ПЕТР МЕЖУРИЦКИЙ
КАК СТАТЬ МЕЦЕНАТОМ
Израиль для него – это комфортабельная во всех отношениях синагога, в которой правят бал, слава Богу, отнюдь не раввины, отчего ее особенно приятно время от времени посещать. За полчаса до посадки самолета на Святой еврейской земле Макс, испытывая приличествующее волнение, водружает на голову заветную ермолку и, выразительно вздохнув, снимает ее через две-три недели, пройдя таможенный контроль в начале своего обратного пути в Новый Свет. Над Старым он летит будучи уже практически стопроцентным американцем за вычетом не бросающегося в глаза еврейского происхождения и места собственного рождения, где об Америке можно было только тайно мечтать, ибо явные грезы подобного рода категорически не одобрялись антикапиталистически настроенной общественностью, не говоря об уголовном законодательстве.
-Так ты значит в Израиле, - обращается ко мне Макс. – Это хорошо, - и добавляет с некоторым укором. – Почему вы территорий не отдаете?
Ему несколько неудобно за далеких израильских соплеменников перед близкими американскими соотечественниками, уже не раз на протяжении одного столетия доказавшими миру, что ничего разумнее, чем благоустраивать его под их руководством, все равно не придумаешь. Я лично иногда просто преклоняюсь перед непостижимой американской сдержанностью. Не знаю, хватило ли бы у меня самого терпения, сил и энергии на чисто интеллектуальные, включая подкуп и шантаж, попытки убеждения, обладай я тем же очевидным физическим превосходством над любым из своих оппонентов. Ведь признанные лидеры всегда обидчивы и ревнивы, особенно те из них, чьи помыслы изначально чисты, а деяния безупречны. Таким и впрямь бывает очень трудно понять, почему, собственно, и ради чего их надо не слушаться? Спасибо хоть коридор по старой библейской традиции для Лота иногда оставляют. Правда, в жизни все сложнее, чем в Библии. Поди еще, кому надо, докажи, что ты – Лот. Может быть Лот, да не тот. «Если тот, то почему тебя до сих пор в Содоме, куда надо не трахнули?». «Да, успокойтесь - трахали, трахали, -красноречиво потирая неоднократно пострадавшую от повседневной действительности задницу, наивно втолковываешь ты придирчивому эксперту по праведника содомским, -еще как трахали. У нас в Содоме всех перетрахали. Просто я от этого никогда удовольствия не получал». «Так уж и никогда? А чем докажешь?», - зная несомненно гораздо лучше тебя все мыслимые варианты удовлетворительных для свободы и демократии ответов, один из которых ты сейчас ему выложишь, интересуется эксперт. Запросто может не поверить. Тут многое зависит от твоего возраста, специальности, судеб мира, сиюминутного настроения эксперта, Божьего промысла и любой случайности. Впрочем, Макс уже успел забыть, когда получил статус беженца. А я не успел, потому что никогда и не получал. Едва прилетев в Израиль, прямо в аэропорту без всяких экзаменов и клятв я стал полноправным гражданином этой страны. Сим юридическим актом официально удостоверяется, что все положенные экзамены так или иначе выдержали за меня мои неисчислимые предки. Шутки шутками, мистика мистикой, но впервые подойдя к живой Стене Плача, я ощутил, что это именно их несокрушимая воля меня сюда и доставила. Большое им, конечно, спасибо. Потому что, будь на то моя воля, она бы наверняка занесла меня подальше от нашей земли. Туда же, например, куда Макса. А тут стою и натурально лбом в стену упираюсь, однако без всякого желания ее расшибить. Напротив, счастлив, что дальше некуда. Граница вселенной. Полюс всех полюсов. Я тут был. Лучше (хуже ) того, я тут есть. И выше уже не прыгнешь. Дважды олимпийский чемпион, трижды, четырежды. Так проходит земная слава.. В общем, если кто-то после всего мной в те минуты там пережитого продолжает не верить в загробное существование предков, то это уже не я. Ну, а в данный момент я не без гордости демонстрирую гостю свое национальное достояние – древнюю, хирургически раскопанную и ювелирно отреставрированную Кейсарию, бывшую провинциальную резиденцию еврейского, римского, византийского, арабского, западно-христианского и черт его знает какого еще, но, как правило, более или менее федерального по античным и средневековым понятиям руководства. Однако лет пятьсот назад великие мира сего, а с ними и прочие знаменитости почему-то разлюбили останавливаться в этом городке и часть своей, твердо обещающей стать достоянием анналов истории, судьбы испытывать именно здесь. Обойденная сиятельным вниманием, Кейсария, видимо, заодно перестала интересовать и коренное свое население, что и довело ее до образцово-показательного упадка вплоть до полного исчезновения с карты мира. Теперь она вновь на ней появилась, но опять-таки благодаря все тем же громким именам минувшего. Ну, не отвалил бы никакой, пусть самый любознательный Ротшильд часть своих сбережений на эти раскопки, не ступай тут прежде нога того или иного прославленного добродетелью, злодеяниями или другими выдающимися способностями героя истории рода человеческого. Вот, кстати, и попытались всучить около двухсот юридически активных израильских граждан, прямых, по их мнению, потомков Ирода, Понтия Пилата и Ричарда Львиное Сердце, коллективный судебный иск прямому потомку Ротшильда, требуя от него справедливой компенсации за использование имен своих предков в качестве рекламы здешних мест. Половине из них обычно не слишком торопливая израильская юстиция практически сразу же, в течение первых нескольких лет дала от ворот поворот, ссылаясь на недостаточность доказанной степени прямого родства, а другая половина кандидатов в родственники персоналий музея Кейсарии мучается до сих пор, заполучив вместо ожидаемого гонорара и вовсе крупные неприятности. Эти несчастные оказались по уши втянутыми в теперь уже наверняка пожизненную тяжбу за право быть похороненными на еврейском кладбище. Сумеют ли несостоявшиеся потомки Понтия Пилата успешно доказать свое на этот раз, пусть самое простонародное, но более или менее вразумительное еврейское происхождение? Боюсь, большинству из них снова не повезет. Правда, и простой человек, причем не обязательно еврей может вполне утешиться мыслью о том, что и у него есть реальный шанс рассчитывать в отдаленном будущем на внимание мировой общественности, хотя для этого ему и придется пролежать в земле гораздо дольше любой знаменитости. Ведь удалось же это тому ископаемому обладателю собственных останков, чей приблизительно шестисот тысячелетний юбилей недавно торжественно отметило все цивилизованное человечество. На имя Генерального секретаря ООН поступили приветствия от всех видных партийных и государственных деятелей планеты, независимо от их убеждений. Этот, в его время несомненно вполне заурядный костяк, ныне дорог всем нам. О нем упоминают в школьных учебниках, и его поздняя посмертная слава ничуть не уступает славе самих фараонов и первосвященников. Так что воистину никогда и ни у кого нет достаточных оснований окончательно и бесповоротно разочаровываться в себе, как бы, порой, беспросветно ни складывались текущие обстоятельства. Возможно, именно об этом думает сейчас Макс. Внимание наше привлекает скромный указатель, на двух языках, одном мировом, а другом сугубо местном, зато библейском, скупо уведомляющий, что перед нами заново обретенная человечеством тюрьма, в которой некогда томился апостол Павел. Ни тебе мрачных стен, ни решеток, ни хотя бы амбарного замка на ржавом засове. Вообще ничего. Клумба в городском садике, только почему-то пока без земли. Мы оба недоуменно заглядываем во чрево аккуратно восстановленного, хоть сейчас в него полезай, колодца. Туда же, перед тем как отобедать в ресторане имени царя Ирода, поочередно всматриваются, словно совершают некий ритуал, японские туристы. При этом у них такой загадочный вид, будто им и впрямь дано обнаружить заведомо невидимые никому другому следы пребывания знаменитого узника.
-Какая-то несерьезная тюрьма для такого человека, - выражаю я по-русски, вероятно, общее впечатление, потому что японцы дружно и как бы в знак согласия кивают. - Говорят, тут же и Христа распяли, - вдохновленный неожиданным ораторским успехом, вспоминаю я недавно опубликованную «Вестником друзей иудейской археологии», считай, уже доказанную упомянутыми друзьями гипотезу, но на этот раз, похоже, не нахожу понимания.
-Так, значит, ты неплохо устроился? – что-то помечая в электронном блокноте, возвращает меня к актуальной исторической действительности Макс. - А у нас писали, что великая русская мечта осуществилась, и все евреи стали, наконец, дворниками.
Похоже, он и сам несколько разочарован тем, что это не совсем так, однако в подробности не вдается, продолжая не слишком отягощенный строгой логической последовательностью монолог:
- И все же, современные исследования показывают, что в проститутки пускаются отнюдь не от жизненных трудностей, так что отдельные бедные барышни Толстого и Достоевского сильно подвели классиков, потому что, выходит, что это не проклятая русская жизнь невинных девиц, а, наоборот, проклятые девицы невинную русскую жизнь совращали. Но ты, я вижу, духовно не деградировал. Кстати, как твои девочки?
- Учатся. Скоро в армию.
-Ужас. Но ты молодец, что поехал в Израиль, и что вы такую нужную могилу раскопали.
-Тюрьму, - поправляю я.
- Ну, хорошо, - не сразу соглашается он, - хотя могилу было бы лучше. Но и тюрьма в нынешнем своем виде никуда не годится. Допустим, римляне не догадывались, что их императоры станут рядовыми членами секты арестованного в этой глуши проповедника, но вы то уже в курсе дела. Зачем же обманывать ожидания людей? Надо или сделать тюрьму достойной их великой веры, или вообще ее не раскапывать. Ну, почему у вас до сих пор так много социализма? И Рабина евреи убили. Уже при тебе, между прочим. Ощущаешь, как это звучит?
-Ощущаю.
Макс облегченно вздыхает, не обнаружив во мне явных признаков еврейского экстремизма, достает из кармана портмоне и, добравшись, наконец, до самого заветного по всем признакам его уголка, дарит мне на память фотографию Джона Дьюи, великого американского философа.
-Держись! – напутствует он. – А эта ваша Кейсария вполне ничего. Только Христа советую оставить на Голгофе. Поменьше местечкового энтузиазма, люди на него обижаются. Скажи-ка что-нибудь на иврите.
Деловито запечатлев мой образ посредством видеокамеры, он наверное еще минут десять уделил бы земле и народу Израиля, но тут в районе византийского ипподрома, чудом извлеченного из-под культурных наслоений последующих веков, ничем особенным, кроме пыли и мусора, не одаривших данную местность, объявляется наш бывший одноклассник Илюха. Заприметив его одинокую фигуру, Макс неожиданно белеет так, словно и минуты не провел под географически почти эфиопским солнцем, и мигом ретируется куда-то в направлении Европы, благополучно оставляя меня одного перед лицом друга.
- Это что у тебя? – без лишних церемоний отобрав у меня фотографию и не скрывая радостного возбуждения от неожиданной встречи, сразу же интересуется друг.
- Это Дьюи, американский философ.
- Да? – Илюха явно в недоумении. –Зачем тебе этот второстепенный мыслитель? Он, между прочим, полагал, что всякая реальность преходяща, и процессы не являются обнаружением вечной идеи.
- И ему за это деньги платили? – почти не веря, что человеку может так повезти в жизни, в свою очередь удивляюсь я.
- Я же говорю, второстепенный, - повторяет Илюха, и у меня не остается сомнений, что этот Дьюи и впрямь был достаточно хорошо материально обеспечен. Во всяком случае, он бы не спросил меня, как это делает сейчас мой нынешний собеседник: « Послушай, а у тебя есть компьютер? Так я поживу у тебя денька три?».
Вообще-то Илюха теоретически живет в России, но так как уже лет восемь не работает, то большую часть бессрочного отпуска без содержания проводит в Израиле, искренне сочувствуя нашей тяжелой, чтобы не сказать беспросветной, особенно на первых репатриантских порах, доле.
- Очень важно понять, - пока я нарезаю нам обоим салат, варю сосиски и жарю яичницу, - объясняет Илюха, - кто есть кто. Скорее всего Чечня – это древняя Иудея, а Россия – Рим, хотя сам понимаешь, ну какой из России Рим, и какая из Чечни Иудея. Конечно, Рим сегодня – это Америка, а Иудея, как была сама собой, так Израилем и осталась, потому что Рим, он как переходящее красное знамя при иудейской константе. Грозный – это всего лишь местечковый Иерусалим. Чем чаще его будут стирать с лица земли, тем он будет становиться знаменитее и святее. А потом не будет ни русских, ни России, но наследующие им, пока еще не существующие в наличии народы будут по старой памяти ненавидеть чеченцев, и, не сомневайся, найдут за что. Но все это так, пробы пера. Масштабы не те. Поверь мне, однажды Штаты начнут бомбить Израиль так, как Чечне и не снилось, что и станет началом их конца, хотя нам никто за это спасибо не скажет. Вот за Чечню Европа переживает, а за нас только порадуется. Можешь быть спокоен.
- Значит, русских не будет? - наливая ему кофе и пропуская мимо ушей грядущие американские бомбежки, неизвестно для чего уточняю я.
- Не будет, не будет, - отхлебывая и одновременно уверенно прозревая будущее, обещает Илюха. – Вопрос решенный. Собственно, нас, то есть их, и не было никогда. Русские, римляне, а американцы в особенности – это все только названия некоторой исторической функции, я тебе потом когда-нибудь объясню. Так я у тебя поживу денька три? Понимаешь, все это надо обдумать и напечатать, а компьютера у меня нет. Знаешь, я ведь незаконный турист. И это на своей исторической родине.
Через пару месяцев, когда моя третья и первая смена совпадают с аналогичными сменами жены, и мы с ней начинаем видеться дома по вечерам, у меня появляется реальная возможность объяснить ей, наконец, откуда взялся Илюха. Она в свою очередь сообщает мне, что уже дважды покупала ему бумагу и чернила для компьютера.
-Не думал, что он такой плодовитый, - почти не лукавя, оправдываюсь я.
-А жрет сколько! – демонстративно не понижая голос, доводит до моего сведения жена. – А вода? А газ? А электричество? А… - похоже, у нее нет больше ни сил, ни желания продолжать заведомо бесконечный перечень расходных статей семейного бюджета на поддержание жизнедеятельности хотя бы одного цивилизованного индивидуума, и она традиционно обобщает. - Ты разве когда-нибудь о семье думал?
Впервые с некоторым чувством раскаянья я вспоминаю своего американского друга Макса, нашего бывшего с Илюхой одноклассника. Да, конечно американцы те еще зануды и почему-то нисколько не сомневаются в своем праве всех и всему учить, особенно, когда их об этом не просят, но, положа руку на сердце, разве этот недостаток не обходится мне лично, моей семье, а, возможно, и всему человечеству несоизмеримо дешевле хваленой русской духовности?
Я захожу в свой кабинет, исполненный решимости поделиться с Илюхой некоторыми, невзначай пришедшими в голову геополитическими соображениями. Он сидит ко мне спиной, облаченный в мой спортивный костюм, и самозабвенно стучит по клавишам моего компьютера, будто на собственном рояле музицирует. Принтер, едва успевая за автором, натужно жужжит, добросовестно извергая из своего технически совершенного чрева один новорожденный текст за другим. Я беру только что появившийся на свет и принимаюсь читать.
«… Представленный собравшимся в качестве действующего юродивого Б., исходя показным смирением, поднялся со стула и без всяких предисловий запел песню собственного сочинения, о том, как худо страннику при полицейском режиме. Видно было, что он опытный гастролер, привыкший к обязательному успеху в интеллектуальной, а по сему обязательно оппозиционной режиму среде своего лишенного даже намека на какой-либо профессионализм выступления. И это при всем том, что песня его во всех национальных катастрофах обвиняла в точности те же темные, только несколько иначе названные, силы, которые и официальная пропаганда изо дня в день не забывала гневно клеймить. Почему никто из благоговейно внимавших слушателей ни ему, ни себе в этом не признавался, для меня и по сей день остается загадкой».
-Ну как? – осторожно спрашивает Илюха.
-Никак! – со всей доступной мне откровенностью отвечаю я. – Чем ты занимаешься? Чем мы все тогда занимались?
-Не скажи, - ничуть не обижается Илюха. – Духовная жизнь.
В его словах мне слышится некоторый упрек. Ну, да. Мою нынешнюю жизнь навязчиво духовной не назовешь. Зато у меня появилась возможность вполне прилично содержать Илюху. Еще неделя-другая он и жену мою перестанет раздражать. Она безусловно разглядит и оценит это духовное пятно в нашей, перебиваемой редкими пикниками, социально достойной жизни. А там… Известно ведь на какие нелепости готовы женщины, ради светлых духовных пятен. Одно слово: страсть. Я смотрю на Илюху и понимаю, что уже не в состоянии вообразить себе предмет духовной страсти не стоящий ни гроша на рынке труда и капитала. А ведь в прошлой жизни тот же подвижник Б. вполне преуспевал и на стезе героя любовника. И, говорят, не один муж на беседах в КГБ живо припоминал содержание его песен, да еще и от себя порядком прибавлял, едва только убеждался в истинности доказательств слишком духовных увлечений своей супруги. Но у нас тут не канун революции. И моя жена не сумасшедшая при всех своих без всякого Фрейда объяснимых истеричности, неврастении и, я стал в последнее время за ней замечать, психопатии и даже шизофрении. Скорее отсутствие всего такого могло бы насторожить меня, явно свидетельствуя о потере у нормальной как будто женщины остатков интереса к действительности и неадекватной реакции на ее не слабые раздражители. Однако и с Илюхой надо же когда-то и как-то кончать. Он словно слышит меня и, кажется, пытается успокоить.
-Видишь ли, если бы не философы, мы бы сейчас, возможно, жили в пещерах, хотя прямая связь и не прослеживается.
-Ага, - действительно несколько успокаиваясь, догадываюсь я, - так значит это тебе, или может быть Дьюи я обязан тем, что не живу в пещере.
Я готов продолжать, но, видимо, в планы Провидения не входит мое дальнейшее совершенствование на поприще практически бесполезного сарказма. Мне даже не удается достойно отреагировать на вовсе уж беспрецедентно нахальный пассаж оппонента о том, что я, мол, могу считать самого себя в некотором роде Америкой, а его, то есть Илюху, своим Израилем, чем и могу, если хорошенько подумать, весьма и весьма гордиться. Звонит телефон, и трубка неожиданно разражается голосом нашего бывшего одноклассника Мишани, последнее мое свидание с которым состоялось лет шесть назад, когда мы, обмирая от ужаса перед будущим, не сулящим нам ничего, кроме бессрочной долговой каторги, взаимно подписывали друг другу гаранты на астрономические ипотечные ссуды для приобретения, как формулировала реклама, «первого дома на родине». С тех пор года три подряд, подобно мне, он работал вообще без выходных, ежедневно побивая личные трудовые рекорды, совершенствуясь в безусловно необходимой обществу, однако не требующей выдающейся профессиональной квалификации и особого напряжения ума сфере деятельности, к чему когда-то для полного исправления неправедного мира и призывали довольно-таки безуспешно все образованные сословия лучшие люди России. А мы вот взяли и пошли в еврейский народ. На его заводы и фабрики, стройки и, конечно, кибуцы. А куда денешься? Многие, правда, нашли куда и подались прямиком в Германию, народ которой в отличие от еврейского у нас, евреев, в неоплатном долгу. И немцы расплачиваются, как умеют. Сами работают, а евреям практически не дают. Учат их немецкому языку и деньги платят, лишь бы те на них не обижались. А тут паши, да паши. Паши, да паши. А зарплаты. А цены. И поди дослужись еще до статуса белого еврейского воротничка. Мишаня, между тем, сообщает, что выжил и дослужился и находится где-то неподалеку, а по сему предлагает увидеться. Я, разумеется, немедленно соглашаюсь, вполне сознательно скрывая информацию о нынешнем месте проживания и источниках существования некоторых наших общих знакомых. Возможно, это не самый дружеский поступок с моей стороны, но, если разобраться, чего ради собственным языком мешать всемогущему Року блюсти баланс человеческих интересов, тем более тогда, когда мне кажется, что свой посильный финансовый вклад в историю литературы, а может быть и самой философии я уже внес?
По прибытии, Мишаня первым делом принимается осматривать мою двухуровневую квартиру, и я с удовольствием составляю ему компанию, так как месяцами кроме спальни и кухни нигде не бываю. Нам везет. В одной из комнат второго этажа мы застаем мою старшую дочь в окружении не вовсе трезвых русскоговорящих представителей младшего командного состава Армии Обороны Израиля. Не решаясь на словесный контакт с молодежью, дабы ни на что неожиданное в форме не вполне образцовой почтительности при свидетелях не нарваться, я все-таки искренне рад представившейся визуальной возможности убедиться, что ничего чрезвычайного с ближайшими потомками, по крайней мере здесь и сейчас не происходит.
-Неплохо, - окончив осмотр, довольно кисло констатирует Мишаня и тут же предпринимает отчаянную попытку искренне посочувствовать.
– До Тель-Авива, конечно, тяжело добираться?
-Никаких проблем. Сорок минут без пробок. К тому же поезд.
-Население, наверное, не очень, - не теряя надежды, понимающе морщится он. - Новостройка. Экзотика.
Однако сегодня я, как никогда, беспощаден:
- Никакой экзотики. Одни русские. С высшим образованием. Академический проект. Чистый расизм.
-Ну, тогда пляж неблагоустроенный. Без спасателей, – пытается ухватиться за совсем уж иллюзорную соломинку мой бывший и нынешний соотечественник. Но мне и впрямь нечем его порадовать:
- Пляж один из лучших в Израиле. Кейсария! Спасатели только из отслуживших подводников, отличников боевой и политической подготовки. За три года один утопленник, да и его, говорят, из Натании занесло.
Мишаня находит в себе мужество достойно пережить мои успехи и принимается делиться собственными, даже не подозревая, что его ответный удар немедленно падет на его же голову:
-И у меня, слава Богу, все - тьфу, тьфу, тьфу! Летом в Греции был. Компьютер вчера завезли.
-Так у тебя русский «Виндоус»? – мгновенно воодушевляется Илюха. –И принтер есть?
Воистину ради этого мгновения стоило жить. Мишаня беспомощно смотрит на меня, и я догадываюсь, как ему не хочется исполнять свой человеческий долг. Но что поделаешь? Многим ли удавалось, особенно на людях, благополучно от него отвертеться?
-Так я поживу у тебя денька три? – заученно продолжает Илюха и слышит в ответ нечто совершенно невообразимое:
-У меня теща больная.
-Ты это кончай, - осознав сказанное и поверив, что мне оно не пригрезилось, по-хорошему советую я. – В конце концов, сам в гости напросился. Шесть лет как-то без меня обходился, а тут пожаловал. Вдумайся, о чем это говорит. К тому же, и «Виндоус» у тебя русский.
-Мы тебя за язык не тянули, - соглашается с моими доводами Илюха и добавляет собственный. – Представляете, девять лет назад Макса в Бишкеке встретил. Думал никогда уже оттуда не выберусь. А что меня в Кейсарию потянуло? Ну, прочитал где-то какую-то глупость, что там будто Христа распяли.
-А теперь ты позвонил, - напоминаю Мишане я. – Все один к одному. И никакая теща помешать этому раскладу не может.
-У меня собака, - уже не сопротивляясь судьбе, а только бесполезно жалуясь на нее, констатирует Мишаня. – Знаете сколько это в месяц? Еда, игрушки, стрижка, обязательный осмотр у ветеринара, прививки. Макс по сравнению с нами миллионер. И ты уже работаешь по специальности. И теща у тебя не больная. И квартира двухуровневая. Илюхе у меня будет хуже.
-Ну, хуже, чем в Бишкеке не будет, - успокаивает его Илюха. – Вы только территорий не отдавайте и Макса не слушайте. Пусть сначала Америка Манхеттен индейцам отдаст, если она такая исторически справедливая. И вообще, лучше с Россией враждовать, чем с Америкой дружить, потому что России от ее ссор никогда никакой пользы нет, а Америке от ее дружб всегда одна выгода.
Я чувствую себя страховым агентом, которому практически удалось рассеять более, чем справедливые сомнения клиента относительно того, стоит ли ему уже выкладывать немалые деньги за те ужасы, включая саму смерть, которые несомненно подстерегают его на каждом шагу. Лишь бы Илюха молчал. Однако он и не думает униматься:
-В конце концов, ты только выигрываешь.
-Выигрываю? – настораживается Мишаня, да и я тоже.
-Ну, - застенчиво опуская глаза, произносит Илюха, - возможно тебя будут с благодарностью вспоминать, как тех, например, у кого квартировала Анна Ахматова.
Последний довод окончательно возвращает Мишаню на грешную, хотя в данном случае именно святую землю Израиля.
-Только не это! – написано на его в очередной раз изменившейся физиономии.
Ловить тут больше нечего, несостоявшийся клиент благополучно уносит ноги, а я остаюсь при своем Илюхе, понимая, что к следующему шансу расправиться с ним могу подойти в более плохой форме.
-Дай хоть главу дописать, - умоляет приятель.
-Допишешь в полиции, - предупреждаю я. – Тут умеют защищать права человека и владельца недвижимости. Это нам не бывший Советский Союз.
-Ну, можно я в твоей машине переночую?
Ох, и не хотелось мне проявлять напоследок остатков добросердечия. Знал ведь, что ни к чему хорошему особенно на Ближнем Востоке оно не приведет. Но этот пресловутый израильский пофигизм.
-Ладно, - соглашаюсь я, - ночуй. А завтра утром отвезу тебя на автобусную станцию, и это последнее, что я могу для тебя сделать.
Ночью мне, конечно, не спится. Все время мучают какие-то изощренно омерзительные кошмары. Более прочих достает образ мемориальной доски на дверях моей квартиры. Текст гласит, что тогда-то и тогда-то в этом доме создавались духовные ценности. Все время приходится удушливо краснеть и просыпаться. Едва дождавшись утра, я выхожу из дому и не обнаруживаю на стоянке родного автомобиля, словно действительность и впрямь является продолжением ночных видений. Собственно, сам по себе угон машины отнюдь не трагедия, чтобы не сказать везение для ее незадачливого или, напротив, весьма прагматичного владельца, ведь сумма страховки предполагает идеальное техническое состояние транспортного средства на момент угона. А моя не по годам изношенная «Сузуки», ясное дело, уже на территории Палестинской автономии. Скоро там станет на одного автолюбителя больше. И никто не в накладе, включая страховую компанию, для которой каждый несчастный случай суть самая убедительная реклама. И все бы хорошо, если бы не Илюха.
-Так он не гражданин Израиля, - заметно скучнеет офицер полиции и пожимает плечами. – Какие могут быть версии? Сам посуди, дорогой, кому будет приятно обнаружить в угнанной машине очевидца незаконного бизнеса. Впрочем, если угнали евреи…
Последнее сказано явно мне в утешение. На евреев-угонщиков, действующих из хулиганских побуждений, надежды почти никакой. Да и машину, правда, изрядно покореженную, а с нею Илюху, вряд ли сильно пострадавшего, уже бы нашли.
Разговор к некоторому моему удивлению окончен. Похоже, простому марокканскому парню действительно больше ничего от меня не нужно. А ведь на его месте вполне мог оказаться выходец из России, какой-нибудь достойный ученик школы Порфирия Петровича, и тогда вопроса типа, а не имелось ли у меня каких-нибудь эдаких причин, скажем, несколько недолюбливать потерпевшего, было бы не избежать. Только теперь я сообразил, чего, собственно, жду, хотя ждать нужно совсем другого. Например, крепкого психолога, который за мои деньги убедит меня в моей правоте. В конечном счете материальные затраты на чистую совесть всегда окупаются. Во всяком случае, я до сих пор предпочитаю в это верить. Иначе, возможно, был бы уже намного богаче.
Объявления: