К ВАМ С ИГРОЙ – ИГРОЙ ИГР
1982 – 2004
Правила этой игры игр нельзя выучить иначе, чем обычным, предписанным путем, на который уходят годы, да ведь никто из посвященных и не заинтересован в том, чтобы правила эти можно было выучить с большей легкостью.
Герман Гессе
I . АНТОЛОГИЯ СЛУЧАЙНОСТЕЙ
* * *
Как распознать – когда они уж немы
И обернулись перстию земли –
Ту лепту, что в Гомеровы поэмы
Аэды эолийские внесли?
Созвучия в дому странноприимном
Столь жалобно просились на постой,
Что вещий слух к заимствованным гимнам
С беспечною отнесся теплотой.
Покойся, Памф, и не кручинься, Олен, –
Пускай цикады сладостно поют;
Да будет провозвестникам раздолен
Поросший асфоделями приют!
* * *
С каждым днем длиннее ночи,
С каждой ночью дни короче.
Жизнь моя – как многоточье
После слова «закричать»…
Круг затей моих порочен,
Круг друзей моих непрочен.
Просыпаюсь от пощечин –
Губы склеила печать.
Жить невмолчь . И речь скупая –
Желчной пеною вскипая,
Мерно зыблется, скрывая
Вечность музыки во мне:
Вечность рокота морского
В хрупкой раковине слова
Из груди жемчуголова
И мгновение – вовне.
В ДОРОГЕ
Как жалобщик в кочующем рыдване,
Ворочаюсь на верхнем боковом,
Калачиком свернувшись и рыданье
Линялым прикрывая рукавом.
Едва улягусь – снова тянет в тамбур:
Выкуривать хандру на пятачке,
Где тамбуринами бряцает табор
И вспыхивают звезды на смычке.
В колесной свистопляске несусветной,
В чудной разноголосице дорог
Мне различим псалом ветхозаветный:
Вот отчего мне дорог каждый слог.
Спит проводница. Нет бумаги писчей,
Одни салфетки… И – не оскудей
Фонарный свет – я вас иной бы пищей
Попотчевал на мягком лоскуте.
Случайные попутчики, не ввергнем
В изгнанничество больше никого!
На боковом, я повторяю, верхнем
Прописан я с печалью вековой.
Визг тормозов. Перрона панцирь клетчат,
Расчерчен чемоданной беготней.
Две станционных яблони лепечут
На языке праматери одной.
Шов занавески на щеке оттисну,
К стеклу прильнув на вечных полчаса,
Разглядывая дальнюю отчизну –
Грустящие по сыну небеса.
* * *
Как слову «мать» – родительный падеж,
Глаголу «жить» – несовершенство вида,
Ты мне сродни, сладчайшая обида:
В единственном числе меня утешь!
Я был рожден на русском языке –
На русском и умру. Пенять не стану,
Что формы грамматической по сану
Мне не нашлось на гробовой доске.
ДАНТЕ
О, звездочет, скажи: ужель
За пеленою слезной дыма
Солнцестояния модель
К изгнанникам неприменима?
И разве точность нам дана
Трагическая – не в награду
За отлученье от вина,
Доставшееся вертограду?
Чем отдаленнее приют –
Тем прорицанье сокровенней,
И флорентийцы свято чтут
Запечатленное в Равенне.
Так на лугу друидов знак
Выводится писцом взошедшим
Полуденных июньских саг,
Витающих над Стоунхеджем.
* * *
Ревнив к своим каракулям,
Как подобает отроку,
Я в рот смотрел оракулам
И попадался под руку.
Блестя пером отточенным
Средь местечковых светочей,
Я привыкал к пощечинам
Судьбы, в стихах не сведущей.
Стезей своей утонченной
Я брел и вброд, и посуху,
И порывал с поденщиной,
И доверялся посоху.
Одни честили умником,
Другие – неумехою…
Да я и впрямь не уникум,
Хоть кое в чем кумекаю.
А именно: в молитвенном
Про подлинные светочи
Шептании по рытвинам
Иль в электричке едучи –
Тягучими перронами
По отроческой роздыми,
Когда с неоперенными
Еще я знался звездами…
ПРИСУТСТВИЕ ЕЕ ЗРАЧКОВ
В самом себе – как в планетарии.
Ладонью стылых звезд коснусь –
И вмиг зрачки всплывают карие,
Которым сам, быть может, снюсь.
И сквозь кулисное навершие –
Сквозь мглистый купольный покров –
Я чую сумерки умершие
Черемуховых вечеров.
Мне чудится под аркой стрельчатой
Дроздовых рощ осенний звук,
Что утонул тогда, при встрече той,
В речной излучине разлук.
И говорю себе я: сколько мы
Ни жили врозь – а ведь никак
Немолчный взор ее осколками
Не гаснет в темных цветниках!
Она – как вечная паломница
В моем космическом углу –
От света не дает опомниться
И не дает рассеять мглу.
Прозренье иль затменье карее?
Но стоит лишь забыться мне –
И два янтарных полушария
Колеблются на звездном дне.
МАРГАРИТА, МУЗЫКА ПОДМОСТКОВ
Маргарите Новиковой
Да приидет царствие твое,
* * *
С полстакана жажды нацедив,
Приючусь – как пращур Псалмопевец –
В зацветающей тени деревьиц,
Ливневый накликав рецидив
И глотая душное предгрозье
Исподволь, под вретищем листвы,
Изумляясь: до чего черствы
Дни, погрязшие в презренной прозе…
Вылиняли небеса; перо
В них обмакиваю, как в чернила.
Маковые всхолмья притемнило
Тучи животворное тавро.
Немота проникла вглубь скворешен,
Засуха легла на дно лагун…
Мчит Перунов племенной табун –
На густых слезах моих замешен.
Застревает первородный страх
Комом в горле, – только пересилив
Бремя плача, горлицыных крыльев
За плечами обретешь размах.
ФЕВРАЛЬ
Он поземкой конверт подписал
С сургучовой печатью проталин –
Но по-прежнему неофициален
Нецелованный инициал.
Если вы семи пядей во лбу,
Уголок этот не надрезайте:
О почтовом смолчать адресате –
Означает провидеть судьбу!
Пусть инкогнито дышит земля,
Кое-где становясь ноздреватей.
Есть прочтенья пора – назревать ей
Помогают зимы вензеля.
ПОВТОРИТСЯ
Вновь прикинуться, что ли, тихоней –
И растратить годины вечерние
На сверчковой пластинки верчение
Под усталой иглой патефонной?
Там, в окне – точно в зеркальце крохотном –
Облаков завиваются букли.
А внизу уже почки набухли
И трамваи проносятся с грохотом.
У того старика киоскера
Ты пивал газировку с сиропчиком.
Этой кошке ты был дрессировщиком.
Что прошло – повторится не скоро.
Но отрадно одно: обязательно
Все, что было хоть раз, повторится,
Возвратится, вернется сторицей,
Постучится в сознание затемно:
И тогда я молчанье нарушу,
Все мечты твои заново выгрущу –
И к иному, недетскому игрищу
Приобщу твою зоркую душу!
* * *
Деревянной цифирью на нитях стальных
Шашлыки на шампурах напомнили счеты.
Их трещотка ласкала твой слух, а еще ты
Обожал в малолетстве кататься на них.
Инвалидной тележкой кряхтели они.
Обдиралась коричневая половица.
Подмывало с разгону в дверях появиться –
Вызывая внезапный восторг у родни.
Арифметику ты переделал в игру,
От уроков шарахался, точно от пугал…
Головою качали и ставили в угол,
Чтоб не скучно, на пару – тебя и сестру.
Громоздились какие заботы у тех
Позвонков желто-черных, драконьих костяшек:
То ли был им кредит холодильника тяжек,
То ли дорого стоил искусственный мех?..
В перестуке бухгалтерских тех кастаньет
Нам уже не послышатся ритмы считалок.
Даже грубый подсчет предстоящего жалок,
А расходам числа подходящего нет.
* * *
Избранничество, как записку, скомкав,
Где почерк анонимный неразборчив,
Или, напротив, нарочито скорчив
Посмертную гримасу для потомков, –
Каким бы твой герой ни получался, –
Едины место действия и время:
На полустанке, наравне со всеми,
Он счастья ждал в теченье получаса.
* * *
Угреватое небо коричнево,
И зачерчен прожилками месяц:
Будто кисть живописца вторичного
Архаичный отвергла мимезис;
Будто начал мерцанье пейзаж его
Из дрожащей светильником лужи –
Погребенный зарницами заживо,
Воскрешенный гнилушками вчуже.
Не из вязкой ли глины он вымесил
Кучевые свои эмпиреи?
Пусть плачевен болезненный вымысел
И случаен – как ландыш в пырее;
Пусть природа темна сверху донизу,
Но, в холсте его правду зачуяв,
И ему – как Венера Адонису –
Принесет она горсть поцелуев.
* * *
Аркадию Эберу
Я Рембрандта по косточкам собрал,
По ребрышкам, и света не прибавил:
Довольно и того, что он оставил –
Осколочья серебряных зеркал.
Сын лейденского мельника, он знал,
Как жернов перемалывает зерна:
И эта россыпь грез не иллюзорна –
Оправленная рамником в овал.
Портретных бликов зыблется хорал
На паперти бесчувственного мира:
Донесся с Валтасарова он пира –
Театр анатомический объял.
МЕТАМОРФОЗЫ
Перепутав кентавра с ликорном,
Мифологии все переврав,
Я люблю над лиманом ликерным
Дожидаться ночных переправ.
«Старым Таллином» или «Шартрезом»
Затуманив свои берега,
Постигаю я в друге нетрезвом
Превращенье его во врага.
Я вопросом готов огорошить
Шантрапу заводных дискотек:
Где получеловек-полулошадь –
Полулошадь-получеловек?..
А в каком-нибудь затхлом шантане
Незнакомая музыка вдруг
Мне напомнит родное шатанье
По асфальту пустынных излук.
И, причалив к замшелым ступеням
В притомленном ковчеге тоски,
Та обида, что стала прощеньем,
Приоткроет мне дверцу такси.
МИФЫ ГОРОДА НИМФСКА
«Геннадий Федорович?» – «Вы ко мне? Прошу!
Одну минуточку, я чуть задерну шторку…
Итак, пожалуйста». – «Я вкратце изложу
Души бессмертие, противящейся торгу
С лотков безвкусицы на ярмарке словес,
Где, выдав гусенницам за азы огрызки,
Барышник хмыкает и, славя недовес,
Из-под ножа пускает приторные брызги
Подобострастья обожравшимся властям
И метит коркой в голоштанного воришку
С губою заячьей, что слюнки тут и там
Глотает, вылупясь на сытую отрыжку –
В лице блюстителя порядочности той,
Которой шкурничество имя, а призванье –
Сопя разделаться с пугливой красотой,
Врасплох застигнутой на вяленом майдане,
Кулак сивушный над беглянкой занести,
Похабным брюхом оттеснить ее к забору…
Но у Вс-вышнего расправа не в чести!» –
«Прошу прощения, но мне б заметить впору…» –
«Ах, нет, дослушайте! На выдохе одном
Смешная исповедь духовного калеки,
В ком красоты уже не сыщешь днем с огнем,
Лишь изувеченность – отныне и вовеки!..
Душа растоптана – повержена во прах;
Ее чистилище – редакторские нети,
А кущи райские – в посмертных номерах
Журнала модного спустя десятилетья…
Геннадий Федорович, в этот кабинет
Не я, но тень моя…» – «Простите, не расслышал.
Геннадий Федорыч? – Его покамест нет.
Он скоро будет. По делам куда-то вышел.
Я глуховат и перепутал: ибо звать
Игнатий Сидорыч меня… И впрямь досада!
Куда же вы? Не откажитесь подождать!
Что передать-то хоть?..» – «Да ничего не надо».
ИЗ СЕМЕЙНОГО АЛЬБОМА
…А внешне попугай напоминал щелчок
Кому-то по носу: и хохолок в три пальца –
Над указательным с прицелом… «Цыц, молчок!» –
Я говорил ему. Но ветреник трепался.
В дверной глазок любил подглядывать, когда
На кухне стряпали по-праздничному шустро.
Рельеф стола разнообразила еда,
И пела под воздухоплавателем люстра.
Перемывая всем нам косточки, он знал,
Чем голова, а чем «шарлоттка» начинялась.
Когда ж соседи приводили под финал
Мурлыку цапкую – такое начиналось!
Он сверху кумушку подзуживал: «Кис-кис!» –
Он кочевряжился, набрасывая сходу
Своей пернатой эволюции эскиз,
Преодолевшей трусоватую природу.
Еще был с мочками ушными не в ладах,
Тянулся к Полному собранью сочинений
Луки Сивушникова: словом, не из птах –
Из птеродактилей. А, может быть, и гений!..
Про все упомнишь ли?.. Но вот, придвинув стул,
Племянник форточку открыл прохлады ради, –
И чтоб вы думали? Представьте – упорхнул:
Презрев качалки и мучнистые оладьи!
Как видно, мало начитался он статей
По экологии, – решил семейный форум, –
Он подсознательно тянулся к простоте
Того, что Дарвин звал естественным отбором.
По Юнгу, он впитал наш коллективный бред;
По Фрейду, он любил хозяйку больше киски.
Ну, что ж, давайте спать, – постановил совет, –
Да будет он воспет в фамильной переписке!
Давайте спать, от недосыпа – только вред.
А все же треп его мерещится, нет мочи…
Пусть утро выправит – искусный логапед –
Картавость вечера и шепелявость ночи!..
ПЕРЕРОСТКИ
На мартовском приволье широченном
Еще морозцем хватким распушен
Запахнутый с особенным раченьем
Застуженного сада капюшон.
Но чудится, как солнце, отутюжив
Снегов апокрифический покров,
Расправится с узорчатостью кружев
И рукодельной толщею ковров.
Скворечника младенческое соло
Колышут ветви, по ветру треплясь.
И, певчего предвидя новосела,
Вороны совещаются вприпляс.
Скачите в развеселом променаде,
Прикаркивая что-то на ходу,
Пуховые сугробы проминайте –
Дошкольную затеяв чехарду!..
* * *
Прыг да скок – воробьиная прихоть:
Как затейнику не надоест
По карнизам нахохлившись прыгать,
Лапкой шаркая в каждый присест!
Что за штуку опять отчебучив –
Поперхнулся и ввысь упорхнул:
Может быть, ему вспомнился Тютчев,
Да не вовремя кто-то спугнул?..
А быть может, чужой вечеринкой
Исподлобья любуясь, он так
Помышлял: с кем ты, брат, ни чирикай,
Все одно наше дело табак!..
* * *
В ночного ливня мятном снадобье
Проулок надолбов захлюпал…
Хмельного сна добыть нам надо бы
Из талой звонницы – хоть скрупул.
К нам ластится весна-завистница,
Что в гущу наших спальных будней
Всегда без приглашенья втиснется –
И делает их беспробудней.
«А ну, и я удостоверюсь-ка, –
Мечтает сплетница украдкой, –
Что в их постелях запах вереска,
Предвестье оттепели краткой!»
Но что ей в том дремотном зрелище,
В подсматриванье сновидений,
Когда приход ее незрел еще
В забвенья ледяные сени!..
* * *
Звезда обозначает стигму
На теле Девы иль Стрельца, –
Сдается мне, что не постигну
Я казни этой до конца.
Безмолвного молю витию:
Хворобы духа обреки
На точечную терапию,
Целительную для строки.
Словами однокоренными
«Палач» и «плаха» свет пролей
На то единственное имя
Для жизни и любви моей!
ПУТНИК
Граница мира теневая
Стезю прочертит поперек –
И никнет, окостеневая,
Кто юных сил не поберег.
Ту незапамятную росстань,
Проталин мятную траву,
Как незапятнанную простынь,
Не перестелишь наяву.
Пласталась меловая пустошь,
Гадало воронье вразлад.
Но только голову опустишь –
Над пеплом ангелы кружат…
И кто до темного предела
Беспечен был и незлобив –
Уперся в посох помертвело,
Все звезды разом невзлюбив.
И, поиграв его вихрами,
Притихнет ветер, уловив
Гул сердца в узкоплечем храме –
Глухой ко всенощной призыв.
ВЗАИМОПОДОБЬЕ
Как бражники, переплетясь ветвями,
Деревья пьют лазурь на брудершафт:
И множество уединенных правд
Рождает истину в чащобном храме.
«In vino veritas!» – поют стволы ,
И вы доверитесь легко их кругу,
Когда протянете к бокалу руку
С набухшей веной – ручейком смолы.
НЕВЫНОСИМОСТЬ ПАУЗ
Дивлюсь я вкрадчивости большеротых пауз:
Как страус, голову я прячу и таюсь,
От их натянутых улыбок просыпаюсь, –
И кратче сны мои, и призрачней на вкус.
Так переливчаты безмолвия дифтонги:
Во тьме аукаясь и заглянуть в глаза
Стремясь назойливо, они, как бисер тонкий,
В ушко игольное продели голоса.
Шуршать ли письмами шельмовок принимаюсь,
Иль фотохронику безумья ворошу:
Заминка чья-то уж витает – Микки-Маус
Над целым полчищем мышиного «шу-шу»…
Букварь всамделишный ли мною перелистнут
С лиловой кляксою давнишней на боку –
Все те же звуки созерцания повиснут,
Подобно свившему колечки табаку.
В мозгу накурено. И небо крупной вязки
Меня измучило: я вырос из него!
Я земно кланяюсь молчальниковой ласке,
Моля тягучее ослабить колдовство.
Чьему сочувствию я обречен? Чьей метой
Зазор залатан в перебранке двух натур,
Меня кромсающих? – Мне чудится, что это
Дымится памяти моей бекфордов шнур.
* * *
На нёбе тают всплески тишины,
И поступь разверзается под нами.
Смычковое взметнется кверху пламя –
И льдом безлюдья мы обожжены.
Ужели нам из оркестровой пади
Залетной искрой души просквозит?
Безмолвен театральный реквизит –
И в ножнах меч, и Библия в окладе.
Как зябко в зале зрительном пустом!
Созвездье наше снова на гастролях.
Нам годы жизни предсказал астролог –
Мы годы смерти вызнаем потом.
* * *
Алгебраический сюжет
Расчислен мытарями слова:
Со смертью сходится ответ
В конце задачника земного.
Неуспевающий школяр
И тот успению подвержен –
Расходуя душевный жар,
Как синий шариковый стержень.
Назначен цифровой предел
Долготерпенью, и при этом
Руины человечьих тел
Подобны каменным скелетам.
Мы помним, сколько было лет
Творенью Ромула и Рема.
Но от подсказок проку нет
Пока учительствует время.
* * *
Запечатлевший в певческой истоме
Само стремленье все запечатлеть,
Я становлюсь на четверть невесомей
И независимей почти на треть.
Граненое перо с отливом ртути
Затачиваю, по сердцу скребя.
Третируйте меня иль четвертуйте –
Я верен избавленью от себя!..
Даль окоема – черточка от дроби:
Наш общий знаменатель так убог…
Зато числитель – славное надгробье
Не знавшим раздвоения дорог.
* * *
И яблоком хрустит саней морозный звук.
О. Мандельштам.
Кузнечик нам сыграет на расческе –
Со стрекотом зубцы пересчитав.
Ему дано пространство в отголоске,
Как раковине – гул морских октав.
Коленчатые стебли травостоя,
Свирели тоньше, ветер теребит.
Кто знал повиновенье звуковое,
Тот выкликал былое, как спирит.
Нашептана прибоем прибаутка
О плодоносном ските Гесперид:
И коркою сугробной первопутка
Надкушенное яблоко хрустит.
ДИОГЕН ЛАЭРЦИЙ
О чем печется Диоген Лаэрций?
В ларце его – сокровища имен,
Эпох и школ… А знать бы, что на сердце –
Своей ли ношей он обременен?
Он летаргией схож с Эпименидом,
Иль сна поглубже чает, как Спевсипп?
А что как в Эпикуром именитым
Он заодно прожорлив и спесив?..
Так неохотно восстают провидцы –
Зиждители непримиримых вер –
Из перечня медлительных провинций,
Гонителей, любовников, гетер…
От каждого учения – с наперсток
Деяний, афоризмов и чудес:
Но гордостью за цену этих горсток
Переполнялся весь Пелопоннес!
По чем теперь фракийская цевница,
Парфянский шелк, дельфийская пыльца?
Не время ли оболу прицениться
К дырявому подолу мудреца? –
В ларце его, в полуотверстом сердце,
Утяжелялся весом золотым
И римского историка сестерций,
И галльского философа сантим.
ТАВРИДА
…и в черной чаше небосвода,
как золотая капля меда…
В. Набоков
Повествовательное море
Созвучьями не соблазнить.
Суровая сучится нить
При свете эпоса в каморе.
Хоть к этой пристани пристань,
А хоть причаль к тому причалу –
Морщинится спервоначалу
Неотутюженная ткань.
Но бьется, бьется от напева
Волнисто вытянутых строк
Таврида – небный язычок
Понтийского густого зева.
ГАМЛЕТ
Сосудистая Дания поверит –
И сердцем опрокинутым простит.
Как жалки мы – поставленные перед
Слепой необходимостью обид!
Обит порог ходатаями: дескать,
О милосердье молим палачей…
Я жизнь отдам за искренность и детскость,
За родинку у нимфы на плече!..
О, родина! Погосты усевая
Своими сыновьями, дочерьми,
Ты тех, в ком боль земная, осевая, –
Отверженных детей не очерни!
О том, что ты тюрьма, давно изустно
Известно всем, скорбящим взаперти.
Не выдавай безумье за безумство
И ближнего любить не запрети!
ОФЕЛИЯ
Офелия! Имя из тонкой фольги…
Попросишь: хоть малость согрей! –
Ладонью затеплит, не видя ни зги,
Загривки ночных фонарей.
Под бременем снега созрев, розмарин
Сорвется в метель, в забытье…
И вот уже августа зной разморил
Остывшее тело твое.
И ты – с головой, под одной простыней,
Цветочной теплицей дремля,
Теперь о прохладе мечтаешь речной,
И плоть обжигает земля…
И, солнце вкушая, как белый налив,
Зовет Эльсинорский пролив –
Чьи чуткие воды легко переплыв,
Касаешься струйчатых ив.
А в небе ни облачка. Лишь голубок
С последнего – как с облучка –
Воркуя соскочит. И ты, полубог,
Почуешь ли хруст каблучка?..
И, вновь погружаясь в метель, в забытье,
Ты вдруг понимаешь: дано
Тебе безымянное тело твое,
Офелии – имя одно.
ЗАВЬЮЖЬЕ
Завьюжье – как зеркала тыльная суть
С царапиной на амальгаме.
Торопятся в темную прорубь нырнуть
Озябшие звезды мальками.
Но чье там сердчишко, светясь глубиной,
Скользит плавниками по льдистым
Бревенчатым срубам избы лубяной,
Где месяц – залетным альтистом?
И кто там – с певучим застольем снегов
Печалясь о жизни истекшей,
В толпе подмигнет: я, мол, тоже таков, –
Мол, Брамс, мол, скрипач, мол, из тех же?..
Быть может, и нам полегчает на дне
Ночной близорукой метели:
Суметь бы в гостях задержаться на две,
А то и четыре недели!
Сумерничать – плакать, сумерничать – петь
С виоловой той круговертью
И в нетях завьюжья хотя бы на треть
Сродниться с предвечною твердью!
А после очнешься в такой синеве –
Себя не узнаешь спросонья,
И – точно кузнечика в летней траве –
Накроешь будильник ладонью…
КИЕВ
Запрись на засовы – и мчись так,
Вращая весь мир на оси,
Проулками мимо химчисток
И бранных стоянок такси.
Так вот он какой, город Киев –
Тот самый, где, зарясь на храм,
Языческий ратник Батыев
Печерским грозил чернецам!..
Ты прожил здесь целое детство,
И здесь – его можно понять –
Летехой влюбился отец твой
В твою раскрасавицу мать.
По этим картавым кварталам
Сновал ты и прежде: во снах…
А ныне – туристом усталым
Кемарь на ходу, вертопрах.
Холмов карусель на трезубце
Днепровских широт Нептуна…
И так, безо всяких презумпций,
Твоя невиновность ясна.
Кто умер, кто просто уехал…
Куранты с Крещатика бьют:
Шелковиц русановских эхо
Коснется – и ухнется в пруд.
Пионов и дынь в изобилье.
Черникой торгуют с лотка…
Тебя эти люди забыли.
Тебе эта мука сладка.
* * *
По привычке, короткий задрав подбородок,
Я поправить хотел островков перекос.
Но на лодочной станции не было лодок,
И тогда я прочел расписанье стрекоз.
Камыши прошуршали немедленный вылет,
Стручковатые крылья издали щелчок…
Но привиделось мне, что они не осилят
Переноса души через тридевять строк.
И открылось чутью, как, детей своих прокляв,
Расплеснется лагуна, праматерь письмен:
Чтобы каждый ее водяной иероглиф
Был заоблачной просеребью прояснен.
И побрел я пристыженно, Б-жьих отметин
Не расчерчивать заново давши зарок:
Ибо гений природы не столь безответен,
А его прорицатель не столь одинок.
И стрекозы враздробь – как велит им обычай –
Пучеглазо мелькали над рябью строки.
И за тайну возвышенных косноязычий
Отвечали взлохмаченные островки.
* * *
Газировки глотну с папиросным сиропом
И в спеленутой плотным сияньем ночи
Подпалю, удрученный приятельским трепом,
Черенковый фитиль грушевидной свечи.
Небылица с одышкой, нелепица с кашлем:
Так от жужелиц-слов раззудится в башке –
Что ни счет им вести, как шабашники башлям,
Ни отхватывать куш, как торгаш на торжке.
Губошлепу знакомцу кивками, кивками –
Не трясучка ль напала? – поддакивать вслед:
Видно, мало ему, что язык мой как камень, –
Так еще и оконный застрял шпингалет!..
А совсем ведь недавно горело все нёбо
От виол альвеольных, челест челюстных:
Оркестровым ораторством жаждал до гроба
Купола сотрясать, зарабатывать жмых…
Да, видать, не судьба, укротился мой норов,
Что-то стал уставать от хапуг, простофиль,
От ночных посиделок, мужских разговоров…
Помолчать бы – послушать, как пышет фитиль.
Наблюдать бы, как этот шептальщик все прытче
Изгаляется перед окном нараспах…
Да сгорит ведь, иссякнет – и давешней притчи
Ни один светлячок не припомнит впотьмах!
* * *
Гаммой чугунных оград
Чиж зазевавшийся спугнут.
Детские пальцы распухнут,
Мерно луща звукоряд.
Битый будильник пузат,
Галстук мальца звеньевого –
Стрелки висят: полседьмого…
Снова за стенкой бузят.
Сны мое сердце взрослят,
Ритмы его размагнитит
Первый случайный эпитет
К страшному слову «разлад»…
Длится житье невпопад.
Это сольфеджио – время –
Не затвердить мне со всеми
И в одиночку навряд.
* * *
Не тот счастливец, кто среди невзгод
С теодицеей Лейбницевой свыкся:
«Все благо» – для кого и плески Стикса
Живительны, и милостив вестгот;
Кто в потаскухе пьяной признает
Сикстинскую мадонну – материнских
Лишенную, однако ж, прав – и с финских
Толчков любвеобильно привстает…
Но счастлив тот, кто с фресками треченто
До самоотречения альбом
Листает, и на лоне голубом
Трехнефный храм ему напомнит чем-то
Кладбищенской каплицы средокрестье
На Сретенье: потрескивал фитиль,
Кокошник нимба косу осветил
Ей, поселковой плотницкой невесте.
* * *
Две пары фар на перекрестке
Срезают ножницами мрак –
И выхолащивают блесткий
Сон разума под хрип собак.
Но сколь в окно глаза ни пяльте –
Не видно шелудивых злюк,
Лишь круглым штампом на асфальте –
Канализационный люк…
И сей повестки предъявитель
Привнес казенщины в пейзаж:
Застегнутый на звезды китель –
Законченный порядка страж.
* * *
Не грех ли так печалиться о плебсе –
Историю творя или роман, –
Чтоб трепетал потомок, обуян
Припадками великих эпиллепсий? –
Конечно, грех! И хрипло ропщет стая,
Как будто в глотках галочьих першит, –
И к Федору Михалычу спешит,
Со Всадника надменного слетая…
* * *
Здесь создает и разрушает
Он сладострастные миры…
В. Ходасевич
В земного шара батискаф
Заточены тела людские –
И нежатся, ключи стихии
На дне вселенском отыскав.
Материковый звездопад
И перистость огнистых зыбей
Воспламенивший плеск амфибий
На искры пращуром разъят.
С прищуром тайным изнутри
На блесткий мир взирают мощи:
Оттуда различать им проще
И лунный диск, и луч зари.
Одни живые этот прах
Порою попирают, застя
Ему то вёдро, то ненастье, –
Фосфоресцируя впотьмах .
* * *
Как западают клавиши на старом
Фортепиано – честь моя, запав
Под шалым, неразборчивым ударом,
Предназначалась, верно, для забав.
И злость моя, и нежность, и отвага –
Все выщерблено фальшью озорной.
Высокий лоб, как нотная бумага,
Корявой разлинован пятерней.
Я посрамлен ребячливостью строчек,
Но косточкой меж ребер или струн
Застрявший попрыгунчик, молоточек –
Он сам себе настройщик и колдун.
Да и неужто от иных настроек
Мученья меньше, чем от тишины?..
А диссонанс невырыданный стоек –
Лишь отзвуки его приглушены.
Истома, разорительница клавиш,
Ты уповала на глухих тетерь,
И как свою сиюту озаглавишь –
Не так уж это важно мне теперь!
* * *
Сумрак лиственный, оставь нам
Вензель зелени ленивой
На окне, что голой ивой
Прикрывается, как ставнем!
Пенье иволог и груду
Оперного оперенья
Ветер выволок для пренья
На аллею отовсюду.
Сжалься – на стеклянной створке
Выведи автограф охрой,
Не гневясь на ветер мокрый,
Освиставший сад с галерки!
Сумрак лиственный, отчайся
На гастрольный круг повторный,
Вскинь смычки, нацель валторны
В синь полуденного часа,
В тишь продленных шелестений,
Не разметанных дыханьем
Непогоди – по лоханям
Мертвенной осенней тени!
* * *
На подоконнике сиял
Графин с речной водой,
И был он – как простой фиал
С простой водой святой.
Там цвел тростник береговой,
Шуршавший наравне
С обыкновенной сон-травой
В обыкновенном сне.
И Б-жий купол так же прост
И неразгадан был,
Как алфавит начальных звезд
В учебнике светил.
ОСЕНЬ
В самоубийстве долгожданном
Осенний лес благословен:
Застыла кровяным фонтаном
Листва на взрезе ствольных вен.
Зрачком набатно приударив
В колокола усталых век –
Я вижу, что багровых зарев
Последний стебель не избег.
Простите мне глаза, и губы,
И призвук сердца неживой,
Рубец мучительный и грубый
От каждой раны ножевой.
За то, что так преступно смею
Превозмогать чужую боль, –
Природа, с гибелью твоею
Мне слиться заживо позволь!
"ЖИТИЕ"
Невемо кем беда накликана,
Но хоры ангельские смолкли:
Под клобуком – с бровями Никона –
Бледнеет патриарх ли, волк ли?
Покуда мерку снять торопятся
Аршином с Иерусалима –
За протопопом протопопица
Хромает средь огня и дыма.
Угрюм невытравленный мученик,
Он хвор, и голоден, и грязен, –
А сколько с неба рук и рученек
Протянуто к измятой рясе!..
Не так ли пепелищем Сталина
Россия стала на полвека, –
И, судной думой опечалена,
Брела согбенная калека;
И шепот был: «Святая Троица,
Спаси нагие эти нивы!
Земному раю не построиться –
Так хоть миряне были б живы!..»
Но вновь начетчик в книгу тычется,
Мороча зрение холопье:
Мол, то не по Руси владычица –
То призрак бродит по Европе.
РЕМБО
О, как томительно сверленье
Зрачков у полога! Артюр,
Всплакни о призраке-Верлене
Смычком посмертных увертюр!
Давно ль туманнее, чем Лондон,
Ты изъяснялся с ним живым?
Блохастой пошлостью обглодан,
Теперь он еле уловим.
На присных струнах запиликав –
Он знал, что тайны не сгорят
Капризных призвуков и ликов,
Заполонивших маскарад.
В клубок свиваются потемки.
Зарницы носятся, дробясь.
Но альтов слезные потеки
Лишь оттеняют контрабас.
На оркестровые остроги
Виол немало обреклось,
Но восходящий на отроги –
Срывает солнца абрикос!
Уже похищена Европа,
Разрушен Рим и взят Версаль.
А ты – с оскалом эфиопа –
Ласкаешь пальмовую даль.
Сияя сорванцом задорным,
Надкусываешь терпкий плод…
И здесь мы занавес задернем,
Захлопнем ветхий переплет.
* * *
Я всю ночь прожду на морозе трескучем.
Но терпимость ко лжи – всего бесчестней.
Если мы однажды друг другу прискучим –
Я исчезну, и ты исчезни!
Не хочу позевывать на диване,
Запивая вермутом сулугуни,
Наблюдать с бесстрастием раздеванье
Говорливой крашеной лгуньи.
Разве травы выросли для аптечек,
С неба луч сучится для грубых рубищ?
Разве вправе сюсюкнуть: «До завтра, птенчик!» –
Кто по чести любим и любящ?!
Я мещанской мглой природы спеленут.
Небосвод на манер обоев клеенчат.
Если эти слова никого не тронут –
Самых чутких они прикончат.
ГРОЗА
Уже поставлен ливень на колени.
Замах сплеча – и ухает палач.
А ведь недавно полдень был палящ
И о небесном волеизъявленье
Не помышлял природный самосуд.
Но что там листья шепчут о казненном –
И дышат искупительным озоном
Со слов того, чей шепот не спасут?