Вальтер секунду посомневался - идти за пивом или не идти, и нашел решение:
- Эльза! - крикнул он, не вставая, - дай-ка нам еще по пиву!
Эльза послушно принесла всем по кружке, но и себя не за- была и тоже села на лавку рядом с Гейнцем, словно зритель в ожидании спектакля. Холодящий спазм у Ури под ложечкой все не проходил, продолжая настойчиво предупреждать об опас-ности. А Гейнц, потихоньку потягивая пиво, спросил участливо:
- А как ты со стариком ладишь?
- Да никак, - соврал Ури, - Старик как старик.
- А я слышал, он тебе каждый день норовит нервы попортить.
Собственно, этого следовало ожидать: в таком замкнутом пространстве слухи и сплетни должны циркулировать с двойной скоростью. Небось и Клаус, и фрау Штрайх, приходя по вечерам в кабачок, с наслаждением смакуют подробности жизни в замке. А слушатели блаженствуют, обсуждая в деталях, как старый тиран Отто измывается над новым работником дочери, или, еще пикантней, - над ее новым любовником. Эта тема наверняка всех занимает - хоть вряд ли они что-то знают, но уж подозревают в свое полное удовольствие, можно не сомневаться! Откровен-ничать с Гейнцем, во всяком случае, не следовало.
- Да я к старику никакого касательства не имею, - сказал Ури, скрывая глаза за поднесенной к губам кружкой, хоть пиво, честно говоря, у него уже из ушей сочилось, - Я ведь ухаживаю за свиньями, а не за ним.
Ури так и не понял, почему его слова вызвали такой феериче- ский взрыв смеха. Смеялись все, - и Вальтер, и Гейнц, и Эльза, и даже Марта, подслушивающая за кухонной дверью. Особенно веселился Гейнц, он качался из стороны в сторону и громко хлопал себя по ляжкам, повторяя сквозь счастливые слезы:
- Ой, не могу! За свиньями, а не за ним! - ой, убил, просто убил: за свиньями, а не за ним! Убил и все!
Отсмеявшись, он перегнулся через стол и почти любовно заглянул Ури в глаза:
- Ты скажи честно - ведь тебе это непросто, да?
- Что именно - непросто? - осторожно осведомился Ури, испытывая неловкость от этого незаслуженного и ненужного ему дружеского участия.
- Ну, мириться с человеком, у которого такое прошлое.
- А какое у него прошлое? - спросил Ури, тут же рассер-дившись на себя за этот дурацкий вопрос: какое ему было дело до прошлого Отто? И зачем было спрашивать, если он не хотел ничего знать?
Но мяч, сдуру им брошенный, был тут же с готовностью под- хвачен:
- А ты не знаешь? - жарко задышал ему в лицо Гейнц, - Она тебе не сказала? Он ведь комендантом был... Отто.., а она не сказала... комендантом лагеря. Там, в карьере, - ну знаешь, где камень рубят? - там всю войну работали в карьере, заклю-ченные... они камень для военных сооружений добывали - для бункеров и дотов.., я точно не знаю, для чего, меня тогда еще не было.., но все знают, там был лагерь, и Отто был комендант... ему руку в России оторвало, так что на фронт его послать было нельзя, но коменданту можно и с протезом...
- Ну, а мне какая разница, кем он был? - опять не удержался Ури, хоть уже наперед знал, что он сейчас услышит, - он ведь столько раз слышал это от Клары. И точно:
- А то, что заключенные там были эти.., ну, ваши, - с торжеством сказал Гейнц и обернулся за поддержкой к Валь-теру, - Расскажи ему, Вальтер, что ты видел, когда ходил во время войны в лес за грибами.
Вальтер сосредоточенно уставился на Гейнца, явно силясь перехватить какое-то сообщение, - от напряжения радужные сполохи погасли в его бледных глазах, и они стали совсем пустые и прозрачные.
- Ты ведь мне рассказывал, как вы искали грибы на вырубке за карьером, помнишь? - подначивал его Гейнц.
Вальтер какой-то миг всматривался в лицо Гейнца, словно старался увидеть там нечто потустороннее, только им двоим ведомое. Длилось это считанные доли секунды - полувзгляд, полувопрос, полуответ, - и глаза Вальтера заискрились с новой силой:
- И что я там видел?
- Что ты спрашиваешь? Ты ведь сам рассказывал - людей с желтыми звездами!
Похоже, Гейнца начинала сердить тупость Вальтера, но тот, наконец, ухватил суть беседы:
- Ну да, с желтыми звездами, конечно!
И вдохновенно повернулся к Ури:
- Давно это было, я уже стал забывать. А ты помнишь, Эльза? - спросил он жену и тут же пояснил:
- Она ведь мне двоюродная сестра, отцы были на фронте, вот мы и жили одной семьей - почти как сейчас. Так мы с ней часто ходили в лес собирать грибы, есть-то было нечего. И про- ходили мимо карьера - там наверху полно грибных мест. Там все было затянуто колючей проволокой, но сверху было очень хорошо видно. Ты помнишь, Эльза? - повторил он, словно ища подтверждения.
Эльза перегнулась назад через скамью, взяла из пепельницы на соседнем столике выплюнутую ею недавно потухшую сигарету и сунула ее в рот:
- Ясно, что помню. Там за проволокой работали люди с желтыми звездами на рукавах...
- На рукавах и на груди... А среди них ходил Отто и бил их своей железной лапой. С размаху бил, куда придется, - под- хватил Вальтер.
Он уже увлекся собственным рассказом и больше не нуж-дался в суфлерах:
- А однажды, перед самым концом войны мы увидели, что за колючей проволокой пусто, никого нет. Мы, конечно, тогда ничего не понимали, - ей было шесть, а мне восемь, - но по- том мы узнали, что всех евреев из карьера увезли в специальное место... ну, ты сам знаешь, зачем.
- Говорили, что Отто сам загонял их в крытые грузовики, - вмешался потерявший терпение Гейнц, - Разве вы не видели этого, Вальтер?
Вальтер вопросительно поднял глаза на Эльзу, которая нере-шительно сдвинула брови и, слегка оттопырив нижнюю губу влево и вверх, коротким толчком вытолкнула маленькую порцию воздуха через зазор между верхней и нижней губой. Ури уста-вился на нее, не веря своим глазам, - выходило, что прелестная эта гримаска, выражающая и замешательство, и смущение одно-временно, не принадлежала ни матери, ни Инге, а была нацио-нальным достоянием всех немецких женщин, даже таких, как Эльза.
Эльза тем временем поборола замешательство и одним махом пресекла дальнейшие попытки Гейнца вовлечь ее и Вальтера в опасную авантюру.
- Ничего такого мы не видели, - твердо сказала она.
Гейнц смерил ее с ног до головы сердитым взглядом, но она ответила ему взглядом не менее сердитым, - они выглядели при этом как пара Губертусов, ощерившихся друг на друга с противоположных стен кабачка. Ури чуть было не усмехнулся, приметив это сходство, но вовремя сдержался, догадываясь, что вежливость запрещает ему усмешки и смешки при подобного рода рассказах. Больше всего ему сейчас хотелось прекратить этот мучительный разговор, косвенно повторяющий навязшие в зубах столь же мучительные рассказы матери, но он не знал, как сделать это, не нарушая местных приличий.
Тем более, что Гейнц явно не склонен был отступать. Смирив-шись с тем, что Вальтер и Эльза отказали ему в поддержке, он попробовал зайти с другой стороны:
- Ты видел, тут был Дитер-фашист - тот, с бритой головой, что пиво заказал? Так можешь расспросить его деда, он работал в карьере охранником.
- О чем я буду его расспрашивать? - отмахнулся Ури, не зная, как увернуться от назойливости Гейнца, не вступая с ним в конфликт. Но тут на его счастье с улицы раздался автомобиль-ный гудок: он и не заметил, как фургон Инге подкатил к кабачку. Все взгляды обратились к окну с таким сосредоточенным интере-сом, будто они сейчас увидели Инге впервые в жизни. Направ-ляясь к выходу, Ури заметил за кухонной дверью Марту: она погасила на кухне свет, чтобы лучше видеть происходящее в зале, и ее лунообразное лицо странно светилось в полутьме, словно источало какую-то скрытую энергию.
Ури легко сбежал с высокого крыльца кабачка и пошел к фургону, всматриваясь на ходу в улыбающиеся ему навстречу глаза Инге. Она улыбалась, не догадываясь, что ему все известно, не предчувствуя, какая волна черной ярости начала захлестывать его с той секунды, как он вырвался из пронизанного враждеб-ными биотоками пространства кабачка. Он подошел, рывком распахнул дверцу кабины и протянул ей руку. Все еще улыбаясь и ничего не подозревая, она охотно приняла его ладонь в свою, а он стиснул ее пальцы стальной хваткой и сказал сквозь зубы:
- Выходи! Я сам поведу!
Ресницы ее дрогнули, но она не стала спорить, - она покорно отстегнула ремень и вышла, давая ему возможность сесть за руль. Ури с трудом подавил острое желание рвануть с места и умчаться, оставив ее в растерянности у дверей "Губертуса", - у него все-таки хватило ясности ума на то, чтобы не устраивать ей сцены на виду у всех. Инге наверняка уже поняла, что он в смятении, но не стала ничего спрашивать, - она села рядом с ним, молча затянула ремень и предоставила ему самому начать разговор.
Доехав до моста, Ури не стал подниматься вверх, к замку, а свернул налево и погнал фургон на большой скорости по узкой дороге, вьющейся вдоль заросшей камышами реки. Несколько минут они рискованно мчались по извилистой ленте асфальта в полном молчании. Вдруг перед мысленным взором Ури воз-никло многорядное шоссе Иерусалим-Лод, по которому он пе-ред отлетом в Европу гнал машину матери в аэропорт. Все было так похоже, - пелена ярости, застилающая ему глаза, и напряженное молчание женщины на пассажирском сиденье. Изменился только пейзаж: сейчас вдоль шоссе мерно покачивал-ся глухой хвойный лес, зеленый массив которого был в отдель-ных точках оттенен начавшей краснеть к осени листвой редких дубов и кленов.
Но у Инге не было тренированного терпения Клары, и она, в конце концов, не выдержала:
- Что там стряслось, Ури? Что они тебе сказали?
Он с трудом разлепил закушенные до боли губы:
- Ты прекрасно знаешь, что они мне сказали.
- Что-то про отца, да?
- Почему ты сама мне не рассказала?
- Потому что там нечего рассказывать.
- Но почему ты мне не рассказала?
- Потому и не рассказала, что нечего рассказывать.
Он еще сильней нажал на газ:
- Прямо-таки нечего?
Она обеими руками вцепилась в ремень, словно стараясь удержаться на месте, и выкрикнула:
- Нечего, нечего, нечего!
- А почему ты сначала пыталась скрыть его от меня?
- Я просто не стремилась тебе его показать!
- А кто были те заключенные, что работали в его лагере?
- В каком лагере? Они сказали тебе, что здесь был лагерь? Они просто негодяи!
- Ты хочешь уверить меня, что здесь не работали люди с желтыми звездами на рукавах?
Он повернулся к ней всем телом, забыв на миг об узкой дороге, вьющейся по берегу извилистой реки. Тогда Инге вдруг сбросила с плеча ремень и, перегнувшись через сиденье, резким движением перехватила руль.
- Сейчас же останови машину! - выдохнула она.
Фургон рвануло вбок, и Ури автоматически нажал на тормоз. Их понесло было по наклонному лугу вниз к реке, но он стряхнул с себя руки Инге и в последний, почти безнадежный миг умудрил-ся вывернуть назад на асфальт, где, слава Богу, не было встреч-ных. Все это продолжалось какую-то долю секунды, но и этой доли было достаточно, чтобы ярость погасла в его душе, не оставив там даже струйки дыма, а только вялое недоумение, - чего, собственно, он так взбесился? Что ему до тех несчастных евреев, которых убивали тут, в Германии, сволочи-нацисты? Ему, конечно, было по-человечески их жалко, но не больше, чем других - армян, например, или цыган. Когда они проходили эту тему в школе, все в его классе дружно решили, что с ними - с израильтянами - такого случиться бы не могло. Что это за люди, которые соглашаются добровольно идти на убой?
Он повернулся к Инге, - она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и по щеке ее катилась слеза. Неожиданная нежность к ней заставила его бездумно протянуть руку и кончиком пальца стряхнуть эту слезу:
- Не плачь. Ведьмам не положено плакать: у них слезы, небось, ядовитые.
Она улыбнулась сквозь слезы и потерлась щекой о его ладонь:
- Ну, как ты мог им поверить, что бы они ни сказали?
- Сам не знаю. Может, они меня заворожили? Вы тут все играете в чародеев-разбойников.
- А что же они, все-таки, сказали?
- Что в лагере твоего отца работали люди с желтыми звездами на рукавах.
- С желтыми звездами? - она почти задохнулась от возму-щения, - Какая гнусная ложь! Имей в виду, это - объявление войны. Теперь вся деревня будет вести войну не на жизнь, а на смерть против нас с тобой.
- На черта им эта война? - спросил он, касаясь губами ее щеки и чувствуя, как тело его становится невесомым от пронзи-тельной радости этого прикосновения. Она решительно отстра-нила его и снова надела ремень:
- Поехали домой. Я объясню тебе по дороге.
Развернуться на узкой, нависшей над рекой дороге было непросто, и ему удалось это не без усилия. Они медленно по- катились назад, перелистывая в обратном порядке стремительно промчавшиеся мимо них раньше живописные опушки и причуд-ливые химеры, созданные природой из выветрившихся красных скал. Инге несколько раз глубоко вдохнула воздух, чтобы немного успокоиться, и сказала:
- В нашей деревне живут очень сердитые люди. Они всегда сердятся на весь мир, друг на друга, и особенно на меня.
- А на тебя за что?
- Причин полно. За то, что я - дочка Отто, что я живу в зам- ке и с ними не дружу, за то, что я не делаю стирку в тот день, когда положено, - господи, да разве можно все перечислить? А теперь вот - еще из-за тебя.
- Потому что я - еврей?
- Это ты из-за желтых звезд? Да нет, я думаю, на то, что ты еврей, им наплевать. Им важно, что ты чужой. А желтые звез- ды просто пришлись им кстати, чтоб получше вбить между нами клин. Их выбрал кто-то умный и сердитый - уж не Гейнц ли?
- Ты права, Гейнц. А за что он на тебя сердится?
Инге прикусила губу и ничего не ответила.
- Не за то же, что ты белье не по правилам стираешь? - продолжал настаивать Ури.
- Ну, Гейнц.., - она на миг замялась, - он ведь брат Марты. Кроме того, мы с ним учились в одной школе, он был на несколько классов старше.
- Это еще не повод сердиться. У тебя, что ли, был с ним школьный роман?
- Наоборот, у меня не было с ним школьного романа!
- А он добивался?
- Вообще-то да, добивался.
- Ну, а ты что?
- А что я? Ты же его видел.
- Что ж, это уже причина сердиться.
Они уже въезжали в деревню. Укрепленная на полосатом столбике белая стрелка с синей готической надписью "Нойбах" указывала на площадь с памятником жертвам мировых войн в центре. Мощеная красноватым булыжником улица спускалась от площади к мосту, разворачивая перед глазами Ури многоцвет-ную панораму взбегающих вверх по холму домов. Пестрая рос-сыпь черепичных крыш на зеленом склоне напомнила ему кар-тины примитивистов в парижском музее, которыми так восхища-лась мать. Каждый двор был украшен индивидуальным орнамен-том цветочных клумб, изобретательно разбитых в самых неожи-данных предметах домашнего обихода - в прогнивших деревян-ных бочках, в старых тачках, в выдолбленных древесных колодах, в почерневших котлах, в огромных плетеных корзинах, подве-шенных на столбах. Искусно подобранные радужные сочетания цветов в клумбах соперничали в яркости с гирляндами цветущей герани - бледно-розовой и рубиново-красной, - висящей в горшках под окнами и на балконах.
Ури отпустил окно, в кабину ворвался легкий ветерок, на-стоенный на аромате хвои, цветов и скошенной травы.
- Не понимаю, как люди, живущие в таком райском месте, могут сердиться?
- Может, это место выглядит таким райским именно потому, что они сердятся на всякого, кто нарушает их священный поря-док... Глянь наверх!
Она показала на торчащий над верхушками деревьев высо-ченный каменный столб, увенчанный на конце алым фалличе-ским утолщением:
- Это - Чертов палец, вокруг него в полнолуние пляшут лес- ные черти. Ходят слухи, что это души некоторых наших соседей. Наплясавшись всласть, они возвращаются в свои дома и впол-зают под одеяла в свои спящие тела.
- И Гейнц, конечно, один из них?
- Уж он-то наверняка.
Они переехали через мост и начали взбираться по крутому серпантину вверх на гору. На одном из витков серпантина навстречу им вынырнул маленький синий "Гольф". За ветровым стеклом мелькнуло бледное лицо, полускрытое большими квад-ратными очками. Лицо качнулось сверху вниз, то ли в прощаль-ном приветствии, то ли в немой укоризне, и через миг синий "Гольф", аккуратно обогнув фургон, скрылся за спиральным изгибом сбегающей вниз дороги.
- А эта дама, - спросил Ури, - тоже из них?
- Фрау Штрайх? Конечно! Она из заправил, - не пляшет, а дирижирует оркестром!
Ури почувствовал, как смех щекотнул ему горло и в который раз подивился той легкости, с какой они понимали друг друга с полуслова.
- Ну, а у тебя какая там роль?
- Увы, я туда не вхожа, я другой породы. Они оборотни, а я - чародейка, лечебница, понимаешь? Меня они особенно не любят: я хоть и ведьма, но не танцую с ними возле Чертова пальца. Я - не совсем чужая и не совсем своя.
Тут, как всегда неожиданно, из-за поворота возник замок. И хоть Ури уже не впервые подъезжал к нему снизу, эта полураз-рушенная химера цвета предгрозового заката, отороченная темной зеленью вековых елей, каждый раз наново поражала его своей неуместностью в мире телевизоров, компьютеров и межконтинентальных ракет. Малиново-красная зубчатая стена, по всей длине испещренная частыми узкими бойницами, скры-вала от постороннего взгляда свеже-отремонтированный фасад первого этажа и сверхсовременный свинарник. Но зато она подчеркивала и оттеняла всю древнюю красоту высокой круглой башни в центре и двух квадратных, тоже зубчатых башен разного роста и разного возраста, охраняющих замок с двух сторон. Правая из квадратных башен, хоть и древняя, но не вполне сохранная, задней стеной сливалась с нависающим уступом мощной красной скалы, отвесно уходящей вверх и вниз. Левое крыло было вовсе нежилым, башня над ним частично обрушилась, а глазницы сохранившихся кое-где стрельчатых окон смотрелись черными провалами в свете заходящего солнца.
Глянув на эти черные провалы Ури вдруг вспомнил:
- Послушай, Гейнц принес сегодня в кабачок свое очередное творение. Оно женского пола и зовут его "наша ведьма из замка".
- И что, эта ведьма сильно похожа на меня?
Ури уже перестал удивляться способности Инге угадывать недосказанное:
- Похожа, черт бы ее подрал! Страшная, уродливая, а похожа!
Глаза Инге потемнели от внезапно расширившихся зрачков, и Ури показалось, что она чего-то испугалась:
- Ты что, когда-то всадила в его сердце хорошую занозу?
Инге не ответила, погруженная в какие-то свои мысли, и это задело Ури:
- Ну хорошо, предположим, у тебя не было школьного романа с Гейнцем. А с кем был?
- Не было у меня никакого школьного романа.
- Вот уж в это позволь мне не поверить!
- Можешь поверить - я просто не успела. Я сбежала из до- му, когда была в предпоследнем классе.
- Что значит - сбежала из дому?
- Господи, ты настоящий маменькин сынок, если не понима-ешь, что это значит!
- С кем же ты сбежала?
- Сама с собой. Вырвалась, как из тюрьмы после очередного приступа клаустрофобии.
- А что тебе было не так? Неба - вдоволь, леса - вдоволь, тишины - вдоволь.
- Вот именно - тишины! Попробовал бы ты в семнадцать лет пожить в полной тишине!
- И куда же ты вырвалась в семнадцать лет?
- В мир - понимаешь? В огромный мир. Где было полно людей, грохота, машин, самолетов, всего, чего мне нехватало здесь.
- И как, понравилось?
- Я сначала вовсе голову потеряла. И стала мотаться по все- му свету, как неприкаянная.
- На чем же ты моталась? На помеле?
Ури сам удивился тому, как ехидно прозвучал его вопрос, но Инге этого словно не заметила:
- Нет, помела мне тогда еще не полагалось. Я моталась на самолетах.
- То есть?
- Господи, ну стюардессой я была, стюардессой! Кто еще летает по миру, не платя за билет?
- Прямо в семнадцать лет ты стала стюардессой?
- Конечно, не сразу. Мне сначала пришлось изрядно помы-каться. Я была и официанткой, и кассиршей на бензоколонке, пока не добралась до школы стюардесс. Там я почувствовала, что нашла свое место.
- И долго ты летала?
- В общей сложности восемь лет, с перерывами. Сперва на "Люфтганзе", потом на "Тай-Эр", потом опять на "Люфтганзе".
Ури присвистнул, остановил машину и уставился на Инге.
- Что ты так смотришь? Я надеюсь, ты отдаешь себе отчет, что я намного старше тебя?
Он, конечно, давно понял, что она старше его, но не стал утруждать себя арифметикой, - какое это могло иметь значение для временного их союза? Однако в его сознании она была неразрывно связана с замком, была его неотъемлемой частью, - как красная зубчатая стена или полуразрушенная квадратная башня. А эти годы, проведенные ею где-то в большом мире, неизвестно с кем и в каком круговороте, неизвестно в каком небе - от Канады до Таиланда, - меняли ее образ и его отношение к ней. Он вдруг с тревогой почувствовал, что она ускользает от него, как пригоршня воды, - только что он держал ее в своей ладони, и вот она уже просачивается сквозь пальцы и утекает, оставляя его наедине с его жаждой. И он испугался этого чувства, - он еще не был к нему готов. И потому он на- жал на газ и молча рванул фургон вверх, не желая больше расспрашивать Инге о ее прошлом, в которое он вовсе не хотел быть вовлечен.
ОТТО
Клаус включил телевизор, подкатил кресло Отто поближе к экрану и пошел к вешалке, где висела его куртка.
"Ты куда?" - всполошившись, заколотил в рельс Отто, но этот наглый болван притворился, что не понимает. Отто уже изучил все его уловки: он переставал понимать, когда ему это было выгодно. Однако Отто не собирался весь вечер торчать в одиночестве перед телевизором, - ему давно надоели все их идиотские погони и убийства. А уж их комедии и подавно - у него прямо скулы сводило от скуки при одном звуке этого дурац-кого искусственного смеха, которым они надеялись его завлечь. Он мог бы велеть этому болвану поставить какой-нибудь фильм на новый видео, который дочь недавно подарила ему на день рождения, но все свои фильмы он пересмотрел уже по три раза, а взять что-нибудь новое в видеотеке она и не подума- ла, - конечно, теперь ей было не до него! Отто отстучал Клаусу: "Не смей уходить!", но тот и глазом не повел - напялил куртку и пошел к двери. На пороге он все же остановился и сказал:
- Не надо так шуметь, Отто, я все равно уйду. У меня сегодня спевка.
Тут Отто вспомнил, что этот кретин и впрямь поет в церковном хоре и, надо признать, поет не так уж плохо. Особенно сладко он пел пару лет назад, до того, как голос его начал ломаться, хоть его дебильная рожа изрядно портила картину церковного благообразия. Что ж, раз у него сегодня спевка, значит, удержать его все равно не удастся. Сообразивши это, Отто стал колотить в рельс еще громче, чтобы его услышала Инге.
Отто не помнил, любил ли он свою жену, хоть помнил, что звали ее красивым именем Лило, "фрау Лило", как называли ее в деревне: некий смутный безликий силуэт со струящимися по плечам волосами. Даже голос ее выпал из его памяти по дороге из одной больницы в другую. Неужели он прожил с этой тенью без глаз и без голоса больше тридцати лет? Иногда он напрягался, пытаясь вспомнить ее черты, но видел перед собой только дочь. Он давно понял, что любил он только Инге. Иногда он терял связь с реальностью и ему казалось, что она и была фрау Лило. В такие минуты нестерпимая ревность выжигала в его душе остатки всех других чувств.
Именно такой приступ ревности накатил на Отто сейчас - ему казалось, что он бесконечно долго зовет дочь, а она вовсе не спешит к нему, потому что отдается в это время другому. Призывно колотя лапой в рельс, он, растравляя себя все сильней, представлял себе разные замысловатые подробности этой любовной игры. Он так увлекся своими эротическими фантазия-ми, что не услышал, как Инге вошла в комнату. При виде дочери он так было возликовал, что готов был простить ее измену, но тут же снова задохнулся от ненависти, потому что она посмела привести с собой своего возлюбленного еврейчика.
Отто, собственно, ничего не имел против евреев, хоть и отно-сился к ним с осторожностью, как к зверям чуждой породы. Но этого еврейчика он невзлюбил с того первого дня, когда тот по- явился в замке. Причин для этого было предостаточно, - хватило бы уже одного того, что дочь тайно приволокла его среди ночи и долго лечила, чем возродила в памяти Отто историю с прокля- тым Карлом. А если к этому добавить молодость, красоту и лов- кость рук еврейчика в любом деле, - Отто всегда старался объек- тивно оценивать своих соперников, - то даже болвану стало бы ясно, что большой надежды быстро избавиться от него нет: эта порочная сладострастница наверняка употребит все свои чары, чтобы задержать такого жеребца подольше. Оставалось рассчи-тывать на то, что тот сам захочет сбежать. В этом Отто готов был ему помочь, тут он мог быть щедр и великодушен, - оста-валось только найти его уязвимое место. Отто давно уже понял, что у каждого человека есть уязвимое место, а его, Отто, един-ственное оружие - найти это место и умело нанести удар.
- Папа, - объявила Инге с притворной лаской в голосе, - поехали ужинать ко мне. Ури тебя отвезет.
Отто гневно полыхнул на нее глазами и хотел было отстучать наказ, чтобы этот тип не смел прикасаться к его креслу, но не успел - сильные руки еврейчика быстро покатили его через двор. Отто беспомощно затрепыхался, заподозрив ловушку, - почему через двор, ведь там же ступеньки? Но дочь не заметила его беспокойства, она шагала рядом с креслом, не отрывая глаз от лица своего красавца, и взгляд ее был красноречивее всяких слов. Даже на Карла она никогда так не смотрела. Что ж, тем хуже для нее, - и с этим тоже придется покончить. И как можно скорей.
Нельзя сказать, чтобы любящая дочь часто приглашала Отто ужинать вместе с ней. Гораздо чаще она забегала к нему сама, чтобы покормить его ужином, если нельзя было поручить это Марте или Клаусу. Но если уж его везли к Инге, то по подземному коридору, который кончался специальной пологой дорожкой, ведущей из рыцарской трапезной в комнаты дочери. Как же ему было сейчас не взволноваться, не понимая, куда его моло-дой соперник катит его кресло? Тем более, что Отто за это вре- мя уже немало крови этому типу попортил разными мелкими придирками и проказами, в которых он заставлял принимать участие то Клауса, то курицу Штрайх. А вдруг этот тип намерен отомстить беспомощному старику? Вообще-то Отто не любил думать о себе, как о беспомощном старике, но сейчас ему понравилась такая формулировка, - очень уж хотелось, чтобы кто-нибудь его пожалел.
Однако оказалось, что беспокоился он напрасно. Эти двое умудрились притащить откуда-то большой металлический лист, которым они накрыли ступеньки крыльца, так что еврейчик вкатил кресло в кухню без всякого труда. Стол был красиво накрыт на троих - фарфор, хрусталь, старое серебро. Это сразу не понра-вилось Отто: что они затевают, уж не собираются ли сообщить ему о своей помолвке? Ему только нехватало, чтобы Инге вышла замуж! При мысли о такой опасности Отто опять забылся и на миг вообразил, что это его Лило собирается на его глазах замуж за чужеродного молодца. Как называл его Клаус - парашютист? Его Лило - замужем за парашютистом! Он стукнул лапой по столу, но стол был старинный, и даже фарфор не дрогнул, не говоря уже о серебре.
- Видишь, папа, все в порядке, ты напрасно волновался, - улыбаясь сказала Лило, - Ури все устроил так, чтобы тебе было удобно.
Тут Отто очнулся, узнал Инге, - конечно, это была Инге, а не Лило! - и вдруг почувствовал, что он ужасно устал. Голова у него закружилась и ему стало страшно, что дочь рассердится на него за его глупую ревность и перестанет о нем заботиться. Инге тем временем повязала ему салфетку и стала кормить его протертым супом из зеленого горошка. Суп из зеленого горошка был его любимый, так что он почти успокоился и даже ни разу не пролил суп изо рта на салфетку. Он уже забыл про парашютиста, он помнил только, что дочь взяла его к себе и кормит его протертым супом. Полный любви и благодарности он с трудом повернул к ней свою свинцово-тяжелую голову и лизнул ее руку. И тут вдруг парашютист напомнил о себе:
- Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?
Рука Инге дрогнула, уронила ложку, и зеленые капли супа обрызгали чистую салфетку Отто. Он не сразу понял суть вопроса, но немедленно почувствовал смятение дочери, а значит, ее зависимость от его ответа. А он никогда не мог устоять от соблаз-на нанести удар кому угодно, если уж представлялась такая возможность. Надо было только понять, в чем сейчас состоит слабость дочери. Отто сосредоточился и, желая выиграть время, отстучал краткое: "Повтори вопрос!", хоть тут же сообразил, что этот чужак его не поймет.
Однако парашютист был, видно, парень не промах и знал азбуку Морзе, - он понял вопрос и повторил:
- Вы еще помните ваш лагерь в карьере, господин комендант?
Мысли испуганно заметались а голове Отто - о чем он? Ка- кой лагерь, какой карьер? Но напряженное лицо дочери не просто говорило, оно кричало, что она боится ответа отца. А значит, имеет смысл ответить утвердительно, а там будет видно.
"Помню, конечно," - бесшабашно отстучал он.
Инге молча смотрела на него, но он постарался не встретиться с ней глазами, потому что она умела превращать свое молчание в наказание. Несмотря ни на что, ему стало весело, потому что парашютист не удовлетворился его кратким ответом, а спросил снова:
- И много евреев у вас там было?
Инге продолжала молчать, но Отто уже было все равно: он понял, как он сможет выжить еврейчика из замка. Это оказалось даже слишком просто. Он резво поднял лапу и отстучал:
- "Много."
- Сколько?
- "Всех не упомнишь!"
КЛАУС
Я с утра привез Отто на кухню, потому что фрау Инге и фрау Штрайх должны были замесить и разделать на порции 200 килограммов теста для праздника в деревне. Праздник начи-нался сегодня вечером, и мне надо было уйти раньше всех, чтобы носить с ребятами по улицам большого дракона, которого много лет хранили в специальной комнате при церкви. Перед самым моим уходом, когда я уже кончал пить кофе с бутер- бродами, фрау Инге вдруг предложила Ури поехать в деревню вместе со мной.
- Возьми мой велосипед, - сказала она ему, - и посмотри, как ребята носят по улицам дракона. А я при- еду за тобой, когда мы с фрау Штрайх кончим раскатывать тесто.
- Какого дракона? - удивился Ури, который, оказывается, ничего про нас не знал. И я тоже немножко забыл, что случилось с этим драконом, хоть каждый год мы поем об этом, когда носим его на шестах по деревне.
Фрау Инге и фрау Штрайх стали хором ему рассказывать, как дракон влюбился в прекрасную принцессу, похитил ее и за- пер в нашей башне, - это было очень давно, тогда замок был серый, и в нем была только одна высокая башня, а других еще не было. И случилось чудо: принцесса полюбила дракона и по- целовала его, и он превратился в прекрасного принца. Они по- женились и стали вместе жить в замке. Все было бы хорошо, но вместо детей у них рождались только маленькие дракончики. Бедная принцесса так стыдилась этих несчастных дракончиков, что скрывала их от всех, и каждый раз, как у нее рождался но- вый дракончик, она никому ничего не рассказывала, даже мужу, а ночью прокрадывалась на самый верх башни и бросала своего младенца вниз, так что он разбивался насмерть на скалах. Но однажды ночью принц проснулся и заметил, как его жена крадет-ся в башню с корзинкой в руке. Он потихоньку пошел за ней следом, потому что был очень ревнивый и думал, что у нее сви- дание с кем-то, кто с самого начала был рожден человеком. Он спрятался за дверью и увидел, как она вынула из корзинки маленького дракончика, поцеловала его и бросила вниз в про- пасть. Тогда принц страшно закричал от боли и превратился обратно в дракона. Увидев это, принцесса зарыдала и сама бросилась вниз. Кровь ее разбрызгалась по всей окрестности, и с тех пор наши скалы стали такие красные.
- А дракон? - спросил Ури.
- А дракон пополз в деревню: он так долго был человеком, что разучился ходить по-драконьему, - сказала фрау Штрайх, быстро раскатывая тесто.
- Пока он полз, его чешуя цеплялась за камни и кусты, и кровь брызгала во все стороны, так что вся земля у нас в лесу тоже стала красная. В конце концов, он приполз на центральную площадь и умер, - закончила рассказ фрау Инге, и мне стало так жалко дракона и принцессу, что хоть я тысячу раз все это слышал, я чуть не заплакал.
- Мало вам ваших чертей и ведьм, вам еще понадобилось дракона погубить! - засмеялся Ури, а Отто засверкал на него глазами так, будто хотел его прожечь насквозь. Может, мне кажется, но Отто, по-моему, терпеть не может Ури.
- Ты готов, Клаус? Езжайте уже, - поспешно сказала фрау Инге, перехватив взгляд Отто. Она, наверно, тоже заметила, что Отто не выносит Ури.
Мы с Ури вывели велосипеды и покатили вниз по дороге. Мне было весело ехать с Ури, тем более, что вниз ехать всегда легче, чем вверх, и погода стояла хорошая, как бывает каждый год, когда у нас в деревне праздник. Листья в малиннике вдоль дороги начали краснеть, и в воздухе летали тонкие паутинки. Ури спросил, для чего надо готовить так много теста, и я сказал, что для лукового пирога.
- А где же лук? - спросил Ури.
Но я не знал, что ему ответить. Потому что все прошлые го- ды мамка помогала фрау Инге резать лук для начинки. Они сидели на кухне, стучали ножами и плакали, а на всех столах и подоконниках высились горы нарезанного лука. Запах по всему замку стоял такой, что мне тоже хотелось плакать. Я не знаю, что случилось в этом году, но я слышал, что лук для начинки бу- дут готовить профессорши из Верхнего Нойбаха, которые поссо- рились с фрау Инге из-за ее знаменитого рецепта: они считали, что их рецепт лучше.
Когда мы подъехали к церкви, ребята уже вытащили дракона на улицу и прилаживали к нему шесты, на которых мы будем его носить. Дракон провисел целый год в темной комнате в огромном мешке, сложенный как гармошка, и потому выглядел печальным и помятым. Невозможно найти такую комнату, в которую можно было бы поместить нашего дракона и не по- мять, - когда мы несем его по улице, голова его подходит к "Шпаркассе", а хвост все еще тащится вдоль булочной, а ведь между "Шпаркассой" и булочной стоят дома нашего пастора и фрау Штрайх.
Ури сел на скамейку возле памятника жертвам, а я пошел помогать ребятам приводить дракона в порядок. Дракона сшили очень давно из цветных лоскутков и натянули на проволочный каркас, но каждый год его приходится чуть-чуть чинить - под-шивать порванные лоскутки, подкрашивать красным пятна крови на шее и на хвосте и распрямлять помятый каркас. Когда все было готово, каждый из нас взял свой шест, и мы пошли по улицам. Мы шли, пили пиво из банок и пели песню про дракона и принцессу. Я-то пива не пью и не знаю, стали бы они меня брать с собой, если бы я не пел лучше всех в церковном хоре.
Я очень люблю петь, - мне кажется, что когда я пою, люди забывают, какой я идиот. Только не наши ребята, они всегда помнят все плохое. И даже когда мы ходим по улицам с дра-коном, они все время напоминают мне, что я не такой, как они. Они стараются наступить мне на ногу или больно ущипнуть. Но сегодня никто из них не решался меня обидеть, потому что я пришел с Ури.
Ури не носил дракона вместе с нами, а бродил среди палаток и киосков, которых было без числа, - их поставили за одну ночь на площади и на лужайке перед школой, и они будут тут стоять сегодня и завтра, пока не кончится праздник. Но все почему-то знали, что Ури пришел со мной, и Дитер-фашист опять показал мне кулак, а я показал ему язык. И тогда он пригрозил мне:
- Ты лучше держи свой мерзкий отросток за зубами, а то я тебе его отрежу!
Я так и не понял, чего он от меня хочет, но сразу испугался, и мне расхотелось в сотый раз петь про дракона и принцессу. Мы наверно уже тысячу раз проперлись вверх по холму, а потом вниз к реке, потому что наша деревня построена так, что все улицы идут то снизу вверх, то сверху вниз. Руки у меня болели, я устал все время держать над головой этот дурацкий длинный шест, а в горле у меня совсем пересохло - ведь я не пил пиво и пел громче всех. Так что, когда кто-то больно наступил мне на ногу - раз, и еще раз, - потому что Ури отстал от нас, раз- глядывая профессорские дома в Верхнем Нойбахе, я бросил свой шест и побежал вниз по улице. Они закричали мне вслед:
- Клаус, ты куда? Мы же еще не кончили!
- Брось его! Он побежал поссать!
- Да нет, он побежал менять штаны, - он уже уссался!
- Ты уссался, Клаус? Уссался, да, Клаус? Клаус уссался! Клаус!
Но я не остановился, хоть всю дорогу слышал их крики "Клаус! Клаус уссался! Клаус!". Я припустил к себе домой, представляя себе, что мамка приготовила мне на ужин. Но мамки дома не было и ужина тоже. С тех пор, как она перестала работать в замке, она почти каждый вечер уезжает в город, если только Эльза не зовет ее убирать и мыть посуду в кабачке. Меня она совсем забросила, потому что злится, - она хотела забирать всю мою зарплату, а фрау Инге сказала, что 20 марок она будет каждый раз отдавать мне. А, кроме того, мамке, наверно, обидно, что мне можно ходить в замок, а ей нет.
"Ну и ладно, уехала и уехала!" - сказал я сердито. Я нарочно старался посильней на нее рассердиться, вместо того, чтобы заплакать. Я теперь реже плачу, и мамка жалуется, что я стал очень злой, и, конечно, валит все на фрау Инге, будто это она меня заколдовала. На себя она никогда ничего не валит, у нее всегда кто-то другой виноват. Она ведь знает, что я не люблю ходить на праздник без нее, потому что там собираются все те, которые надо мной смеются. Я бы и сейчас не пошел, но она не оставила мне ничего на ужин. А на площади понастроили разных киосков и в каждом продавали что-нибудь вкусное - сосиски с капустой, гиросы с булкой или жареных кур. У меня прямо слюнки потекли, когда я об этом вспомнил.
Я побежал на площадь и остановился возле киоска с кура- ми - их было, наверно, сто штук, а может, даже больше. Они не были готовы и еще крутились на вертелах над огнем, но выглядели замечательно: видно было, что коричневая корочка на каждой курице уже хрустит. По всей площади пахло вкусным дымом, в центре на высоком помосте играл оркестр, и хозяин булочной Петер пел в микрофон. Он пел очень веселую песню про каких-то девушек в лесу, и все, кто пил пиво на площади, подпевали и размахивали пивными кружками. Всем было ве-село, только мне было грустно - я не знал, кто, кроме мамки, захочет ходить со мной среди киосков и палаток. Наверно, никто не захочет. Я купил половинку курицы на алюминиевом подносе и стал искать хорошее место, чтобы ее съесть. Мне было очень жалко денег, - курица стоила шесть марок пятьдесят пфеннигов, на эти деньги я бы мог целую неделю играть на автомате в "Губертусе", но делать было нечего, я здорово проголодался.
И тут я увидел Ури и фрау Инге. Они стояли возле тира, где можно было купить десять патронов и стрелять по мишеням. Ури стрелял, а фрау Инге смеялась. Я подошел к ним поближе и стал со своей курицей так, чтобы они могли меня заметить. Мне очень хотелось, чтобы они меня подозвали и чтобы все во- круг увидели, как они со мной разговаривают и не думают, что я такой уж идиот. Ури выстрелил еще раз, фрау Инге захлопала в ладоши, и хозяин тира Мартин - он держит в соседнем городке магазин детских игрушек - бросил на прилавок большого розо-вого плюшевого мишку. Этот мишка висел у него на витрине с позапрошлого года, но никто не мог столько раз подряд попасть в мишень, чтобы его выиграть. Фрау Инге взяла мишку на руки, как ребенка, огляделась вокруг и увидела меня.
- Клаус! - весело позвала она, - Иди сюда, мы с Ури хотим подарить тебе этого медведя!
Как раз в этот момент Петер допел свою песню, а музыканты кончили играть и стали пить пиво из кружек, которые они прятали под пюпитрами, так что на площади стало тихо и все уставились на фрау Инге и на меня. Мне стало очень весело и хорошо, только руки у меня были в курином сале, и я сначала вытер их салфеткой, потом бросил поднос и салфетку в урну, а потом пошел к фрау Инге. Все вокруг стояли молча и смотрели как я иду к ней, а она улыбается и протягивает мне плюшевого мишку.
И тут прямо мне навстречу откуда-то из темноты выскочила мамка. На ней был белый чепец и белый передник - значит, она никуда не уехала, а просто мыла пивные кружки в каком-то соседнем киоске. Она шагнула между мной и фрау Инге и протянула руку к мишке:
- Забери назад своего зверя, Инге, - сказала она, глядя фрау Инге прямо в глаза, - И не надейся, тебе не удастся так заворожить моего ребенка, что он перестанет меня любить.
Фрау Инге все еще продолжала протягивать мне медведя, но рука ее вроде как ослабела и начала опускаться вниз, будто этот игрушечный медведь стал для нее слишком тяжелый.
- Ты сама не понимаешь, что говоришь, Марта, - сказала она растерянно, и мне стало страшно, потому что я раньше никогда не видел, чтобы фрау Инге растерялась. Тут оркестр заиграл снова и булочник Петер схватил свой микрофон и сунул в рот, будто собирался его проглотить. Мамка под музыку сде-лала еще один шаг к фрау Инге и обеими руками оттолкнула ее руку с медведем. Фрау Инге покачнулась и прижала медведя к груди, чтобы не уронить его на землю, а мамка приблизила свое лицо к ее лицу - для этого ей пришлось встать на цыпочки, потому что фрау Инге намного ее выше, - и зашипела:
- Оставь его в покое, Инге! Зачем он тебе, такой идиот?
Это она про меня.
С этими словами она повернулась и пошла в свой киоск мыть бокалы и кружки. А мы остались втроем посреди толпы, которая уже давно про нас забыла и снова размахивала полными кружками и пела вместе с Петером про трех лихих чертей, нашедших одно золотое колечко. Фрау Инге все еще прижимала моего медведя к груди, будто не знала, что ей с ним делать дальше. А Ури подмигнул мне, взял у нее медведя и потащил ее за руку к тиру:
- Не огорчайся! Лучше давай опять купим патронов и я отстре-лю тебе что-нибудь получше. Что ты хочешь, тот большой крендель или деревянный башмачок?
Но когда Ури подошел к тиру, Мартин начал поспешно закры-вать ставни киоска с криком:
- Закрыто на перерыв!
- Какой перерыв? - не понял Ури.
- Законный перерыв! Каждый человек имеет право облегчить свой мочевой пузырь, - выкрикнул Мартин, повесил замок на киоск и быстро зашагал на школьный двор, куда еще вчера вечером привезли вагончики-сортиры на колесах.
- Здорово ты его напугал своей стрельбой! - усмехнулась фрау Инге, и тут я увидел, что у Ури на плече висит пластиковая сумка, из которой выглядывают уши двух плюшевых зайцев. Значит, он еще до моего прихода настрелял тут несколько призов! То-то Мартину так приспичило в сортир!
- Может, подождем, пока он вернется? - спросил Ури, но фрау Инге решительно подхватила его под руку:
- Не стоит: он теперь будет сидеть в уборной, пока нам не надоест ждать. Лучше идем, я покажу тебе нашу печь, пока там еще не собралась толпа. Это очень знаменитая печь - она стоит тут с шестнадцатого века, топится один раз в году и только в ней можно испечь наш знаменитый луковый пирог, ради которого сюда приезжают даже из дальних городов.
И она повела Ури вверх по ступенькам через узкий проход между церковью и школой к нашей знаменитой печке. Когда они повернулись ко мне спиной, мне вдруг стало очень обидно, что они унесли моего плюшевого мишку и не взяли меня с собой, и я, наконец, заплакал. Мои глаза, наверно, были на мокром месте еще с тех пор, как я пришел домой и не нашел там мамку, потому что слезы так и хлынули у меня из глаз. Мне очень хотелось, чтобы Ури заметил, что я плачу, и позвал меня идти с ними, но он уже ушел вверх по лестнице об руку с фрау Инге и с моим плюшевым мишкой подмышкой.
Я стоял, обливаясь слезами, и смотрел им вслед. И тут я услышал смех - не хохот "Го-го-го!", как смеются наши ребята, и не визг "И-и-и-и!", как смеется мамка, а просто смех "Ха-ха- ха!", - не знаю, как объяснить. Я подумал, что смеются надо мной и осторожно повернул голову в сторону большого дерева, туда, где смеялись. Под деревом дымя сигаретами стояли профессора и профессорши из Верхнего Нойбаха. Сразу было видно, что они оттуда - они не нафрантились в нарядные платья и пиджаки с галстуками, как все другие люди, а приперлись на праздник все, как один, в джинсах, кроссовках и в простых май- ках. Можно было подумать, что они сбежали из детского дома для сироток, - я этих сироток видел как-то, когда мамка еще не разочаровалась и таскала меня по врачам.
УРИ
- Ты заметил этих, в джинсах? - спросила Инге, опираясь согнутой рукой на потемневшие от долгого употребления чере-пицы, облицовывающие верхний свод печи. Нижний свод, по-крытый многовековой копотью, уходил далеко вглубь плотного каменного тела печи, скрывая от постороннего глаза могучую чугунную решетку колосников. Спичка в руке Ури погасла, и он, разогнувшись, оказался лицом к лицу с Инге:
- О ком ты?
- Видишь, вон, под деревом, с сигаретами? Нет, левей, за тиром, в джинсах и в кроссовках?
- Ну вижу, и что?
- Это наши профессора из Верхнего Нойбаха!
- А-а, те, с которыми ты поссорилась из-за рецепта лукового пирога?
- Ты, оказывается все наши мелкие сплетни знаешь!
Прозвенела в голосе Инге едва уловимая досада, или ему это показалось? Она вроде бы уже жалела, что затеяла этот разговор, но отступать было поздно и ему, и ей:
- Неужели ты и вправду поссорилась с ними из-за какого-то дурацкого рецепта?
- Ты что, всерьез спрашиваешь? - сверкнула она глазами и уточнила:
- Во-первых, это они со мной поссорились, а не я с ними.
- А во-вторых?
- А во-вторых, я могла бы тебе рассказать, что легенда о лу- ковом пироге играет в жизни нашей деревни почти такую же роль, как легенда о драконе. Но я не стану морочить тебе голо- ву, потому что в нашем споре... нет, это был не спор... в нашей, ну...
Она запнулась, подыскивая слово.
- ...размолвке? - подсказал Ури.
- Да нет, это не просто размолвка. Это раскол.
- Всюду жизнь! - засмеялся Ури.
- Вовсе не смешно! - вспыхнула Инге, - Причина нашего раскола гораздо глубже, чем спор из-за кухонного рецепта. Хо- чешь, расскажу?
- Наше ли еврейское дело вникать в причины войны Нибелун-гов?
Прикинувшись наивным простачком, Ури заткнул уши, потому что вовсе не хотел впутываться в их деревенские дрязги, но она силком отодрала его руки от ушей и горько пожаловалась:
- Ну, послушай меня! Или ты думаешь, мне легко жить, имея в друзьях только тирана-папочку, кретина Клауса и курицу Штрайх?
Он, было, сжалился над ней и приготовился слушать, но тут вокруг печи вдруг началась большая кутерьма. Первым пришел Гейнц и ловко разжег на колосниках веселый огонь, в который два молодых парня в высоких сапогах со стальными гвоздиками начали подкладывать мелко наколотые сухие полешки, заранее заготовленные в поленницах под школьным забором.
Как только в печи заплясало пламя, на ветвях всех кленов в школьном дворе вспыхнули десятки разноцветных лампочек и осветили притаившиеся под церковной стеной длинные столы, на которых стояли дубовые бочонки, наполненные золотистыми шарами теста. Возле столов уже выстраивались ряды нарядных матрон в белых кружевных фартуках и в белых крахмальных чепчиках. Завершив построение, они разом, как по команде, высыпали на каждый стол горки муки из холщовых мешков и стали проворно раскатывать тесто на небольшие лепешки разме-ром с дессертную тарелку.
Ури на миг показалось, что он оказался на оперных подмост-ках, с которых сейчас слаженный хор веселых дровосеков в высоких сапогах со стальными гвоздиками и пышных матрон в белых крахмальных чепчиках грянет что-нибудь возвышенное, вроде: "Сатана там правит бал, там правит бал, там правит бал!"
И, действительно, музыка на площади оглушительно взвилась вверх, ведущий тенор выкрикнул первые слова, и вся толпа, нестройно вторя ему, запела что-то про ловкого черта, который отобрал у своих неудачливых друзей золотое колечко. Ощуще-ние театральности происходящего было таким подлинным, что Ури даже начал озираться по сторонам в поисках актера, под- ходящего на роль Сатаны. Гейнц был несомненно герой отрица-тельный, но низшего ранга - скажем, провинциальный леший, не более, а уж два бритоголовых оболтуса в сапогах, несмотря на свой рост, и на это не тянули. И вдруг Ури почувствовал на себе чей-то взгляд, тяжелый и обжигающий. Он быстро обернул-ся в направлении источника и столкнулся глазами с Отто, - тот сидел в своем кресле позади третьего стола справа и неотрывно смотрел на Ури. Только тут Ури заметил, что пухлая дама в чепце, раскатывающая тесто на этом столе, не кто иная, как фрау Штрайх. Отто сидел за ее спиной, излучая почти физически ощутимую черную волну зла, так что Ури без всяких скидок тут же определил его на роль Сатаны. Или, в крайнем случае, на роль того черта, который отобрал у своих друзей золотое колечко.
- Так ты приволокла сюда отца? - спросил он Инге.
- Традиционный семейный выезд, - беспомощно пожала она плечами, - Не забывай, что мы - местные феодалы и обязаны блюсти.
Тут музыка замолкла, - оркестр делал перерыв каждые чет-верть часа, чтобы музыканты могли выпить пива, - и воздух наполнился громким ревом множества автомобилей, подъез- жающих со стороны шоссе, взбирающихся в гору или маневри-рующих, чтобы припарковаться. С холма, на котором стояла печь, была видна почти вся витая обрывистая дорога, ведущая к Нойбаху из большого мира, - она выглядела, как гирлянда сдвоенных автомобильных фар, медленно наползающих на деревню из бесконечного лесного простора.
- Господи! - невольно вырвалось у Ури, - Весь мир сюда съезжается, что ли?
- Может, не весь, но половина, - усмехнулась Инге, - Погляди вниз: это начало очереди за луковым пирогом.
Ури обернулся и ахнул: вниз по холму, обвивая его серпан-тином, выстраивалась длинная вереница нарядных пар, хвост которой обегал всю площадь по краю и терялся где-то в темноте дальних улиц.
- И ты уступила фамильную честь создания начинки для это- го великого пирога каким-то захудалым профессоршам из Верх- него Нойбаха? - шутливо ужаснулся Ури, но Инге не отозвалась на его шутку. Лицо ее омрачилось:
- Т-с-с! Вот они, везут начинку, - прошептала она ему на ухо.
От этого легкого касания ее губ у него за ухом, кровь его, прерывая дыхание, привычно взметнулась от низа живота к горлу, но он, все-таки, успел с сожалением подумать, что ему не избежать вовлеченности в ее проблемы и тайны. Что у нее есть тайны, он не сомневался, - бывали минуты, когда концентра-ция напряженности силовых полей в замке накаляла там атмо-сферу до полной невыносимости.
Громкий крик "Посторонись!" прервал его сожаления, - по узкой, мощенной красным камнем дорожке, взбегающей вверх по холму параллельно ступенькам, дюжий молодец средних лет в джинсах и кедах катил сетчатую тележку, заполненную высокими кастрюлями, прикрытыми блестящими крышками. Следом за ним к печи направлялась стайка молодых женщин, тоже в джинсах и кедах. Все они на ходу повязывали белые крахмальные фартуки поверх своих застиранных спортивных маек. К запаху дыма примешался острый аромат свеженаре-занного лука.
- Это и есть твои профессорши? - спросил Ури, - Какие-то несолидные вертихвостки. Впрочем, домики у них очень даже неплохие. Я их хорошо рассмотрел, пока Клаус таскал дракона по Верхнему Нойбаху.
Профессорши со своими кастрюлями быстро растасовались по столам, и каждая начала круглым черпаком выкладывать горки начинки на разделанные круги теста. В начинке был не только лук, но и мелко наструганные ломтики ветчины, густо посыпанные приправами. Каждая горка тут же равномерно разминалась специальной плоской ложкой по всему кругу ле-пешки. К тому времени, как полсотни лепешек были готовы, высокое яркое пламя в печи сменилось ровным алым мерцанием раскаленных древесных углей, затянутых поверху тонкой черной патиной угольной пыли. Гейнц со своими подручными пододвинул к печи длинный, крытый жестью стол, и еще две матроны в белых чепцах вступили в освещенный круг. Каждая взяла в руки небольшую металлическую лопатку, - это, собственно, были не настоящие лопаты, а плоские противни, насаженные на длинные ручки. На каждый противень положили по лепешке с начинкой и отправили в печь на раскаленные угли. Из печи потянуло вкусным запахом печеного теста и жареного лука, очередь на миг взволнованно загудела и затаила дыхание.
Три минуты проползли в благоговейной тишине. Затем обе печные матроны одновременно слаженно наклонились, вынули из печи лопаты с первыми испеченными пирогами, которые они единым умелым движением смахнули на заготовленные заранее белые картонные тарелки, и с поклоном протянули одну тарелку Инге, а вторую - Отто. Отто застучал лапой по рельсу, и фрау Штрайх проворно схватила его тарелку и поднесла к его носу - понюхать. Инге подняла свою тарелку высоко над головой, чтобы все видели, и бросила в поднесенную ей с поклоном корзинку два блестящих пятимарковых кругляша. Только сейчас Ури обратил внимание на ее платье, освещенное алым заревом печи, - с туго стянутым в талии зеленым бар- хатным корсажем и длинной, падающей тяжелыми складками юбкой из золотой парчи. Инге откинула от запястий широкие, шитые золотом рукава, осторожно, чтобы не обжечь пальцы, свернула пирог в трубочку и надкусила. На площади отчаянно грянул оркестр и все тот же высокий тенор завел песню о драконе. Очередь дружно запела вместе с ним.
И тут началась настоящая фантасмагория. Потеряв всякую связь с реальностью, Ури следил за разворачивающимся перед его глазами зрелищем. Раз - качнулись белые крахмальные чепцы, два - взлетели в воздух круглые черпаки с благоуханной начинкой, три - шлепнулись на противни лепешки и поехали в печь, взметая над углями мириады синих искр. И все ползла и ползла вверх по склону холма драконообразная вереница пожирателей пирога, и все летели и летели в плетеную корзинку сверкающие диски монет - пять марок за каждую лепешку. А над всей этой языческой вакханалией молчаливо взлетал за деревьями к небу готический шпиль церкви, отчужденной от собственных распоясавшихся прихожан холодным презрением к земной суете.
Инге подошла к Ури и протянула ему картонку с пирогом:
- Не хочешь попробовать?
Пирог таял во рту, вкусно похрустывая на зубах душистым печеным луком и ломкими лепестками подсушенной на углях ветчины. Он хотел было сообщить Инге, что начинка в порядке и не стоило из-за нее начинать войну Нибелунгов, но тут за его спиной прозвенел ехидный стеклянный голосок:
- Не правда ли, не такая уж плохая начинка?
Инге тут же оставила поле боя, - она сделала вид, что не слышала вопроса, и направилась к заднему поддувалу печи проверять, хватает ли там дровишек, наколотых изрядно вспо-тевшим подручным Гейнца. А Ури, оставшись один на один с недоеденным пирогом и с ехидным голосом, поспешно сунул весь пирог в рот, чтобы выиграть время для ответа. Пока он обрабатывал зубами непосильную порцию тугого теста, он успел внимательно рассмотреть владелицу стеклянного голоса. Можно было подумать, что какой-то шутник-стеклодув сперва выдул ее целиком из прозрачного стекла, а потом, разочаровавшись в своем творении, расколотил его на части, которые упаковал в соответствующие джинсовые оболочки и собрал в одно хрупкое тельце с помощью хитроумной системы поясов с пряжками и без. Наглядевшись, Ури проглотил, наконец, пирог и сказал, не придумав ничего более остроумного:
- Вообще-то неплохо, но, по-моему, слишком много ветчины.
Стеклянная барышня зазвенела, как хрустальная люстра на ветру:
- О-о, вам не по вкусу ветчина? Вы, наверно, тот самый залетный парашютист из Израиля? Но в таком случае вам любое количество ветчины должно казаться лишним!
- Вы преподаете логику? - вежливо осведомился Ури.
- Как вы догадались? - стеклянные пальчики кокетливо взмет-нулись вверх поправить стеклянные кудряшки.
- Я не догадался, я просто сделал логический вывод из известного силлогизма, что сапожник ходит без сапог.
Проводимость мыслей в стекле, вероятно, была невысока. Во всяком случае стеклянная барышня не сразу усекла, что ее хотели обидеть. Она несколько секунд простояла в молчаливом недоумении, пока до нее, наконец, ни дошел смысл того, что сказал ей Ури. Когда лицо ее осветилось пониманием, Ури подумал, что она сейчас рассерженно отвернется и оставит его в покое. Но не тут-то было! Легкий румянец собеседования сменился на ее щеках более темными пятнами злости, которые быстро поползли вниз по шее за жесткую кромку джинсового декольте. Ури по неопытности принял их за знаки смущения.
- У вас такой отличный немецкий, просто чудо! - почти ласково прозвенел стеклянный голос. - Любопытно, столь же прекрасен ли ваш арабский?
Речь у нее была высокоинтеллигентской литературной то-нальности, ничем не напоминающей простонародный местный распев, и Ури поначалу не понял, что вопрос задан неспроста. И потому простосердечно ответил, что - увы! - арабский его крайне примитивен и вообще близок к нулю. Именно этого ей и было надо, и она тут же яростно ринулась на Ури, разворачивая на ходу свои боевые знамена:
-Это весьма показательно, с какой готовностью вы изучаете язык своих палачей, пренебрегая при этом языком своих жертв! -Жона неожиданно задребезжала, словно даже тембром голоса хотела показать Ури, что хрупкое стекло ее доброжела-тельства разбито и есть серьезная угроза ранения осколками. Атака ее застала Ури врасплох, и он не знал, что лучше - от- биваться или каяться. Внутренне он был готов и на то, и на другое, потому что еще не пришел к согласию с самим собой в вопросе о жертвах и палачах. Но, похоже, от него ничего и не требовалось, - его воинственная собеседница явно предпочита-ла монолог диалогу, тем более, что обращалась она не столько к нему, сколько ко всему прогрессивному человечеству. По мере произнесения своей речи она все больше и больше заходилась в кликушеском восторге, в который приводил ее звук собственно-го голоса.
- Не правда ли, странно, что у таких людей, как вы, которые сами были жертвами преследований, нет ни на йоту сочувствия к другим жертвам. Я бы спросила вас, откуда это равнодушие, эта жестокость, если бы заранее не знала ответ: вы, как и все другие в этом самодовольном потребительском мире, привыкли жить за счет обездоленных и униженных! Вы отравлены изоби-лием, и голодная смерть миллионов не лишает вас аппетита! Вы избалованы благополучием и мысль об ужасах гражданских войн в нищих странах Третьего мира не лишает вас сна! Вы даже не хотите знать о трагедиях, которые разыгрываются рядом с вами. Вот скажите, бывали ли вы когда-нибудь в лагере па-лестинских беженцев?
Тут она, наконец, обратила к Ури свой плохо сфокусированный взгляд:
- Видели ли вы там оборванных отважных детей, бросающих камни в солдат, вооруженных до зубов современной военной техникой?
Если бы она была способна слушать, Ури мог бы рассказать ей про лагерь беженцев такие подробности, от которых ее стеклянные волосики встали бы дыбом на макушке. Но слушать она не умела и подробностями не интересовалась. Она звонко вдохнула воздух, чтобы продолжить свою проповедь, но тут вернулась Инге и решительно положила конец их односторонней беседе:
-ЖХватит пророчествовать, Доротея. А то, пока ты здесь на-прасно пытаешься заманить Ури в лоно христианского мило-сердия, твой дорогой супруг опять успел заманить прелестную Вильму в кусты.
Услышав новость про дорогого супруга и прелестную Вильму, Доротея немедленно спустилась с небес на землю и взгляд ее остро сфокусировался на текущей мимо очереди. Очевидно не найдя искомых лиц на месте, она коротко спросила:
-ЖГде они?
И, не дослушав до конца брошенное Инге: "В саду за церковью", почти побежала в указанную сторону, дребезжа на бегу стеклянными сочленениями суставов.
- Никак не могу решить, - недобро усмехнулась Инге, - революционный пыл нашей Доротеи еще не поднялся до уровня идей сексуальной революции или уже перерос их? - Инге взяла Ури под руку и стронула с места, - Пошли, нам пора.
- Куда? - спросил Ури, почти готовый к тому, что им пора на Лысую гору, где состоится ежегодный шабаш ведьм в честь Вальпургиевой ночи. Вся обстановка сегодняшнего праздника предрасполагала к вере в потусторонние силы - в леших, руса-лок, водяных и прочую чертовщину, так что даже ревнивая Доротея могла сойти за модернизованную ведьму с интеллекту-альным уклоном. Но реальность оказалась более прозаич- ной, - они просто должны были захватить с собой Отто и идти смотреть ежегодный деревенский спектакль, для которого на баскетбольной площадке за школой возвели легкую деревянную сцену и расставили полукруглыми рядами стулья и садовые скамейки.
Осторожно катя кресло Отто по неровным камням дорожки, Ури не столько спросил, сколько констатировал факт:
- Скажи, ты ведь поссорилась с ними не просто из-за пирога, правда?
- Я уже пыталась тебе это объяснить, но ты тогда не хотел слушать.
- Считай, что я передумал. Можешь объяснять.
- Ты ведь слышал речи Доротеи? Ей ты можешь не придавать значения, - она просто глупый попугай, но это идеология целого круга, которую я не переношу.
- Ты хочешь сказать, что ваша распря носит политический характер?
- Трудно определить, политический или личный. Тут так все сплелось...
- Что значит - личный? Ты пыталась отбить ее мужа?
- Глупости, при чем тут ее муж? Тут замешан совсем другой человек.
- В чем замешан? В тесте?
- Ну хорошо, считай, что я неудачно выразилась: не замешан, а... - Инге запнулась и прикусила губу, - Это совсем из другой жизни, к Доротее это не имеет никакого отношения. Понимаешь, у меня когда-то был друг, он не просто проповедовал эти идеи, он их создавал.
- Он тоже был профессор?
- Ну да, профессор.
- Он был твой друг, но взгляды его тебе не нравились, да?
- Да нет, тогда эти взгляды казались мне откровением.
- Когда это - тогда?
- Давно, когда я еще училась в университете.
- В каком университете? Ты же была стюардессой!
- Ну и что? Разве стюардессам нельзя учиться в универси-тете?
- Можно, конечно, но ты мне об этом не рассказывала.
- Я тебе еще обо многом не рассказывала.
- Может, сейчас расскажешь? Например, когда ты училась - до того, как стала летать, или после?
- Ни то, ни другое, - сказала Инге неопределенно.
- А все-таки, до или после? - Ури начинал сердиться.
Тут Отто вдруг ни с того ни с сего заколотил лапой в рельс, и Инге осеклась на полуслове:
- Это долгая история... - замялась она и наклонилась, чтобы освободить колесо кресла, застрявшее в расселине между кам-нями, хотя колесо можно было без труда вытащить из расселины не наклоняясь. Ури так и не понял, чем был вызван взрыв эмоций Отто, - застрявшим колесом или желанием заткнуть Инге рот, потому что, как только Инге замолчала, старик тут же угомонился и стал вертеть головой, выискивая кого-то в бурля-щем вокруг людском водовороте. Глядя на его быстро снующие по сторонам глаза, Ури подумал, что мозг Отто работает гораздо лучше, чем его немощное тело, и почувствовал вдруг неожидан-ный укол жалости к несчастному старику.
Тем временем чье-то лицо привлекло внимание Отто, и он снова заколотил в рельс - на этот раз членораздельно, - он требовал, чтобы Инге привела к нему какого-то Дитера. "Это племянника фрау Штрайх, что ли?" - спросила Инге, передала ручку кресла Ури и побежала вниз по склону холма, чуть пока охотничьего ферайна и вынырнула уже с другой стороны в сопровождении бритоголового парня в черном кожаном костюме со стальными кнопками, которого Ури пару раз видел в "Губертусе".
Парень подошел к Отто, неожиданно стал по стойке "Смирно!" и щелкнул каблуками.
- "Как живешь, Дитер?" - отстучал Отто. К удивлению Ури Дитер его понял и ответил кратко, по-воен-ному:
- Отлично, господин Губертус!
- "Как поживает твой дед?"
- Дед в прошлом году умер, господин Губертус!
- "Жаль! Он был хороший солдат. Мы с ним когда-то пол-Европы прошагали плечом к плечу."
- Так точно, господин Губертус!
- "А как поживает твой отец?"
- Отлично, господин Губертус! Он разводит форель.
- "Я рад. А ты продолжаешь играть в футбол?"
- Так точно, продолжаю, господин Губертус!
- "Ну, желаю тебе удачи. Можешь идти к своим друзьям. Ты ведь тут с друзьями?"
- Так точно, с друзьями, господин Губертус!
Дитер прощально щелкнул каблуками, круто развернулся и зашагал вниз к павильону охотничьего ферайна.
- Надеюсь, ты исполнил свой долг барона, папа? - спросила Инге и покатила кресло к баскетбольной площадке, где уже собралось много народа.
Когда они пошли к сцене по узкому проходу между скамей-ками, кишащая вокруг толпа смолкла и расступилась, пропуская их вперед. Ури поежился, всей кожей ощущая направленные на него взгляды, иногда просто любопытные, иногда открыто недоброжелательные.
- Чего они на меня уставились? - шепнул он Инге.
- У тебя мания величия: они смотрят не на тебя, а на нас с Отто. Я же тебе сказала, мы - местные феодалы, Шен-герр и Шен-фрау. Мои бабки и прапрабабки освящали луковый пирог каждый год с тех пор, как мой черти-какой прадед, барон Густав фон Губертус, построил для своих крестьян эту печь.
Инге обернула ноги и плечи Отто шерстяным клетчатым пле-дом, а сама села рядом с ним в приготовленное для нее в первом ряду резное, обитое алым бархатом кресло. Ури, ста-раясь привлекать к себе как можно меньше внимания, пристро-ился на скамье за ее спиной. На сцену начали выходить актеры с куклами, среди них Ури заметил Марту, - она была без куклы, но держала в руке большую пластиковую сумку с длинными ручками. Два молодых парня вынесли надувного резинового крокодила, довольно удачно подгримированного под дракона, следом за ними появилась Эльза, катя перед собой складной детский стульчик на колесиках. На просцениум вышел плотный, коротко остриженный мужчина средних лет, в котором Ури узнал главного сегодняшнего певца. "Это наш булочник Петер", - шепнула ему Инге.
Булочник Петер поднес ко рту микрофон и объявил, что сейчас будет исполнена кровавая драма "Наша ведьма из замка". Услышав название драмы, Ури почувствовал под ло- жечкой внезапный холодок опасения и покосился на Инге, но она застыла в своем феодальном кресле, гордо распрямив плечи и откинув золотую голову на алую бархатную спинку. Ури не видел ее лица, он видел только крутой взлет ее длинной шеи, маленькое, похожее на раковину, ухо и тень ресниц над бледной щекой. Он отвел глаза вниз и, заметив, как судорожно ее пальцы стискивают резной подлокотник кресла, понял, что и она замерла в предчувствии неприятностей.
Неприятности не заставили себя ждать: едва только Петер запел изрядно поднадоевшую уже Ури песню о драконе, как Марта извлекла из сумки ту самую ведьму работы Гейнца, кото-рая карикатурно напоминала Инге, и с коварной улыбкой подня-ла ее над головой. Зрители радостно загудели и захлопали в ладоши.
Уже после двух первых пропетых Петером строк стало ясно, что поет он не саму оригинальную песню, а самодельный ее вариант, написанный каким-то местным, явно не слишком иску-шенным любителем поэзии. Актеры не очень уверенно, но с большим энтузиазмом начали разыгрывать излагаемый в песне сюжет. В складной детский стульчик к Эльзе посадили бородатого садового гнома с металлической пятерней, и Марта, перехватив у Эльзы стульчик, покатила его одной рукой, другой прикрывая лицо деревянной пародией на лицо Инге. Кажется, эта дуреха с тяжелым задом, сидящим почти на коленях ее коротких ножек, всерьез вообразила, что она может выдавать себя за Инге!
Вспыхнувшие над сценой разноцветные прожектора осветили нарисованный на заднике полуразрушенный красный замок, и Хозяйка - неважно, Инге она была или не Инге - покатила стульчик с одноруким гномом навстречу выползающему из развалин резиновому дракону. Дракон подполз совсем близко, обвился вокруг ног Хозяйки и прижался головой к ее коленям, в ответ на что она оттолкнула подальше стульчик с Гномом, наклонилась и начала нежно гладить зубастую драконью морду. Покинутый Гном сердито застучал металлической пятерней по стульчику, но Хозяйка и Дракон, все более страстно сплетаясь в изрядно похабной версии эротического экстаза, не обратили на него никакого внимания. Разъяренный Гном стукнул по ручке стульчика так, что над сценой загрохотал гром, погасли прожек-тора и умолк Петер. В наступившей тьме со сцены донесся шо- рох, топот, приглушенный смех, а потом восторженно взвизгнул женский голос и Ури заподозрил, что кто-то из участников спек-такля, возбужденный сладострастным сплетением тел Хозяйки и Дракона, под шумок ущипнул Марту за пышный зад.
Наконец, снова вспыхнули прожектора и выхватили из тем-ноты певца Петера, поспешно допивающего последние глотки из высокой пивной кружки, и любвеобильную Хозяйку в объятиях молодого парня, одного из той пары, что таскала раньше по сцене Дракона. На голове у парня красовался рыцарский шлем, а Дракон исчез бесследно. Петер тут же пояснил публике, что Дракон превратился в прекрасного Рыцаря и женился на Хозяй-ке. Все были счастливы, кроме бородатого Гнома, в бурное негодование которого перехватившая его опять Эльза вложила неподдельную страсть. Да и остальные актеры участвовали в спектакле наравне с куклами, то и дело подменяя и поддержи-вая их, благодаря чему даже общая неумелость труппы не снижала выразительности ее игры.
Счастливая семейная жизнь Хозяйки с Рыцарем продолжа-лась недолго, потому что коварный Гном заманил Рыцаря на вершину скалы для дружеской, якобы, беседы, а там, при пособ- ничестве Эльзы, разогнался до большой скорости и столкнул его в пропасть. Рыцарь рухнул вниз и опять превратился в Дра-кона. Хозяйка зарыдала, Петер запел траурный марш, а публика захлопала в ладоши. Но зловредный Гном и не думал раскаи-ваться, - притворившись, что он пытается утешить дочь, он все норовил исподтишка погладить ее круглые коленки. Пока дочь отталкивала его настойчивую металлическую пятерню, из разва-лин замка снова выполз Дракон. Не утруждая себя вариациями, он обвился вокруг ног Хозяйки и прижался головой к ее коленям. Тогда она отпихнула ногой стульчик с Гномом, наклонилась к Дракону и начала нежно гладить его зубастую морду. Покинутый Гном сердито застучал по подлокотнику, но Хозяйка и Дракон, не обращая на него никакого внимания, сладострастно слились в эротическом экстазе. Разъяренный Гном опять стукнул пятер-ней изо всех Эльзиных сил, от чего загрохотал гром, погасли прожектора, и умолк Петер. На темной сцене зашуршали и захихикали, и Петер пробежал по проходу к пивному киоску.
Когда Петер, утирая губы, нетвердым шагом вернулся на место, над сценой вспыхнул свет и все повторилось снова, только теперь Хозяйка вышла замуж за второго носильщика Дракона и опять была вполне довольна жизнью. Но семейное счастье дочери вовсе не устраивало ревнивого старика. Полыхая яро-стью, он заманил ее нового супруга на ту же роковую скалу и столь же успешным пинком сбросил его в пропасть. Только на этот раз коварство Гнома не осталось безнаказанным: услышав надсадный крик летящего в пропасть возлюбленного, Хозяйка, подрагивая пышными мясами, взбежала на скалу и вне себя от ярости покатила кресло с Гномом к самому краю. После короткой, но выразительной борьбы между Эльзой и Мартой правосудие восторжествовало, и Гном сверзился в пропасть, на лету превращаясь в Дракона. Последний трюк, проделанный весьма искусно при помощи слепяще несинхронного мигания прожекторов, привел публику в неописуемый восторг. К бурной овации толпы присоединился колокольный звон, производимый лапой Отто, - похоже было, что он аплодирует спектаклю вместе со всеми. Когда овации, наконец, смолкли, и разгоряченные успехом артисты стали под водительством Петера спускаться со сцены в зал, высокий резкий голос вдруг перекрыл нестройный гул расходящейся публики:
- Какая мерзость!
Никто не обратил внимания, когда на скамейку за креслом Отто поднялась фрау Штрайх - уже без чепца и фартука. Картинно расположившись в луче единственного непогашенного прожектора с зеленым фильтром, отчего лицо ее выглядело зловещим, как лицо утопленника, она несколько раз внятно выкрикнула в толпу:
- Какая мерзость! Какая мерзость!
Для вящего драматического эффекта не хватало только, что- бы она простерла карающую руку над головами провинившихся. Правда, было неясно, кого и за что она осуждала, - сыгранный ли только что спектакль или идущую мимо в обнимку женскую пару влюбленных в джинсах и застиранных тренировочных май-ках. Хоть эти, страстно ласкающие друг друга прилюдно, универ-ситетские дамы издали были похожи, как близнецы, в одной из них Ури узнал свою стеклянную разоблачительницу Доротею.
- А вторая - та самая Вильма, которую муж Доротеи напрасно пытался отбить у своей любвеобильной супруги, - пояснил ему на ухо голос Инге, привычно угадавшей его невысказанный вопрос. О спектакле им не удалось перемолвиться ни словом, потому что фрау Штрайх, с демонстративной преданностью и заботой подоткнув плед вокруг ног Отто, довезла его кресло до фургона и простояла рядом с ними все время, пока Ури втас-кивал его внутрь.
В замок они возвращались в полном молчании и разобщен-ности, - Ури за рулем, а Инге в фургоне, рядом с Отто, который вдруг раскапризничался и ни за что не хотел оставаться один. По возвращении Инге тут же пошла укладывать Отто в постель, а Ури поднялся в кухню и остановился на пороге, пытаясь поймать за хвост какой-то ускользающий от него образ. Он не мог вспомнить, что именно он старается вспомнить, но твердо знал, что это нечто жизненно важное. Медленно, как слепой, нащупывая путь, он прошел весь длинный коридор от кухни до наглухо перекрытой мраморной лестницы в башню. Потом повернул обратно, но не успел сделать и пару шагов, как взгляд его упал на лестницу, сбегающую вниз в рыцарский зал.
И тут он вдруг вспомнил все - ржавый скрип старого замка потайной двери, сопротивляющегося поворотам ключа, и свою нелепую фигуру в кольчуге и рыцарском шлеме, пытающуюся скрыться за низкой створкой стенного шкафа, набитого мужски-ми пиджаками, брюками и ботинками. Ури перемахнул через перила и, оказавшись прямо под лестницей перед шкафом, рванул на себя его скошенную дверцу, опасаясь, что она заперта. Но дверца с легкостью распахнулась, обнаружив пустое, пахнущее затхлостью темное пространство, - никаких брюк и ботинок там не было. Пока Ури пытался осознать этот очевидный, но пугающий факт, в глубине зала взрывчато щелкнул замок и зеркало повернулось вокруг невидимой оси, пропуская Инге. Она вошла, как и тогда, в сопровождении Ральфа, освещая себе дорогу маленьким ручным фонариком. Но на этот раз Ури не стал от нее прятаться: спокойно дождавшись, пока острый луч выхватит его из темноты перед распахнутой дверцей пустого шкафа, он тихо спросил:
- А куда делся этот твой таинственный Карл? Он что, действи-тельно, превратился в дракона?
Не отвечая и не останавливаясь, Инге подошла к сторожевому рыцарю, нашарила выключатель за его спиной и включила свет. Потом обернулась к Ури и молча, словно предостерегая, опусти-ла руку на тяжелую голову Ральфа. Хоть Ури уже успел узнать, что ее молчание бывает весомее всяких слов, по спине его на миг пробежали мурашки. А чего, собственно, он ожидал от нее? - спросил он себя. Что она засмеется и, тряхнув волосами, утешит его, уверяя, что никакого Карла никогда и не было? Дело ведь было не в дурацком деревенском спектакле - Ури и до того знал про Карла довольно много из сбивчивых рассказов Клауса, который раньше обожал Карла так же, как он теперь обожал Ури. Зачем же он задал этот вопрос, - чтобы разоблачить ее и обидеть или чтобы просто получить ответ? Так она его, в конце концов, и спросила:
- Что ты хочешь, разоблачить меня или просто получить ответ?
Ури покосился на пустой шкаф, подумал мельком: "Она ведь даже не знает, что я видел тогда эти Карловы шмотки", и упростил себе жизнь:
- Я бы предпочел просто получить ответ.
Инге еще секунду помедлила, словно пробовала каждое слово на вкус, и сказала устало:
- Я и сама долго пыталась угадать, куда он делся, пока это не стало мне безразлично.
- И потому ты убрала из шкафа его вещи?
Только тут она заметила распахнутые дверцы пустого шкафа и отмахнулась легко, не придавая значения:
- Ах, это! Да, господи, они были тут временно. Потом я перевесила их в более удобное место, - какая тебе разница?
- Что значит - временно?
Инге прикусила губу и нахмурилась. Почуяв напряжение меж- ду людьми, Ральф прижал уши и зарокотал на низких нотах, - он никогда не упускал случая подчеркнуть важность своей роли в жизни замка. После короткого колебания Инге объяснила:
- В ту ночь, что я тебя привезла, я наспех вынесла эти вещи из твоей комнаты и сунула их в шкаф, потому что ничего лучшего не могла тогда придумать.
Ури стало не по себе:
- Ты хочешь сказать, что Карл жил в той же комнате, в которой живу я?
Вглядевшись в его лицо, Инге неожиданно засмеялась:
- Чего ты испугался, Ури? Что ты можешь превратиться в дракона?
Ури вдруг почувствовал себя совершенным болваном и, как ни странно, на душе у него от этого полегчало.
- Ничего я не испугался, - пробормотал он, уставясь в пол, и сам удивился тому, как по-детски прозвучали его слова. Тогда он поднял голову, поглядел Инге прямо в глаза и добавил, хоть ему это было нелегко:
- Знаешь, у меня кошки на душе скребутся после этого представления.
- Знаю, - отозвалась Инге. - У меня тоже.
Ну вот, главное было сказано - конечно, и у нее тоже! Он ведь видел, как во время спектакля побелели косточки ее пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла. Значит, ему необязательно сейчас решать, доверяет он ей или нет. Острая радость обожгла его при мысли, что он не обязан ничего решать, не выслушав ее. Не обязан ничего решать, не обязан никуда уезжать, и вообще ничего никому не обязан. А вслед за радостью пришло досадное осознание того, что он увязает в сладкой патоке этой жизни все глубже и глубже. Инге несомненно прочла по его лицу всю эту гамму чувств как раскрытую книгу и на миг коснулась его щеки ладонью, словно птица крылом на лету, - призывно, просительно, утешительно, маняще, все сразу.
- Пошли спать, уже поздно, я еле стою на ногах от устало- сти, - взмолилась она и пошла вверх по лестнице. Ури шагнул было за ней, но Ральф, ревниво оттеснив его, ринулся вслед за хозяйкой. Оставшись в одиночестве у подножия лестницы, Ури спросил у уходящей во тьму коридора спины.
- Но кто же он все-таки такой, твой Карл?
Странно, но собственный вопрос вдруг перехватил дыхание Ури и пригвоздил его к месту. Он стоял под лестницей и слушал, как каблучки Инге, не меняя ритма, процокали по дубовым доскам коридора до самой кухни. Потом открылась кухонная дверь, и темнота озарилась апельсиновым отсветом кухонного абажура, наполняя сердце Ури ностальгической тоской по уте-рянной беззаботности их уютных вечерних бесед и маленьких пиров в предвкушении приближающейся ночи любви. Он мыс-ленно обругал себя, - зачем ему понадобилось ворошить прош-лое Инге? Что ему до злопыхательства деревенских шутников? Какое ему дело до этого, неведомо куда сгинувшего, Карла? Но едва только он окончательно решил воздержаться от дальней-ших расспросов, Инге окликнула его сверху:
- Ты всю ночь собираешься простоять там, Ури?
Она оказалась совсем близко, на верхней ступеньке. Погру- женный в свои мысли, Ури даже не заметил, как она подошла, тем более, что парадных туфелек на высоких каблуках на ней уже не было. Она стояла босая, держа в руках лакированный поднос с высокой бутылкой и двумя хрустальными бокалами, наполненными прозрачной зеленоватой жидкостью. Прямые пальцы ее ног были тесно прижаты один к другому с чувственной нежностью влюбленных, так что Ури вдруг нестерпимо захо-телось коснуться их губами, что он и сделал.
- Я умираю от жажды, - сказала Инге, как ни в чем ни бы- вало. - А ты?
- Я тоже, - ответил он двусмысленно и взял у нее из рук поднос, - А что ты сегодня туда подмешала?
- Траву забвения, - засмеялась она и направилась к дверям своей спальни. На пороге она остановилась, пропустила Ури внутрь, а затем носком босой ноги уперлась в грудь неотступного Ральфа:
- А ты останешься тут, ясно?
Ральф обиженно хрюкнул и хотел протиснуться в спальню, но Инге оттолкнула его всей ступней и он, притворно смирившись, растянулся на полу под самой дверью.
- Наверняка будет подслушивать, - предположил Ури, ставя поднос на кофейный столик, - Может, ты бы и ему чего-нибудь подсыпала, а то он у тебя чрезмерно сексуально озабоченный.
Не принимая шутки, Инге подошла к нему вплотную, поло- жила руки на его плечи и заглянула ему в глаза:
- Нам надо поговорить, правда?
Господи, зачем? Ведь он только что принял мудрое решение ни о чем не говорить, ничего не выяснять! И поэтому он отстранился, взял с подноса бокал, отхлебнул большой глоток и обратил к Инге абсолютно невинный взгляд армейского придурка:
- О чем?
- Ты же сам только что спросил меня про Карла!
- Про какого Карла?
Он заметил, что она начинает сердиться.
- Что еще ты придумал, Ури?
- А зачем ты подмешала мне в вино траву забвения? Разве не для того, чтобы я все забыл?
- Но ты ведь не забыл?
Может, и не траву забвения, но что-то она в это вино, наверное, подмешала, потому что в неведомых доселе уголках его подсоз-нания заискрились огненные сполохи, и жизнь опять показалась не такой уж мрачной... И перспективы предстоящих откровений не такими уж пугающими. В конце концов, он ничем не рискует, если даже выслушает признания Инге насчет ее таинственного Карла, тем более, что увильнуть от этого разговора все равно не удастся, раз он сам его спровоцировал. Так что к чертям его мудрые решения, пусть она говорит, о чем хочет. Он даже рас- щедрился настолько, что подкинул ей первый мяч:
- Он ведь был твой любовник, правда? - спросил он, неожи-данно для себя обнаружив, что предпочел бы, чтобы она возмути-лась таким предположением против всякой очевидности, - "Глупости! Конечно, нет!".
Но она и не подумала отрицать, она только постаралась удостовериться в его, Ури, благоразумии:
- Я надеюсь, ты не станешь ревновать к прошлому?
А благоразумие, как назло, подвело. "И еще как стану!" - пронеслось у него в голове, но он попытался скрыть это от нее и промолчал, хоть прекрасно знал, что она видит его насквозь.
- И напрасно! - сказала она. - Эта история уже давно поросла травой забвения.
Тут она не то, чтобы просто врала, но уж точно искажала правду, и Ури не выдержал:
- Быстро же эта трава растет! Еще и года не прошло, как твой Карл сбежал...
Однако Инге не дала ему закончить его разоблачительную тираду:
- "Еще и башмаков не износила", да? Будем считать заседание суда открытым?
- Будем, - согласился Ури, - И начнем сначала. Кто же он такой, твой Карл?
- Что за странный вопрос! Ну, работал парень у меня в сви- нарнике, забивал свиней...
- Просто работал и все? Не надо, Инге. Я ведь знаю, что он человек непростой.
- Откуда ты можешь знать, что за человек Карл?
- От Клауса.
Инге захохотала:
- Это же надо - от Клауса! Более надежного свидетеля ты не мог представить?
- Напрасно ты смеешься. Клауса, конечно, трудно назвать гигантом мысли, но в его дырявой голове есть забавная способность магнитофонно записывать особо полюбившиеся ему фразы. Ты не поверишь, но, в основном, - это фразы Карла.
- Например?
- Например: "Все запреты придуманы нарочно для меня, чтобы мне было что нарушать". Хочешь еще?
- Ну?
- "Я живу в социальном вакууме - без дома, без семьи, без будущего, но зато и вне этой бездушной камнедробилки". Узнаешь?
- И все это произнес Клаус? Он, бедняга, и слов-то таких не знает.
- Я же сказал тебе: он - магнитофон. А магнитофон никаких слов не знает, он только воспроизводит при нажатии кнопки то, что было записано раньше.
- Странно, почему он ничего подобного никогда не воспро-извел мне?
- Может, потому что тебе не хотелось нажать на нужную кнопку.
- То есть?
- Будто ты не догадываешься, какую кнопку у Клауса надо нажать тебе. Бедняга влюблен в тебя по уши.
- Ну, а какую кнопку надо было нажать тебе?
- Примерно ту же самую. Я ведь теперь соучаствую в его эротических снах о тебе.
- Что значит - теперь? С каких пор?
- Раньше он видел сны о тебе и о Карле. Он обожал Карла как объект твоей любви. Теперь он обожает меня за то же самое.
- Ну и фантазии у тебя! Кто из вас начитался Фрейда, Клаус или ты?
- Боюсь, что Фрейда начитался Карл. Иначе почему бы он нанялся к тебе забивать свиней?
Инге, не отвечая, взяла свой бокал, покрутила его в пальцах, полюбовалась прохладным отблеском жидкости в хрустале и начала отхлебывать вино мелкими глотками.
- А как ты думаешь, почему? - после долгой паузы спросила она.
- Может, потому, что ты ему, как и мне, регулярно подсыпала в вино приворотное зелье?
Ури предполагал сказать это в шутку, но почему-то слова его прозвучали вызывающе и даже враждебно. Инге отшатнулась, как будто он ее ударил, и уронила бокал на поднос. Бокал не разбился, но угрожающе зазвенел, отчего за закрытой дверью жалобно заскулил Ральф. Он недвусмысленно намекал хозяйке, что в интересах ее же собственной безопасности ей не следует пренебрегать своим верным стражем. Инге твердой рукой водворила бокал на поднос, и, не сделав никакой попытки утихомирить пса, обернулась к Ури.
- Выходит, Марта сыграла свою игру правильно, - сказала она печально, - Она вбила клин между нами так ловко, что даже приворотное зелье не помогло.
- При чем тут Марта? - огрызнулся Ури, хотя отлично знал, при чем.
Но Инге не успела ему ответить, потому что в этот момент к пронзительным завываниям Ральфа присоединился знакомый колокольный звон.
- Ну вот, только проблем с Отто мне сейчас недостает! - поморщилась Инге и поспешно нашарила ногой стоящие под креслом комнатные туфли.
- Что ему вдруг понадобилось среди ночи? - риторически спросил Ури.
- Наверно, у него тоже саднит сердце после сегодняшнего представления.
- С чего бы это? По-моему, он очень весело аплодировал артистам.
- Я думаю, ты ошибаешься, - Инге подхватила поднос и пошла к дверям.
Дальше
Объявления: