До этого мы жили на Антоновской. Но мне было слишком мало лет, внятных воспоминаний почти не осталось. Единственное, что могу сказать: до сих пор моим любимым сортом яблок является антоновка. Подозреваю, что здесь не обошлось без тайной работы подсознания.
Улица Калиновского, где я поселился в шестилетнем возрасте, мало чем отличалась от большинства минских улиц. Разве что близостью березовых стволов: вдоль нее курчавился Севастопольский парк, прозванный молодежью "Прощай, невинность!" Урла у нас встречалась реже, чем в таких клоаках как Чижовка или Сельхозпоселок. И все же... Время от времени, например, в нашем дворе возникал силуэт Мани - белобрысого имбецила, про которого ходил слух, что он пырнул прохожего ржавым гвоздем. Ужас, который я пред ним испытывал, сравним был только с боязнью змеиного укуса.
Раз уж я обмолвился, расскажу подробней. Отец мой возглавлял кафедру физвоспитания в Минском суворовском училище. На три месяца офицеры с семьями выезжали в летний лагерь под Молодечно. Там-то я и услыхал о существовании медянки - мифологического чудовища, обитавшего в болотистых чащах. Кошмар длился несколько лет. Всякий раз, садясь на унитаз, я пять раз подряд произносил заветное заклятье: "Я хочу, чтобы через миллиард лет сюда приползла медянка!" Имелось в виду, что к тому времени меня уже не будет. Более всего я страшился, что меня ужалят неожиданно, застав врасплох.
К счастью, наше знакомство с Маней так и не состоялось. Зато соседка сверху, Люда Пяткова, на ночь глядя назойливо крутила бобину со шлягерами "Аббы". Стоило мне поставить нежную пластинку Тухманова с элегией Бодлера: "Дитя, сестра моя, / Уедем в те края, / Где мы с тобой не ра-аставаться смо-о-ожем..." - как с третьего этажа повелительно гремело: "Мани, мани, мани!" Как выяснилось позже, это было пророчество. Спустя четверть века я с любимой женой отбыл в Израиль. Главный мотив - стремление сохранить вторую по счету семью, прицельно разрушаемую Роной Джалиловной. Можно сказать, что я стал сионистом благодаря теще-мусульманке... И что же? Финансовые соображения в итоге перевесили. Всего через какой-то год Эста вернулась в Москву одна. Тогда-то и аукнулась мне песенка шведского ансамбля!
Вторым по рангу хулиганом слыл Сусед. Именно так, исковерканно, звучала его кличка (она реконструирует генезис белорусской мовы). Парнишка выглядел вполне миролюбиво: смуглый, чернявый, с заспанным скифским лицом. Молва же утверждала, что он истерик, в состоянии аффекта способный на крайность. Я очень опасался, что меня ограбят: шпана любила экспроприировать карманную мелочь. Впрочем, семья наша жила скромно. Полтинник иной раз у меня водился, но не более того. Этого хватало на кружку кваса - пену с которого, в подражание алкашам, мы ухарски сдували, на пачку "Пломбира" и на культпоход в "Вильнюс". Панно у входа в кинозал считалось шедевром мозаики, кофе-гляссе - местной амброзией. Ошалело визжа от трюков Зорро, мои раскованные сверстники швырялись мороженным в спины впереди сидящих зрителей.
Зеленый Луг смотрелся опрятнее большинства спальных районов Минска. Где-то в середине 70-х строгая типовая застройка сменила сосновый бор, куда мы с товарищами мотались на великах в поисках приключений. Лес был главным достоинством нашего района. Там можно было наскрести лисичек, наесться до отвала земляники с черникой. Мы палили костры, пекли бульбу, потчуя друг друга суровыми былями про "пустых" людей - оборотней-мертвецов, которыми кишмя кишит толпа двуногих. Стоит такого продырявить острым колом - и он тотчас уберется восвояси. Отчасти это служило оправданием бандюге Мане: что как он проткнул чужое брюхо в порыве гражданской бдительности?..
Недавно я обнаружил газетный материал, где упоминается моя родная улица. Думаю, он внесет необходимый штрих в описание общей гуманитарной атмосферы. Она с той поры мало изменилась.
КАННИБАЛЫ В МИНСКЕ
В ходе установления лиц, причастных к расчленению тела мужчины, сотрудники ГУВД Мингорисполкома задержали 6 человек, подозреваемых в людоедстве. Как сообщили "Белорусской деловой газете", в ГУВД столицы, части расчлененного тела мужчины были обнаружены 11 и 12 января в канале Вилейской минской водной системы. Фрагменты человеческого тела - кисти рук, ступни ног, тазобедренная часть - находились в полиэтиленовом пакете и по внешним признакам были обглоданы. По факту обнаружения останков было возбуждено уголовное дело и начато расследование. В ходе проведения оперативных мероприятий сотрудникам Первомайского РОВД и ГУВД столицы удалось выяснить, что еще 28 декабря в квартире, расположенной по улице Калиновского и принадлежащей 43-летней минчанке, состоялась грандиозная пьянка, в которой приняли участие по крайней мер 6 человек. Именно в процессе распития спиртных напитков и был расчленен труп мужчины. По информации ГУВД, некоторые из частей тела пострадавшего компания просто употребила в качестве закуски к спиртному. Все подозреваемые в настоящее время задержаны и помещены в ИВС ГУВД Мингорисполкома. Некоторые из них уже начали давать первые показания.
Что ж, людоед, дающий показания, - это уже прогресс! По понятным причинам номер дома в заметке не указан. Что до меня, то я жил в пятиэтажке №33. Она высилась на перекрестке улиц Кнорина и Калиновского. Троллейбус 18-го или 29-го маршрута, прежде чем свернуть направо, разгонялся по Кнорина так, что, казалось, вот-вот на всех парах протаранит наш дом. К счастью, электроконтакты вовремя слетали с проводов. Водитель, на ходу влезая пальцами в рукавицы, карабкался по задней лесенке и, натянув вожжи, вправлял "рога" разбушевавшейся скотине...
А теперь немного о семье моей первой жены, Насти Харитоновой, плодовитой московской поэтессы, автора нескольких книг, в том числе итогового тома на 600 страниц, выпущенного издательством "Русь", которое возглавляет ее отец (задолго до его издания, в сатире "Сновидения", я писал: "О, Русь моя, жена моя, доколе?").
Настя родилась в 1966 г. в Москве. Сперва семья жила в районе Кропоткинской набережной. Затем - отец тещи, бывший военный атташе при Ким Ир Сене, отхватил квартиру в особняке Рябушинского. Дом стоял в двухстах метрах от Союза Писателей - куда и не преминула вступить Настина мама, Тамара Александровна Илатовская. Мать ее была из ссыльных поляков (д. Илатово Архангельской обл.) Настя, с детства погруженная в эллинские мифы, назубок знавшая латынь, почему-то возводила топоним к древнегреческому "илот" (раб).
Настину бабку я в живых не застал. Но тесть однажды разоткровенничался. И поведал, что, несмотря на близость к земле, теща его отличалась недюжинным шляхетским чванством. Бедняга, как он, наверное, натерпелся! Впрочем, это его мало чему научило. Заодно с Тамарой Александровной Роман Федорович нередко шпынял меня: из грязи да в князи - не забывай, кто ты есть! Я не обижаюсь: это из них холопски непроизвольно перло.
Закончив журфак, теща налегла на очерки. Одна из ее книг называлась "Все сбудется!" - в ней мажорно воспевалось строительство БАМа (куда, кстати, на пару лет сбежал и ее дражайший - чтобы после, надышавшись кедровником, набухнуть шишкой в Министерстве культуры). С такими заголовками ей без проблем выдали членский билет. Это однако не мешало ей бить себя пяткой в грудь: "Мы, шестидесятники, как один полегли на поле боя!" Литфондовский распределитель стал ее вторым домом. В ЦДЛ она наведывалась через день. Писательские сплетни узнавала первой. Тут же перезванивала Олегу Попцову, главреду "Сельской молодежи", и Вацлаву Михальскому, основавшему впоследствии журнал "Согласие". В печатном органе Попцова появилась и первая Настина подборка. А в редакции у Михальского она работала по окончании Литинститута.
Настя была уверена, что я от зависти нудил ей на ухо: "Походи по редакциям сама, родители не вечны - нельзя полагаться только на их связи..." Между тем я искренне желал ей добра. Замкнутость, нелюдимость обернулись против нее. Сегодня она настолько оторвана от своего поколения, что никакой талант этого не может компенсировать... Что касается меня - я голодным волком рыскал по Москве. Я жаждал публикаций, поездок, выступлений. И в известной степени преуспел: напечатался в большинстве альманахов и тонких журналов (в толстые меня не пустили: подвела комплекция), побывал на Камчатке, Алтае, Сахалине, в Вологде, Мурманске, Пскове, Ялте, Севастополе, Тбилиси и Ереване. Хотя, честно говоря, я ведь тоже потерпел фиаско. Но зато у меня есть важный козырь: я сам, собственными силами, ничего не достиг!
Однажды меня занесло в "Сельскую молодежь". Там работал Парщиков. Его звезда тогда стремительно восходила (она же впоследствии быстро потухла - что поделаешь, читатели не слепые). Накануне я оставлял ему свои стихи и рассказы. Метаметафорист принял меня по-полтавски радушно. Сидя на подоконнике, болтая ножкой в белых джинсах, вальяжно нахваливал мою прозу. "Хорошее письмо, - говорил Леша. - Так пишут всего несколько человек. Например, такой-то - он сейчас проживает во Франции. И такой-то - он поселился в Германии. А еще - такой-то и такой-то. Первый - в Иерусалиме, второй - в Джерси-Сити..." Оно понятно, чтo он имел в виду. Но на дворе ведь была перестройка! "Да, а стихи тебе лучше не писать. Пиши-ка ты прозу!" - добавил Парщиков. Ничего странного: мы ведь с ним были из одного цеха.
Парщиков обещал предложить рассказы на редколлегии. Но так этого и не сделал. Вскоре Лешу турнули. За профнепригодность. На его место пришел Пьецух. Роясь в ящиках стола, он нащупал мою рукопись. Наверное, Слава был, как обычно, с бодуна - почему и отослал мне испепеляющую рецензию. Впрыснув в нее столько яда, сколько способен был из себя выдавить. Тут уж и я взбесился! Я вспомнил о том, что с главредом Попцовым мы вместе встречали Новый год. Чокаясь со мной шампанским, он косился слегка подозрительно. Но разве русский человек когда-нибудь иначе смотрел на нашего брата? Затем он отвлекся, пересказывая Тамаре Александровне заваруху на недавнем съезде: "Представляешь, Юлиан Семенов, выйдя на трибуну, начинает обличать Георгия Маркова. Коррумпированное правление, тра-ля-ля, тыры-пыры. И тут в зале поднимается гул: а сам-то ты кто? Не зять ли Михалкова? А ну, вон со сцены, карьерист паршивый!" Бородавка на его лице интригански подпрыгивала. Теща в такт ей радостно повизгивала.
Итак, я разгневанно ворвался в редакцию. Попцов еще не пришел. Очам моим предстала грациозная барышня по фамилии Северин. Вот уж чьи римские корни не вызывали сомнения! Я пожаловался на Парщикова: "В корзину швырнуть - и то поленился!" Приглушив голос, она печально призналась: "Скажу вам по секрету, Леша - человек совершенно равнодушный..." Но вот появился главред. Я ринулся к нему и тут же, в коридоре, высказал протест. Схавать этот плевок я не пожелал. Узнал ли он меня? Не уверен. Он окинул визитера испуганным взглядом. "У вас хорошее лицо!" - заявил Олег Николаевич. Мой тесть, бывалоча, такое тоже говаривал, куря и набычась в телеэкран. Мета поколения... Мы зашли в его кабинет. Там в ожидании слегка поеживалась Северин. По выражению моего хорошего лица она поняла, что опоздала. "Вообразите ситуацию, Наташа! - взял патетическую ноту Попцов. - Парщиков курировал рукопись молодого человека. Взял на себя определенные обязательства - и, как водится, начисто о них забыл. - Главред перевел дыхание и торжественно вскинул руку: - Гладиатор Пьецух, не долго думая, разгромил в пух и прах рассказы начинающего автора! Результат - нервный стресс, полная потеря аппетита! А теперь скажите: существует ли в мире справедливость? Доколе мы будем жить в обстановке тотальной травли и круговой поруки?!" ALEA JACTA EST. Жребий брошен. Здравствуй, Цезарь! Идущие на смерть приветствуют тебя! Кажется, я остался доволен. Провожая меня, Попцов сощурился и повторил: "Все же у вас очень хорошее лицо!
Пора бы мне рассказать о доме, где жили Харитоновы. Он располагался в Трубниковском переулке, на территории историко-археологического памятника "Земляной город". Местность известна с XIV в., поблизости от нее располагался "Государев кречетный двор" - главный компонент царской соколиной охоты. Квартал "Поварская Слобода" находился на водоразделе между Москвой-рекой и речкой Пресней. Название переулок получил по стоявшим здесь деревянным дворам трубочистов, тяглецов Трубницкой дворцовой слободы. Их дворы просуществовали до начала XVIII в.
Пожар 1812 г. коренным образом отразился на застройке квартала. Он полностью выгорел, за исключением двух-трех каменных палат. В 60-е годы длинный Трубниковский переулок был рассечен Калининским проспектом на две неравные части, а до этого он соединял ул. Воровского (ныне - Поварская) со Спасопесковской площадью. Ею, Поварской, и заканчивается Трубниковский переулок. Здесь в XVII в. находилась дворцовая слобода царских поваров (это однако никак не сказалось на моей теще: готовить она так и не научилась).
В XII-XIV вв. по слободе проходила большая новгородская дорога. В XVI в., при Иване Грозном, она находилась "в опричнине" и была заселена приближенными к царю князьями и дворянами. С XVIII в. слобода была упразднена. С этого времени Поварская стала одной из аристократических улиц города. На ней и в расползавшихся от нее переулках в разные годы жили выдающиеся люди, такие как Иван Бунин, Борис Пильняк. Здесь же в 1895 г. сестры Гнесины основали музыкальную школу. На Поварской жил отец Пушкина, а также дочь поэта Мария Александровна (в замужестве Гартунг). Сейчас в Трубниковском растет моя дочь Марианна. Растет без меня. Ей уже четырнадцать с половиной. 11 лет как я лишен права видеть ее, с нею общаться.
В доме №5/17 стоял когда-то небольшой деревянный особняк, где Поленов написал свой знаменитый "Московский дворик". В доме №4 в 1910-30-е гг. жил художник Юон. В разное время в нем жили: князь Чегодаев, художник Остроухов, дом помнит Сурикова и Репина, Васнецова, Коровина и Третьякова. Далее, в доме №19, были устроены известные "голицынские подвалы", по имени князя Льва Сергеевича Голицына; в 1910-е гг. здесь жили архитекторы братья Веснины. В доме №30 у своего двоюродного брата останавливался автор поэмы "Двенадцать"...
Здание, где поселился я, значилось под номером 26. Располагалось оно прямо напротив Литературного музея. В старину здесь был доходный дом. Затем его прозвали "домом научных работников". Здесь жили: известный гидрогеолог Ф.П.Сваренский, патологоанатом проф. А.И. Абрикосов, выдающийся пианист Г.Г.Нейгауз.
Осенью 1986 г., когда моя нога впервые переступила порог Харитоновых, прямо над ними обитал сын московского экс-мэра Гришина. Еще выше - жил жовиальный типчик, наследник Первого секретаря Молдавии. Он часто зазывал к себе моего тестя. Роман Федорович задерживался у него подолгу. Чем они занимались? Резались в преф? Мусолили политику? Или просто глушили водку? Никому не ведомо. За стенкой, в соседнем подъезде, жил несравненный Геннадий Хазанов. Порой я видел в окно, как он возится со своим авто. Тесть мой тоже выиграл вскоре "Москвич". Просто так, в спортлото. Кое-кому, как известно, везет. Впрочем, я, наверное, чересчур строг. Ему ведь пришлось воспитывать внучку как собственную дочь. Вероятно, Б-г это предвидел и решил заранее поощрить хлопотливого деда.
В разное время неподалеку от дома я видел Юрия Никулина, выгуливавшего грозную псину, прозаика Евгения Попова, напоминавшего батюшку из "Двенадцати стульев", и актера Кайдановского - исполнителя главной роли в знаменитом фильме Андрея Тарковского. В глазах последнего читалась какая-то не-от-мира-сего-йность. По-моему, он и в жизни был настоящим Сталкером. Не случайно умер молодым... А еще, получая денежный перевод на местной почте, я однажды услыхал реплику почтальонши: "Валя! Ну ты видела такое? Зиновию Высоковскому опять гонорар пришел! Кажный месяц деньги гребет, гадина!" Если учесть, какой национальности известный комик - причина гнева становится ясна.
С Настей я познакомился осенью 1987 г. Вернувшись из желдорбата, я восстановился на втором курсе Литинститута. Винокуров, в семинаре которого я состоял, вдруг не пожелал принимать меня обратно. Прочтя написанное мной в армии, он брезгливо поморщился: "Такое ощущение, что жизнь сломала стих!" - заявил новоявленный эстет. Поэт-фронтовик, автор энного собрания сочинений, не устававший спекулировать на военной тематике! Сегодня от его наследия осталось только это: "Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой". И то - лишь благодаря запоминающейся мелодии.
Кое-как девчонки умилостивили почетного члена Гонкуровской академии. Особенно старалась Эвелина Ракитская. Она всегда была моим верным другом. Мы вместе учились на первом курсе. Потом Эвелина писала мне в армию, жалуясь на горькую женскую долю. В ее золовку Машу я был влюблен, планировал на ней жениться. Она прождала меня весь первый год службы. Затем - предпочла мехматовца с московской пропиской (но просчиталась: счастливого брака с Димой не вышло). После разрыва нашей помолвки Эвелина безоговорочно приняла мою сторону. Впоследствии она и сама развелась с Мишей Левиным, сотрудником "Молодого коммуниста", старшим братом Маши. Так она окончательно расплевалась "с этой семейкой".
Итак, на семинаре состоялось мое обсуждение. Первое после двухлетней отлучки. Я без запинки оттрубил свою кирзовую лирику. Была она и впрямь не высшего качества. Но удивительно, что я вообще умудрился что-то написать. Все это время Леша Пинус (ныне - Алексей Сосна: он и прежде переводил себя с латыни, хотя к римлянам имеет такое же отношение, что и село Илатово - к древнегреческому койнэ), восхищенно поцокивал языком: экий красавец! Об этом мне потом рассказывала Настя, сидевшая с ним рядом. Думаю, он ее тогда и запрограммировал...
По окончании занятий она подошла сама, попросила мою рукопись. В детстве родители не подрезали ей уздечку: дикция оставляла желать лучшего. Она шепелявила, картавила, язык высовывался лишь наполовину. Меня могут спросить: зачем же ты тогда вступил в брак? Но я ведь женился не на языке, а на его, с позволения сказать, творце! Через некоторое время Настя вернула подборку, никак ее не прокомментировав. И вручила мне свои собственные тексты. Так мы прикоснулись к творчеству друг друга.
Литературный институт был моей заветной мечтой. Одной из немногих, которые сбылись. До этого я два года проучился в Политехе. Аббревиатуру БПИ остряки расшифровывали просто: "Белорусский Питомник Идиотов". Но даже и такая alma mater не сумела меня переварить. Вероятно, мой умственный уровень оказался и того ниже.
Оттуда меня спровадил доцент Алявдин, читавший лекции по сопротивлению материалов. Десять раз он не допускал меня к экзамену, а на одиннадцатый кисло ухмыльнулся: выполните задание по-русски - тогда и приходите. Лишь тогда до меня дошло. Я сказал ему, что он негодяй и ответит по закону. Наивный! Я не знал, что закон на стороне негодяев. И вот - Алявдин настрочил в деканат докладную: "Студент Марговский угрожал мне психологически, используя нецензурные термины уголовного мира". Язык, достойный персонажей Зощенко! Я вынужден был лечь в психоневрологический диспансер, чтобы добыть справку о якобы развившемся у меня маниакальном синдроме. Иначе мне грозило отчисление с "волчьим билетом". В брежневские времена это означало, что тебе не светит поступление в другой вуз.
Выйдя из диспансера, я добился формулировки "по собственному желанию, в связи с болезнью". Но мне показалось этого мало. Я влетел в кабинет ректора во время ученого совета и успел исполнить два куплета зажигательной "Хава нагилы". (Накануне от приятеля, Ильи Горелика, я узнал, что этим летом, ввиду смены руководства, из БПИ выгнали полсотни евреев). Профессор Ткачев не на шутку всполошился: сперва вызвал "скорую", затем - милицию. Проректоры набросились на меня, скрутив в бараний рог, подобно центурионам Понтия Пилата. Я им, впрочем, благодарен: ведь я не знал текста песни целиком… В ближайшем отделении УВД я был оштрафован на 10 руб. "За мелкое хулиганство" - так значилось в протоколе. Эту сумму я легко собрал на собственном концерте, состоявшемся спустя пару дней в клубе самодеятельной песни. "Кораблик" - новое здание Архитектурно-строительного института, накануне отпочковавшееся от главного корпуса БПИ, - поплыл по волнам уже не моей памяти.
А я... Как вы уже поняли, мне крупно повезло: я стал студентом отделения поэзии. ПГС (Промышленное и гражданское строительство), налившись кровью гласных, обернулось легкокрылым Пегасом. За это я признателен доц. Алявдину (он теперь, кстати, преподает в Зеленогорском Политехе в Польше, если кто случайно встретит - поклон от меня!) Что касается ректора Ткачева, тут сюжет покруче. Со временем он перешел в Белгосуниверситет - и в один из пасмурных дней застрелился на дому.
В пересменке между двумя вузами я успел полтора месяца поработать униформистом в цирке. В Минске в это время проходили гастроли Игоря Кио. Перед каждым представлением мы укладывали металлический настил. По завершении - убирали и мели арену. Вася Уманец, мой непосредственный начальник, измывался надо мной как только мог. У него был тот же самый
пунктик: прежний инспектор манежа, недавно скончавшийся старый еврей, жучил его в хвост и гриву. Однажды я не выдержал и обозвал Васю мудаком. Как ни странно, ничего особенного за этим не последовало. По-видимому, он был готов к такому повороту событий.
Выгнали же меня за совсем другое. Я обслуживал номер одного армянина, трепетно дрессировавшего морского льва. Кто-то из персонала меня запугал: дескать, от его укуса - язвы по всему телу. Я опасливо шарахался от усатого зверюги: оттого и приставил стойку к бортику не перпендикулярно, как следовало, а параллельно. В результате номер забраковали, импрессарио из Югославии отказался подписывать контракт. Армянин орал на меня благим матом. Оказалось, он куда опасней своего подопечного. Ничтоже сумняшеся, я ответил ему тем же. "Куда ты послал народного артиста?.." - недоуменно переспросил начальник отдела кадров.
Однако же в цирке я кое-что успел: написал "Поэму третьего крыла". Сначала думал посвятить ее Кио. Но фокусник оказался сугубым прагматиком - первым делом стал выяснять, где я планирую ее опубликовать. Я отстраненно пожал плечами. Он ответил аналогичным жестом, прогнусавя: "Пока не понятно". И я решил посвятить поэму... себе. Увы, Игорь Эмильевич, поезд ушел! Впрочем, я тогда ведь и знать не знал, что беседую с бывшим зятем Брежнева.
Ох, и до чего все сложно! Как, ей-богу, все вокруг повязано! Этот был женат на той, а та - вышла замуж за такого-то. К примеру, сын ректора Литинститута Евгения Сидорова (впоследствии - Министра культуры, а затем - полномочного представителя РФ в ЮНЕСКО) женился на дочери все того же Хазанова. Династический брак? Или - биологически обусловленное воссоединение еврейских генов?..
Мой первый брак был нарушением обоих правил. Что и давало основания Насте и ее родителям орать мне хором: "Подонок! Мы подобрали тебя в грязной общаге!" Должен признать, это чистейшая правда. Общежитие на Добролюбова было той еще помойкой. Объяснение простое: деньги, выделенные на ремонт, умело свинтил проректор по хозчасти. При этом он щедро поделился с парторгом, списав всю сумму на посадку туевой аллеи (мы ее тут перекрестили, изменив первую букву). Когда я попытался поднять шум, желчный парторг отвел меня в сторонку и угрожающе прохрипел: "Это вы тут воду мутите?" Между тем вода была мутной по причинам ассенизаторского характера. В туалетах воняло так, что монголы, учившиеся на переводческом, призывали на нашу голову нового Чингиз-хана.
Впрочем, в домашнем сортире Харитоновых (их было аж два, но второй захламили всякой всячиной) пахло ничуть не лучше. Тесть мой оттарабанил шесть лет на Колыме и немецким педантизмом не отличался. Да и был он чисто русским человеком - разве что с четвертью греческой крови (бабка его, прорицательница, преемница легендарной пифии, обитала в пустоши под Очаковым). Не свойственна ему была и мягкость характера: например, встав с левой ноги, он мог садануть кулаком по голове родную дочь, кормящую грудью младенца... Бедная Анютка, прости меня, коли можешь! И зачем я только сунулся в это дворянское гнездо?!
Собственно, тот же вопрос, слово в слово, задал мне сотрудник журнала "Согласие". Ежемесячное это издание, основанное Вацлавом Михальским, призвано было сгладить острые углы, примирив "славянофилов" с "сионистами". Иначе говоря - улестить распоясавшуюся черносотенную орду, затеявшую свистопляску вокруг "жидомасонского заговора"... Я забрел в Бахрушинский, ибо прослышал, что там трудится Настя. Все же меня к ней тянуло. Вот уже год как мы расстались. Я снова жил в общаге. Мне было любопытно глянуть, как она вписалась в рабочий коллектив. Уж я-то знал наверняка, что с ее повадками ей ни с кем не ужиться! Так и оказалось: несмотря на дружбу ее матери с главредом, Настя продержалась недолго. Секретарь редакции, плотный потеющий еврей лет сорока, узнав, что я бывший муж Харитоновой, замахал руками: чур меня! "Я, конечно, понимаю, что мы живем в антисемитском обществе, но вам каким-то образом удалось усугубить ситуацию! - пригвоздил он меня. - Ведь это же кошмар, как она на меня глядела! Я думал - прирежет в конце концов!"
Что ж, его опасения были небезосновательны. Помню, как-то я вернулся с выставки иконописи. Теща налила мне щей с тараканами. Настя по привычке уселась напротив, пялясь мне прямо в рот. И с тем, и с другим я давно смирился, повторяя про себя, что этнография - наука древняя и сложная. Но в этот раз черт дернул меня за язык. В ответ на ее расспросы я процедил, что "Троица" не вызывает во мне священного трепета: "Джоконда" сделана куда как профессиональнее. "У них - Леонагдо, а у нас - Андгей Гублев!" - гордо заявила Настя. "Да-да, дорогая, ты права! - притворно закивал я. - У них - Ботичелли, а у нас - Андрей Рублев. У них - Рафаэль Санти, а у нас - Андрей Рублев. У них - Микеланджело Буонаротти, а у нас - Андрей Рублев. У них..." - "Ну, хватит! - шмякнула она ладонью по столу. - Ты в гусском доме находишься, а не где-нибудь!" Я мельком глянул на замызганный щами пиджак: "Настенька, ты совсем с катушек слетела?" - "Сам ты, мегзавец, с Луны свалился! Я покажу тебе как дгазниться!" - прожужжала она и занесла надо мной кухонный нож. Я инстинктивно перехватил ее тоненькую кисть. "Перестань выкручивать девочке руки!" - истошно завопила теща. - "Тамара Александровна, если я ее отпущу, она меня ослепит!" - скороговоркой оправдывался я. Очеркистка польских кровей, кажется, учла мою точку зрения. Возможно, она была из рода Коперника и сумела вычислить орбиту стального лезвия, витавшего поблизости от моих глаз. "Настёна, - умоляюще пролепетала она, - отдай ножик, деточка, я тебя умоляю!"
Кстати, совсем недавно я вновь пристально всмотрелся в рублевский шедевр - и к удивлению своему обнаружил, что там также изображены трое ближайших родственников. Они смиренно восседают за одним столом - на котором нож, как ни странно, отсутствует.
"У нее характер мой!" - самодовольно промычал однажды тесть. Эту фразу я запомнил - как и эпизод с топором. Случилось это в середине марта. У Насти начались почечные колики. Боль была невыносимой, она каталась по полу. Я застыл посреди комнаты, баюкая двухлетнюю Аню и не зная чем помочь. Мы ждали приезда "скорой помощи". Наконец, явились двое: санитар и врач - носатый азербайджанец с золотой фиксой. Он-то и намекнул тестю: мол, неплохо бы на лапу дать - тогда и обезболивающее сыщем... Обычные совковые дела. В этой ситуации не стоило артачиться, дорога была каждая минута. К сожалению, я не догадывался, о чем они шушукались - иначе бы всучил пятерку эскулапу - и дело с концом... "Сволочи! Хоть одну падлу пришью! - вдруг заорал Роман Федорович. - Гриша, бей их!" Он с кулаками набросился на вымогателя. Но кавказец резво отпрыгнул, санитар заслонил его широкой грудью. А тесть - тот почему-то рухнул замертво, с характерным стуком созревшей груши. "Они убили моего папу!" - закричала Настя, мгновенно вскакивая на ноги. Больная бесстрашно ринулась на врачей-отравителей. Тут уж вмешался я, быстро передав Анюту теще: оттащил жену от медперсонала, подхватил на руки и унес в спальню... Но самое забавное было впереди. Врач подал заявление в милицию - благо, отделение находилось в двух шагах. Когда пришла повестка, Настин отец зарыдал и заперся в своей комнате, утешаемый верной супругой. Используя все свои связи, она сумела замять дело. Одно не дает мне покоя до сих пор. То ли с перепугу, то ли в силу восточного коварства, азербайджанец указал в своей жалобе, что на него набросился не только Харитонов-старший, но и "разъяренный зять с топором". Очевидно, он имел в виду меня.
Существует пословица: не в свои сани не садись. Нет бы усвоить ее вовремя! Я же - вздумал форсить перед однокурсниками. Особенно перед такими же провинциалами как я сам, согбенно шаркавшими по зигзагам заплеванного коридора. Захотелось, понимаешь ли, - после двух лет казармы - комфорта, ласки, домашних солений... В результате я ушел не солоно хлебавши. То ли дело Манук Жажоян, с которым мы учились еще на первом курсе: женился на Ире Москвичевой из простой, но интеллигентной химической семьи! Кстати, мама ее была еврейкой и впоследствии взирала на меня с немым укором: зная, какой валентностью кто обладает.
Я тоже был влюблен в Иру (и, кажется, не без взаимности). Но предпочел связаться с Настей, поскольку та от меня забеременела. Я с ужасом представлял себе, как ее родители врываются в кабинет ректора. Нет, они не стали бы петь "Хава нагилу". Просто Роман Федорович дружески потрепал бы по плечу Женьку Сидорова: "Такие дела. Задета честь моей единственной дочери". А ручищи у него - ох, и массивные! Даже Колька Рубцов - и тот прикусывал язык, завидя Харитонова на кухне литобщаги... Исключения из второго вуза мне бы не пережить. К тому же, я теперь рассчитывал на карьеру писателя, а не прораба.
Ира не простила мне моей выходки - в отместку выскочила за Манука. Накануне я сам свел их на собственном дне рождения. После их свадьбы она приложила все усилия, чтобы рассорить давних друзей. Отчасти ей это удалось. Я стал все реже бывать в их шумной компании. Казалось, весь мир вращается вокруг счастливой парочки. Влюбленные целовались прямо в герценовском дворике. Идиллия длилась лет семь. Родив Мануку двух дочерей, Ира однажды воспользовалась его отъездом: заочно развелась с ним, продала квартиру и репатриировалась в Израиль с бывшим одноклассником. Теперь она живет в Маале-Адумим, пригороде Иерусалима. А Манука - пять лет как нет. Он трагически погиб летом 1997 г. Ночью на Невском его сбила машина. В Питер он приехал, чтобы продлить французскую визу и заодно познакомиться с родителями новой невесты - Ани Пустынцевой, студентки Сорбонны. Но сдается мне, здесь торчат уши ФСБ: Жажоян ведь был сотрудником "Русской мысли" и задумал мимоходом поучаствовать в расследовании дела Никитина…
Да, наши судьбы переплелись тесно. После первого курса мы разом загремели в армию. Одновременно демобилизовавшись, вновь оказались за одной партой. Шалости, эпиграммы, фрондерские выходки... Мы с головой окунулись в омут донжуанства. Одна половина краль втюрилась в него, другая - в меня. Все было по-братски. Впрочем, как я уже сказал, случались и накладки. Нас с Мануком многое объединяло: любовь к парнасцам, Уайльду, поэтам Серебрянного века, общая неприязнь к жлобству, великодержавному шовинизму. Он так же как и Настя слегка шепелявил. Я завидовал его счастливому браку. Курса с четвертого мы уже общались только на лекциях: Ира целенаправленно расшатывала нашу дружбу. С некоторых пор он стал жаловаться на тещу. Однажды тяжело выдохнул: "Старая жидовка, всю печень выела!" Я поморщился, сделав ему замечание. Манук расхохотался, заговорщицки подмигнув: "Брось! Мы, хачики и жиды, на Руси в равной степени нежеланны!" Еще одна деталь: он признавался, что порой приходится распускать руки. Хочу заметить, Ира была та еще язва - на редкость высокомерна и несговорчива (это одна из причин, почему я не сделал ей предложение). Оправдание, впрочем, не ахти - существует ведь и другое решение проблемы.
Однажды Манук с Ирой побывали у Харитоновых, на моем дне рождения. Я из кожи вон лез, жлая поразить их роскошью. Раздобыл банку консервированных ананасов (кажется, свистнул в одном из универсамов). Углядев дефицитное лакомство, Ира воскликнула: "Ананасы?" - "Ананасы!" - гордо тряхнул седой гривой Федорыч и придвинулся к гостье поближе... Тесть обожал молоденьких. Едва жена за порог - он зазывал в дом потаскушек. В июле 1987 г. Тамара Александровна увезла беременную Настю в Дубулты, в тамошний Дом творчества. От института до Трубников мне было ближе, чем до общаги. Да и книжки хотелось полистать: дома у Насти, в солидных переплетах, пылились Ксенофонт и Макиавелли, Спиноза и Петрюс Борель... Отперев дверь, я напоролся на голенастую лярву. Нисколько не смутясь, блондинка гордо прошествовала в ванную. Федорыч вылез из комнаты в алых плавках. Немного нервничая, он заговорил с придыханием. Но голос его быстро вернул себе бархатно-начальственный тембр (ответсек журнала "Театр" - не хухры-мухры!): "Гриша, сегодня здесь ночевать нельзя". Вот так - просто и ясно, без экивоков. Он ведь, повторяю, был из наших, общежитских: закончил семинар Ошанина - женился на москвичке, спасаясь от провинциальной скуки и рутины. Мне ли в самом деле его осуждать?
Но вернусь к визиту четы Жажоян. "Мануки" (так их ласково прозвали студенты) откровенно позевывали. У Харитоновых они учуяли посконный дух "Домостроя" - с поправкой на амбициозность полковничьей дщери. Ее певучие северные интонации, плюс деревенское ухватистое покрякиванье тестя, - в глазах моего сокурсника я читал иронию, Ира ж - та и вовсе торжествовала. Под занавес видная шестидесятница затеяла дебаты. "Ромашка, ты ничего не смыслишь! Булгаков - самый талантливый писатель!" - тараторила она. "Платонов, Тамара! Платонов талантливей!" - грузно тянул упрямый Ромашка. Мы сидели недолго. Вечером в ЦДЛ предстоял авторский вечер Кушнера. Настя не пожелала к нам присоединиться, и мы пошли втроем. "Повезло тебе! - по дороге подтрунивал Манук. - Каждый день присутствуешь при рождении истины".
С Кушнером я познакомился заочно. Его чудная книжка "Таврический сад" потрясла меня до глубины души. Я решил ему написать. Стихи его пользовались необычайной популярностью в нашей компании: Витя Куллэ и Армен Асриян - ближайшие друзья Манука и однокурсники Иры - справедливо боготворили ленинградского поэта. Однако в письме я, с присущим мне юношеским максимализмом, зачем-то взялся подводить итоги. "Вам не пришлось никуда уезжать, - провозглашал я, намекая на Бродского, - Вы остались - и Вы победили!" Сегодня я понимаю, что вывод скоропалителен. Но тогда - я искренне так полагал. Александр Семенович ответил мне восторженно. Они с женой прочли на кухне мое послание, растрогались - и перечитали заново. Так и пошло: я ему двадцать строк - он мне пятнадцать. "Сашка Кушнер опять письмо прислал", - криво усмехаясь, шутила Настя.
Эпистолярный жанр диктует свои правила. Кушнер мне так до конца и не раскрылся. "С Вашими рассуждениями по евр. вопросу я не вполне согласен, - писал он. - Лично я всю жизнь считал себя... русским. Евреем становлюсь лишь когда сталкиваюсь с антисемитизмом". Через три года Марина Кудимова - писательский функционер охотнорядского извода - вычеркнула меня из списка ста кандидатов. "Вопрос о вашем приеме в Союз на сегодня не актуален!" - заявила поэтесса (помимо национальных, у нее имелись личные мотивы). Я не столько жаждал вступить в эту трухлявую артель, сколько негодовал: какая-то там "тамбовская казначейша" корежит мою судьбу лишь на том основании, что показалась мне недостаточно лакомым куском!.. Я выплеснул свою горечь в письме Кушнеру - стилистически ориентируясь на "Четвертую прозу" Мандельштама. Александр из благоразумия отвечать не стал. Вскоре после этого я укатил в Израиль. И что же? Сегодня я живу в третьей по счету стране (не считая Белоруссии: но курица не птица). И в каждой из них я умудрился расторгнуть по браку: словно собирался написать пособие для разводящихся. Кем я в результате себя считаю? Что происходит с моей самоидентификацией? В России я был еврей. В Израиле - русский. А здесь, в Америке, я и вовсе никто.
Членством в Союзе писателей моя теща кичилась карикатурно. По большей части сидя дома, якшалась с такой же как она сама цэдээловской шушерой, корчившей из себя духовную элиту. Потому и от реальности была оторвана безнадежно. Когда Настя легла на операцию, Анюту отправили к моей маме. Недели через две в Минск приехал я. Мама, хоть и воспитала троих детей - сестру, меня и внука Диму - все же изрядно подустала: на нее ведь легла львиная доля забот. Пенсии на жизнь не хватало, а тут как раз - июнь, время отпусков. Вот ей и позвонил бывший начальник, человек с водевильной фамилией Верепетуев: предложил поработать в родном проектном отделе. Отказаться - означало навсегда лишить себя такой возможности. Настю из больницы уже выписали. Мама связалась с Тамарой Александровной: нельзя ли, мол, ребенка принять обратно? При этом она изложила свою аргументацию: Верепетуев затаит обиду и больше никогда ее не позовет. Важно засопев в трубку, теща неожиданно ляпнула: "Хотите, я позвоню ему сама и попрошу подождать месяцок - как член Союза Писателей?"
Роман Федорович подобной чести не удостоился. Наши судьбы и здесь похожи. Зато он втерся во Всесоюзное театральное общество. Иногда, как сорока на хвосте, приносил анекдот, рассказанный лично Ширвиндтом. Щеголял в серой "тройке", вечно поспевая на все премьеры. После - кропал мудреные статейки. Как-то мельком я прочел одну. "Работам режиссера присуща необычайная пластика, - писал рецензент, - она удачно сочетается с редкой динамикой". Настин отец обожал разного рода излишества. На его широченном столе сверкали финтифлюшки из цветного стекла. Некоторое время он пробыл шестым заместителем Демичева: ставил директоров театров по всей стране. Но его быстро "сожрали" - как многозначительно выразилась Тамара Александровна. Видимо, каннибализм процветал не в одном только нашем микрорайоне... После этого он и двинул в ответственные секретари. Порой, по старой памяти, Федорыч пробавлялся министерским пайком: икоркой, севрюжкой, копченой колбаской. Его собственная щедрость не знала границ. Например, однажды я приволок маринованные грибы. Свистнул как всегда: этот советский инстинкт пробудился во мне после армии. Воровать продукты в универсаме - в этом была особая романтика. Так во всяком случае считали я и Манук. Поначалу мы промышляли сообща. Набивали сумки снедью, а на кассе расплачивались за какую-нибудь мелочь. То была подсознательная месть государству: за два года солдатчины - рабского труда, побоев, издевательств... Итак, я раздобыл явный деликатес. Не долго думая, Федорыч стал наяривать маслята. Настроение его явно улучшилось. "А знаешь, мать, - отчаянно взмахнул он рукой, - угости-ка его красной рыбой, что я вчера притаранил!"
Что поделать, я вырос в простой семье. Квартира хрущевской планировки, мать инженер, отец майор, рабоче-крестьянский говор всюду... Мечтал ли я когда-нибудь очутиться среди сливок общества? Думал ли, что мне так подфартит? Ну да, я оказался не готов. Морально для этого еще не созрел. Потому, быть может, и угодил в ту ситуацию, о которой, собственно, и намереваюсь поведать.
Настя, Анечка и теща уехали на дачу. Примерно за месяц до этого мы рассорились вдрабадан. Казалось - навсегда. Я снова обитал в тесной каморке. Курил за пачкой пачку. Водил за подружкой подружку... И вдруг - жгуче ощутил, как душа моя гибнет. Вправе ли тот, кого родители всю жизнь холили и лелеяли, бросать на произвол судьбы крохотное существо? Как я потом посмотрю ей в глаза? "Нет! - сказал я себе. - Ты обязан предпринять последнюю попытку!" Позвонив тестю, я узнал, что на выходные он собирается за город. Надо отдать ему должное: он беседовал со мной доброжелательно. Совесть в его душе иногда шевелилась: они ведь изначально скрыли от меня, что Настя с двенадцатилетнего возраста лечится у психиатра.
"Подходи, если хочешь, - сказал он, - поедем вместе". Это был шанс помириться. Мы договорились, что он подождет меня у подъезда. Но не мог же я явиться с пустыми руками! Ох уж, эта треклятая хозяйственная жилка… Все деньги, присылаемые папой из Минска, я исправно откладывал на книжку. Отказывая себе решительно во всем. Мне мечталось скопить на отдельную квартиру - чтобы наконец избавиться от родительского гнета. Но Тамара Александровна отлично понимала, что тогда она останется тет-а-тет с гулящим супругом. А такая перспектива ее явно не устраивала. Именно поэтому она и не удосужилась встать в очередь на литфондовский кооператив. Деньги мои пролежали в сейфах пять лет - и благополучно сгорели в пожаре гайдаровской реформы...
Итак, я решил раздобыть съестного. Универсам на Калининском был тем местом, куда я разок-другой уже хаживал "на охоту". До сих пор мне это как-то сходило с рук. Вот и сейчас - сунув мороженую курицу под мышку - я попытался с беззаботным видом проскользнуть мимо кассы... Но не тут-то было! У разнорабочего в черном халате оказался глаз алмаз. "Э! В азартные игры играем с государством, молодой человек?" - сощурился он, сгребая меня за шиворот. Кажется, я напоролся на люмпена, по вечерам листавшего тома по социологии. Что ж, тем хуже: от такого не откупишься! Стражи порядка прибыли по первому зову. Меня с ветерком доставили в отделение. Еще в машине я прикинул возможную траекторию...
Прямо из кутузки, через распахнутую в переулок дверь, я наблюдал, как он укладывает вещи в багажник. Его бодрила возможность с кем-то переброситься словцом. Даже если этот пассажир - его собственный зять. Нет, в отличие от тещи он не питал ко мне непримиримой вражды. Смешно было опасаться такого как я. Улавливая чутким ухом первые нотки ссоры, он попросту выходил в прихожую поразмяться. Там болталась увесистая боксерская груша - и он периодически выбивал из нее пыль. А я - мотал на ус, стараясь поладить с Настей полюбовно...
Теперь, в моем смешном положении, только и оставалось что предаваться воспоминаниям. Умора! Когда к теще сползалась ее родня: одинокая ученая сестра, вся в своих загранпоездках и регалиях, да плешивый брат с семейством - эмэнэс, торгующий кустарной бижутерией, - Федорыч, подвыпив, начинал бубнить давнишние строчки. Шляхта чопорно переглядывалась, но внимала молча. Все же лучше, чем в случае с первой женой: когда они расстались, та вышвырнула все его рукописи на помойку... Он, так же как и я, выпустил всего две книжки стихов. Но я это сделал лишь в Израиле, а он - на своей родине, в Воронеже. Он, так же как и я, женился по расчету: только бы зацепиться в столице, поближе к кормушке. Но ему из примаков удалось выбиться в хозяева, а мне - исключительно в эмигранты. Еще нас объединяли общее железнодорожное прошлое и легкомысленное отношение к прекрасному полу.
Мент, допрашивавший меня, оказался незлобив, но памятлив. Само собой, я стал кивать на нищету: стипендии, мол, кот наплакал, а проблем - куры не клюют... "Нечего прибедняться! - пристыдил он. - Сокурсники ваши в общежитии маются, а у вас жена москвичка!" Тогда я зашел с другого боку: "Ах, знали бы вы, как меня в в семье притесняют! Тесть - дикий человек, чуть что не так - грозит физической расправой. На врача - и на того с кулаками набросился..." - "Погодите-ка! - лицо его обрадованно передернулось. - Я, кажется, помню это заявление..." Тут он посуровел: "Да-да, припоминаю! И вы, между прочим, там тоже фигурируете!" - "Что вы! Это недоразумение!" - От страха я понес околесицу: "Это все он, тесть: заставляет меня воровать. А нет - обещает изувечить!" Интонация беспризорника, выуженная из уроков внеклассного чтения ("Приключения Оливера Твиста"), как ни странно, подействовала эффективно. Видимо, мы воспитывались на одних и тех же книгах. "По голове бы ему надавать!" - буркнул мент и, позвав сержанта, отправил нас пешком в районный суд.
Служительница Фемиды, строгая русская женщина с сухим лицом, пытала меня недолго. Я разрыдался, повторив свою версию слово в слово. "Ладно, Григорий, на первый раз я вас прощаю. И штрафа не буду выписывать. Постарайтесь как следует осмыслить происшедшее. И решить - стоит ли оставаться в такой семье!"
Так обстоятельства ускорили мой развод. В сущности, я должен сказать спасибо бройлерной курице. Но она мороженая - вряд ли услышит. Однокурсник, молдаванин Вася Цуркан, вкратце узнав историю моей женитьбы, приставил указательные пальцы к желтым зрачкам: "Где были твои глаза с самого начала?" Эх, Вася, Вася! Пойми, дорогой: я любил Машу Левину - а она меня от меня открестилась. И тогда я загулял напропалую. Мне было хоть бы хны. Вот я и прошляпил Иру Москвичеву. А, может, - к лучшему? С Мануком ведь у них ничего не вышло... Да, я женился вслепую. Да, не прозрел вовремя. Но это же типичная черта моей нации. Ведь если бы евреи однажды прозрели по-настоящему - большинству из них не захотлось бы жить дальше.
Когда мы с Наташей, моей третьей по счету супругой, впервые прибыли в Париж, я захотел повидать Манука. Пришел в редакцию "Русской мысли" - и лишь тогда узнал о страшной смерти от черепно-мозговой травмы. Не мудрено: все годы в Израиле я жил как в пустыне. Европейские издания до меня не доходили. "Случай Орфея" - так называется его итоговый том. Он погиб в тридцать три года: как Иисус или Искандер Двурогий. А родился в Ленинакане (Александрополе), где столетием раньше явился на свет Георгий Гурджиев - создатель учения о "Четвертом Пути", снабдивший тибетской свастикой правителей Третьего рейха. Сегодня общества его почитателей распространились по всему миру: включая Нью-Йорк и даже Тель-Авив. Но это уже несколько иная история.
июнь 2002 г.
Бруклин.