     По всей видимости, только я никоим образом не причастен к разрушению Советского Союза. Так, во всяком случае, мне хочется думать. Можете со мной спорить, но не из пустой прихоти или тайного тщеславия появился на свет именно этот, воистину всемирно-исторический дневник. Нет, завел я его с единственной целью - обеспечить себе духовное алиби. Ведь, как ни притворяйся настоящим советским человеком, а однажды тебя непременно разоблачат . И вовсе неспроста мысленному моему взору слишком часто представлялась следующая малоутешительная картина: под занавес допроса матерый следователь победоносно достает из ящика стола, раздобытый ушлыми оперативниками дневник, коему я поверял свои самые сокровенные мысли и чаяния.
     Разве не обидно в подобной ситуации сознавать, что этакая духовная шалость, иллюзия, мираж безусловно перевесит в качестве доказательства годы безупречного притворства и реального верноподданичества? Думаю, не иначе, как от досады меня и осенило. А что если в обычной жизни быть самим собой, а вот дневник вести так, словно я настоящий советский человек? Сказано - сделано. Когда я убеждался, что дома все уснули и даже последний сверчок сам себя утомил, я на цыпочках подкрадывался к заветному тайнику, извлекал драгоценную рукопись и устроившись на кухне под столом , при свете лучины вносил очередную запись. Например: " Число. Месяц. Сегодня исполнилось шестьдесят три года со дня рождения Кунаева Динмухамеда Ахмедовича, видного советского государственного и партийного деятеля, первого секретаря ЦК КП Казахстана.
     Чувство глубокого удовлетворения не покидает меня с самого раннего утра. Да и кого может оставить равнодушным даже краткий перечень заслуг и свершений товарища Кунаева, видного советского государственного и партийного деятеля, первого секретаря ЦК КП Казахстана? И т.д". День ото дня, вернее ночь за ночью в кратких своих записях я клеймил, выражал братскую солидарность, благодарил за неустанную заботу, давал гневную отповедь - и вот однажды оказался задержанным органами государственной безопасности.
    Напрасно я пытался изобразить политическую невинность. Как правило, в конце очередного многочасового допроса один из следователей выкладывал на стол неопровержимые СВИДЕТЕЛЬСТВА того, как полгода назад я скептически усмехнулся на комсомольском собрании, или как три месяца назад глаза мои не загорелись неподдельным возмущением при упоминании имени Голды Меир. Конечно, я исписывал килограммы бумаги, объясняя, что вовсе не усмехался, но лишь особое расположение света и тени на моем лице ввели в заблуждение славного тайного помощника органов, бдительно наблюдавшего за моим поведением. Я чертил схемы специфики освещения в том именно месте, где я сидел на злополучном собрании, но экспертиза всякий раз ставила под сомнение мою искренность.
    Силы постепенно оставляли меня, но делу не видно было конца. Уже не менее пяти научно-исследовательских институтов полными составами переключились исключительно на тематику, связанную с раскрытием моего подлинного лица, уже были чувствительно сокращены годовые бюджеты нескольких сельскохозяйственных и даже тяжелопромышленных областей с целью максимально повысить эффективность оперативно-розыскной работы по моему делу, но все-таки решающего успеха, такого, чтобы у самого злостного очернителя советской действительности не возникло малейшего повода усомниться в правомерности репрессий властей по отношению ко мне, добиться не удавалось.
    И вдруг допросы, очные ставки и следственные эксперименты внезапно прекратились. Несколько суток меня не вызывали, а еще через какое-то время из моей камеры отселили провокатора, который месяца три тщетно уговаривал меня прорыть подкоп в кабинет следователя, выкрасть оттуда радиоприемник и, хоть разок вдоволь наслушавшись БиБиСи, вернуть приемник на место и засыпать подкоп. Я понял, что дневник мой обнаружен.
    Однажды в камеру вошли пятеро c лицами головорезов и повадками дипломатов. Туманно представившись, они, не переставая изысканно извиняться, натянули мне на голову светонепроницаемый пакет и осведомившись о самочувствии, вывели, как я понял, из здания тюрьмы. Путь предстоял не близкий. Сначала мы ехали на автомобиле, потом пересели в самолет. Посреди полета с меня сняли светонепроницаемый пакет, побрили, подстригли, опрыскали дезодорантом, накормили и снова вернули пакет на голову. " Неужели меня решили обменять на Луиса Корвалана, о котором я несколько раз так тепло отзывался в своем дневнике?" - терялся в догадках я. Наконец, после долгого спуска в лифте меня провели по довольно извилистым коридорам, завели в некую комнату и предложили сесть. Удивительно до чего быстро человек привыкает обходиться без помощи зрения. Конечно же, чисто умозрительно жаль утраченной способности к светоощущению, но с другой стороны начинаешь как-то неизмеримо глубже, а главное пронзительней ощущать окружающее тебя пространство. Я почему-то сразу понял, что слева от меня находится стеллаж с полным собранием сочинений классиков марксизма-ленинизма, справа бар с выпивкой, которую мне вряд ли предложат, а передо мной стол, за которым восседает член политбюро ЦК КПСС, председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов и в руках у него мой дневник.
     - Итак, - начал Андропов, когда мы остались одни, - вы тут пишите, - он не торопясь полистал дневник и, наконец, принялся монотонно меня цитировать:" Число. Месяц. Сегодня электронные средства массовой информации разнесли по стране и миру радостную весть о том, что Юрию Владимировичу Андропову присвоено воинское звание генерала армии. Волна счастья сразу же нахлынула на меня. Наконец-то! Душа так и пела:" Сегодня Юрию Владимировичу Андропову присвоено воинское звание генерала армии!". Я раскрыл утреннюю почту. На первых полосах всех без исключения газет сообщалось, что сегодня Юрию Владимировичу Андропову присвоено воинское звание генерала армии. Я ущипнул себя за ухо, а вдруг это только дивный сон..." - Андропов прервал чтение, прошелся по кабинету и совершенно неожиданно признался:
     - Вот и я сочиняю стихи и, представьте себе, не написал пока ни одного о роли партии в построении развитого социализма или хотя бы о роли комсомола в воспитании молодежи - все больше о любви, знаете ли, семье, природе. В сущности, вы лучше меня.
     - Господь с вами, Юрий Владимирович!
     - Нет, нет, не спорьте. В сущности, вы лучше всего советского народа, этого крайне лицемерного строителя коммунизма. Знаете что? Напишите-ка мне донос на весь советский народ, а я возьму и долбану по нему всем своим ракетно-ядерным потенциалом.
     - Но, Юрий Владимирович, - несмотря на охвативший меня ужас, осмелился возразить я,. - ведь двадцать миллионов лучших представителей этого народа являются членами и кандидатами в члены КПСС.
     - Двадцать миллионов? Да вы смеетесь надо мной! Впрочем, ради двадцати миллионов настоящих коммунистов, я, конечно, не долбану.
     - А ради двух миллионов?
     - И ради двух не долбану.
     - А ради одного?
     - Вы правы, ради одного, пожалуй, и мараться не стоит. Но с другой стороны, как вы полагаете, на сколько времени можно еще растянуть строительство коммунизма, имея в наличии лишь один миллион настоящих коммунистов?
     - Ну, лет на семьсот-восемьсот, - осторожно, стараясь все-таки не оскорблять здравого смысла и не слишком далеко выходить из границ реальности, предположил я.
     - То есть в исторической перспективе - совсем ничего, - почти радостно подхватил Андропов. Он встал, задумчиво прошелся по кабинету, остановился у стеллажа с томами печатных трудов собственных предтеч, вздохнул и, вернувшись на свое рабочее место, продолжил. - Поэтому и нужна вечная идея. Понимаете? Вечная ! Жить, например, чтобы покорять пространство и время. Как вы это находите?
     - По-моему, хорошо.
     - А вот Дмитрий Федорович Устинов так не считает. На редкость прагматичный человек. Спит и видит, как я умру, а он станет Генеральным секретарем. Как будто-то плох тот коммунист, который не мечтает стать Генеральным секретарем. Где это написано? И снимите вы, наконец, этот идиотский светонепроницаемый колпак. Мне трудно разговаривать с вами, не видя вашего лица.
     Пришлось подчиниться.
     - Так вот вы какой, - удивился Андропов. - А я думал вы совсем другой.
     - А я вас сразу узнал. Да и сейчас меня не покидает чувство, будто не с вами, а с вашим портретом беседую.
     - Ай, бросьте вы, в самом деле! Хотя, признаться, и меня не оставляет ощущение, словно разговариваю не с вами, а с вашим личным делом. Однако, все мы время от времени и до поры до времени только люди. Вы лучше подскажите, чем можно занять народ, который уже осуществил свою национальную идею? Вот в чем вопрос текущего момента, как говорил Гамлет. Идея свыше нам дана, а коль не дадена - хана! Извините за рифму, совершенно эстетически неуместную в контексте нашего диалога. Вероятно, нечаянный выплеск подсознания. С вами не бывает? Увы, мой друг, ни люди, ни даже их высшие руководители совершенно не в состоянии производить никаких идей, включая и ложные. Это говорю вам я, верный ленинец, беззаветный борец за мир и социальную справедливость. Как было сказано:" Бог дал, Бог взял". Особенно это касается идей. Так что давайте помолимся о даровании нам национальной идеи. Кстати, мне лично очень понравился ваш дневник. Непременно дам его почитать своим соратникам по политбюро. А теперь - ступайте. Вам принесут извинения и наградят орденом , пожалуй, даже двумя. Вы их вполне заслужили. И смотрите, чтобы вас не пристрелили при попытке к бегству. Мне было бы очень жаль. Ну, ступайте, ступайте же! - он снял очки, прикрыл лицо ладонями и разрыдался.
     Разрыдался и я, правда уже через много лет и, кажется, по другому поводу. Где теперь мой дневник? Где Советский Союз? Где Андропов? Вряд ли кто-либо из живущих, в том числе и я, способен вразумительно ответить на эти вопросы. Однако, и повествование мое подошло к концу и читателю, разумеется, не терпится узнать, что стало хотя бы со мной. Ну что ж, после того, как меня действительно чуть было морально не пристрелили при попытке получить статус беженца в США, я переселился в Израиль, маленькую страну в Восточном Средиземноморье, где и дожил до глубокой старости, выращивая фрукты и овощи, названия которых не в состоянии запомнить. Вот, собственно, и все. Здешняя жизнь совершенно не располагает к ведению дневника.
     -----------------------

П.Межурицкий