Я видел эту девушку. Она приходила всегда с одним и тем же парнем, одетым в почти неприличный для левантийских мест аккуратный костюм, вежливым, в очках и с сухими губами. Диссонансом была его чёрная шевелюра, разросшаяся, как чертополох. И я вам так скажу, нас, конечно, всех лечить надо, но этот парень, он был просто больным. Больным литературой. Когда говорил, закатывал глаза, постепенно начинал мелко дрожать, хватал собеседника за рукав и вожделенно стонал:
- Борхес, Борхес, Борхес...
Он и стихи писать мог, а иногда даже поэмы. В этих стихах и поэмах сражались и погибали греческие герои. А может даже и еврейские... Для настоящего поэта нет разницы о ком, главное, что б был подвиг.
Так зачем же она находилась с ним? Высокая, ломкая, с чуть удлинёнными глазами, что ей было интересно? Она ободряюще улыбалась, когда он читал свои стихи, наполненные гулкими, боевыми звуками, поддерживала его замысловатые суждения о литературе, познакомилась с его мамой, перезваниваясь по телефону... Они уже оставались наедине и то ли литератор всё колебался, то ли девушка, а может просто очки мешали. Так или иначе, но верхней частью тела он овладел: расстёгивал кофточку, поднимал вверх лифчик и осторожно гладил грудь небольшими, бледными пальцами. Держал в ладони упругую тяжесть и вздыхал, забываясь:
- Борхес, это сила... Понимаешь? Сила...
Наверное, потому что он был всё-таки свой, рядом, вместе учились, может даже родители знакомы были, свели... Словом - кандидат. Да ведь и действительно хороший парень, что ещё ждать? - Добрый, честный. Правда, чуть с заумью, но это с кем не бывает.
И она уже почти решилась, почти...
Как всё перевернулось.
Он был фотограф. Или просто говорил, что фотограф. Пять раз женат, шесть раз разведён, куча детей во всех концах света. И жил в каморке, где главным предметом обстановки стояла низкая, широкая тахта и никогда не зажигался свет. Боком каморка выходила на общий для всех жильцов дома балкон и на него напирала старая, струящаяся лиственница. А уборная за ветхой деревянной дверью на том же балконе был всегда полуоткрыт, и посетители в темноте, ругаясь, вечно писали мимо унитаза. Ну, так что?
И вот, теперь она сидит на плетённом, проваленном кресле, рука лениво свисает и глаза её спокойные одной природы с закатом. Медленно садящееся солнце, синий воздух, листья по всему балкону. Ещё немного, стемнеет совсем, она встанет, и они пойдут ложиться. И фотограф как вчера, как позавчера, как завтра будет снова и снова со сладкой яростью проникать в желанный перекрест её длинного, белого тела. Сколько это будет продолжаться? Год, два, месяц... Столько, сколько она сама себе разрешит. И всё неважно. Медленно садится солнце и во влажной духоте между играющими, слушающими друг друга телами растворяются без остатка Борхес, Маркес и Марио Кортасар.