Раннее утро. Территории. Забор из колючей проволоки окружает фабрику. Тихо - тихо. Утренний араб в ослепительно белом едет на зевающем осле. Усы торчат враждебно. Сбоку, около забора, как умная, хитрая собака притаилась будка. Вся железная, в шрамах от решёток.
А около будки летает.
В огромной, жёлтой кепке голый, маленький охранник.
И глаз не сводит с автомата, мирно лежащего на стуле.
Но пора. Хватит медитировать. Охранник снижается и ныряет, захватив автомат, в будку.
Через несколько минут он своими маленькими ногами выходит: одетый в униформу и бесстрашный.
Скоро приедут люди. А пока он внезапно громко заявляет в пространство:
- Никакой интеллигентности здесь нет. По вежливому не понимают. Вот вчера как дал одному таксисту - еле тот ноги унёс. А если совсем надоест, если совсем достанут, возьму автомат и уйду в горы - пусть ищут.
Голос раздался, затих, и опять тишина. Дорога рядом пустая. Араб уехал, усы свои увёз.
У входа на фабрику стоят вечные, неживые цветы. Красные, жёлтые, каких-то немыслимых окрасок, со стеблями, как перекрученными чьими-то сумасшедшими пальцами. Я так скажу: меня сводит с ума в этой стране не цветы, а небо. Ну, буквально до стона: ни единого облака над сухой, пыльной землёй.
Будто так и должно быть.
В семь двадцать фабрика закрыта, и в плотном, устоявшемся воздухе зияют пространства, в которые ещё немного и втиснутся тела работающих. Железные двери отгораживают полутьму, и в ней мигает красным, бегущим временем счётчик с узким ртом, отмечающий присутствие. А в проёме дверей необходимый компонент, её величество мезуза, намертво привинчена, что б охранять бизнес.
А тем временем на дороге появляются машины из близкого града Иерусалима. Охранник стоит смирно. Охранник стоит с автоматом. Охранник выполняет свой долг и открывает ворота перед входящими людьми.
Шум. Говор. Начинают машинки стучать. За столом две женщины и один мужчина в белых халатах. Складывают в коробки бутылочки с цветной жидкостью. Мужчина - чёрный. Жарко, и он вытирает чёрный, крупный пот своей чёрной ладонью.
- Браха, - говорит мужчина, - а ты знаешь, есть такой писатель Шекспир. Ты знаешь Шекспира?
Браха, маленькая, остроносенькая, складной ножик в шляпе, надвинутой на самые глаза, пожимает плечами.
- Ну, конечно, ты знаешь, все мы знаем, - медленно - бархатисто отвечает вместо неё другая, крупная, толстая, с припухлым ртом, Сильвия, - он из Англии, правда, Набио?
- Да, правда, - Набио очень важен, - так вот, Браха, - он почему - то обращается только к ней, - одно время жил в России человек, звали его Пушкин. Ты знаешь? Пушкин?
Браха сосредоточенно думает снизу.
- Ну, знаю, - наконец отвечает, - это тот, который детей усыновил?
- Нет, Браха, это тоже писатель, великий писатель, как Шекспир, и он, кстати, родом из Эфиопии.
- А ты что, и в России был?
- Конечно. Россия, я вам скажу, великая страна, очень большая. Там пакет молока, такой треугольный, стоил всего семнадцать копеек. А это очень мало - семнадцать копеек.
- Тихо! Авраам идёт... - Говорит Сильвия, и трое склоняются над коробками. Стук машинок становится резче, сильнее и постепенно заглушает все другие звуки. У - у - у - завертелось время, спрессовало ритм.
Полдень, оплывающий, как свеча. Остановка на обед. В улёгшейся на отдых, уткнувшей морду в решётки, будке охранник, доедая суп, философствует:
- Я всю жизнь следую законам буддизма. Спрашивает ученик у учителя что-то глобальное, а тот отвечает: Иди, сначала подмети в комнате... Вот так и я - сконцентрирован до последнего гормона.
Сидящий напротив при этих словах вздыхает и вкусно пьёт солнечно - коричневый чай, ложка потонула в стакане...
- Да нет, ты не думай! - Охранник отставляет суп и с силой продолжает:
- Я не только философскую литературу читаю, я и художественную тоже, смотри: 12 томов Толстого - прочитал, 3 тома Достоевского - прочитал, а вот Чехова, - цокает сожалеюще языком, - эх, Чехова только один том.
Поздним вечером завод за колючей проволокой пустой. Толстая луна в небе бродит: то над Тель-Авивом выглянет, то над Иерусалимом. Но скоро надоело ей, толстой, бродить, и пошла она в море купаться, волны поднимать.
В небольшой комнате кровать посередине. Под крепким телом бородатого мужчины стонет небольшая, светлокожая девушка. Наконец, тот отваливается и расслабленно вздыхает. Девушка прижимается и мурлыкает:
- Ах, ты мой сильный, Авраамчик, чудо моё...
Мужчина улыбается, одной рукой обнимает девушку, а другой медленными, круговыми движениями гладит себе бороду.
- Авраамчик, а я слышала Баруха увольняют, какое свинство! Десять лет проработал, в прошлом году признали лучшим по профессии, и вот... на тебе.
- Раньше были, как одна семья, куда всё делось? - Авраам темнеет лицом. - Без бога живём, без бога! Тель-Авив сплошной! Я поговорю с Коби, может можно будет что-то исправить...
- Осторожнее, милый, они этого не терпят...
- Я им не Барух!
- Это точно, - девушка приподнимается на локте и, белея телом, накрывает мужчину, - ещё какой не Барух...
- Подожди, подожди, мне же идти надо - Авраам смотрит на часы, освобождается и, устроившись на краю кровати, начинает деловито одеваться.
- Я тебя так жду каждый раз, - грустно говорит девушка, - на работе даже иногда посмотреть не могу... И вот, так быстро всё происходит.
- Ну что я могу поделать, у меня самого душа разорвана, - Авраам, будто у него подкашиваются ноги, садится. Но, посидев немного, встаёт:
- Мне надо идти.
Девушка его провожает и, стараясь не шуметь, прикрывает дверь.
- Света?
- Да, мама?
- Сколько так будет продолжаться?
- Мама, мы договорились...
- Дочка, милая, но ты же губишь себя, губишь! Три года. Я больше не вынесу!
- Мама!
- Ну что, мама? У него же четверо детей! Откуда он, из Марокко? Этот тип просто сделал тебя своей второй женой! Второй женой... Как ты не понимаешь, у них так принято! - Плачет. - Где это видано, приходит, как к себе домой, ключ дала...
- Я люблю его! Люблю, люблю! - Девушка кричит. - Мы же договорились, ещё одно слово и я уйду! Ты меня никогда не увидишь, поняла?!
- Молчу. Господи, когда это кончится, молчу.
2
На фабрике бабочка летает. Вся коричневая, изумрудные глаза и большие лёгкие крылья. Откуда она взялась? - Летает. То над временными рабочими, то над постоянными, то над начальниками, то над подчинёнными. Как споткнувшись, Авраам остановился, задрал голову, Набио, Сильвия, строгий буддист-охранник - все.
- Авраамчик, какая прелесть! - Шепчет рядом в восторге Света.
Но тут опомнился-выскочил директор с секретаршами и закричал сердито. Вслед за ним закричали-заторопились Авраам и другие ответственные и время закрутилось вновь.
Вот только Боря-уборщик как стоял, так и остался стоять со своей шваброй, в оцепенении от нахлынувших чувств.
- Что я тут делаю? - Сказал он себе со стоном. - Я? - Участник кубинских сражений! Я? - Почётный инженер-изобретатель! Я...Да я..., - и пошёл, обдаваемый дымом горящего полдня.
Перед окончанием работы общее собрание в столовой - увольняют Баруха и при всех дают ему подарок. От имени месткома выступает Меир:
- До свидания, - друг, - говорит Меир.
На двери шевельнулась мезуза.
Барух, пожилой, худенький человек в кипе, срывающимся голосом благодарит:
- Спасибо
На следующий день, утром, он выходит на своё обычное место, где его должна забирать перевозка и извиняюще передаёт ключи:
- Забыл, - шепчет.
На плече у него сидит бабочка.
3
- Знаешь, Авраам, - говорит Света, - у нас, когда ещё был жив папа, жил попугай и была кошка. И попугай наш научился мяукать, сначала слабо так, а потом чем дальше, тем больше. А когда мы как-то забыли закрыть дверцу, попугай вышел и превратился в кошку. Знаешь, иногда потом он вспоминал, что был птицей и пытался взлететь, но уже ничего не получалось.
- Что ты мне сказки рассказываешь, - злится Авраам, - этого же не может быть!
- Конечно, - грустно соглашается Света, - конечно, не может быть.
Авраам тушит сигарету, поворачивается к ней и деловито наваливается сверху.
В соседней комнате из угла в угол безостановочно ходит мать.
Два тела привычно двигаются и привычно распадаются, и сквозь прорехи тишины становится слышно: тик-так, тик-так... Включается телевизор:
- Народ, давший миру откровение - помирать собираешься, рожь сей - великий народ...
Выключается. И опять тишина... Тик-так, тик-так...Время торопится назад - зовёт ночь. На улице луна гоняется за автомобилями, ничего знать не хочет, за ней лунный мальчик сверху следит, волосы-дожди расчёсывает. Автомобили фырчат сердито.
Через некоторое время прикорнувший было Авраам внезапно вскрикивает и ошарашено обводит глазами комнату.
- Что с тобой?
- Мне привиделось.
- Что?
- Да чушь какая-то! Идиот на перекрёстке. Я помню его лицо - он смеялся...
- Это ты очень устал сегодня, перенервничал. Тебе, милый, отдохнуть надо. Ты очень чувствительный, принимаешь все заботы фабрики, как свои...
- Да, конечно. Конечно, ты права. Надо отпуск взять, надо с семьёй, с младшеньким куда-то поехать. Ну, извини-извини... - улыбается. Целует. Уходит.
Кровать с простынями, как с флагами, столик около и цветы на нём. Жёлтые. Взгляд Светы скользит-скользит. Она поднимается и одним движением отправляет цветы в открытое окно.
Мои цветы жёлтые завяли. На полированном столике в хрустальной, грубейшей, плебейской вазе. Никогда, никогда больше не покупайте жёлтые цветы - цветы разлуки и не делайте такого сочетания. Ибо цветы эти вятые похожи на сломанные, кричащие болью пальцы, зажатые в мясистую, грубую ладонь.
4
Утро. Дороги. Неподеленная земля. Кто-то большой собирает столбы в лукошко. К фабрике танцующей походкой подходит очень нарядный араб в белой рубашке и чёрных брюках. Встал и писает на забор, будку и машину около будки.
- Что ты делаешь? - Спрашивает грозный охранник. - Отошёл хотя бы, как не стыдно!
- У израильтян лучше! - Хохочет араб.
- Ах, так! - Охранник напрягается и мысленно ударяет.
Араб упал. И ошарашено оглядываясь, пополз. К себе в Газу, наверное.
- Ну вот, - охранник удовлетворён. - А если не был бы я буддистом-йогом и ударил физически, сказали бы: нервный. И уволили со службы. Эх, Лёня, - вздыхает и возвращается к теме, - я ведь столько насмотрелся в жизни, такие эгоисты, я бы даже сказал эгоюги кругом! А наша семья с детства, ты понимаешь, с детства была отдана на заклание хорошему.
А в столовой опять собрание, приглашены молодец-бухгалтер и беспрерывно потеющий начальник отдела кадров. Оказывается: премии работникам начислялись неправильно, а вот теперь будут правильно, то есть в гораздо меньшей сумме. Вопросы есть?
- Есть. - Поднимается Авраам.
И карлик с ярко голубыми глазами, грозный директор, взрывается:
- Цены падают, мы терпим убытки, мы вынуждены переоснащаться, и ты, Авраам Леви, я ждал от тебя понимания и поддержки, от тебя в первую очередь! А не появления этих глупых, ненужных претензий.
И вот конец квартала. Лето пропахло трудными маленькими деньгами: с утра до ночи выполняется срочный заказ от господина из Гонконга. Вытащить, наклеить, поставить, сложить, обернуть, отвезти...И опять всё сначала - до бесконечности.
Авраам мягкими шагами ходит между работающими, глаза острые, внимательные. Светленькая девушка за ним, как ординарец.
- Авраама Леви к директору, - голос по громкоговорителю.
Возвращается он совершенно белый, хватает освободившийся от продаваемых бутылочек поднос и, не глядя, со всей силы кидает его на пол. Потом ещё один, ещё... Все замирают.
Авраам открывает рот, но пристойного какого-то звука не выходит, и он визжит:
- Ошибка, ошибка, наклейки не те, всё перепутали, сыновья проституток!
- Что он себе позволяет, мерзавец? Он же сумасшедший! - Возмущённо говорит Набио и выпрямляется, как столб, в гордую позу.
- Ой, Набио, не связывайся, - пугается Сильвия, - давай работать.
Возвращаются они домой, как всегда, очень поздно, оставив позади ленивую, наконец, свернувшуюся в сытые склады фабрику с её терпким от пота воздухом в слипшихся после людей пространствах.
В машине трендит и никак не может остановиться только один, новый русский по уборке, Петя:
- Положение Израиля на международной арене очень сложно и идеологически и практически. Я вообще на месте премьер-министра делал бы всё по-другому. Я считаю...
Машина останавливается, Петя выходит и идёт по направлению к базару и видно, как ветер шевелит остатки его седых волос.
5
Когда-нибудь пыль покроет наши города и те, кто будут жить, будут жить на метр выше, но всё будет по-прежнему.
- А у нас в доме. В соседней квартире пара разводится, - сказала Сильвия.
- Расскажи, расскажи, - Набио сразу заинтересовался.
- Ну как, - тянет Сильвия, - изменяла она ему...
- А зачем! Вот зачем ей? - Неожиданным щелчком раскрывается Браха. - Что ей не хватало? Муж есть, дети есть, что ещё?
- Ну, Браха, - улыбается Сильвия, - ну, Браха, - улыбается и смотрит на коробки.
- Я объясню, я знаю, - Набио берёт всё на себя, - понимаешь, Браха, это совсем просто...
- Вы когда работать начнёте? - Проходит света.
И Набио шипит её вслед:
- Вот сука, выбралась...
А через два дня на фабрике шок: уволили Авраама. И Авраам с красным лицом и дрожащими губами, весь потерянный, ходит по отделам - прощается. Ему собирают по пять шекелей - подарок. Уже в дверях у бывшего начальника вырывается:
- Это сумасшедший дом, так не делают, так же не делают!
Но всё продумано и вместо него есть кому руководить.
Авраама с раскрытыми, растерянными глазами выносит и в перевозке он окончательно отключается от реальности. Но перед очередным перекрёстком его и других сидящих резко бросает вперёд: визг тормозов и машина, что-то задевая, разворачивается. Сыплется стекло... Перепуганный шофёр материт.
Как в медленном кино, прямо перед остановившейся машиной, на проезжей части, не обращая ни на кого внимания, танцует идиот.
Он очень радуется, этот идиот. Нелепо вздёргивает руки, поднимает одна за другой ноги и беззвучно, открыв рот с вываливающимся из него толстым языком и липкой слюной, тянущейся на подбородок, хохочет. На него, застыв глазами, белый как смерть, смотрит Авраам.
Но как сказано в одной книге - всё проходит. И действительно, проходит месяц. Или год. Или день. Авраама забывают, как забывают каждого. Всё нормально. К светленькой девушке, улучив минутку, обращается охранник:
- Света, я тут подумал, я - приятный, хороший мужчина, и ты... вообще-то тоже ничего, к тому же начальник...А не пожить ли нам вместе, попробовать? У нас может получиться!
Света, не отвечая, разворачивается и уходит.
И охранник растерянно смотрит ей вслед:
- Как же ты можешь, - почти плачет, - как же ты можешь так бросаться! Ведь я такой продвинутый, ведь я же летать умею! Смотри! - И задохнувшись, рванув на груди форменную рубаху, так что отскочили пуговицы, он неожиданно задымился и в яростном огне, сгорев без остатка, длинным, светлым лучом полетел к большому, принимающему солнцу.
Кто теперь будет фабрику охранять?