Я не мог пройти мимо неё, чтобы не пожелать ей смерти. Но она уже не могла умереть. Вытянутая в струну, неподвижная, бессловесная, ещё такая молодая, она была обречена валяться здесь в вонючих простынях и только еле теплившиеся глаза её выдавали, что в этой разрушенной оболочке ещё есть душа.
История лежачей была предельно проста: её вытолкнули замуж за такого же, как она, ортодокса и, выполняя заветы, эта женщина начала без перерыва одного за другим приводить в мир детей. Пока... пока что-то не разладилось в её организме, и во время очередных родов она превратилась в напряжённый кусок дерева.
Муж, быстро оценив ситуацию, с разрешения раввинов женился на другой, а детям, чтобы не было лишних проблем, сказали, что мать умерла.
Единственный человек приходивший к поверженной, раскинувшей на подушке с клеймом больницы чёрные, неувядающие косы, была маленькая, скромная старушка с вечным узелком в руках. Но что старушка? - Поплачет и уходит. Поплачет и уходит.
Сейчас ночь. Но такая ночь не приносит облегчения, эта ночь, как лицо нездорового человека, и её разрывают перебои - кашель, вздохи и судорожные всхлипы сквозь сон.
Рядом со мной "везунчик" с красивыми, пышными усами. И чтобы скоротать время перед рассветом, он рассказывает поучительные сказки, как надо жить.
- Вялый ты, - говорит он мне даже не насмешливо, а участливо и сожалеюще, - ничего не умеешь, нет у тебя вкуса этого... Вот смотри, был у меня парень: умница, из профессорской семьи, отец знаком с Чазовым, после института сразу в исследовательский центр, оттуда в Швецию учиться, возвращается и делает кандидатскую, впереди докторская. А он - раз кульбит и в совместное предприятие. А почему? - Жить хочет. И не потом, а сейчас, немедленно. Понимаешь? - "Везунчик" потягивается и продолжает покровительственно. - Я вот тоже после института ничего не знал, но обращался с больными очень-очень внимательно. И да - имел парнасу.
Я слушаю его, опустив голову, я ведь в принципе согласен: что за бестолковость такая быть бедным.
Но вот, слава имени божьему, за окнами, наконец, бледнеет, и мы, зажигая резкий, почти обжигающий с утра свет, идём поднимать больных.
Сначала толстенного Ханоха с болезнью Дауна, потом крошечную, дерущуюся спросонья старушку Малку, ещё тридцать молчащих стариков, барина Реувена без рук, без ног в его отдельной палате, и напоследок живой кошмар из фильмов ужасов - огромную, безумную женщину, привязанную к кровати. Как пропасть открывается её рот при виде человека, и ты окатываешься неостановимым жутким криком.
После подъёма кормление, и я кормлю толстого Ханоха, а чтобы было веселее, рассказываю ему случай:
- Понимаешь, Ханох, - говорю, - вчера в квартале Ромема иду через детскую площадку, а там, в песке возится мальчик лет пяти: бритая голова, пейсы, кипа на бритой голове. Вдруг он поднимает глаза и смотрит. А я на его папу ведь совершенно не похож... и без чёрного костюма, и без бороды, пейсов...И он спрашивает: Скажи, ты гой? Гой, да? - Я не знал, что ответить. Просто растерялся. Понимаешь, я ведь и сейчас не знаю, что ответить... А, может, ты знаешь?
Но Ханох не знает и сладко улыбается, глотая кашу.
- Ладно, не важно, - прощаю я его тугодумие, - главное, чтобы ты поел хорошо, - и от доброты душевной предлагаю, - я тебе ещё расскажу, у меня припасено... но, правда, только завтра, а то сегодня я устал.
Встаю, оставляя сытого Ханоха, и перехожу к недавно поступившей Лизе родом из России. Но когда подношу ложку к её рту, закрываясь ладошкой, она спрашивает шепотом:
- Скажите, мы случайно не в Германии?
- Нет
С облегчением:
- А где?
- В Израиле
- В Израиле? Точно?
- Да
- Ну ладно..., - и когда я прекращаю давать еду, она всё ещё в недоумении поджимает губы.
Смена заканчивается, я переодеваюсь и с удовольствием выхожу в привычную жизнь. Везунчик быстро лезет в свою машину: он должен спать, а потом учиться, чтобы вернув себе звание, опять брать взятки. А я после бессонной ночи бреду по проснувшейся земле, впитывая в себя утро.
Десять лет назад я работал чиновником в зоне для уголовников и ко мне подошёл один, жёлтое лицо, бритый... Спрашивает:
- Ты еврей?
- Еврей
- Я тоже. Ты не смотри, я не какой-нибудь, я не убийца, - и с гордостью, - я был директором универмага, всё через мои руки, так что сам понимаешь...
- Понимаю
И тут его позвали:
- Жид, эй, жид, тебе говорят! Иди сюда быстро!
- Да иду, иду, - огрызнулся он, провёл понимающим взглядом и больше не подходил.
А теперь "везунчик" говорит мне, как надо жить...
Кроме "везунчика" я ещё имею честь работать с бывшим директором Невского рынка в Ленинграде. Я вообще жил в Ленинграде, но на Невском рынке не бывал, и он говорит мне теперь, что это очень интересное и приятное место. Вдвоём с женой они сняли в Иерусалиме и забили вещами на продажу пяти-комнатную квартиру, плюс что-то ещё плывёт на пароходе, и он достаёт меня каждый день, не хочу ли я купить пианино? - Я отбрыкиваюсь и злюсь.
- Ханох, - начинаю на следующий день, - в России, так получилось, я был проверяющим. Так вот, послали меня проверить стоматологическую поликлинику в районе. И там, в одном из кабинетов, вдруг вижу, что один из местных стоматологов, не меняя и не стерилизуя, одним и тем же грязным инструментарием лезет из одного рта в другой.
Сажусь писать акт, и тут меня просят выйти. - Выхожу... Стоит этот самый стоматолог и спрашивает: Ты еврей?
- Да
- Собираешься в Израиль?
- Собираюсь
- И я тоже. Не пиши ничего. Эти гои всегда будут нас ненавидеть. А нам то делить нечего...
- Скажи, - интересуюсь, - ты там, в Израиле, будешь работать опять стоматологом?
- Конечно...
- И что, собака, этой мерзостью, когда я приду на приём, ты ко мне в рот полезешь? Да я тебя тут закопаю... что б ты не доехал.
При этих словах Ханох резко дёргает головой и с него слетает кипа. Я поднимаю её и водружаю обратно: у Ханоха есть заботливый брат, который очень строго следит, чтобы милый Ханох всегда был в кипе.
Вы знаете, я ведь ничего не забыл и ни к чему не привык. Во мне очень много злости. Я за всеми записываю, не собираясь ничего прощать.
Шабат. Двойная оплата. Двойная оплата для меня, везунчика и бывшего директора, которым эмиграция списала всё. Они нашли общий язык и шлёпают карты об стол, когда есть перерывы. А ещё двойная оплата для одной медсестры, которая, чтобы включить-выключить свет, с хитрым видом зовёт меня - что ж, я выключаю. Я тоже боюсь бога, но позволяю себе вольности, одновременно так же позволяя себе ещё роскошь и не мучаться от этого.
Работая здесь санитаром, я усвоил два правила:
Первое - нет ничего грязного.
Второе - человек имеет право на старость. На любую старость. Даже на такую.
Со временем больные старики перестают говорить. Едят, спят, механически делают, что от них просишь, но не говорят. Отгораживаются от мира, который им больше не интересен. А если и вымолвят слово, то только на том языке, который подарила мать. Всё остальное уходит. Ухает в пропасть. И человек возвращается к началу голый.
...Малка потухает. Местное её прозвище - "Свадьба". Раньше, услышав это слово, задорная старушка начинала смеяться и танцевать. А когда один идиот однажды спросил её, подмигивая окружающим:
- Малка, выйдешь ли ты за меня замуж?
Та, как бы внезапно обретя обратно разум, неожиданно ответила:
- Тебе только на моей бабушке жениться...
Но теперь Малка больше не танцует. Она сидит, вялая и безучастная... Дело в том, что она упала. Вроде ничего не случилось, ничего не сломала, но она потеряла жизненную силу - внутри поселился страх, и теперь этот страх ест её поедом, даже не давая ей ходить. Кровать Малки находится как раз напротив лежачей больной, в который раз вынужденной наблюдать чужую смерть.
Скоро йом Кипур... Двойная оплата. Время божественной подписи под твоей судьбой. В эту звёздную, необычную ночь я подойду к лежачей с чёрными косами и лягу на неё - пусть вспомнит. Пусть загорятся её глаза, да даже и ненавистью, это будет питать её душу.
А утром - утром я уволюсь.
В период между Новым Годом и йом Кипуром люди делают друг другу разные хорошести. Нищим подают, улыбаются при встречах, даже могут временно подождать с долгами.
Я глотаю это, как банан.