ПРАХИМ АЛЬ ХаКЭЦ, ИЛИ, ГОВОРЯ ПО-РУССКИ, ФЛАУЭРС ЭТ ЗЕ БРИНК
    
     Уже название подборки стихов Дмитрия Байдака недвусмысленно говорит о том, что автор хочет, чтобы его труд нашел читателя. Бренд, он и есть бренд, и в нашем случае лирический субъект поэтических текстов заранее предупреждает, что намерен говорить с народом на его, русскоязычного народа, простом английском языке. Это разумно. Известно ведь, что настоящий народ в настоящих стихах лыка не вяжет. Поэтому, если стихи народу понравились, то, значит, одно из двух: либо народ не настоящий, либо стихи.
    И все таки, в стремлении говорить с публикой на ее языке нет, разумеется, ничего зазорного. Если нынче в Гестбуке сайта поклонников мариупольского "Ильичевца" горькие сетования каждого второго фана на то, что козлы-менты болел со стеклянной тарой на трибуны не пускают, обязательно содержат обширные цитаты из Конституции США на языке близком к оригиналу, то почему, скажите, поэт, пишущий по-русски, должен оставаться непрошибаемым снобом на сомнительном поприще одноязычия? Конечно, такое название, как "Флауэрс эт зе бринк" еще вчера могло показаться заигрыванием с чернью, даже уступкой ее вкусам, но сегодня в этом видится благородный акт опрощения: пусть люди хотя бы заглавие прочитают, почувствуют, что поэт парень свойский, а не какой-нибудь отморозок-небожитель иностранными языками не владеющий, а там, глядишь, их и на стихи потянет. Впрочем, возможно, все и не так. Во всяком случае, я принялся читать подборку со смутным подозрением, что санскрита, иврита и прочих иероглифов в ней будет не слишком уж для меня много. Посмотрим, а для этого начнем с начала. Читаю первую строфу стихотворения :
    ***
    "я еще бы целовал грозу
    удочку тупую стрекозу
    я еще бы лето целовал
    в раздвижной пластмассовый пенал"

    - ну, пусть так, думаю я и наивно надеюсь к концу стихотворения узнать, почему же поэт из всего многообразия предметов бытия выбрал для поцелуев именно эти, а не какие-нибудь другие, ну, допустим: я еще бы целовал норд-ост\кисточку-артисточку взасос\я еще бы космос целовал\завалив его на сеновал, и т.д., но, увы, во второй строфе автор продолжает целовать самые разные разности, в конце стихотворения, заявляя:
    
    "я еще бы подражая жил
    книжному вралю бы отслужил".
    
    Вот это уже на что-то похоже. Причем очень. Словно цитата, чуть ли не из всех сразу. И вопрос о выборе предметов поцелуев немедленно отпадает сам собой, ибо становится ясно, что лирический субъект стихотворения и впрямь целует первое, что под губы попадется, потому как смысл стихотворения вовсе не в том, кого и почему целуют, но в том, чтобы продемонстрировать умение целоваться как таковое. То есть, явить навык в составлении словесной ткани, напоминающей настоящие стихи, например, Мандельштама.
    Никаким другим смыслом эти стихи не обременены, и не надо. Главное, что похоже на стихи, а читатель, если ему сильно хочется, сам подгонит под них любой ему угодный смысл: очень удобно и для автора, и для читателя. Хорошо в этом смысле было Александру Блоку. И в том же смысле было ему очень плохо. Хорошо, потому что он мог прибегать к завораживающему перечислению всего и вся без особых метафорических ухищрений:"ночь улица фонарь аптека\бессмысленный и тусклый свет", плохо, потому что только двумя строчками это перечисление и ограничивается, далее Блок полагает себя обязанным объяснить, к чему, собственно, он этим перечислением занялся. Ну, благо, толково у него получилось, но ведь не каждому так повезет: мысль может оказаться и не ахти какой умной, а то и вовсе никчемной.
    Не удобней ли бесконечно перечислять все подряд, но уже, понятно, не в простоте, а позаковырестей, и все это перечисление всего и вся как бы автоматически становится стихами. Прямо как во всемирно прославленном творческом методе бедуинов - что вижу, то пою - но вещи при этом, в отличие от бедуинских авторов и Александра Блока, своими именами ни в коем случае не называю, а придумываю для каждой иносказание, фиксирую ее метафорой, чем дело сочинения стиха в сущности и ограничивается. Там, где бедуин сказал бы: "О, день, понимаешь!", Байдак говорит:" был день пустой над тенерифом белым", бедуин бы сказал:"ветер, пыль, сука-бля", а Байдак говорит:" истлевший пеплум встречный ветер мял", бедуин бы сказал:" ну и паскудно на душе", а Байдак говорит:
    
    "привстала боль и лижет неумело
    цепочки зла протянутые в зал",

    из чего ясно, что бедуин даже если и почитывал русскую поэзию серебряного века, то техникой ее для выражения своих непосредственных ощущений еще пока не обзавелся, а то и вовсе ею не прельстился. А, возможно, он просто опасается, что его слушатели могут поинтересоваться, откуда автор взял, что боль лижет цепочки зла именно неумело, а не, допустим, вполне профессионально? Кто вообще судья в этом вопросе и может компетентно растолковать, как лижут цепочки зла специалисты этого дела?
    Русскоязычные читатели уже давно не решаются задавать своим авторам подобных вопросов, да чего там, попросту боятся ввиду явного численного превосходства поэтов над собой. Однако, поэт тоже человек, то есть существо на самом деле вполне вменяемое, и ему тоже хочется поделиться с другими людьми своими мыслями, сомнениями и тревогами, а не исключительно лишь невнятными бормотаниями, призванными доказать всем, что ждать от него разумного слова так же уместно, как от соловья прозы, хотя бы и деревенской. И наш автор не выдерживает пресловутой поэтической отчужденности и, наконец-то, делится осенившей его мыслью. Читаем следующее стихотворение от начала до конца, потрясенные внезапно явленным, уже почти и нежданным в стихах проблеском разума.:
     ***
    "может быть, действительно,
    все и относительно
    но, что удивительно,
    очень убедительно".
     Раз мысль, то над ней и поразмыслить не грех. Ну, во-первых, сразу бросается в глаза, что есть еще, оказывается, среди нас люди, которые совсем недавно впервые услышали смелую сентенцию о том, что все относительно, и эта мысль обладает для них такой прелестью новизны, что они высказывают в связи с ней некоторую осторожность, говоря:"может быть", но привыкнув к революционной для себя идее, соглашаются с тем, что да, мнение об относительности не лишено убедительности, что, однако, почему-то удивительно.
    Но почему же, черт подери? Об этом в стихах ни слова, но я догадываюсь, что прежде, видимо, поэт полагал, что все абсолютно, и это его ничуть не удивляло, а наоборот, представлялось делом совершенно естественным. А вот то, что все относительно - это удивительно. Признаюсь, мне совершенно непонятно, чем идея относительности удивительнее идеи абсолютности, и, может быть, поэтому данные стихи кажутся мне ложными, иначе говоря, вообще несостоявшимися.
    Однако не состояться стихи могут только у поэта. Что состоится у автора не обладающего поэтическим даром загадкой не является. Поэзия же, даже не состоявшаяся - загадка, а то, что получается или нет у Байдака - поэзия. Как это объяснить? Очень просто: нужно постоянно следить за развитием филологической мысли, которая порой выдает следующие здравые суждения:" Стих - это система сквозных принудительных парадигматических членений, структурирующих четвертое измерение текста". "Как это верно!", не в силах сдержать восторга восклицаю я, вспоминая, как года в два или в три впервые услышал с тех пор нестираемое из памяти:"Ветер по морю гуляет\И кораблик подгоняет". И словно ударило меня тогда: вот оно! Стихи! Потому что есть тут эта самая система парадигматических членений структурирующих четвертое измерение. И у Байдака это есть, чего только глухой не услышит.
    И, разумеется, отголосков прославленного и в европах, и в америках несчастного сознания в поэзии Дмитрия Байдака хоть отбавляй, потому что несчастное сознание чувствует себя в Израиле, как некогда у себя дома во Франции, примерно от середины Девятнадцатого до середины Двадцатого века. Да что там: Израиль словно и создан для максимально полного удовлетворения интеллектуальных потребностей несчастного сознания, все тут в наличии: и правители, торгующие страной, и народ вполне достойный своих продажных политиков, и Господь Бог все это безобразие терпящий, и поэт, оскорбленный в своих лучших чувствах и правителями, и народом, и Богом.
    Так вот же вам всем, не дождетесь вы от меня ни ямбов, ни хореев, ни дактилей четырехстопных с анапестами и амфибрахиями, от которых, конечно, никуда не денешься, но которые, где смогу, там испорчу по праву духовно свободной личности. Еще не хватало мучаться над строгим соблюдением размера, чтобы сказать вам, какие вы все вокруг меня сволочи с вашим мною проклятым поганым мирком.
    А что, прав ведь поэт, я полагаю. Как безусловно правы были в своем пафосе, столь созвучном пафосу Байдака, северо-американские поэты-битники конца пятидесятых годов прошлого столетия. Таковы законы данной ступени познания, которые автор анализируемой подборки неплохо усвоил и вполне сознательно их соблюдает. Что же дальше? Навек ли Дмитрий Байдак остановится в данной точке, спустится ли вниз, продолжит ли подъем, о том только будущему вестимо.
    Одно очевидно: в данную минуту творческий путь поэта Дмитрия Байдака отнюдь не завершен, что уже само по себе не может не радовать его, как пишущих, так и не очень, читателей.