Предисловие автора

     Несколько лет назад навязался на мою голову один роман, чтобы я его сочинил. Назвался он: "Эти иудейские войны". Не зная как от него отделаться, я вяло сочинял. Даже поместил отрывки на сайте Т.А. клуба литераторов. Но в силу ряда причин к счастью для меня, а, возможно, и для романа работа над ним прекратилась, как я рассчитывал, навсегда. Жилось мне с тех пор не то, чтобы счастливее, но легче. Тем более, что в голову ударили совсем другие романы. Будь на то моя воля, так бы и продолжалось. Но, видимо, воля на то не моя, а моя на что-то другое. Короче, брошенный роман напомнил о себе. Правда, на сей раз, застать меня врасплох ему не удалось. После жестких, но недолгих переговоров стороны сошлись на компромиссе. Так вместо длинного и незаконченного романа на свет появилась коротенькая, зато вполне анти философская повестушка, которую я предлагаю вниманию Читателя. Что касается другого романа, то он пока ни на какие мои уговоры не поддается, хотя, вполне возможно, даже упоминания еще не заслуживает. Однако, вот, благополучно напросился, то есть, выходит, все-таки заслужил. Если и впредь будет столь же нахален, то рано или поздно разбухнет. А нет - и его обращу в повесть. У меня это запросто.
    
    
    
    

ЧАША ГОРАЛИКА
     (анти философская повесть)

    
    
    
     "Сколько в шкаф ни запихивай, а в нем всегда можно разместить еще что-то. Поэтому старые вещи начинаешь выбрасывать, когда они перестают помещаться в мозгах, а не в шкафу", - так весьма интеллигентно ворчала старушка Горалик и делала это отнюдь не ради своего удовольствия, но для сына. Однако шансов продвинуться от общих теорий в область практического обсуждения деталей наведения порядка в доме у нее, похоже, не было никаких. Мысли сына в данный момент витали слишком далеко от упомянутого шкафа, и если бы старушка догадалась, где именно, то очень бы удивилась. И впрямь, Вадим Семенович Горалик отродясь не был другом собора Реймской Богоматери и до поры до времени ничего не слышал об ученом клирике мэтре Фуше. Надо сказать, что клирик Фуше тоже ничего не слышал о Вадиме Семеновиче Горалике, но зато он постоянно думал о нем, как впрочем и все, кто добрались в этот день в Труа, чтобы раз и навсегда окончательно решить судьбы мира в интересах все того же Вадима Семеновича. До официального открытия Собора, призванного юридически зафиксировать победу Европейского Союза в Вечной Мировой от Сотворения Мира войне, не мешало немного расслабиться, и мэтр Фуше решил посвятить несколько свободных часов прогулке по городу, жители которого даже не подозревали о том, насколько близок конец истории. Впрочем, и о самом течении истории они тоже, кажется, ничуть не подозревали. Повседневные заботы о хлебе насущном делали из них натуральных идиотов, но зато более или менее добрых христиан. С такими вполне можно в обозримом будущем обустроить Европу. Вот именно. "Как нам обустроить Европу" - а что, не дурное название для будущего трактата. А, может быть, и весьма глупое. Надо будет посоветоваться на этот счет с Жаном Мишелем, довольно скользким типом, но, ничего не скажешь, весьма ушлым писцом, умеющим убогую латынь начальства трансформировать в документ, отличающийся благородной сдержанностью стиля. Ценнейший специалист. Правда, особо проницательные из руководителей герцогства замечали, что в результате литературной правки меняется и само содержание документа. Таким образом выходило, что страной правят не они, а писец. Но так только казалось, потому что процесс исполнения указа в свою очередь напрочь искажал заложенные в него идеи. В конечном счете, практическое воплощение помыслов в жизнь более соответствовало изначальной воле начальства, чем благим намерениям писца. Поэтому, собственно, писца и терпели. А заодно с ним и литературу.
     Мысль о писце разом покончила с возвышенным ладом души, поселив в ней раздражение ближним. В самом деле, бывает, месяцами пребываешь в тупой бездеятельности и ничего об этом Жане Мишеле не слышишь. Но стоит хоть слегка вдохновиться деятельностью, как он тут как тут. Немедленно объявляется, чтобы под любым предлогом отнять у тебя время. Будто в самом деле бес подсказывает ему, что вот некто готов, наконец, отдаться воплощению творческих замыслов. И мордочка у Жана Мишеля лисья, и хвост пушистый такой, и мыслит он, скорее всего, кончиком носа, всегда мокровато поблескивающим от напряжения. Но стилист. А, может быть, и скрытый еврей. О -хо-хох. Иконописцы жалуются, что натуру для пристойного изображения святых можно отыскать только в еврейских кварталах, и это несмотря на неустанную заботу церкви Божьей и правительства Его Высочества герцога Шампани о мерах по улучшению дальнейшей дискредитации образа иудея в глазах коренного населения. Видимо, все-таки кровь гуннов, лет пятьсот тому назад остановленных неподалеку отсюда, на Каталоунских полях, не вся ушла в землю, но продолжает благополучно щекотать жилы местных жителей. Чтобы убедиться в своей правоте, мэтр Фуше взглянул на проезжающий мимо крестьянский обоз, но всецело поглощенное извозной повинностью мужичье почему-то менее всего походило на гуннов. Да и черт его, по правде говоря, знает, как выглядели стопроцентные гунны. Мужики в свою очередь заметили мэтра, заставив того поежиться под своими взглядами. "Ишь, жид, как вырядился , - без малейшего труда прочитал он их мысли. - Оккупант. Сволочь. Народ спину гнет, а эти…". Дальше читать не хотелось. Усилием воли, мэтр заставил себя подумать о чем-нибудь своем и со вздохом произнес:"Когда же народ научится читать мои мысли, чтобы наконец понять, что я не так от него далек, как ему иногда кажется?".
     - Ну, размечтались, батенька, - будто из-под земли вырос Жан Мишель. - Вы лучше поглядите какую книжонку я по случаю в еврейском квартале раздобыл.
     И не успел мэтр опомниться, как в его руках оказался явно древний свиток. "Что такое? Иврит? - пробормотал он и медленно по слогам прочитал. - Ар-ба-мэ-от-ша-ним-я-хад"
     - Совершенно точно, - как своему собственному, обрадовался языковедческому успеху собеседника Жан Мишель. - "Четыреста лет вместе", ныне совершенно забытое сочинение, а ведь сколько шуму наделало в свое время в Древнем Египте. Хотите подарю?
     Щедрость писца явно застала мэтра врасплох.
     - Ничего, ничего, - поспешил устранить его замешательство проницательный писец. - Не стоит церемониться. Лично мне рукопись досталась за сущий бесценок. Всего лишь в обмен на устное обещание при случае напомнить Его Высочеству об эдикте папы Григория Великого от 591 года, запрещающего насильственное крещение евреев.
     - Да папа Григорий уже более пятисот лет, как умер! - рискуя сорвать выгодную сделку, возмутился совсем уже запредельной беспринципности писца мэтр Фуше.
     - А Христос уже более тысячи лет, как воскрес, - в свою очередь парировал тот.
     - Причем тут воскрес?
     - А причем тут умер?
     - То есть? - чувствуя, что его непонятным образом провели, попытался сосредоточиться мэтр, но именно в это мгновение какой-то противный мальчишка в одежде ученика цеха сукновалов вцепился в него мертвой хваткой и заорал: "Дяденька, помогите! Наших бьют!".
     - Каких еще наших! - безуспешно попытался освободиться мэтр, и взгляд его сконцентрировался на группе бритоголовой молодежи, появившейся на углу улицы. В руках у молодых людей красноречиво покачивались железные прутья.
     - Подмастерья цеха ткачей, - без малейшего энтузиазма констатировал Жан Мишель. - Теоретически они последователи "Ариа-Дхармы", а головы бреют, будто в Мистерии Изиды посвящены. Ну, чистые идиоты. Отпусти мэтра Фуше, мальчик. Боюсь, он сейчас не сможет тебе помочь. Конечно, его государственный статус несоизмеримо выше статуса этих негодяев, но на данном уровне социальной коллизии система иерархии не работает. Конкретно. В принципе, это можно сравнить с делением атома. Ведь при бесконечном делении атома в конце концов исчезает материя. Так же на самых низких уровнях общественных отношений фактически исчезает и общественная формация.
     - Значит, вы отказываетесь постоять за беззащитного отрока, оказавшегося не по своей воле, как это часто и случается в жизни, в эпицентре межцеховых разборок? - на всякий случай счел нужным уточнить мальчишка.
     - Ну, конечно отказываемся, - подтвердил его догадку мэтр Фуше. - Или тебе недостаточно ясно объяснили? Тогда к доводам господина писца я могу добавить и свой собственный, по-моему, куда более убедительный. Смотри, если я сейчас и впрямь вмешаюсь в твою судьбу, то это неизбежно повлечет изменения в моей собственной, понял? Поэтому канай отсюда, потому что ты не из моей жизни, а я не из твоей.
     - Ах, так, - мальчишка еще крепче вцепился в несостоявшегося защитника, и преисполненный смертного ужаса, огласил свой окончательный приговор практически всему, столь жестоко поступившему с ним миру: - Все вы жиды такие!
     И не успел опешивший мэтр возразить, как зубы подростка так смачно вонзились в его указательный палец, что стоявший рядом Жан Мишель надолго зажмурился, и отважился раскрыть глаза не раньше, чем услышал:
     - Однако, мальчишка не такой уж подлец, как я первоначально о нем подумал. И кость, по-моему, цела.
     Мэтр Фуше продолжал морщиться от боли, что не помешало ему украсить характеристику обидчика еще парочкой лестных слов:
     - Настоящая западноевропейская душа, истинно христианская.
     - Угу, - кивнул Жан Мишель. - Возможно, Христос на его месте поступил бы так же. Причем, лучше бы вас и впрямь укусил либо сам Иисус, либо хотя бы подмастерье цеха сукновалов, но никак не ученик.
     - Это почему? - насторожился мэтр.
     - А потому что уровень жизни подмастерья выше, чем ученика, и, стало быть, гигиенические амбиции его тоже сравнительно более высоки. В общем, я совершенно не убежден в том, что зубы мальчишки столь же чисты, как его помыслы. Скажу больше: ваша жизнь в опасности.
     Да, никак не предполагал мэтр Фуше, что в столь знаменательный для него и Европы день он окажется в еврейском квартале. Но что ему оставалось делать. На бактериологическую безопасность зубов мальчишки, как, впрочем, и на достаточную для такого дела квалификацию европейских врачевателей полагаться было нельзя. В такие минуты отчаянье поселялось в душе мэтра и ему начинало казаться, что европейский уровень обслуживания никогда даже отдаленно не приблизится к византийским или мусульманским стандартам. Все великие начинания и титанические усилия по обустройству Европы представлялись тогда заведомо тщетными. Впрочем, душераздирающий крик, раздавшийся неподалеку, не дал на сей раз окончательно оформиться самым мрачным видам на будущее. Бритоголовые, как и следовало ожидать, настигли жертву, и та огласила окрестность последним стенанием. Мальчишке еще повезло. Первый же удар металлического прута заставил его замолкнуть навсегда, что сильно огорчило подавляющее большинство преследователей. "Ты чего, - накинулись они на давшего маху коллегу, - он же, блин, не дышит уже. Как же нам теперь мертвеца закопытить? И что за радость?". Оплошавший, неловко оправдывался, проявляя полную готовность любым способом доказать, что вовсе не собирался подводить товарищей. "Ладно, - наконец произнес старший, - облажался - ответишь. Но кто бы мне объяснил, можно ли линчевать мертвечину, и когда, собственно, избиваемый в процессе погрома теоретически мертвечиной становится?". Сгруппировавшиеся вокруг покойника молодцы озадаченно молчали, не в силах решиться ни на что, поскольку понимали, что любая неточность, особенно в ритуальном убийстве, может привести к результатам прямо противоположным желаемым. А убивать кого-либо во вред себе естественно никто не собирался.
     - Полный бардак, - возмущенно комментировал происходящее мэтр Фуше, - По сути - паралич народной воли.
     - А все потому, что у народа нет Талмуда, - вставил Жан Мишель. - Дайте народу Талмуд, и вы не узнаете народа.
     Мэтр Фуше нахмурился. Мысль писца показалась ему достойной внимания. Однако легко сказать, а вот поди еще сделай этот Талмуд глубоко национальным и исконно франко-германским.
     - Может быть назовем этот проект "Народное Просвещение"? - осторожно предложил Жан Мишель. - Или просто "Просвещение"?
     Мэтр Фуше ничего не ответил. Он еще раз внимательно оглядел укушенный палец и ни к селу, ни к городу вспомнил незатейливую песенку, слышанную им еще в детскую пору, когда он гостил в замке у дяди, не очень прославленного, но все-таки настоящего рыцаря, участника героической морально-идеологической подготовки Первого крестового похода:"
     А вырос сын, с ворами он спознался,
     Стал пить, кутить, ночами дома не бывать,
     Стал посещать притоны, балаганы
     И позабыл свою графиню-мать", - и его неодолимо потянуло поближе к толпе. Жан Мишель засуетился и затараторил:" Э, батенька, да мы с вами находимся в пределах действия дурного поля. А ну-ка, отойдем метра на три, а еще лучше на тридцать три для пущей верности". Он схватил мэтра за руку и принялся осуществлять свой замысел. Фуше не сопротивлялся, но и не помогал. Голова его была повернута в сторону противоположную движению увлекаемого писцом тела. Толпа бритоголовых ни за что не отпускала его взгляд. Наконец, и Жан Мишель остановился, видимо сочтя расстояние отделявшее их от центра намечающихся событий достаточно безопасным. Между тем, откуда ни возьмись, появились женщины. С воплями пронеслись они мимо писца с мэтром.
     - Ну, что уставились! - заорала хорошо физически подготовленная старуха и влепила смачную оплеуху одному из бритоголовых оболтусов.
     - Да будет вам, тетушка Лаура, - пробасил тот. Но тетушка Лаура и не думала униматься. Воткнув руки в боки, она по хозяйски вперила взгляд в труп, из головы которого, слегка дымясь, густо и широко, этакой вальяжной змеей, все еще выползала кровь. "Ишь шельмец!" - укрепившись в духе и ненависти, произнесла она и первой бросилась на бездыханное тело. Далее уже никого не надо было уговаривать следовать ее примеру. Общими усилиями с покойника яростно сорвали одежды и принялись отдирать конечности. Никто никому не хотел уступить даже мизинца. За каждый член разгорелась нешуточная борьба. Победительницей в женском зачете, как и следовало ожидать, вышла тетушка Лаура. Ей достался половой орган. Она тут же водрузила его на любезно подсунутый ей шест и возглавила торжественную процессию женщин, отправившуюся обходить город. Во главе процессии мужчин несли голову бывшего ученика цеха сукновалов.
     - Толпу, уважаемый мэтр, равно, как людей ученых, вроде нас, ведет один и тот же инстинкт. И все-таки, мы опередим толпу. А знаете почему?
     - Почему? - переспросил мэтр Фуше, хотя смысл даже более простого вопроса вряд ли бы дошел сейчас до его сознания.
     - А потому что мы люди ученые! - с этими словами Жан Мишель извлек из глубин своих одежд компас. - Отличная штука, между прочим, а в городе просто необходимая. Это в море, случись что, можно и по звездам, а в городе и звезд, порой, не видать. Ну, и как вы думаете, где у нас тут теперь этот еврейский квартал?
     А еврейский квартал города Труа перемещался в пространстве со средней скоростью равной приблизительно трем-четырем километрам в столетие. Он ниоткуда не бежал и ни к чему не приближался. Однако и на месте ему не сиделось отнюдь не по собственному желанию. Ведь известно, что евреев время от времени изгоняют. Это закон природы, а не человеческое хотение. В Шампани до сих пор помнят историю упрямого герцога, который антисемитом себя не считал, клевете на евреев упорно не поддавался и обижать их ревностно не дозволял. Ничего хорошего из этого не вышло, потому что когда евреев не гонят, они начинают уходить сами, а это для государства дурной знак. Какой же вы хозяин, если не можете удержать гостя или по крайней мере сказать ему:" Пошел вон!". Вот и получается, что страну, из которой евреи сами уходят, соседи уважать перестают. Поэтому их и гонят. Бывший еврейский квартал становится христианским, а бывший христианский пустырь или трущоба новым еврейским кварталом. Цикличность данного процесса подтверждена многолетними наблюдениями. Но дня и часа очередного исторического катаклизма никакая наука знать не может. Впрочем, даже времени падения созревшего плода с дерева с точностью до секунды ученые мужи прогнозировать не в состоянии, и в этом отношении они ничуть не уступают оракулам и пророкам. Короче говоря, когда верхи не могут, а низы не хотят, то горе стране, в которой в этот трудный час не найдется евреев, ибо изгнание евреев единственное, что верхи практически всегда могут, а низы никогда не перестают хотеть.
     Как только Жан Мишель втащил мэтра Фуше в еврейский квартал, тот (мэтр, ясное дело, а не квартал) сразу пришел в себя от отвращения. Казалось, что весь мир превратился в базар. Все что-то продавали, покупали и чему-то друг друга учили. С одной стороны нельзя было отделаться от странного впечатления, что никому ни до кого дела нет, с другой стороны почти физически ощущалось навязчивое присутствие массы типов, которые только и жаждут того, чтобы всем до них было дело.
     - Пойдем отсюда, - простонал мэтр. Ему представилась, что вся эта толпа, да еще многократно увеличенная заполнила Иерусалим, ныне практически безлюдный, и в душе сама собой начала возникать песнь во славу рыцарей недавно опустошивших святой город:
     Любой народ - подлец и хам,
     А, значит, оскверняет Храм:
     Траля-ля-ля, траля-ля-ля,
     Ух-ух-ух-ма…
     - Никак не пойму, - бесцеремонно дернул мэтра за рукав пейсатый старик в лапсердаке, - Что-то вы никого мне не напоминаете. Так может быть уже пора перестать валять дурака и честно признаться: вы иностранцы?
     - Мы иностранцы? - переспросил опешивший мэтр Фуше, но старик, словно не расслышав его, продолжал свое дружелюбное дознание:
     - Ой, можете не признаваться. Я и так уже вижу, что вы скорее всего бухарские евреи. Нет, вы посмотрите на эту молодежь… - и на мгновение забыв о существовании далекой Бухары, он ткнул пальцем в тщательно выбритого парня, облаченного в футболку с надписью на латыни:" Детям до тринадцати лет беседовать с Богом строго воспрещается". - Тоже мне умный… У вас в Бухаре про таких евреев наверное и не слыхали…
     - Так я не понял, рэб Янкель, - откуда ни возьмись, появился еще один собеседник, на этот раз строгий господин средних лет с тросточкой, - вы осуждаете продвинутость Запада или, наоборот, вас переполняет снобизм в отношении старорежимности Востока?
     - Ой, я вас прошу, - вздохнул рэб Янкель и растворился в толпе.
     - Вот так всегда, - посетовал обладатель тросточки. - Уходит от ответа. Но вы его еще встретите, причем только один раз, чтобы никогда потом больше не увидеть. А знаете почему? Потому что так устроено. Мы или знаем человека, или встречаем его еще один только раз в жизни. Все. Поэтому, чем скорее вы опять встретите рэба Янкеля, тем скорее вы его никогда больше не увидите.
     - Кошмар! - произнес мэтр Фуше и тут же обрел единомышленника.
     - Воистину кошмар! - установив посреди тротуара переносную трибуну, возгласил тип, обряженный в звериные, скорее всего кошачьи шкуры. - Евреи, - безапелляционно продолжил он, - вы сволочи! Слушайте сюда! В третий день месяца была на мне рука Господня, и видел я зверя, как бы слона, но на гусеничном ходу. И чрево у того слона было сверху. И вот открылось чрево слона сего, и оттуда появилась как бы голова человека. И был голос глаголивший:" В отличие от исчерпавшего себя постконцептуального нарратива фрустрация возникает как следствие распада кризиса прежней фантазийной структуры". И возопила душа моя от этих неслыханных слов и взалкала, сама не зная чего. Вот я и пророчествую с тех пор, и не останавливайте меня. Истинно, истинно говорю вам: быть погрому.
     И действительно по кварталу поползли самые ужасные слухи. Говорили, будто в городе обнаружили изувеченное тело ученика цеха сукновалов. Из воспоминаний безутешных родных, друзей, учителей и просто знакомых несчастного возникал столь светлый его образ, что причастность евреев к злодейскому убийству напрашивалась просто сама собой.
     - А что вы хотите от этих христиан? - виновато опустив глаза, спросил у мэтра Фуше и писца господин с тросточкой. - Их таки можно понять, - губы его какое-то время беззвучно шевелились и, казалось, что в следующее мгновение он расплачется. Однако этого не произошло. Видимо, счастливо найденный очередной довод в защиту намерений потенциальных погромщиков помог ему преодолеть душевную слабость. - В конце концов, эти христиане на своей земле, - развел он руками. - Этого мы не можем отрицать.
     - Бежим! - воскликнул Жан Мишель и потянул за рукав мэтра. - Подумать только, из-за того, что этот проклятый мальчишка укусил вас за палец, мы очутились здесь, а теперь из-за этого же мальчишки тут такой балаган.
     Мэтр не стал заставлять себя уговаривать и со всех ног припустил за писцом. Господин с тросточкой не сдвинулся с места. Казалось, надвигающая толпа сметет его, даже не заметив, но вот она постепенно начала сбавлять ход и остановилась в шаге перед ним. Они словно обменивались взаимным ужасом, оба эти застывшие друг перед другом существа: одинокий, трепещущий господин с тросточкой и тяжелая, пораженная собственной внезапной немощью толпа. Долго никто ни на что не мог решиться. И для обоих невыносимее всего было именно затянувшееся ожидание. И тут, откуда ни возьмись, с визгом примчалась ватага женщин.
     - Ну, что уставились! - воскликнула тетушка Лаура и с ходу заехала кулаком в ухо самому рослому национальному гвардейцу.
     - Да чего вы, тетя, прямо не знаю… - неуклюже принялся оправдываться тот. - Кто уставился?
     Тетушка по-хозяйски отодвинула его и приблизилась к господину с тросточкой, внешний вид которого ее явно озадачил.
     - Нет, - после продолжительной паузы произнесла она, - это тело не способствует возбуждению страсти. Ты что же, милок, издеваться надо мною задумал? Так я тебе сейчас надо мною поиздеваюсь!
     Она занесла кулак, но так и не опустила его на вражеское ухо. В это же мгновение тетушка Лаура смутно ощутила, что против интеллигента нужны и методы интеллектуальные. К сожалению, таковых в ее арсенале не нашлось. Назревал кризис. И не известно, чем бы все кончилось, если бы в толпе не оказался известный собиратель фольклора, знаток народных обычаев доцент Г.
     -Все знают, - уверенно начал он, - что в еврейском Талмуде усиленно муссируется вопрос о том, сколько человек могут одновременно мочиться с крыши синагоги. Многие понимают…
     - Короче, - перебили его из толпы, еще не созревшей до мысли о необходимости долгих парламентских прений, обязательно предшествующих принятию решения об исполнении любой мудрости или глупости.
     - Короче, - легко признал справедливость народного гласа Г., - пускай пописает на Талмуд.
     Предложение доцента так понравилось, что вскоре во множестве раздобыли свитки Талмуда и свалили их в кучу перед господином с тросточкой.
     - Ну, - обратился к нему доцент, - не вы ли изволили убеждать своих соплеменников, что мы в своем праве, ибо в отличие от жидов находимся у себя дома? Так докажите нам свою искренность. Пустите естественную струю органического происхождения на эту нечистую книгу.
     Господин с тросточкой не шелохнулся. "Снимите ему штаны", - принялись требовать самые нетерпеливые. "Вот сами ему и снимайте, - откликались другие. - Тоже еще барин выискался, штаны ему снимай". Все таки с господина содрали штаны и некоторое время наслаждались не столько открывшимся зрелищем, как своим всесилием. "Ну, прямо Адам в раю", - ткнув пальцем в сторону голого господина его же тросточкой, которая успела достаться ей, не на шутку развеселилась тетушка Лаура. Толпа счастливо загоготала. Благодаря неожиданному озарению тетушки Лауры действие сразу вписалось в глубокий исторический контекст. Появился пусть невыразимый, но однако явственно ощутимый смысл, что моментально изменило настроение людей. Словно какая-то могущественная власть освободила их от бремени ответственности. На смену пришло состояние абсолютной и мрачно-сладостной вседозволенности.
     - Ну, повеселились и будет, - строго произнесла тетушка Лаура. В глазах ее медленно начал разгораться какой-то странный, цвета ржавчины, свет, и в следующее мгновение она всей пятерней вцепилась в половой орган несчастного. Толпа издала стон и приступила к своим обязанностям.
     Воздух сделался густым коктейлем из криков, звуков падающих стен и разбиваемой посуды, запахов гари, крови и нечистот. Обезумевшие домашние животные, потерявшие хозяйскую опеку и кров, спасались как могли. Некоторые, все еще надеясь, что это какое-то страшное недоразумение и не зная за собой никакой особой вины перед родом человеческим, ложились на спину прямо посреди мостовой, демонстрируя абсолютную покорность судьбе и остатки веры в людское благоразумие. Таких убивали, даже не заметив. Другие начинали шипеть, скалиться и рычать в направлении толпы или отдельных ее представителей. Среди атакующих разнесся слух о некоей дьявольской кошке, будто бы выпрыгивающей из темноты на несчастную жертву и тут же выцарапывающую ей глаза. Поэтому, если каждую собаку специально не преследовали, то кошек принялись уничтожать целенаправленно, словно евреев. В данных обстоятельствах у мэтра Фуше и Жана Мишеля были все основания полагать, что никакого различия между ними, кошками и евреями делать не будут. Они забились в какую-то непонятную тесную нору и сами себе напоминая кроликов, то и дело тревожно принюхивались и прислушивались.
     - Как можно в таких условиях верить в Бога? - недоуменно прошептал мэтр и сам себе ответил. - В Бога нужно верить по мелочам. Или уж вовсе не верить. Как вы думаете, кто это все организовал?
     - Революцию, что ли? - переспросил показавшийся знакомым голос.
     - Разве мы не одни? - адресовал свой вопрос в непроницаемый мрак мэтр. Глаза его все никак не могли привыкнуть к темноте, но вспыхнувший факел устранил это затруднение. Правда, теперь глаза некоторое время не могли привыкнуть к свету.
     - Да на вас просто не угодишь! А палец надо бы перевязать. И вообще, как вы сюда попали?
     - Только без лишней шпиономании, рэб Янкель, - отозвался Жан Мишель. - И без нее, знаете ли… Повеселились и будет…
     Однако по понятным причинам рэб Янкель на этот раз не склонен был чуждаться бюрократических формальностей. Напустив на себя безучастность идола, он монотонно произнес:
     - И все таки вам придется более или менее внятно доказать свое еврейское происхождение. Или отправляйтесь наверх и доказывайте там, что вы не евреи.
     - Им там докажешь! - по праву недавнего знакомства по-свойски огрызнулся было мэтр, но поскольку строгий Янкель никак на это не отреагировал, тоном сбитого с толку честного обывателя сварливо продолжил. - Ничего не понимаю: значит, чтобы меня убили как еврея, вовсе не обязательно доказывать, что я еврей, а чтобы меня как еврея спасли, надо непременно доказать мое еврейское происхождение? Это кто же такое придумал, я вас спрашиваю?
     - Скажите, - благоразумно постарался перевести разговор из области теории в практическую плоскость Жан Мишель, - а то, что мы, предположим, бухарские евреи, тоже надо доказывать?
     - Разумеется, - не подавая вида, что внутренне созрел до готовности закрыть глаза на этнический подлог, проявил похвальную служебную непреклонность рэб Янкель, и добавил. - Однако в связи с чрезвычайными обстоятельствами процедура установления подлинности бухарского еврейства существенно упрощена. Вам придется ответить всего лишь на один вопрос вместо обычных семисот пятнадцати основных и нерегламентируемого количества дополнительных. И так, какие блюда готовила на Хануку ваша бухарская бабушка?
     Повисло тяжелое молчание, прервать которое решился Жан Мишель:
     - Рэб Янкель, - обратился он к экзаменатору, - спросите лучше что-нибудь из Талмуда.
     - Да они нарочно бухарских заваливают! - не выдержав напряжения последних часов, взорвался мэтр Фуше. Терять ему особенно было нечего. Мир перевернулся, и еще совсем не ясно было, что предпочтительней: пропадать в нем или спасаться. Однако уже звучал преображенный официальной интонацией, словно объявляющий волю небес голос рэбе Янкеля:
     - Согласно Закону о возвращении в Лоно Сиона оба вы признаетесь окончательно не подтвержденными бухарскими временно евреями, что дает вам право на вход в Лоно с обязательством выхода из него по первому требованию компетентных иудейских органов или ответственных служащих трансконтинентальных финансовых корпораций.
     Так и получилось, что в сущности именно благодаря еврейскому погрому, еще до того как стать участником явного исторического события, мэтр Фуше сделался свидетелем чего-то настолько тайного, что несколько дней не мог сосредоточиться для более или менее грамотного составления доноса. Мысли путались, и перо не валилось из рук только оттого, что в них и не попадало. К тому же и указательный палец, хоть и спасенный усилиями еврейских эскулапов, продолжал побаливать. Как всегда бывает в таких случаях, чем далее мэтр Фуше откладывал работу, которую необходимо сделать, тем невыполнимее она казалась. Даже нетерпение, все более явно проявляемое самим герцогом, не могло подвигнуть мэтра на столь же трудовой, сколь и интеллектуальный подвиг. Он впал в депрессию и его бы наверное казнили по обвинению в злостном тунеядстве, если бы не настоятельная необходимость в доносе, который мог написать только он. Пришлось напрашиваться на прием к герцогу и униженно просить разрешения изложить донос в устной форме.
     - Пожалуйста, - не без некоторого сожаления все-таки согласился удовлетворить прошение добросердечный герцог, - Но не забывайте, что согласно существующей юридической практике действительными считаются только те устные показания, которые даны под пыткой. Конечно, есть доля истины в словах тех мерзавцев, которые смеют утверждать, что в условиях отсутствия всеобщей грамотности этот закон является дискриминационным по отношению к безграмотным народным массам. Но с другой стороны, разве не правы те настоящие патриоты, которые утверждают, что именно данный закон со временем приведет ко всеобщей грамотности населения? В самом деле, желаешь донести на ближнего так, чтобы при этом избежать пыток, научись читать и писать. Я полагаю, в конце концов, всеобщая грамотность несомненно восторжествует. Ну, так как, будем писать или продолжать честного пейзана из себя корчить?
     Пришлось мэтру Фуше сначала взять в руки себя, а потом, в них же, перо. В результате и появился на свет следующий исторический документ:"
     ОБСТОЯТЕЛЬНЫЙ ДОНОС НА ЖАНА МИШЕЛЯ ИЛИ НЕПОЛНАЯ, НО СОВЕРШЕННО ДОСТОВЕРНАЯ ПРАВДА О БЛАЖЕНСТВЕ ЕВРЕЙСКОГО КАГАЛА В ПОДЗЕМНОМ ИЕРУСАЛИМЕ
     ( абсолютно секретно, строго конфиденциально, только для Государя)
    
     Милостивый государь Государь! Считаю своим христианским, гражданским, сословным, профессиональным, национальным и человеческим долгом сообщить информацию всемирно исторического, если не вселенски-теологического значения. Под Храмовым лесом, что в окрестностях столицы нашего герцогства города Труа, находится подземный Иерусалим, все еще населенный евреями, занятых там подрывной идеологической деятельностью в обстановке свободы и независимости, что представляет существенную потенциальную угрозу самобытной европейской мысли, культуре и спорту, не говоря о догматах веры, данных некоторым из нас в мистическом ощущении. Позвольте далее говорить языком человеческим, ради максимальной правдивости описания, ибо дело столь важно, что приоритет истины перед условностями научного стиля представляется в настоящем случае неоспоримым. И так, по порядку… Всемилостивейшему Богу было угодно, чтобы ученик цеха сукновалов укусил меня за указательный палец правой руки. Таким образом, и попал я в еврейский квартал, где и состоялся с виду ничем ни примечательный рядовой еврейский погром, один из многих, каковые бывали есть и будут везде, где проживают евреи. Конечно, зрелище неприятное для стороннего христианского наблюдателя, несколько напоминающее омерзительные картины человеческих жертвоприношений в семито-хамитском алчном исполнении, но уж никак не геноцид еврейского народа, каковым в своекорыстных политических интересах одни христианские владыки порой недальновидно попрекают других христианских вождей, что в целом наносит несомненный ущерб общему делу чистоты антисемито-арийской расы. Но это тема отдельного разговора о грядущем европейском идейно-зрелом единстве. А в общем, погром, как погром. Ничего особенного. Разве что как всегда немного переборщила тетушка Лаура со своими несомненными патологическими отклонениями на сексуальной почве, столь присущими массам, даруй им только некоторые дворянские вольности своею собственной, допустим, Вашего или какого-нибудь другого Высочества, неосмотрительной рукой. Как тут ностальгически не вздохнуть о таком высоко духовном способе чисто арийского жертво-умерщвления, как распятие на кресте, к сожалению, по известным причинам, уже более тысячелетия не находящим себе широкомасштабного применения в условиях нордических культов. И как знать, не потеряла ли в связи с этим наша раса больше, чем обрела, что, впрочем, не моего, но Вашего Высочества ума дело. Короче говоря, по злому ли умыслу обыкновенных завистников, интригами ли могущественных конкурентов сведущих в черной магии, или, напротив, стараниями высших сил сочувствующих нашему делу, но меня и Жана Мишеля приняли за евреев. Скорее всего, низко сословная толпа попросту возненавидела нас за наш явно благообразный вид и бросающееся в глаза благородное происхождение. Но разве благородное происхождение делает нас похожими на евреев? По-моему, у нашей национальной толпы не все благополучно с инстинктами. Впрочем, и у евреев дела с национальной самоидентификацией обстоят не многим лучше, иначе, как прикажете интерпретировать тот несомненный факт, что меня и Жана Мишеля своими, правда, бухарскими, людьми, посчитали сами евреи, допустив после бесчисленных бюрократическо-талмудических проволочек в Святая Святых, или как там она у них на иврите называется. Ну, и устроились некоторые под землей, доложу я Вам. Там, на верху, причем не только во владениях Вашего Высочества, кровь, смрад и ад, будто самих по себе опостылевших мытарств повседневности человеку для полного удовлетворения его материальных и духовных потребностей мало. А здесь, под землей, тишина, томительная скука, аромат осеннего увядания и академический уют, причем Жан Мишель явно посещает эти места не впервые. Так, именно он предложил мне ознакомительную экскурсию в детские ясли-сад прямых потомков царя Давида. Будучи укушенным за палец, который уже успел воспалиться, я согласился. Что Вам сказать? Еврейское воспитание есть еврейское воспитание. Детей учат устной и письменной Торе, основам валютных операций и всяким сказкам, наподобии альтернативной географии с ее баснословными новыми землями. Причем некоторые детишки до того милы, что, честное слово, если бы не их семитское происхождение, я бы подумал, что они похищены из замков нашей знати, в том числе и, простите, из Вашего. Особенно запомнился один пострел, ну вылитый герцог Шампани, Ваш дедушка, на его детских портретах. Мальчика зовут Мойше Тупо-Лев, что по еврейски означает:"Пятнадцать сердец пребывают здесь", и заподозрить его в каком-либо родстве с вами осмелился бы разве что только сумасшедший да и то в стадии особо тяжелого мазохистского кризиса. На всякий случай предлагаю вашему вниманию его карандашный портрет выполненный мной по памяти. Забавный пацан и забавы у него совершенно дурацкие, как и у подавляющего большинства здешних воспитанников. Ваше Сиятельство, зачем нашей маленькой Шампани так много подпольных потомков библейского царя? Именно этот вопрос я и задал Жану Мишелю. Однако он ничего не ответил, увлекшись - чем бы Вы думали - помощью в строительстве макета Древней, или как ее еще называют тутошние воспитатели - Небесной - Аркадии, а затем в его безжалостном разрушении. Что за зловещий ритуал под видом незатейливой детской игры? Но оставим этих не вовсе, как Вы уже успели заметить, безобидных детей, ибо в то, что нас ждет дальше просто невозможно поверить. Чисто по-еврейски услужливый до угодничества проводник довел нас до врат Библиотеки Проектов, где передал на попечение чисто по-еврейски беспардонному до хамства охраннику с его ужасным французским новоязом. "Ой, я вас прошу", - прежде чем мы успели произнести хоть слово, заявил он, и Жан Мишель почти не маскируясь украл несколько проектов, странные и невразумительные названия которых мне удалось переписать. Вот они:"КОЛОМБ", "ХЕТЕ", "КОНАН ХОЛМС, или тайна пляшущей семиотики". Что это? Кабалистические имена дьявола? Почему обязательно дьявола, совершенно справедливо спросите Вы. Ну, не Бога же, в самом деле, отвечу Вам я. Очень мне хотелось так же побывать в Тайной Канцелярии по Раскрутке, пропаганде и агитации, в Комитетах Стеба и Антистеба и много еще где, но притворно сославшись на то, что буря наверху, по всей видимости, улеглась, и доблестные войска Вашего Высочества наверняка успели навести столь желанный христианскому обывателю очередной новый порядок, Жан Мишель поспешил увести меня из Подземного Иерусалима, при этом блуждал и плутал, не смотря на мое плохое самочувствие, так, что дороги я не запомнил. Но вышли мы в окрестностях Храмового леса, откуда и поспешили на знаменитый Собор в Труа, где и присоединились к тем, кто под Вашим руководством единогласно проголосовал за учреждение Ордена Тамплиеров. Примите все вышесказанное здесь, как говорится, не за стеб, а за правду, в отличие от незрелых, но высокомерных умов, чей удел от века правду держать за стеб, что, впрочем, по великой мудрости Творца лучше для самой правды, не буду объяснять почему. Вот, собственно, и все, чем мне так хотелось чистосердечно поделиться с Вами, Ваше дорогое Высочество. Да, чуть не забыл. Очень подозреваю, что плутоватый рэб Янкель, спасший мне жизнь, не кто иной, как известный ученый каббалист Раши, явно неслучайно поселившийся в Ваших владениях, а Жан Мишель, чьими стараниями я попал в данный переплет, его агент. Да простится мне моя откровенность. Служу Обществу Сиона и Ордену рыцарей Храма, какой бы сомнительной не казалась наша деятельность всем нынешним и будущем клеветникам, да и мне самому порой, положа руку на сердце. Да хранит нас Господь, как Тот, о Котором я, кажется, слишком много знаю, так и Тот, о Котором я ничего не знаю и знать не могу, да будет Воля Творцов в Их диалектическом Единстве".
    
     Герцог прочитал донос в присутствии Жана Мишеля, отложил бумагу в сторону и задумчиво произнес:
     - Бедняга Фуше. Все-таки трудно быть не евреем. Это же, как крутиться приходится! М-да…
     - Ну, не больше, чем нам с Вами Ваше Высочество, - одновременно и возразил и согласился писец. - Иногда мне даже кажется, что брат Иуда лучше устроился, хотя ему и не позавидуешь.
     - Лучше некуда, - пропустил мимо ушей вторую часть реплики герцог. - Иосифа продал, Беньямина зарезал…
     - Сестренку-гимназистку в колодце утопил, - продолжил писец, и оба расхохотались. Смех прервался так же внезапно как возник.
     - Семейка, - вздохнул герцог.
     - Двенадцать колен, - подхватил писец. - Что же вы хотите, Ваше высочество. Я полагаю, господь Бог ни на что другое и не рассчитывал. Семья и власть. Кто прав, тот и правит, как говаривал Понтий Пилат. Настоящий был ариец. В сущности, типичный интернационалист.
     - Виски? Коньяк? - предложил герцог.
     - Разве коньяк уже изобрели? - удивился писец.
     - Для нас с вами - да. Значит, коньяк?
     Герцог лично разлил напиток по кружкам и посетовал:
     - А вот специальных бокалов для коньяка еще не придумали. Ну, не из кубка же его пить, - он отпил глоток. - Полагаю, дружище, Иерусалима нам не удержать.
     - А как его без народа удержишь? А народ туда не заманишь, ему и в подземном Иерусалиме не плохо. Сам видел. Нам бы Европу удержать. Того и гляди, монголы двинут. Кстати, говорят, они тоже одно из колен израилевых. Чушь, конечно, однако, как знать, как знать. Чует мое сердце, до чумы дело дойдет. Сначала до черной, а там и до красной, коричневой, голубой, зеленой…
     - Хватит про чуму! - герцог сделал еще глоток, и взгляд его надолго застыл на портрете матери-герцогини. Не прошло и тысячи лет, как этот взгляд словно почувствовал на себе Вадим Семенович Горалик, слепой учитель истории одной из городских школ, одной из славянских республик советской страны. Он привычно поежился, потому что уже давно заприметил за собой слежку нешуточную. Не то, чтобы этой слежки только слепой не заметил, но Вадим Семенович был слепой и слежку заметил. За ним шли и от него не отходили. Кто-то посторонний явно стремился прочитать его мысли, и это особенно настораживало, потому что некоторые свои мысли Вадим Семенович даже от самого себя прятал. Сам факт слежки заставлял думать о неприятном. Хочешь-не-хочешь, а приходилось задавать себе вопрос:" А есть ли у кого-то основания за мной следить?". И отвечать, что, конечно же, увы, есть, да еще какие. Убедившись, что от слежки все равно не избавиться, Вадим Семенович благоразумно решил определиться. Надо было постараться установить первопричину интереса к своей персоне и ее деятельности. В результате многочисленных экспериментов и кропотливых анализов отпадала одна утешительная версия за другой. И как ни хотелось себя обмануть, но в конце концов грянул час, когда стало окончательно ясно, что дело именно в том, о чем с самого начала подумал Вадим Семенович. И значит, никуда не денешься, придется расколоться перед самим собой. А ведь тридцать последних лет как будто ничего и не было и уже начинало вериться, что, может быть, и не будет.
     Когда в ближайший выходной Вадим Семенович сообщил своей восьмидесятилетней маме, что отправляется один в Аркадию, старушка не очень обиделась, хотя могла бы и очень, зато удивилась крепко. Во-первых, сын без объяснения причин не приглашал ее на прогулку, во-вторых, все-таки стояла поздняя осень, время не совсем подходящее для посещения курортной зоны.
     - Смотри, не простудись, - предостерегла она. - И постарайся сосредоточиться. Хочешь, я научу тебя приемам, как удерживать мысли, готовые разбежаться?
     - Нет, - мотнул головой Вадим Семенович, - пускай разбегаются.
     - Двушки взял? - напомнила мама.
     Да, слепому без двушек никак. Мало ли что. Всегда может возникнуть необходимость позвонить. Прямо, как у зрячего. Впрочем, шансов заблудиться в родном городе у Вадима Семеновича практически не было. Трость, конечно, при нем была. Но он ей почти не пользовался. Все видел внутренним взором, который никогда его не подводил. Правда, иногда подводила реальность, не всегда совпадавшая с картиной воображаемой. При этом внешняя жизнь отличалась какой-то мстительной мелочностью. По крупному не соответствовать воображению Вадима Семеновича она или не решалась или попросту не могла, но подсунуть арбузную корку под ногу, внезапно зацепить лицо какой-нибудь торчащей из стены проволокой, огорошить выбоиной на ровном месте - на такие штуки она была мастерицей просто неистощимой на выдумки.
     Выйдя из дому, Вадим Семенович задумался, какой вид транспорта предпочесть. Можно было добираться троллейбусом, шуршавшим шинами по новому проспекту, а можно и трамваем, грохотавшему по рельсам вдоль старого бульвара. После недолгого размышления предпочтение решительно было отдано трамваю и старому бульвару. Хвост за собой Вадим Семенович почувствовал сразу. На трамвайной остановке его заменили другим, в Аркадии третьим, к которому тут же присоединился четвертый. Наверняка этой поездке Вадима Семеновича придавали какое-то особое значение. Прежде более одного хвоста к нему не цепляли. Однако хвосты хвостами, но пора было и самому разобраться, зачем именно он сюда пожаловал. Вадим Семенович затянулся запахом моря, но направился не в сторону пляжа, а наверх, к санаторию имени Фам Ван Донга, большого южно-азиатского друга Советской страны, еще живого, кажется. Последний раз Вадим Семенович побывал именно на этом месте будучи мальчишкой, лет этак сорок тому назад. Тогда санаторий, бывшая вилла бывшего петербургского профессора натуральной истории Ненежина, явно подставного лица, а не истинного владельца, носил имя видного соратника товарища Сталина товарища Енукидзе. Да, именно так, санаторий имени товарища Енукидзе. Кто теперь такое помнит, однако же, вот она вилла-санаторий, все еще сохраняющая барочные черты своего старорежимного прошлого.
     Устроившись на скамейке в скверике напротив главных ворот санатория, Вадим Семенович сразу же забыл, где находится, и оказался в Восточной Пруссии, некогда, во времена расцвета Тевтонского ордена, называвшейся Палестиной. Странно, одна и та же война в Росси и в Польше была настоящей, а тут начинала казаться игрой. Может быть, более кровавой, чем сама война, но все-таки только игрой. Это предательское ощущение, охватившее многих, только увеличивало потери в живой силе и технике, однако при этом и не думало исчезать. Напротив, все более утверждалось в своем праве, чуть ли не обретя статус истины равно в генеральских и солдатских душах. А Вадик тогда был младшим офицером СМЕРША. И вражеская земля ему казалась родней отчизны, несмотря на лютую ненависть к Германии, всему немецкому и особенно почему-то к Пруссии. Это чувство было настолько катастрофическим, что от ужаса хотелось взять и дезертировать. И если бы бежать при этом Вадик намеревался домой, на Восток. Куда там. Тянуло еще дальше на вражеский Запад. В общем, никаких иллюзий не оставалось. Как настоящий советский человек Вадик должен был самого себя расстрелять. Но подобной трусостью все равно душу не облегчишь. По-настоящему избавиться от мук совести можно было единственным способом: доложить о своих переживаниях начальству. И Вадик бы безусловно так и поступил, если бы не удивительное обстоятельство. При всем старании, ни в одном из своих непосредственных начальников настоящего советского человека Вадик заподозрить не мог. И даже при самом смелом полете мысли, возносившейся порой до кремлевских высот, двадцатилетний лейтенант СМЕРША настоящего советского человека не обнаруживал и там. Разве что сам товарищ Сталин. "Да как же такое может быть? - терялся в догадках Вадик. - Либо я сошел с ума, либо вся страна является советской только потому, что лишь товарищ Сталин настоящий советский человек". И тут же возникало нечто совсем уже запредельное:" А если товарищ Сталин умрет?". Впрочем, почему товарищ Сталин должен обязательно умереть, когда, может быть, товарищ Ленин только для того и лежит в мавзолее, чтобы с товарищем Сталиным ничего непоправимого не случилось? Дивясь своим мыслям, Вадик с ужасом понимал, что отнюдь не сходит с ума, и мысли его, стало быть, совершенно верны, хотя и близко не являются идейно-правильными. Так с ним впервые в жизни приключился кризис духа, чего, казалось, только и ждали некие силы, которые Вадим, находясь в хорошей душевно-политической форме, безусловно счел бы враждебными. Он тащил ведро из колодца, когда к нему смело приблизился немецкий старик и на чистом литературном русском бестрепетно поинтересовался:
     - Евгей?
     Вариантов ответа на этот вопрос у Вадима было бесчисленное множество, но ведь не для поверженного немца он их всю жизнь готовил. Да и по какому праву тот спрашивает?
     - Еврей, - не раньше, чем вытащил ведро, ответил Вадим.
     - Я и сам вижу, что евгей, - заявил немец. Еще и картавит, подлец. Явно недобитый русский аристократ. Ну-ну. По собственной инициативе решил поближе со СМЕРШЕМ познакомиться?
     - А фюгег, между пгочим, еще жив, - продолжал старик. - Значит, у этого нагода, все еще есть фюгег. Хотите я вас с ним познакомлю?
     - С фюрером или с народом? - поинтересовался Вадим. - Так с народом я уже познакомился.
     - Я не хочу, чтобы он ушел пгежде, чем увидит вас, - проигнорировал шутку старик. - Это для него было бы слишком хогошо. Пойдемте, тут неподалеку скгывается Гегман Гегинг.
     - Кто скрывается?
     - Гегинг… Сами пойдете, молодой человек, или прикажете силком вас тянуть?
     Вопрос оказался явно риторическим, ибо старичок достал что-то вроде зажигалки. Огня Вадим не увидел, а вот запах дыма успел почувствовать. Пахло чем-то средним между серой и вишневым ликером. Не исключено, что шнапсом. Следующей картинкой воспринятой сознанием оказался Герман Геринг в кресле перед окном.
     - Ну, вот познакомьтесь, - перестав картавить, сказал старичок. - Это лейтенант СМЕРША Вадим, а это известнейший революционер, выдающийся государственный и партийный деятель маршал Геринг, уже три дня пребывающий в изгнании и подполье. С часу на час фюрер лишит его всех званий и наград. И поделом. Нашел, с кем связаться, подлец. Борец за социальную и национальную справедливость. Барон-социалист. Жидомор.
     При последнем слове Геринг с неожиданной для его комплекции резвостью вскочил и в негодовании затряс щеками.
     - Задергался, - не без удовлетворения заметил старик.- Уже три года так. Как до окончательного решения еврейского вопроса дошло, так все они и задергались. Связался с шушерой. Думал, обойдется.
     - Он не шушера, - перестав трястись, возразил Геринг. - Он хотел, как красиво. Его никто не знал. И у него были доказательства.
     - Какие доказательства? - перебил старик. - Ты их видел?
     - Видел. Их все видели. Когда никому неизвестный солдат Первой мировой войны, четыре года проведший в окопах и госпиталях, маленький человечек без покровителей становится обладателем высшей власти и начинает повелевать царями, королями и президентами, то что же это по-вашему означает, что Бог есть, или что Бога нет? А этот рядовой бывший венский бездомный и всеми презираемый юноша, ой, не могу, получил власть, которой до него не имел ни один немецкий монарх или канцлер. И этому доказательству его правоты я ничего противопоставить не мог, хотя и понял, что кроме одних глупостей он уже давно ничего не говорит и не делает. Но кто сказал, что Бог должен говорить и поступать умно? Где это написано?
     - Эх, - вздохнул старик. - Будь моя воля, я бы тебя только за эти слова и повесил. А лейтенант наш, между прочим, еврей.
     - Очень рад, - по-военному четко произнес маршал. - Лейтенант, вы опять победили. Но разве война преступление? Или разве война с евреями преступление? Знавал я, кстати, вашего Теодора Герцля. Встречались в Большом театре города Вена. Ах, какой это был город до Первой мировой войны! До Второй он уже был совсем не то. И Герцля в нем не было. Да.
     Тут Геринг рассказал, каким он был молодым и никому неизвестным летчиком и бароном, а Герцль блестящим и зрелым драматургом, журналистом и Мессией если не всех, то, безусловно, самых проницательных евреев. Впрочем, именно последнее всему венскому бомонду и жене самого Теодора Герцля представлялось совершенной дичью, хотя и мелочью. Иное дело драматург, чьи пьесы ставит Большой театр. Да-да, именно на премьере драмы "Новое гетто" в Большом театре Вены юного германского пилота барона Геринга представили автору доктору Герцлю. А потом были новые полеты Геринга и новые пьесы Герцля. Ах, какое было время. Герцль даже опубликовал статью в "Нойе фрайе прессе" об отважном немецком летчике, юном покорителе пятого океана. А ведь это была любимая газета всего дома Габсбургов, и уж сам император старался не пропустить ни одного номера, особенно когда в нем появлялся материал Герцля. Но при этом Теодор все больше увлекался своими еврейчиками, и это походило на блажь в духе графа Толстого. Подумайте, Герцль и какие-то жестянщики, молочники и босяки, от которых только вонючие раввины и не шарахались.
     - Да, - закончил свои воспоминания об основоположнике сионизма Геринг. - Выходит, у евреев уже был фюрер, а у немцев еще не было. Наш тогда сам в той же Вене босяком был. Выходит, богатые опять обыграли бедных. Неужели меня повесят? Нет, вы на меня посмотрите! Посмотрите на эти мои кожаные сапоги выше колен, которые я сам себе заказал. Что бы сказал доктор Герцль, увидев на мне такие сапожки? Ну, чисто блядь, а не маршал! Это все он, с-сука…
     Речь Геринга внезапно оборвалась. Он стал пристально вглядываться в пространство, тревожно принюхиваться, пошевеливать ушами и судорожно оглядываться.
     - Вы только ему не рассказывайте. Вы же видите, что на самом деле я ему до конца верен. Вы не знаете этого человека. Это не человек.
     - Тем более, - напомнил о себе старик. - Продолжим наши переговоры, барон. Хотите дожить до суда? Тогда я вам помогу добраться до американцев. А вы нам до вашего фюрера.
     Плаксивость словно никогда не касалась лица маршала. Оно моментально забронзовело, и величественная маска глухо, без интонации проскрипела:
     - Никогда.
     - Молодой человек, - как ни в чем не бывало, обратился старик к Вадиму, - назовите вашу фамилию.
     - Горалик, - зачарованно произнес тот.
     Что тут сделалось с маршалом. Маска испарилась, а лицо задергалось в отчаянии от неспособности выразить одновременно все эмоции, которые могут в одночасье охватить человеческую душу.
     - Шнапс, - простонал несчастный маршал. - К черту коньяк!
     Глотнув, ухнув и выдохнув в рукав, он поводил ладонью перед своим раскрытым ртом и, наконец, обретя способность говорить, переспросил:
     - Неужели сам Горалик?
     Старик только ухмыльнулся в ответ. Потом со значением подмигнув Вадиму, сказал:
     - Все-таки, барон. Этого, как еврейства, из себя не вытравишь… Однако, дело сделано. Пойдем, парень.
     Он уже выводил из комнаты своего спутника, когда их остановил голос маршала:
     - Ваше Высочество, товарищ Горалик…
     Оба оглянулись. Было видно, что Герингу тяжело. Он явно боролся с собой, силясь и не решаясь высказать что-то сокровенное. Понурив голову, он уставился в пол, и Бог знает, какие картины представали перед его взором. Наконец, решился. Посмотрев прямо в глаза Вадиму, с достоинством изложил просьбу:
     - Не убивайте его.
     Вадим Семенович подумал о том, что и сегодня не знал бы, как реагировать на просьбу маршала, обращенную к нему, почти рядовому. Да и что такое маршал? Барон? Первый секретарь обкома? Правду сказать, Вадим Семенович редко задумывался о прямом вмешательстве Господа Бога в свою судьбу. Да и особых оснований не было. Его судьбою ощутимо и явно занимался не Творец Вселенной, но всякие большие и маленькие начальники. Большие объявляли войны и заключали мир, маленькие решали вопросы призыва и демобилизации конкретного человека. В известной степени и тех и других можно было считать богами. Разве тот, в чьей власти принять или отказать вам в приеме на работу, не обладает статусом античного бога по отношению к вам? И, конечно же, твоя жизнь зависит от того, как ты выстраиваешь свою политику по отношению к богам. Ведь, в сущности, они те же люди, а, значит, их можно уломать, умилостивить, обозлить и даже обмануть. Собственно, личная манера общения с вышестоящими и есть самый настоящий религиозный ритуал. Ну, а поскольку смерть даже самого большого начальника не означает, что его место долго останется вакантным, то, ясное дело, есть все основания считать богов существами бессмертными, по крайней мере по отношению к себе самому. Всесильны ли боги? Ну, как сказать. Твою земную жизнь, во всяком случае, они испортить могут. А то и вовсе ее отнять. Что же касается потустороннего существования, то касаться, разумеется, можно, однако, ну, как бы, не с целью умереть рождается человек, потому что так уж он устроен, что не сильно стремится к цели, которая ему не представляется особо недостижимой.
     В общем, все, что последние тридцать лет Вадим Семенович считал естественным течением своей жизни, оказалось организованным внешней волей. Ну, и кого же советский человек мог вообразить себе в качестве этой организующей воли, как не КГБ? Несколько лет назад Вадим Семенович лишился жены. Жила, жила и умерла, что выглядело странным и удивительным, но не больше, чем любая другая смерть, включая свою собственную. Конечно, Вадим Семенович, погоревав, принялся учиться обходиться без жены. А вскоре к нему переехала мать и стало совсем хорошо. Постепенно он совершенно привык к тому, что она теперь как бы его жена. И вот сейчас, сидя на скамейке перед санаторием, он сразу от всего отвык. Прежде представлявшийся совершенно естественным рутинный ход событий теперь выглядел нарочно кем-то подстроенным. Словно и жена умерла не потому, что просто пришел и ее черед, но так было надо в соответствии с неким планом. Да кто же такие вещи решает? Ах, да, КГБ. Быть такого не может, хотя больше, вроде бы, некому. И еще Вадим Семенович понял, для чего он вот уже тридцать лет как ослеп. Правда, КГБ тут был явно ни при чем. И это обстоятельство сбивало с толку. Да, теперь он не боится темноты. И не отступит, как тогда, в детстве. Аркадия. Номенклатурный санаторий имени Енукидзе. Подвал. Подземелье. И мысли опять перенесли его в Палестину, или, как ее тогда называли, в Восточную Пруссию.
     Старик ничего не объяснял, но Вадим понял, что снова оказался на фронте. Когда они успели добраться до Берлина, и, главное, как? Зрелище впечатляло. Уже по какому разу стороны неутомимо разрушали и так до основания разрушенное, но бой шел так, словно и не думал заканчиваться. Сражались до полного упоения, но при этом как бы никто ни на кого внимания не обращал. Словно перестав играть с человеком в прятки, судьба в открытую демонстрировала, кто тут хозяйка. И каждый безропотно признал ее власть. Еще можно было как-то догадаться, откуда брались убитые и раненные, но объяснить причину возникновения пленных не взялся бы никто. Их просто не хотели замечать, а тех из них, кто почему-либо пытался обратить на себя внимание, тут же расстреливали, чтобы не замечать было совсем уж комфортно. Гудели и воздух и земля, и оба дрожали. А творения рук человеческих словно и вовсе взбесились. Стены, когда хотели, играючи выдерживали прямые попадания самых увесистых снарядов, а то вдруг падали сами собой в разгар установившегося относительного затишья. Конечно, в такой ситуации в одиночку или вдвоем пробиться к бункеру фюрера оказалось значительно проще, чем в составе полка. Впрочем, точно так же, как из бункера выбиться. Несколько раз на своем пути старик и Вадим встречали тех, кто явно из бункера уходил. Однажды пришлось даже уточнить у них дорогу. Пятеро молоденьких эсэсовцев и пожилая сестра милосердия охотно вступили в переговоры, предлагая, как водится, отплатить услугой за услугу. Старик торговаться не стал, и, игнорируя вялые протесты спутника, охотно объяснил, как с его точки зрения удобнее всего выбраться из Берлина. Взамен ему рассказали, что до бункера фюрера осталось совсем не далеко, но, правда, по понятиям мирного времени, о котором никто уже толком не знал, что это вообще такое. Лишь пожилая медсестра с трудом вспомнила, что до войны добиралась отсюда туда пешком минут за пятнадцать. А теперь они оттуда сюда уже четвертый день как бегут и успели так породниться, что стали фактически семьей, и все бы хорошо, но все ужасно проголодались, да и пить хочется. Тут с гиком и посвистом запели и заплясали пули. Совсем рядом стали взрываться тяжелые снаряды. Неподалеку в воздухе лопнула шрапнель. Потом еще. Вадим невольно залюбовался причудливо курящимся в воздухе дымком. "А все таки красиво", - заметил один из немцев. "Во дурак! - искренне отреагировала на это замечание медсестра. - Ну, мы побежали". Трудно сказать с каких пор, но командование отрядом явно было в ее руках. А русские начали бить по площадям, и решать в такой момент какие-то боевые задачи прямо на улице дурных не нашлось. Вадим и старик нырнули в ближайшее подземелье, оказавшееся набитым лицами местной немецкой национальности всех возрастов и полов. Среди них попадались и военные, а среди военных и натуральные дети. "Сколько вам лет, унтер?" - не удержался и поинтересовался старик у какого-то не очень строгого с виду военнослужащего ребенка. "Двенадцать", - пряча глаза, ответил тот. "Научились стрелять раньше, чем врать. Совершенно искалеченное поколение, - посетовал Вадиму старик. - Как минимум год себе приписал. Я бы ему посоветовал скинуть форму пока не поздно, да переодеться в гражданку, так ведь не поймет. Пристрелит. Эх.". Тут в подвал, тоже ища укрытия от наружного огня, пробились превосходящие силы русских. "Наши", - обрадовался Вадим. Старик посмотрел на него, как на больного. Пришли русские не налегке. За ними тянулись подводы с остатками продовольствия и ранеными. В подвал втащили и несколько тяжелых орудий на конной тяге. За орудиями попытался въехать и танк, но пехотинцы и артиллеристы бурно запротестовали. "Лошадь - животное экологически чистое, - при полном одобрении здоровых и раненых ругался с танкистами
     возница, держа под уздцы видавшую и не такие перебранки кобылу, - а этот, - он кивнул на танк, - все тут засрет". Танкисты огрызнулись для порядка, но вынуждены были уступить борцам за чистоту перманентно окружающей среды, уже начавшим разворачивать орудие в направлении бронетехники. На прощание мстительно взревев двигателем, танк обиженно принялся отползать восвояси. А в подвале, все стремительнее съезжая со всех катушек, победители разбирались с побежденными. "Стрелял в нас?" - тыча гранатой в нос мальчишке в форме унтера, спрашивал его ефрейтор средних лет. "Оставьте, ефрейтор", - вяло возражал с головой погруженный в вещевой мешок пожилой немки сержант. "Занимайтесь своим делом, сержант", - откликнулся ефрейтор и изо всех сил опустил гранату на голову мальчишки. Череп раскололся, как скорлупа ореха. "Помилуйте, ефрейтор, да этак вы всех нас взорвете", - заметил какой-то рядовой. "Эх, ну прямо как мы в восемнадцатом в станице Лазурной, когда большевичков оттуда выбили, помните поручик. На Кубани?" - сказал по-русски один престарелый немец другому. "Как не помнить, прапорщик, - утирая накатившую слезу, отвечал тот. - И что любопытно, тоже ведь в основном расправу над пацанами учинили. Настоящие волчары-то большевицкие почти все драпануть исхитрились. Однако до чего народ культурен стал. Ну, сущая Белая гвардия. Не ожидал-с". Между тем, на середину подвала под конвоем вывели группу подростков человек в пятьдесят. "Как вы думаете, пороть будут?" - поинтересовался поручик у прапорщика. "Или вешать, - предположил тот. - А, может, сначала выпорют для порядка, а потом и повесят, для еще пущего порядка". "Этак они всю Европу против себя восстановят. - неодобрительно покачал головой поручик. - А вся Европа поднимется, не удержат они Берлин, как мы Ростова не удержали. Говорили ведь его высокопревосходительству:" Ваше высокопревосходительство, всех не перевешаете". Теперь вот пожалуйста, сиди тут в эмиграции, да красных встречай. Хорошо хоть они, скорее белыми оказались. Ничего не понимаю". "Товарищи, товарищи, - пошел вдоль потрошивших мешки бойцов безусый политрук. - Кто на расправу, товарищи? Имейте совесть, сначала общественное, а потом личное. Попрошу на расправу". Нехотя из толпы начали по одному выходить бойцы и строится в расстрельную команду. Дернулся, будто на зов боевой трубы, и престарелый прапорщик. "Прапорщик, вы куда, - попытался удержать его поручик. - Себя и меня погубите". Но было поздно. "Готов послужить", - по всей форме обратился бывший прапорщик к действительному политруку. "Кто такой? - строго глянул тот. - Жид? Большевик? То есть, прости Господи: Власовец? Полицай?". "Никак нет, - отрапортовал прапорщик. - Не жид, не большевик, не власовец, не полицай!"
     - Да кто ж ты тогда такой, черт тебя знает, - засомневался политрук. - Расстрел, это ведь дело политическое, а не ура, в атаку, вперед под пулеметы. Всякой сволочи не доверишь.
     - Кто я такой? - надменно усмехнувшись, переспросил прапорщик. Русская речь и погоны на плечах русских воинов сыграли с ним злую шутку. Он стал забываться, чего и в более простых всемирно-исторических обстоятельствах лучше человеку не делать. - Вы спрашиваете, кто я такой. Да я, если хотите знать, прапорщик Первого Офицерского имени генерала Маркова полка, вот, кто я такой. А ты кто такой? Отвечай, когда с тобой прапорщик Первого Офицерского имени генерала Маркова полка разговаривает. Жид? Комиссар? А ну, ребята, вяжи его.
     - А ну, ребята, связать его, - распорядился политрук.
     "Да вы ребятушки, кому служите, - возмущался прапорщик, пока его связывали. - Что же это вы, добры молодцы, большевику-христопродавцу подчиняетесь? Уж не сплю ли я?".
     - Заткнись, дед, слушать противно, - довольно мягко сказал ефрейтор и заехал прапорщику в зубные протезы. Тот проглотил вставную челюсть и начал задыхаться.
     - Пристрелить мерзавца или пусть помучается? - задумчиво поинтересовался сержант. - Или, может, оказать первую медицинскую помощь?
     - А ты прислушайся к себе, - серьезно посоветовал ефрейтор. - Сердце подскажет. Как думаете, товарищ политрук?
     - Я думаю, что истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом, - отвечал политрук. - Где-то я, во всяком случае, что-то такое слышал. Но что же тут любить, и чем же тут любоваться?
     - Помирает гад, - подытожил ефрейтор. - А вон и еще один окочурился. Что это на них вдруг накатило?
     Между тем, в толпе в немом отупении наблюдавшей за экзекуцией, действительно скоропостижно скончался поручик. А канонада снаружи стала затихать. Воспользовавшись моментом, старик и Вадим выбрались из подвала и продолжили свой путь. Часа через три, за ближайшим углом до которого, прижимаясь к стенам, они добрались, их поджидал порученец самого фюрера.
     - Ну, что же вы так долго, - ужасно нервничал порученец. - Фюрер непременно решил дать вам аудиенцию, а жить ему осталось всего ничего. Вместе с тем, фюрер не может не выполнить данного им обещания. В то же время и желание фюрера не может не быть не исполнено. Что же вы со мной делаете, ей-богу.
     - Ну, извини, генерал, и не нервничай так. Помяни мое слово, и в либерально-демократической Германии человеком будешь. Да что там: лучше чем сейчас заживешь, несмотря на происки проамериканских полужидов-колоборационистов и израильских афрожидов-плутократов.
     - Ну, что за стеб в военное время, да еще накануне полной и безоговорочной капитуляции?
     - Какой стеб, генерал? Истинно говорю тебе, не пройдет и пяти лет, как станешь ты секретарем западно-германской комиссии по выплате репараций еврейскому государству и членом комитета по терапии германо-израильских травм.
     Порученец постарался сделать вид, что не расслышал слов старика, достал компас, карту, линейку, циркуль и принялся за какие-то вычисления, закончив которые, в состоянии близком к паническому подытожил:
     - Усохнешь в натуре. Отвечающие братки, похоже, в завязку решили пойти и отписать без нотариуса. Какие к черту расчеты, когда все ориентиры уничтожены шквальным огнем противника. Что же нам делать, что делать, что? К тому же, может быть, и фюрер уже, наконец, умер, как солдат. Как вы считаете?
     Старик промолчал, и порученец, вздохнув, достал из планшета позолоченную бонбоньерку, извлек из нее цветные мелки и попытался изобразить на едва уцелевшем клочке сплошь перепаханного асфальтового поля что-то вроде пентаграммы. При этом он сильно нервничал. Ничего у него не получалось.
     - Генерал, - не выдержал и вмешался старик. - Если вы не хотите возвращаться в ваш подземный рейх, то никакая пентаграмма не поможет туда попасть. А русские, между тем, туда без всяких пентаграмм раньше нашего доберутся.
     - Ой, русские сами не знают, куда хотят, - огрызнулся генерал-порученец. - Поэтому они уже везде. Как евреи. Ну, вот. По-моему получилось.
     Из под земли выросло что-то похожее на небольшой общественный туалет. Посреди берлинского ада он казался посланцем совсем другого, шведско-швейцарского, нейтрального мира без всех этих аннексий, капитуляций и контрибуций.
     - Что вы видите? - спросил старик у Вадима.
     - Вроде бы туалет.
     - И впрямь нужник? - удивился старик. - Вы себя не обманываете? Ну, впрочем, нужник, так нужник. Тогда полезайте в то, что вам должно представляться, простите, очком.
     - А вам чем оно представляется?
     - Тем, что есть. Перед нами вяз, которому, как минимум, полторы тысячи лет. Я лично намереваюсь забраться в дупло.
     - Да ладно гнать-то, - осклабился генерал-порученец. - Вязы так долго не живут. А даже если и живут, то это все равно не вяз, а пещера Мордока.
     - Скажите еще мавзолей Ленина, - проворчал старик. - Так вам Мордок свою пещеру и предоставит.
     - Сильно вы Мордока знаете.
     - Знаю не знаю, а кочан срывает напрочь…
     - Господа, господа, - вмешался Вадим. - Я, конечно, не знаю, кто такой Мордок, но, зато я кое-что слышал о маршале Жукове. По-моему, наши опять начинают бить по площадям. И если кто-то из присутствующих полагает, что по сравнению с Мордоком это пустяки, то…
     Однако Вадим напрасно сомневался. Никто так не считал. Не успел он закончить фразу, как старик юркнул в дупло, порученец в пещеру, а самому Вадиму пришлось забраться в очко. И кто сам хоть раз попадал под огонь по площадям, его бы не осудил. Так вся компания оказалась в бункере фюрера, и Вадим ужасно расстроился, открыв для себя, что Советская армия могла бы добраться сюда без потерь в живой силе и, черт с ней, в технике. Однако угадавший эти мысли старик поспешил успокоить спутника. Или еще больше его огорчить. Он объяснил, что обладание высшими тайнами магии никаких существенных преимуществ в достижении поставленной цели не дает. Самый невежественный маг, пользуясь элементарными методами, зачастую добивается результатов не меньших, а то и больших, чем глубочайшие практики и теоретики запредельной магии. Это одно из труднейших испытаний для подлинного посвященного. И первым его выдержал Авраам. Ну, вы, разумеется, помните эту историю с жертвоприношением Исаака?
     - Иначе говоря, - обратился к образам более доступным сознанию Вадима старик, - чтобы сюда попасть, Сталину вовсе не нужно было десятилетиями изучать пентаграммы, корпеть над запоминанием заклятий, рецептов изготовления зелий и все такое. Вполне достаточно обойтись кратким курсом истории ВКП(б) и элементарными человеческими жертвоприношениями. Ну, правда, чем сложнее поставленная мистическая задача, тем больше нужно принести жертв, иногда, сами знаете, счет на миллионы идет, а далеко не каждый маг такими человеческими ресурсами располагает. Но если располагает, тогда у него тайноведческих проблем нет. Зато появляются философские. Ведь не успеешь завладеть ресурсами, как начинаются новые сложности. Со временем открываешь, что важно не только количество, но и качество жертв. А это уже элементы высшей политэкономии. Фактически, основной вопрос магии. На подготовительных отделениях школ элементарной магии любят рассматривать задачу о том, что рентабельнее: отрубленная голова великого праведника, сожженный труп серьезного грешника или десять тысяч невинно убитых по ложным обвинениям условных человеческих единиц? Ответ подвижный и разноместный, сразу предупреждаю. Но в любом случае кровь простого человека, даже если он юная красавица-девственница, ценится многим дешевле крови значительных праведников и грешников, не говоря уже о великих. А ведь возможны и ошибки. Вы думаете мало таких, которые косят под великих? Да и как мастерски косят. Правду сказать, именно они на великих больше всего и похожи. А настоящий великий ничем своего величия не выдает. Бывает, выстроят наугад сотню претендентов на распятие, там, или сожжение, а среди них ни одного великого, хотя все чем-то на него теоретически похожи. А он на себя на практике, ну никак не похож. Ох, и хитро устроен этот мир. И в этом его спасение. Однако Россия, что и говорить, с точки зрения количественного и качественного состава ее населения была всегда лакомым кусочком для элементарных магов. Иные утверждают, что элементарные маги ее и создали для решения задач, на суть которых я вам даже пока не намекаю, но я не склонен разделять подобных теорий… А вот и фюрер.
     Фюрер трясся и ковылял. Глаза его не горели, но устало, хотя довольно-таки зловеще мерцали. Однако вопреки ожиданиям заговорил он решительно и бодро:
     - Так, может быть, вы объясните мне, товарищ Горалик, почему евреи решили спасти Россию и погубить Германию? Не можете ответить? Так я и предполагал. Евреи никогда не могут ответить за свои преступления.
     Эта вспышка энергии утомила фюрера, он вяло махнул рукой, приглашая собеседников садиться, и сам устроился в кресле у камина.
     - Ну, как вам наш подземный рейх? Впрочем, времени на экскурсии не осталось. Вот ведь, как бывает. Взять, например, доктора Геббельса. С виду он, ну вылитый чистый шплинт, однако боец отвечающий. А маршал Геринг с виду амбал исключительный, а с национал-социализма соскочил. Интересно, как бы эту мысль сформулировал Теодор Герцль? Видимо, приблизительно таким образом: "Перед своей смертью я изгоняю бывшего рейхсмаршала Германа Геринга из партии и лишаю его всех прав, которые могли бы вытекать из указа от 29 июня 1941 г., а также из моего заявления в рейхстаге от 1 сентября 1939 г.". По-моему, хорошо. Так и запишем. Умел Герцль. И я у него кое-чему научился. Сами только что убедились. Ну, и что этот боров Геринг? Он вам не говорил:" Ах, Вена, Вена". Что он знает о жизни, которой никогда не видел, хотя и любил, а любил именно потому, что никогда не видел. Вот может только сейчас и увидит, и сразу любить перестанет. Так, как он там, я спрашиваю?
     - Просил передать, что верен вам.
     - Спасибо ему. Очень тронут. Каков подлец! Неужели все бароны такие? Нет, даже думать не хочется, а не хочется именно потому, что если не все, то почти все бароны именно такие. Но Теодор Герцль был не такой, хотя явным бароном и не был. Он был хуже любого барона. Слышите, Горалик? Хуже любого барона!
     Тут с фюрером случился вполне ожидаемый, для тех кто хорошо был с ним знаком, припадок. Он начал кататься по полу, рвать под собой ковер и призывать к себе Еву Браун. Она появилась. Торопливо извинилась перед гостями и принялась чертить на лбу фюрера какие-то знаки. Тот немного успокоился и спросил:
     - А где доктор Геббельс со своей сионисткой-супругой?
     - Как тебе не стыдно Адольф, - с укором нежным произнесла Ева. - Кто старое помянет…
     Но фюрер опять закапризничал. Он кривлялся, хныкал и отказывался от ласк с таким упорством, что Еве пришлось не выдержать и сильно шлепнуть его по самому безопасному для здоровья месту раз, потом другой. Только после этого Адольф окончательно присмирел и обиженно спросил:" А что, неправда, что ли?". Никто не возразил. Вадим, потому что был не в курсе, а остальные наоборот, именно потому, что в курсе были. В лучшие ее годы у Магды, тогда еще не Геббельс, состоялся нешуточный роман с одним из лидеров немецких сионистов Хаимом Арлозоровым. Магда увлеклась посещением сионистских кружков и часами упоенно слушала горячие речи возлюбленного о некогда великом, ныне повсеместно презираемом, а в будущем еще более великом, чем некогда, еврейском народе. Хаим рассказывал о возрождении еврейского государства и объяснял, что оно будет националистическим по форме и социалистическим по содержанию. Потом произошел обидный разрыв. Хаим остался верен своим утопиям, но Магда не могла посвятить жизнь более чем сомнительному проекту, связанному с превращением бедуинской беспросветной пустыни в благополучный еврейский сад. Сам доктор Герцль после первого и последнего визита в Палестину вернулся оттуда подавленным и почерневшим. Он понял, что не смог бы протянуть в этой и близко никакой не Европе и одного месяца. Ему даже стало абсолютно до лампочки, где именно восстанавливать еврейскую независимость - в Уганде или в Палестине. Более того, Уганда со всех точек зрения выглядела предпочтительней. Поэтому, если сам Герцль частично предал свой идеал, стоило ему только одним глазком взглянуть на настоящую Палестину, то что говорить о Магде, которая к тому же была чистокровной арийкой. Однако предательство идеалов, каким бы оправданным оно ни выглядело, даром почему-то не проходит. Цветущий сорокалетний Герцль вдруг стремительно начал стареть и вскоре умер. А Магда заполучила в мужья злейшую карикатуру на Хаима. Поначалу было совершенно невыносимо выслушивать речи Геббельса о светлом национал-социалистическом будущем германской нации. Бедный Йозеф никак не мог врубиться, почему Магда плачет, стоит ему только завести разговор на национал-социалистическую тему. Но жена сумела взять себя в руки и, по мере карьерного продвижения супруга и его фюрера, ей даже начало казаться, что она не прогадала. Бедного Хаима застрелили на набережной до смешного провинциального и нищего Тель-Авива, а Магда мало по малу стала Первой леди Третьего рейха и символом истинно арийского сексуального удовлетворения. Рождение каждого ее ребенка отмечалось как величайший национальный праздник. Холостяк-фюрер в таких случаях в специальном радиообращении к нации поздравлял чету Геббельсов и всех арийцев. Рейх, наращивая обороты, истово и окончательно решал еврейский вопрос, уничтожая представителей этой расы, начиная с лиц еще не покинувших материнской утробы, и при этом никто даже не догадывался, каково на самом деле приходится Магде, продолжавшей все эти годы по-настоящему любить только своего Хаима, а вместе с ним и его дурацкую сионистскую мечту. Таких мук до нее не испытывала, пожалуй, ни одна женщина. И вот сейчас Магда готовилась отомстить и себе, и арийской идее, и постылому мужу с его невыносимо болтливым шефом. Оставалось только убедить Йозефа, что умертвив своих детей, всех шестерых инфантов Третьего рейха, они тем самым совершат акт высочайшей преданности национал-социализму вообще и фюреру в частности. Поверит ей Йозеф или нет, но отвертеться не сможет. Он и впрямь обо всем догадался, но отвертеться даже и не пытался. План Магды полностью его устроил, а побудительные причины супруги не имели уже большого значения.
     - Я эту Магду всегда насквозь видел, - устало произнес фюрер. - Но был словно околдован. Разве вы не знаете, что евреи решают свои вопросы, подсовывая евреек в постели к вождям арийских колен? Вот и Магду они нам подсунули.
     - Господь с тобой, милый. - попыталась развеять его подозрения Ева. - Ну, какая же Магда еврейка.
     - Она еврейская подстилка и потаскуха, а это еще хуже. Ладно, - это уже фюрер обратился к генералу-порученцу, бесстрастно стенографировавшему в уголке. - Последнее вычеркните. А то скажут, а почему я до сих пор молчал? Ох уж эти потомки. В своем глазу и бревна не заметят, а как дело касается фюрера, так ему каждое лыко в строку. Так зачем я вам понадобился? - Гитлер на секунду умолк и уставился на старика. - Чего от меня хочет этот Горалик?
     - Чтобы ты на него посмотрел.
     - А я что делаю? - сказал фюрер, но, разумеется, обманул. Смотрел он вовсе не на Вадима, а на старую и далеко не для всех добрую в те времена Вену. В ушах гудел доселе неизвестный природе лейтмотив в стиле симфонического мышления Рихарда Вагнера, а перед глазами мельтешили фрагменты канонически счастливого детства Теодора Герцля, отпрыска благополучно- буржуазной и в доску эмансипированной до стандартов самой сокровенной немецкой мечты еврейской семьи. Чистенькое дитя, любящие домочадцы, обеспеченное по умолчанию карьерное будущее. Бесконечное купание в сливках общества, где богатые тоже страдают и плачут, без чего счастье никогда не бывает полным. А в немецком доме окна желты, по вечерам, по вечерам муж бьет жену, разрыв аорты и стыд и срам, и стыд и срам. Такая вот песня не на стихи Гейне, но зато на музыку Вагнера. А Гейне только усмехается, не переставая ерничать. И некуда бедному немцу в некогда родной Австрии податься. Земля ушла к славянам и венграм, а дух к евреям. Нет, не для немцев цветет и пахнет Вена. Вот немецкий мальчик Адольф из глухой провинции, даровитый художник не принят учеником в академию торжествующих столичных снобов-живописцев, а еврейский отпрыск Теодор на родительские деньги изучает юриспруденцию в престижном университете и заведомо обречен на литературный успех. И не то что плевать он хотел на какого-то там Адольфа, но Адольфа просто будто и в природе не существует. Или хуже того. Существует где-то на переферии еврейского сознания, как всякие гады и нечистоты, рабочие и крестьяне. И уж, во всяком случае, не о покорении сердец этой категории граждан думает Герцль, мечтая о литературной славе. Дальше понятно. Лимитчик в столице своей родины Адольф устраивается разнорабочим на стройку, а инородец Герцль прямым ходом через парадный подъезд попадает в высший венский свет, как пуля в самое яблочко. Или это тоже неправда? А еще доктор Фрейд. Вот она жизнь: одна Вена предназначена для евреев, купающихся в лучах славы, а другая для Адольфа, барахтающегося в полном дерьме. И что же его ждет? Неужели повышение в должности до уровня бригадира штукатуров, а там, лет через пятнадцать постылого и беспросветного отупляющего труда, если счастье не изменит и удача не отвернется, можно будет стать мастером бетонно-заготовительного участка. Это означает уже по-настоящему выйти в люди, с чем и умереть. Но прежде успеть насладиться почетом и уважением. Папашей Адольфом станут называть его рабочие немецкие пареньки, а еврей-инженер будет отличать его среди безликой толпы работяг и даже иногда похлопывать по плечу со словами:" Ну, как дела, папаша Адольф?". Полное немецкое счастье. Кого ни спроси, стопроцентно состоявшаяся немецкая судьба. А, главное, и евреи и немцы по всей Австрии как будто и не сомневаются, что иначе и быть не может. Еврей рождается для наук, искусств и в худшем случае юриспруденции, а немец для слесарного, столярного и крестьянского дела. Такая вот Австро-Венгрия, Германо- Галиция, а там и вовсе Юдославия прямым текстом. Презирают евреи немцев, не могут не презирать. Да и как их не презирать, когда сам Адольф плачет от унижения и обиды, читая жалкие антисемитские газетенки, сотрудничать с которыми побрезговала бы даже полная литературная бездарь, ибо предназначены они для откровенных подонков. О Боже, с каким великолепным высокомерием позволяет себе игнорировать сивушный бред этих изданий респектабельная, по сути сплошь еврейская, пресса, предназначенная для удовлетворения духовных потребностей высшего немецкого общества. И как она порой ловко потешается над маленьким арийским человеком, публикуя в разделе "Нарочно не придумаешь" его убогие по духу и безграмотные по форме откровения, взятые из антисемитских газетенок. Но стоп. Стоп. Это музыка замирает до полной остановки сердца, а потом взрывается, молниеносными вспышками выхватывая из мрака сердечной недостаточности совсем несусветное. Мальчик Адольф в кабинете у венского психиатра. Рядом мама. "Особых причин для беспокойства нет, - обращаясь к матери и дружески похлопывая Адольфа ладонью по бедру, - говорит врач. - А кто нынче не неврастеник? Скажите спасибо, что вы не располагаете средствами попасть на прием к доктору Фрейду. Он бы вашего кроху вылечил. Знаете как? - смеется доктор. - О-о-о. Доктор Фрейд просто чудеса творит. Несколько задушевных бесед, и ваш Адольф выложил бы ему, что отчим, ваш покойный супруг, служил непреодолимой помехой на пути осуществления мечты мальчика стать художником. Ведь господин Гитлер и слышать об этом не хотел? Устранить эту естественную преграду могла только естественная смерть отчима. Не так ли? Ведь Адольф уже собрался в Вену сдавать вступительные экзамены в академию художеств. Скажите, будь жив господин отчим, разве об этом можно было бы даже заикнуться? О-о-о, я же вам говорил, что вы не знаете доктора Фрейда. Господину Шерлоку Холмсу нечего делать, ну просто может усохнуть господин Шерлок Холмс, я вам говорю. Мадам, мадам, ну к чему эти слезы, мадам Шикельгрубер? Разве мальчик виноват, что Господь наградил его талантом и волей? Радоваться надо. Чего стоит талант без воли к его реализации? Зачем Господу Богу нужен такой талант? Даром только растрачивать силы природы, которые не беспредельны? Что такое талант без воли? Упрек Богу! Вот ответьте мне мадам на простой, казалось бы, вопрос: почему немцы сумели создать целых две великих державы - нашу, прости Господи, Австро-Венгрию и Германию, а евреи лишились даже такого ничтожного государственного образования, как Древняя Иудея? А потому что народец они безвольный, хотя и не бесталанный, отчего их безволие выглядит еще более омерзительным. Вот они и пытаются отнять у нас нашу немецкую волю. Вы подумайте, мадам, зачем Навуходоносор разрушил Иерусалимский Храм? Что с вами, мадам? Я сумасшедший? Я? Сумасшедший? Я думал вы сюда лечиться пришли, а вы, значит, явились меня оскорблять. Отлично. Забирайте вашего неврастеника и убирайтесь на прием к этому жулику Фрейду. Убирайтесь, убирайтесь, убирайтесь на прием. Пускай вас теперь раввины лечат.
     И музыка взрывается опять и оглушает взрывом. Подумать только. Всего лишь три основных вида музыкальной гармонии существует от века: тра-ля-ля, потом эта - ух-ух-ух -ма - и, наконец, дай Бог памяти - падуба-дуба -дуба-дуба -дуба -да. Самая, пожалуй, сокровенная, но сил на прослушивание уже нет. Фюрер открывает глаза. Кажется, уже открыл. Фюрер открыл глаза и произнес:
     - Не получилось. А ведь вроде бы все у меня получилось. Сверх всяких ожиданий. Значит истина была со мной. Так, как же это получилось, что не получилось? О, терзания бедной души на вершине вселенских свершений, словно умер я от анаши, а не от конкретно сложившихся международных отношений… Да, чувствую, что что-то нескладно, а времени отредактировать уже нет. Как это обидно, когда не успеваешь доделать стих, который практически уже готов. Но вы меня поняли? Вернее мое стихотворение? Автор текста хотел выразить ту нетривиальную мысль, что вот, посмотрите на меня, на эту мою походку, на эти мои руки трясущиеся, на голову, которая как цветок одуванчика на тонком стебельке, на общую слабость и тому подобное, и вы увидите все признаки хронических передозировок тяжелых наркотиков. И я теперь не могу понять, все, что со мной было, оно действительно было или только привиделось мне, и, главное, какая мне в сущности разница? Так разве психиатр в чем-то ошибся? Зачем же мама так тогда на него накричала? Впрочем, что это я. Она же была неврастеничка, иначе, что мы вообще у психиатра делали? Я и мама. Мама и я. Идите Горалик. Вас нет. Понял, старик? Нет его, даже если он есть. Ну, и чего ты добился?
     - А ты чего?
     - Я чего? Можно подумать, что каждый был фюрером хотя бы во сне. Кстати, согласно тому же Фрейду, стать фюрером во сне еще более невозможно, чем наяву, потому что наяву мы все же более независимы, чем во сне. Хайль Гитлер, как говорится. А ведь мне еще и жениться надо. И не верьте этим ужасным слухам. Я ведь половозрелый. И пусть никто не смеет думать, что все дело в том, что Герцль больше любил свой народ, чем я свой. Но пусть все теперь видят, что народ Герцля сделал для своего Герцля больше, чем народ фюрера сделал для своего фюрера. Так немцам и надо. Так им и надо. Вы посмотрите до чего они довели своего фюрера. Да я же еще больше не похож на человека, чем эти монстры Сталин, Черчилль и Рузвельт вместе взятые, которые тоже на людей не похожи. Вы их видели? Ну, ни лица, ни фигуры. Что у одного. Что у другого. Что у третьего. Разве я необъективен? И это отцы наций. Так что же можно сказать о самих нациях? А Горалик? Я вас спрашиваю! Что вы можете сказать о самих нациях. Вы, еврей и офицер СМЕРША. Молчите? А вы лучше возьмите и убейте этого старика. Что вы за ним ходите? Он вам кто? Убейте его, послушайте меня, дело говорю. Сам же он не умрет. Это я сам умру. Вот, как женюсь, так сразу умру. Вместе с женой. Извините, не могу пригласить вас быть свидетелем на моей свадьбе. А на моей смерти тем более. Не может жид быть свидетелем на свадьбе арийца. Скажете антисемитизм? А разве ариец может быть свидетелем на жидовской свадьбе? Только на похороны к друг другу ходим. Так на что же вы жалуетесь? Все у вас так. Знаю я вашу работу - коррупция, ложь и блат, но фюрер умрет в субботу, чтоб осквернить шабат. И Геринг умрет в субботу. И Гиммлер умрет в субботу. И этот, ну, шибзик такой, маленький, хроменький, у которого еще жена сионистка. Вот, и этот тоже умрет в субботу, чтоб им всем пусто было. Прощайте, Горалик. Скоро я увижу вашего Герцля.
     Завыли сирены. Подземный рейх погрузился во тьму. Да что там рейх, мир погрузился во тьму. Правда, сделал он это персонально для Вадима Семеновича. Старик был еще рядом, когда раздался взрыв, и Вадим увидел вспышку столь яркую, словно она и впрямь в мгновение выплеснула ему в глаза весь свет, который предназначался ему на десятилетия. Дальше был сон. То есть, разумеется, бред. Старик заохал, запричитал, горько и, порой, нецензурно сетовал на то, что уж чего-чего, а еврейского квартала в данное время в том, что от Берлина осталось, не отыскать. Да и по всей Европе нынче не найдешь. И что же делать, что же, все-таки, делать? Да тут и немцев, собственно, не найдешь. Однако немцы нашлись. Причем какие-то весьма неординарные, подстать бреду. Старика они называли Жан Мишель и явно почитали его более, чем самого фюрера, если последнего вообще почитали. В чем они оказались совершенно правы, так это в том, что уверенно заявили после долгих манипуляций с головой тяжело раненного лейтенанта:
     - Будет жить.
     И вот Вадим Семенович действительно, во-первых, живет, а во-вторых, сидит себе в Аркадии прямо напротив ворот санатория имени Фам Ван Донга. Вход в катакомбу он, конечно, найдет. А там уже зрение и впрямь нечто вроде излишества. Он встал со скамейки и впервые почувствовал, что трость слегка подрагивает в руке.