Папа сестер Беленьких был колдуном. Правда, на общепринятом языке он назывался "экстрасенс" или "целитель". Так написали о нем в одной из газет после многократного обращения благодарных исцеленных. Не делая громкой рекламы, за скромное вознаграждение, а иногда и за бутылку спирта, снимал он сглаз, заговаривал ячмени и бородавки, избавлял от ночных кошмаров и недержания мочи у детей. Мама, Клавдия Ивановна, была детским участковым врачом. Все знали, что муж у нее целитель, и если попадались в ее практике случаи, конвенциональной медицине не подвластные, она сама предлагала обращаться к его услугам. Почему милиция его не трогала? Так милиционеры же тоже люди, они понимают, что "целитель" свои таланты не только в одну сторону использовать может. Боялись связываться.
     Один пытался было выяснить у папы насчет трудовых и нетрудовых доходов, но папа засунул руку в карман, покрутил там чем-то и сказал:
     - Когда тебе на дежурство-то выходить?
    - В четверг.
    - Не выйдешь в четверг.
     Сказал папаня, как отрезал. В среду похоронили милиционера. Почки отказали внезапно. С тех пор милиция приходила только по пятницам "обсудить со Львом Назаровичем международное положение" за бутылочкой лимонной настойки, а когда грянули новые времена, предлагала свои услуги по защите от рекетиров. По поводу рекетиров целитель ясно сказал, что не нуждается, но от водочки не отказывался.
     Сколько ему точно было лет, никто не знал, а сам он никогда на эту тему не распространялся. Плотный блондин со светлыми, слегка ехидными глазами, совсем не похожий на колдунов из сказок, которых привыкли представлять с черной бородой и искрами из глаз, Лев Назарович Беленький относился к типу людей без возраста.
     Дома у них не принято было обсуждать папину биографию, но Лера и Рита тайно узнали кое-что от их подружки Юльки, которая подслушала задушевный разговор Клавдии Ивановны с ее мамой во время одного из визитов участкового врача. Клавдия Ивановна после осмотра больной девочки часто оставалась с Юлькиной мамой попить чайку, поговорить за жизнь.
     Они узнали, что после войны папа не вернулся домой сразу, и что не возвращался он целых пятнадцать лет. Но мама не получала похоронку, она все пятнадцать лет ждала папу - ни вдова, ни разведенная, лучшие годы свои молодые посвятила ожиданию. Думала она, что папа в немецком плену, или уже в Сибири. Ничего о нем не знала, но ждала. Дождалась. Родила дочерей, когда ее подруги были уже бабушками.
    
    * * *
    
     Он действительно, поначалу, был в плену. Попал в сорок четвертом, уже под конец войны. В плену оставаться не хотел, не по его характеру. Но уже знал к тому времени, что бывает с теми, кто из плена бежит и приходит к своим. Этого он хотел меньше всего.
     Из лагеря в Пруссии, где он пробыл две недели, их начали перебрасывать дальше, на Запад. Информации никакой не было, слухи тоже были противоречивы. Но по взволнованным лицам конвоиров, по напряженности, царившей в воздухе, Лев понял, что медлить нельзя. Когда поезд, в котором перевозились пленные, приблизился к лесной полосе, у него в руках оказался котелок от баланды. "А ну, кому добавки? - завопил он истошным голосом. Как и было рассчитано, началась неразбериха. Одни пленные тянули руки, другие их отталкивали. Конвоир сделал шаг внутрь вагона, и в этот момент он с котелком оказался за спиной конвоира...
    Гулкий звук, отбиваемый котелком по черепу, он запомнил надолго. Но в тот момент ему не были интересны звуки и запахи. Они всплывут потом, через много лет, в тишине.
    Тогда - важно было ногой толкнуть дверь, и рукой - в полусальто - выбить ее тем же котелком, потому что не открылась сразу, и вылететь из поезда под откос, и выжить. В него стрельнули из другого вагона, но не попали. Поезд не стали останавливать, торопились. Повезло.
    Он долго катился вниз по откосу, стараясь закатываться за деревья, все еще не веря, что он жив. Сколько времени он так полз и катился, катился и полз, сказать было бы трудно. Но когда сгустились сумерки, захотел встать и не смог. Очевидно, вывихнул ногу при прыжке.
    Он не знал, сколько дней и ночей полз по лесу. На мерзлой земле не было ничего. Только слизывая снег, можно было не умереть от жажды. Вдруг ветер принес странный запах, который пробудил в нем желание снова встать на ноги. Это был запах моря. Очевидно, он выполз на косу. "Дойти до моря... Люди. Рыба..." отрывистые мысли застучали в голове. Отодрав от сосны толстую ветку, он начал передвигаться, опираясь на нее. Море было уже близко.
    В это время он услышал звук, которого так ждал и боялся. Самолет! Инстинктивно ища укрытия, он снова пополз, желая втереться в землю, слиться с ней и стать невидимым. Шаря руками по земле, он вдруг заметил, что кучка пожухлых листьев, перемешанных с желтым мхом, как-то странно пригибается под его рукой. Поняв, что под кучкой ничего нет, он соскользнул в яму, даже не подумав о ее глубине. Тогда он думал о самолете. Но когда он снова открыл глаза, верхушки сосен, высившиеся вдали, показались ему вдвое дальше и выше, чем раньше. Теперь уже болела не только нога, но все тело. В голове гудело, а главное - яма была сухая! В ней не было снега, который можно было бы слизнуть...
    
    
    Возможно, из ямы можно было бы выбраться, но не изголодавшемуся и отбившему конечности человеку. Все тело гудело от одного желания сделать движение. Лев снова потерял сознание.
     Очнулся он от прерывистого смеха. Такой смех мог принадлежать костистому высокому человеку. Таким сначала Лев представил Бутинавичюса, а потом увидел его. На краю ямы стоял высокий костистый старик с развевающейся бородой и смеялся отрывистым, лающим смехом:
    "Какая добыча, какие гости к нам пожаловали! Прошау, прошау!"
     Лев все равно ничего не понял и снова отключился.
    
     Когда его вытащили из ямы, отпарили в бане, отпоили непонятными настойками, от которых тело перестало гудеть и прояснилось в голове, он смог разглядеть добротную избу со светлым потолком, стол со скатертью, на котором были выставлены бутылки и склянки с разными настойками, старика, глядевшего на него с ожиданием. Старик по-русски не говорил. Кое-как оперируя своими скудными познаниями в немецком, словами и жестами, приседая и приползая по полу, Лев рассказал, как бежал из плена. Старик задумчиво слушал, потом ему это надоело, он прервал Левины приседания, знаком приказал ему идти за ним. Лев почуял запах козьего помета и подумал, что старик ведет его во двор. Но при выходе во двор он вдруг увидел дверь, еще одну дверь - слева. Старик толкнул дверь в пристройку. "Спи здесь. Для сына строил. Взяли сына". Тихо сказал он по-немецки.
    
    
    Лев остался на хуторе батраком у Бутинавичюса. Батраком, потому что работал в хозяйстве. А можно сказать - рабом. Потому что бежать от него он не мог, да и не хотел, если правду сказать. А еще можно сказать - вместо сына, которого коммунисты "взяли". Жена Бутинавичюса ушла от него. Когда и почему - Лев не спрашивал. Но постепенно стал догадываться.
     С хутора можно было взойти на холм, поросший соснами, а оттуда было видно море. Он действительно прополз тогда почти всю косу, выйдя к хутору Бутинавичюса в места незахоженные, малопроходимые. Только сосны и мхи кругом. Зелено-коричневые сосны, под ними зелено-черные мхи, за ними - охровое море, в котором отражаются дюны. И все это переливается и переходит одно в другое.
    Такими же были глаза Гаржинки, малявки, дочери старика. Юной Бутинавичюте исполнилось тогда восемь, но она уже была хозяйкой на хуторе. С утра кормила кур, тянула воду из колодца, подпрыгивая и повисая на колесе, подметала в доме. Лев же стал помощником не только старику, но и с детских ее плеч старался снять обузу.
    Постепенно Лев понял, что старик не просто бобыль, он "пусе" - целитель. Иногда приезжали к нему из деревень, с других хуторов, а иногда - из отдаленного города. Приезжали с подношениями, извинялись, что подарки скромные, время-то военное. Старик лечил травами, которые сам собирал, по своей науке. Некоторых больных отпаивал, некоторых в бане отпаривал. Боли в спине снимал, раны залечивал, парализованных поднимал. Но не только это. О другом Лев не сразу догадался, потому что Льва старик прятал, людям не показывал. Но по отдельным отрывкам фраз, долетавших до его флигеля, которые со временем он начал понимать, прояснилось Льву, что Бутинавичюс не только лечит... Люди приходили и сглаз снимать, и привораживать, и наговоры всякие..., а то и еще похуже.
    Однако Лев прижился. Когда война кончилась, почти ничего не изменилось. Только Гаржинка подросла, стала превращаться в девушку. Девушка эта породы была особой: ни городская, ни деревенская - хуторская, диковатая с виду, но мягкая, как мох.
     Старик обучал их обоих. Иногда они выходили вдвоем рано поутру собирать травы. Иногда задерживались после заката, потому что некоторые травы полагалось собирать только в темноте. Так однажды, в темноте, на влажном моховом холме они поняли, что не могут друг без друга, и с тех пор их тела стремились друг к другу каждый день, каждый час, каждую минуту...
    Гаржинка забеременела. Она стала готовить приданое младенцу, шила, гладила, пела все время. В доме как-то посветлело и повеселело. Старик начал улыбаться, хлопал Леву по плечу все время, спрашивал, как там наш наследник...
     Однажды поздно вечером, Лев со стариком засиделись за книгами. "Сходи, дочка в погреб за сметанкой, что-то я проголодался перед сном", - попросил старик. Девушка спустилась в погреб. Она забыла взять огонь, но возвращаться было лень, да и так она знала наощупь, где горшки со сметаной. Она стала шарить руками в темноте, и вдруг вместо шороховатой поверхности горшка, наткнулась на ...шерсть! "Что это может быть! Борода! Вор!" - пронеслось у нее в голове, но как учил ее отец, она первым делом взяла себя в руки "Ой, не то, - произнесла она как можно спокойнее, начав медленно отходить в сторону, рассчитав, что передвижение ее в темноте тоже не будет видно, как не разглядела и она обладателя бороды, проникшего в погреб. Но в это время застучал ребенок в животе ее, забился ножками, будто хотел сказать: "мама, идем скорее, бежим". Она повернулась спиной, чтобы бежать к двери, но тут же ощутила на спине холодное, скользящее прикосновение, проникновение в нее и в ребенка... который так и не успел закричать...
    
    * * *
     Бутинавичюс слег, не ждал он потери дочери и неродившегося внука, не мог снести такого. Винил себя страшно. Лев день и ночь не отходил от него, варил зелья, отпаивал, хотя у самого черно было в глазах.
     Недели через две на море начался шторм. Ветер усилился на следующий день. Деревья на косе гнуло так, что они выгибались колесом, и Лев думал, что так и останутся. Некоторые сломались. Сказать, что ветер завывал - смешно. Он выл, стонал, кричал, и с ним вместе выли и подвывали, и кричали тысячи отголосков и тысячи маленьких ветров. Лев никогда такого не слышал.
     Старик приподнялся на постели. "Это они меня зовут. Пришел мой черед. Проклятье понарское... сбывается... Помоги мне, сынок". "Дать Вам что-то?" - потянулся к нему Лев. "Нет, не дать. Получить. Силу мою передать тебе хочу. Иначе мне не уйти. Помоги мне, согласись. Я ведь помог тебе выжить, я учил тебя... Тебе не будет тяжело с этим. А меня спасешь, я не могу больше. Доченька, мергейте, девочка моя..." Старик заплакал. Этого Лев не мог вынести, он вышел на крыльцо. Но почувствовал себя на капитанском мостике, так качало это крыльцо. Все вокруг скрипело, завывало, свистело и качалось. Сосны, волны, дюны, - все неслось вокруг него в бешеном круговороте. Уцепившись за перила крыльца, наклонив голову к подбородку, он попытался представить лицо Гаржинки, но не смог. Услышал только лишь жалобный голосок, как будто-то ребенок где-то плачет. Лев с трудом оторвался от крыльца, вошел в дом. Старик похудел, под глазами зелень. Лев сел около него, тронул его за руку. "Я согласен".
    Бутинавичюс открыл ладонь. На ладони его лежал камень - янтарь, но не прозрачный, а лимонно-белый, и не маленький, какие обычно они собирали с Гаржинкой по осени, а размером с хорошую сливу. "Ты не видишь, что там есть внутри. А там, внутри, - смерть. Но если захочешь, может быть и жизнь. Теперь все в твоих руках. Не выпускай его из рук. Если он попадет в чужие руки, ты умрешь. Но пока он с тобой, ты сильнее всех, кроме..." Старик посмотрел как бы вдаль... "С евреями лучше не связывайся. Возьми, сынок." Лев протянул ладонь. Шороховатая на вид поверхность талисмана оказалась на ощупь гладкой и холодной. Колдун откинулся на подушку и закрыл глаза. Лицо его приняло спокойное и расслабленное выражение. На постели лежал обыкновенный старый литовец с чуть заостренным носом. Ветер стих неожиданно. Впрочем, почему неожиданно. Лев знал, что он должен стихнуть, просто забыл про ветер.
    
    
    Решив пробираться к людям, он рисковал. У него не было ни денег, ни документов. Но оставаться на хуторе он не мог. Одна надежда была на талисман. Сел в поезд без билета, и когда пошли проверять, зажмурил глаза и решился: сжал его в кармане, сделал так, как старик учил. Прошли мимо.
    
    Верность ждавшей его жены его не очень удивила, но он старался отнестись к ней со спокойной лаской. Начали новую жизнь. Жена получила квартиру в новом, еще не очень благоустроенном районе столицы, где она стала работать детским участковым. Дом их выходил на бульвар с одной стороны, а с другой - окружен был настоящим лесом. Там любили гулять две его маленькие дочки, которых выпускали на бульвар, но они всегда каким-то образом оказывались с другой стороны дома, в "волшебном лесу", где одна из них была ведьмой, а другая - доброй феей, или принцем и спасенной красавицей. За каждым деревом там были гномы, или волки, или принцы - в зависимости от настроения.
     "Ты ж поглядывай за этими хулиганками,- говорила жена, уходя на работу.
    Он поглядывал из окна в лес. Иногда за детскими голосами он слышал другой детский голос, который будто плакал… Иногда за зелеными березками и низкорослыми сосенками он видел другие - дикие, огромные, качающиеся на ветру деревья.
    
    * * *
    
    Рита и Лера были непохожи. Рита - блондинка, вся в отца, серовато-голубые глаза слегка прищурены, на щеках легкий румянец, а сама сердитая. "Ух, какая она у вас серьезная, - говорили про совсем маленькую еще Риту. "Хорошо, хозяйкой будет, - смеялся Лев Назарович, поглаживая свою любимицу по мягким волосам. С Ритой, несмотря на ее сердитость, все хотели дружить, готовы были ее слушаться и в любой игре ей подчиняться. Ее так и звали во дворе - "хозяйка".
     Отец не ошибся в ней. Она еще в первый класс не ходила, а уже бегала в булочную за хлебом, и сдачу всегда приносила правильно, в отличие от рассеянной сестренки. И комнату убирала - за двоих.
     Лера, уж точно, на звание хозяйки никак не тянула. Худенькая, бледная, темноволосая, глаза вечно заплаканные - по поводу и без повода. "В кого она у нас такая? - дивилась мать. Лера рано научилась читать, и пока Рита управляла ложками и тарелками на кухне, платьями в шкафу и ребятами во дворе, Лера пригревалась между диваном и печкой в стене (было у нее такое любимое место) и улетала вместе с очередной книжкой в далекие и сказочные миры. Послать с поручениями ее было никуда нельзя - Лера забывала, зачем она идет, а иногда и куда. Не то, чтобы провалы в памяти - просто голова ее была забита чем-то другим: то ли она думала о прочитанных книжках, то ли сочиняла на ходу новые - непонятно. По всем детсадовским тестам, она, тем не менее, оказалась самой развитой девочкой, и по совету воспитательницы, была отправлена в первый класс на год раньше - то есть вместе с Ритой.
     Первому "А", в который попали сестры, повезло. Всех 32 учеников Клавдия Ивановна лечила без очереди, а если дело доходило, не дай Б-г, до чего серьезного, то и папа Беленьких шел в ход. Так, зимой один за другим повыскакивали у детей ячмени, на уроках они ничего не видели, сидели все с обкусанными платочками. Пришел папа, прямо в школу пришел. Прямо при учительнице - а ведь был тогда марксизм-ленинизм, обошел каждого ребенка, пошептал что-то не по-нашему и ушел. И у всего класса c тех пор не было ячменей. Никогда. То же самое потом совершалось над бородавками, и с прыщами, но уже в профилактическом порядке.
     Лера, которая в садике ни с кем особо не дружила, в школе нашла себе друзей. Они жили в далеком дворе, почти на самом краю Москвы, там, где город переходит в лес, а в лесу есть желуди, белки, лоси. Когда-то там была деревня, а на краю деревни стоял свинарник. Потом Москва разрослась, и свинарник снесли, построив на его месте электронный завод. Но запах от свинарника остался, и в том дворе, куда стала Лера ходить к своим друзьям, он чувствовался каждый раз, когда ветер был с севера. "Когда уже будет южный ветер? - часто слышалось во дворе. Лера не знала тогда, что в этом прекрасном дворе кооперативного дома жили евреи.
    Двор казался ей дворцом из ее любимых сказок. При входе была аллея пирамидальных тополей. Лера думала, что это кипарисы. Она так и говорила: "я иду во двор с кипарисами". Около "кипарисов" стояли скамеечки, они были не сломанные и загаженные, как у них за домом, а вполне приличные, покрашенные, милые такие скамеечки. На них сидели не менее милые старушки, и они не щелкали семечки, и не обсуждали своих соседей, а предавались воспоминаниям. "А вот на нашу Пасху…" "Но у него же пятая графа…", - долетали до Леры обрывки непонятных фраз.
     В центре двора была детская площадка. И она, к удивлению Леры, была целая, не поломанная. И на целых, не поломанных, качелях проходили в этом дворе самые счастливые минуты Лериного детства. Здесь они встречались с Сашей Казарским, Артуром Бедзером и Лилей Хайтович. С ними она могла поговорить о книгах, с ними она могла даже поиграть в "личности" и загадать героев книг, которые она читала. Потому что, оказывается, Саша, Лиля и Артур тоже читают их.
    А она-то думала, она одна такая, урод в семье…
     И в мяч, и в прятки она могла играть только с ними, от них она не боялась услышать плохие слова, на которые не могла ответить.
    Лера почему-то понимала, что играть с друзьями должна приходить она, хотя ей и хотелось пригласить ребят к себе во двор, она чувствовала, что не стоит этого делать. Папаня увидит.
     Рита и в школе заняла центральное место. Ее тут же выбрали старостой, с ней все хотели дружить. С Лерой же хотели дружить только избранные. Избранные ею. Правда, обижать ее не обижали, сестры боялись, ну и папани, само собой.
    
     Летом девочек отправили в лагерь. Рита стала командиром отряда и помогала вожатой управляться с другими детьми, Лера же изнывала от скуки на всех лагерных мероприятиях. Она считала дни, когда вернется в город и сможет пойти во двор с "кипарисами".
     Библиотеки в лагере не было, а книжки, привезенные с собой, Лера прочитала за неделю. Она стала сочинять свою книжку. В ней отважная команда встречалась у трех кипарисов, куда только они одни знали дорогу, там они разрабатывали план поиска сокровищ, и уходили в волшебный лес. Артур был рыцарем волшебной белки, Саша его оруженосцем, а они с Лилей, конечно же, прекрасными дамами, но страшно заколдованными, причем каждый раз злые волшебники переколдовывали их в кого-нибудь другого. Сначала они были овечками, потом собачками, последнее же превращение они встретили на дереве в качестве цветов магнолии, которую Лера никогда не видела, но представляла себе волшебно красивой.
    "Чего ты там пишешь? - Рита проверяла, как убрано в комнатах ее отряда.
    Она застала Леру в отрешенном состоянии, по ее взгляду было непонятно, видит ли она сестру вообще. Лера, услышав голос, сначала остолбенела, потом, выйдя из оцепенения, натужно улыбнулась. "Я литературу учу. Учебник переписываю".
    "Понятно. Псих на воле…А ну, дай-ка посмотреть". В тот же момент, как Рита протянула руку, тетрадка была за окном, а вслед за ней туда вылетела и Лера, повторив, сама того не зная, спасительный прыжок своего отца.
    "Во дает. Психа, а хитрая, - протянула Рита, впервые подумав о сестре с уважением. "А я бы дала посмотреть".
     Лера зарыла тетрадку в укромном месте, потому что понимала: теперь за ней могут следить, и ждала сентября, когда они смогут дописать вместе с друзьями приключения отважной команды.
    
    
    * * *
    
    Наступил долгожданный сентябрь, и сестры Беленькие снова пошли в школу. Лера радостно забежала в класс, надеясь увидеть Лилю, Сашу и Артура, но их не было почему-то, и учительница, зачитывая список класса, не назвала их фамилии.
     Лера как на иголках сидела весь урок, а после звонка подошла к учительнице, и спросила, почему нет Лили Хайтович. "Хайтовичи переехали, и Бедзеры, и Казарские, - сухо сказала учительница. "Как, все? - удивилась Лера. "Да, они теперь учатся в другом районе. Выходи, Беленькая, на перемену, класс проветривается".
     Дома с Лерой была истерика. Она рыдала без перерыва полтора часа, забившись в свой угол между диваном и печкой. На расспросы Клавдии Ивановны она не отвечала. Тогда мать, наконец, как в любой безвыходной ситуации, обратилась к Рите. "Что же с ней такое?". "Мальчишки переехали из нашего класса. Ну эти, из дальнего двора. Она к ним во двор гулять ходила".
     Мать облегченно вздохнула. Детское горе. "Уже из-за мальчишек плачем, доча? То ли еще будет! Будут еще мальчишки в твоей жизни!". Вдруг Клавдия Ивановна насторожилась. "Это из какого дальнего двора? Из еврейского дома? Так там полдома в Израиль свалило. Они ж евреи, дочка, твои мальчишки. Ты что, из-за евреев плачешь?"
    
    * * *
     Рита была красива той гармоничной красотой, про которую говорят "не убавить, не прибавить". Все в ней было на месте. Ее точеная фигурка соответствовала мягким волосам, и та спокойная уверенность, которую она излучала, гармонировала с теплым, глубоким голосом. Она хорошо владела им уже в детстве. Когда Рита начала "входить в возраст", а точнее, в шестом классе, это стало заметно всем.
     Выходя из дома на бульвар, покрытый сиренью, она не ощущала ни весеннего ветерка, ни фиолетовых цветов, ни розовых облаков, которые видела Лера. Она ощущала взгляды. Взгляды преследовали ее повсюду. Из окон автобусов, из-за кустов, из-за соседней парты украдкой. Ей казалось, что даже, когда она одна, на нее кто-нибудь пялится из замочной скважины. Взгляды были мужские - восхищенные, похотливые, все понимающие, влюбленные до безумия; женские - завистливые, уважительные (вот бы мне так), вызывающие (что выпендрилась, краля). Они преследовали Риту. Только дома, с отцом, она чувствовала себя в безопасности.
     Однажды, после классного собрания, когда было уже темно и поздно, к ней вдруг подбежал Серега из восьмого класса, наверное специально поджидал, иначе - откуда ему вдруг взяться ?
     "На Парковых разборки с ментами, - быстро прошептал он,- там опасно ходить, давай я с тобой пройдусь…". Рита, которая обычно никому не разрешала провожать, на этот раз уступила. Они дошли до ее подъезда. "Ну пока", - Рита начала открывать дверь, и Серега, вопреки правилам вежливости, втиснулся вслед за ней. Дальнейший сценарий был Рите уже известен. "Сейчас скажет, что у него руки замерзли, - подумала она. "Ой, я так замерз что-то, постой минутку, я погреюсь, - сразу же попросил парень. "Стой, грейся. Я тебе не запрещаю. Пока".
    "Рита, - прошептал он и протянул руку к застежке ее куртки. "Я не грелка, - Рита, как всегда была спокойна. Это ее и подвело. Она почувствовала, что его руки расстегивают ее курточку, и дальше, и уже прорываются к телу, какие липкие! Рита со всей силы пихнула нахала в живот, повернув к нему лицо, бросила: "Чтоб твои руки отсохли завтра". Все так же спокойно она стала подниматься по лестнице.
     На следующий день Сереги в школе не было, и Риту никто не тревожил. А еще через день поползли темные слухи по школе о странной болезни ученика восьмого класса. Рита вышла в коридор на перемене, подозвала "шестерку" из восьмиклассников. Тот тут же разомлел, еще бы: "королева школы" к нему обращается… "А что у вас там, кстати, с Козловым произошло? - как бы между делом поинтересовалась она. "Серега-то? Он в больнице. Обе руки сломал. А может не сломал, только они не двигаются. Врачи диагноз не могут поставить. Думают, он на волейболе об столб ударился. А ты свободна вечером?". "Нет, я страшно занята, извини". Рита спокойно вернулась в класс, спокойно села за парту, вежливо улыбнувшись учительнице, и только ее отец мог, наверное, представить, какие ветры шумят у нее в голове, и какой ураган бушует в ее сердце. Ни на минуту ни сомневалась Рита, кто виной странной болезни Сереги Козлова.
     "Я - отцова наследница, - она приняла это как данность, а может, она и ждала, что это случится, как каждая девочка ждет того момента, когда она станет девушкой. Она знает, как это будет, но должна привыкнуть к мысли, что с ней это уже произошло. Рита пыталась осознать, что с ней случилось, почему этого не было раньше, а главное - как ей теперь жить.
     Она решила - самое главное, - не светиться. Чем меньше людей будет знать про ее наследственные способности, тем лучше, - заключила для себя разумная Рита.
    " И Лерке не скажу, может только папе". Но рассказывать папе про Серегу в подъезде ей не захотелось, и все осталось при ней… До поры до времени.
    
    * * *
     Новая классная дама сразу почуяла в Рите угрозу своему авторитету. На все ее нововведения у ребят была одна реакция: они смотрели на Риту, подтвердит ли она эти распоряжения. Рита подтверждала, но сама она, тем не менее, чувствовала, что в классе нагнетается нервная обстановка. Нервные обстановки Рита не любила, однако думала, что все уладится естественным путем.
     Когда их пригласили на очередное собрание в канун двух контрольных - по физике и математике, одноклассники снова с недоумением посмотрели на Риту. Лерка вот-вот собиралась заплакать, а мальчишки нервно задергали ногами, как перед пенальти.
     Рита встала и спокойно сказала: "Извините, Алевтина Николаевна, мы не придем. У нас собрание на прошлой неделе было, а сегодня всему классу надо к контрольным готовиться. Перенесите, пожалуйста".
     Классная покраснела под цвет своих волос, оперлась на стол, наклонившись вперед и прошипела: "Беленькая, с каких пор ты решаешь, кто придет, кто не придет? Кто не придет, получит двойку по поведению. Ты - староста? Твое дело - носить журнал".
     С Ритой никто так никогда не говорил. Она почувствовала шторм в сердце, и в то же время спокойные, крупные волны побежали в голове. Что же ей делать с двумя морями? Надо что-то решить.
     "Я решаю дела этого класса уже семь лет, Алевтина Николаевна. А если вы не хотите отменять собрания, Вам придется полежать две недельки на больничном." Рита стала собирать вещи. За ней, сопровождаемые криками и шипением Классной, вышли все остальные.
     Назавтра, как и следовало ожидать, Алевтина слегла с воспалением легких. Странно, но никто не удивился. То ли все считали, что колдовские таланты папы Беленьких непременно должны унаследоваться, то ли все боялись теперь Риту, так же как ее отца, но эта тема не поднималась в классе. Один мальчик попросил ее продлить больничный, но Рита так на него посмотрела, что он пролепетал: "Извини, неудачная шутка, - уже с другого конца класса.
     Обратно в их класс Алевтина не вернулась, и ее заменила веселая, молодая училка по рисованию, с которой они виделись раз в неделю, и обсуждали всякие новости музыкальной моды. Никто не знал, что внутри спокойной на вид Риты продолжается борьба двух морей. Она перебирала разные ситуации, думая - здесь я могу вмешаться, здесь не могу. Она приходила к выводу, что нет такого положения, на которое она не может повлиять. И жить с этим становилось ей все страшнее и страшнее.
    
    * * *
     Клавдия Ивановна была человек верующий. Она считала, что лишь ее молитвами спасся муж во время войны, что благодаря вере состоялась их жизнь, и учила верить тайно, а иногда и в открытую, своих пациентов. "Болеет девочка, пенится, бедненькая, - говорила она испуганной матери, - я Вам антибиотики, конечно, выпишу, но Вы послушайтесь меня, пойдите в церковь, поставьте свечку заступнице за здоровье девочки. Милостыню давайте бедным, не жалейте. Пусть поправляется". Совет ставить свечки сопровождал всегда любой ее диагноз. К молодой матери, только привезшей младенца из роддома, она даже не стала заходить. С порога глянула на ребенка: "Краснуха, скоро пройдет. Скажи: слава Б-гу, что сейчас, а не через 10 лет. Поставь свечку". И пошла себе.
     Единственная семья, которая не получала религиозных советов от Клавдии Ивановны, была семья Юльки, подружки сестер Беленьких. Просто ее родители были евреи. Клавдия Ивановна евреев не любила, но эти были у нее исключением. Интеллигентные люди. За рецепт всегда отблагодарят, десятку дадут, да и варенье у них вкусное. Клавдия Ивановна после осмотра больных всегда оставалась с Юлькиной мамой попить чайку с вареньем. Однажды, когда Юлькин дедушка был сильно болен, Клавдия Ивановна не удержалась и посоветовала им пойти в синагогу, поставить свечку за выздоровление. "Больше я ничем Вам помочь не могу, - вздохнула она.
     "А что, может, действительно пойдем, Юленька, спросила мама, - вдруг поможет дедушке?". "Я одна боюсь. Можно я кого-нибудь возьму с собой, кого-то из подружек? - попросила Юлька. После долгих пререканий и колебаний мама согласилась. Она тоже не хотелось первый раз идти одной.
     Так уж случилось, что октябрьским листопадным днем Юлька с мамой и с Лерой (она знала, что это была единственная подружка, которая согласится с ней пойти по такому адресу), поехали в синагогу на улице Архипова.
     Девочки бывали в этих краях, но никогда ни знали, что здесь есть синагога. Они думали, что увидят нечто грандиозное, как собор на Красной площади или мусульманскую мечеть, которую они видели в учебнике истории. На улице Архипова стали им встречаться атлетически сложенные, прогуливающиеся с безразличными лицами, мужчины. "Гебешники, - сказала мама. Когда они подошли к простому серому зданию, разочарованию их не было предела.
     Внутри сидел мужчина и принимал заказы. Они заглянули в зал. В центре никого не было. А в дальнем углу под люстрой был освещенный кусок помещения. Там сидело с десяток стариков с бородами, в белых накидках. Лера хотела подойти поближе и послушать, что они бормочут. "Барышни, женщины у нас наверху, - предупредил их еврей из окошечка заказов, - вон по той лестнице".
     Юлькина мама тем временем пыталась спасать дедушку. "Нам молитву за выздоровление, - шепотом говорила она в окошечко. "Как зовут вашего папу? А как зовут его маму?" "Леонид, но вообще-то его звали Лева…" "А, - жизнерадостно улыбается мужчина в окошечке, наверное , он был Лейбуш, правда?" "Не знаю"… растерялась Юлькина мама. " Мама, что с тобой, ты забыла, как дедушку зовут, он же Леня у нас", - вмешалась Юлька. "Барышни, идите на улицу, поищите женихов,- раздраженно заметил приемщик заказов, - вы уже большие, пора делом заняться".
     Обиженные, подружки вышли и остановились на ступеньках. Ступеньки были засыпаны желтыми листьями и яблочными огрызками. Лера вдруг почувствовала, что она не может, не должна отсюда уходить. Она должна вернуться и посмотреть на тех стариков в зале…
     "Девочки, вы собираетесь к нам на праздник?" Сначала они услышали веселый, насмешливый голос, а потом увидели его обладателя. Рыжий парень в очках, по-видимому, студент, приближался к ним с радушной улыбкой. Парень был весь в веснушках, сумка через плечо, а под мышкой что-то белое - он вынул это из сумки.
    Это была накидка, такая же, как у стариков, - догадалась Лера.
    "Вы уже посмотрели календарь на новый год? Симхас Тойре через воскресенье. Приходите, будем танцевать". "Как, уже новый год?" - удивилась Лера. Юлька пожала плечами: "Да, у нас свой новый год". "А, вы первый раз… Добро пожаловать! А вы не сестры?" - не унимался веселый парень. Он чем-то напоминал ей Сашу Казарского, друга детства. "Жаль, что мы не сестры, - подумала Лера, - мы бы ходили сюда вместе".
     На обратном пути Лера все время расспрашивала Юльку и ее маму, когда у них новый год, и что значат белые накидки, и на что еще принимают заказы в синагоге.
    "Мы сами всего не знаем, Лерочка, - вздохнула Юлькина мама, - выросли как безродные…"
     Юлька большим интересом к синагоге не воспылала, да и молитва вряд ли дедушке помогла, потому что его забрали в больницу. Поэтому, а может, и не только поэтому, но через воскресенье, как приглашал веселый рыжий парень, на "Симхас Тойре", Лера в синагогу поехала одна. И впервые с тех пор, как "свалило в Израиль полдвора под кипарисами", она чувствовала, что едет к друзьям.
    
    
    * * *
     Когда они перешли в девятый класс, у них появился Яник. Он переехал с Украины. Он был кудряв, на щеках, покрытых пушком, застенчивый румянец. Глаза голубые, миндалевидные, а ресницы как у девочки. Но с девочкой его трудно было спутать. Широкие, слегка сутулые плечи и рост выше среднемосковского выдавали в нем супергероя. Девчонки, косясь опасливо на Риту, начали посылать флюиды в массовом порядке.
     Яник смешно разговаривал, гакал по-украински, мягко так. Он охотно отвечал на все вопросы. Папа его работал над новым космическим проектом, получил назначение в Москве, и теперь они снимают тут квартиру, потому что у них в этом районе родственники. В самом же городке космонавтов мама Яника жить не захотела, потому что у нее было ощущение, что "в воздухе много радиации и над головой все время тарелки какие-то летают". И вот теперь они в кооперативном доме живут на краю города.
     "В доме с кипарисами, - забилось сердце Леры, - в том самом". Яник сразу стал для нее родным и близким, ей захотелось его поцеловать, как будто она давно его не видела. Она представила его танцующим "хору" в кругу возле синагоги среди ее новых друзей (про существование которых, как она думала, никто не знал), и к ней тут же пришла уверенность, что она его уже там видела. "Как же так, - подумала Лера, - ведь он же только приехал".
    * * *
     Говорят, когда мы любим кого-то, мы любим в нем себя. Каждый видит в любимом дорогие ему качества. Яник, так уж получилось, воплотил в себе качества, дорогие и для Леры, и для Риты.
    
    * * *
     …Рита писала контрольную по физике. Как всегда сосредоточенная на трудном примере, она была уже близка к заветному решению, оставалось только посчитать… Но вот посчитать ей почему-то сегодня не удавалось. Три раза она сбивалась и делала ошибки. Рита закусила губу. Она не понимала, что с ней, но чувствовала, что ей мешает что-то извне. Ага, взгляд! Она поймала его, резко обернувшись к Юльке за ластиком. Яник, давно написавший контрольную, развлекался тем, что разглядывал Риту, зарисовывая что-то в тетрадку. Она хотела позвать его, но подумала, что будет выглядеть смешно. Поэтому лишь погрозила ему, насупив брови. Яник же широко улыбнулся в ответ.
     Первый раз в жизни чужой взгляд вызвал неудобство в Ритиной жизни. Привыкшая к разглядыванию и восхищению, Рита никогда на взгляды не реагировала. Но три раза не решить пример из-за какого-то… еврея! Это уж слишком!
     Однако Рита не спешила делать выводы. А вдруг это было случайно?
    
    
     Через несколько дней Рита бежала стометровку. Вдруг, уже подбегая к финишу, она споткнулась, чтобы не потерять равновесие, свернула налево, наткнувшись на подбегавших девчонок, сбила их с ног. Получилась "куча мала". Учитель свистел, мальчишки ржали… Рита, выпрыгнув из кучи, поймала снова взгляд Яника. Яник смеялся, но взгляд его был задумчив, полон восхищения, любви и печали. Это настолько поразило Риту, что она забыла отряхнуться. "Как он может так смотреть и смеяться? Какой двуличный! Господи, и зачем я вообще о нем думаю? Много чести". Все это промелькнуло у нее в голове, но вслух она прокричала всем мальчишкам: "Что, понравилось? Кричите "бис!" - повторим".
     "Да, повтори, пожалуйста, - вдруг со смехом сказал Яник, - мы любим смотреть на падших женщин".
     В этот момент Рита поняла, что ее королевство трещит по швам, и из общности матриархального правления оно сейчас перейдет в патриархальное, и ей тогда останется либо играть в нем второстепенную, совсем не хозяйскую роль, либо… ей стало вдруг холодно при этой мысли - разделить правление с новым "королем". И в этот решающий для ее судьбы момент она осмелилась на последний шаг. -
    Что, зенки любит раскрывать наш новый друг? Готовьте ему очки, пожалуйста!
    На стадионе воцарилась тишина. Лера заплакала: "Нет! Ритка, нет, возьми свои слова обратно!" Все стали расходиться от финиша, стараясь не смотреть ни на Яника, ни на Риту. Рита поняла, что все теперь напрасно. Она станет объектом всеобщей ненависти. Что же делать?
    И тут Яник засмеялся. "Не бойтесь, девочки, за мои зенки, все в порядке. И потом, я же сказал - "мы их любим". С этими словами он спрыгнул со скамейки, прошуршав несколько шагов по гравию, остановился возле Риты, повернул ее за подбородок к себе, и …поцеловал… при всех, на стадионе, на глазах учителя физкультуры и Лерки, которая почему-то стала плакать еще сильнее.
    
    * * *
     Рита бежала со стадиона прямо в лес. В ту аллею, где они гуляли, когда были маленькими девочками, и где она представляла себя то колдуньей, то принцессой. "Кто же я теперь?". Рита должна была успокоиться и обдумать, что с ней произошло. Впервые за ее семнадцатилетнюю жизнь с ней сделали что-то против ее воли. Но, возмущаясь и рыдая, она в то же время обдумывала просчитывала ситуацию. Такова была Рита. Она поняла очень хорошо, что своим поцелуем Яник не только спас ее от ненависти "бывших подданных", но и сделал выбор за нее. Теперь ей остается только второй вариант, да и он уже не в ее руках…
     Поднялся ветер, приближалась гроза. Рита вернулась домой. "Ты что это в спортивном, дочка? С урока удрала?- как всегда немного насмешливо поинтересовался Лев Назарович. "Голова заболела. Лерка принесет вещи". "Голова? Первый раз с тобой такое. Давай я полечу твою голову". "Не, папаня, спасибо, я полежу". Рита пыталась проскочить в свою комнату. "Я, Ритусь, думаю, что не голова, а в голове... у тебя что-то… или кто-то, - отец весело засмеялся, но Рита не торопилась разделять его веселье. Она сделала вид, что спит.
     Лера пришла, как всегда, заплаканная, и это никого не удивило. Ритины вещи она кинула в ее шкаф, не проронив ни слова. И с этого дня стало ясно, что не только характер у сестер разный, но и путь им в жизни тоже предопределен не одинаковый.
     К вечеру у Риты начали чесаться глаза. "Может, ела что-нибудь не в меру, шоколад или апельсин?,- Клавдия Ивановна приступила к медицинскому расспросу. Рита только покачала головой. Зуд становился все сильнее, глаза все краснее. Рита приложила влажное полотенце. Говорить она не могла.
     Отец сел рядом с ней на кровать, посмотрел внимательно, без насмешки. "Сглазить тебя никто не мог, но вот вернуть сглаз…" Отец сумрачно задумался, и вдруг неожиданно нежно обратился к Лере. "Послушай, Лерочка, а кто в классе у вас еврей?"
     Леру ничуть не удивило, что по вопросу о евреях папа обращается к ней. "А что ты собираешься с ним делать?" "Пойди позови его, я разберусь, что с ним делать".
     При этих словах Рита зашевелилась на кровати, очевидно, попытавшись открыть глаза, но застонала от боли и прохрипела что-то похожее на "Кхе-е-т". "Я не ошибся, - констатировал папаня, - Лера, вперед!"
    
     Первый раз за время, прошедшее от детства до юности, преодолевала Лера дорогу от дома до "двора с кипарисами" не в радостном душевном подъеме , а в слезах. Каждый шаг гулко отдавал в голове, которая болела от плача. И плакала она не потому, что жалко было ей Риту, а потому что своими руками должна была сдать Яника отцу, и не было ей пути обратно.
     Воздух после грозы бил ей в лицо, высушивая слезы и вызывая новые. Тополя-"кипарисы" стояли, ошарашенные, оглушенные грозой и стряхивали друг на друга капли. Лере показалось, что они приветственно машут ей ветвями, но не было у нее сил улыбнуться им в ответ.
     На площадке перед лифтом, который не приходил, она думала: "Хоть бы он сломался", и ей так не хотелось выходить на площадку. И звонить, звонить онемевшим пальцем в заветную дверь было так тяжело…
     Яник сразу заулыбался, открыв дверь. Нежный румянец, как у девочек, залил его скулы и щеки, покрытые светлым пушком. Лера уставилась на него, забыв, зачем пришла. Сам факт, что она пришла сюда, и дошла до Яника, был для нее необычным поступком. Она должна была обдумать ситуацию.
     - Здравствуйте, нежданные гости! - Яник улыбался, однако по тону его голоса Лера поняла, что гости как раз жданные, но не те. Это прозрение вернуло ее на землю.
    - Меня отец прислал, хочет с тобой поговорить. Пойдем к нам, пожалуйста!
    - Отец? - румянец Яника начал бледнеть .- А что случилось?
    - Ну что…- Лера отвернулась - У Ритки глаза чешутся.
    И тут она увидела, что Яник побледнел, можно даже сказать - позеленел.
     - А я? Причем тут я? Почему Ваш папа меня зовет? - в ответ на такой вопрос Лера могла только разрыдаться.
     - Пройди, пожалуйста, в дом, - взял он себя в руки, - вытри слезы, я сейчас оденусь, мы с тобой пойдем к отцу, только успокойся.
     Услышав его ставший уверенным голос, Лера вдруг ощутила спокойствие, и еще что-то, что не чувствовала никогда раньше. Она не знала, как называется это чувство, и почему оно вдруг появилось. Лере казалось, что теперь все будет хорошо помимо ее воли, что она вступила на некий путь, на который должна была рано или поздно вступить. Отступать ей нельзя, да она и не хочет, но куда ведет этот путь, она не знает, да и знать не надо. Выбор сделан, все будет хорошо.
     Они вышли вместе на мокрую аллею; она - с ощущением счастливой предрешенности, он - с готовностью вступить в борьбу. За кого - за себя, за Риту, или за обеих сестер, он еще не понимал до конца, но чувствовал себя мужчиной, который должен быть всегда начеку. Яник смотрел вперед, у него появилось новое сосредоточенное выражение, но Лере казалось, что именно такого, нового Яника, она знает давно.
     Это ощущение росло и переполняло Леру, и в конце концов переросло в дежа-вю. "Это уже было, мы уже тут шли, это было во сне", - решила Лера. И когда они шли по бульвару, покрытому цветущей сиренью, она поняла, что сейчас из-за кустов выйдет их сосед - слесарь дядя Вася и попросит рубль, потому что она это уже видела.
     Поровнявшись с кустом, она тронула Яника за рукав. "Подожди, сказала она, мне кажется, сейчас что-то произойдет". В это время из-за куста вылез дядя Вася.
     - Привет, ребятки. Рубля не хватает. Лерка, ты не дашь, я знаю, ну может хахаль твой. Слышь, парень, рубль нужен. Я ж уважаю вас…
     Яник трясся в беззвучном смехе. "Очень знаменательное происшествие, Лерка, здорово, ты пророчица. А что еще будет?"
     Лера задумалась, попытаясь вернуться в свой "сон -не сон": "Сейчас мы на скамейке слева увидим нашу Юльку". "Посмотрим",- усмехнулся Яник, но свернув на дорожку, ведущую к их дому, оторопел и растерянно посмотрел на Леру. На скамейке сидела Юлька. "Быстро же у вас меняются действующие лица, театр, да и только! - насмешливо процедила она и бросив многозначительный взгляд на Яника, отплыла походкой телемодели от скамейки.
     Пораженные, они приближались к дому. Что это было с ними? И что будет сейчас?
     "Я, наверное, видела во сне, как мы идем по бульвару". "Может быть, не во сне… Задумчиво произнес Яник. - Может быть, в прошлой жизни. У меня тоже так бывает иногда".
    
    * * *
    
     Отец долго и внимательно вглядывался в глаза Яника, как будто приценивался. -
    Чай пить с нами будешь? -
    Спасибо. -
    А тебе можно с гоями чай пить? -
    Чай можно, - Яник засмеялся, но смех его был какой-то новый, тихий такой.
     С приходом Яника в дом Рита перестала чесаться и пошла в ванную привести себя в порядок. У нее все прошло. Когда попили чай и познакомили Яника с родителями, девочки пошли на кухню убирать, я Ян - с отцом на балкон - разговаривать. Разговаривали они тихо, как будто бы и неслышно, как будто бы просто обменивались взглядами.
    
    * * *
     Каждое утро перед школой Яник ждал теперь Риту и они шли вместе в класс: королева и король. Все приняли это как должное, кроме Леры, которая в душе была не согласна с таким положением вещей. Она не могла забыть, как шли они вместе по бульвару, покрытому цветущей сиренью, и не могли понять, когда же это с ними было. Лера не хотела выходить из дома с ними вместе, поэтому она придумала себе работу в школе: мыть спортзал, - и выходила на час раньше. "Ну надо же, Лерка наша решила деньги зарабатывать, - удивлялась Клавдия Ивановна,- слава Б-гу, за ум взялась". Отец же только цинично хмыкал, удивляясь недальновидности своей супруги.
    
    * * *
     В синагоге было тесно. Кто хотел поговорить - выходил на улицу, или, когда дождь, к женщинам - на второй этаж. Яник полез на второй этаж, ему надо было встретиться с Пинхасом - старым отказником, забрать книжки на иврите. В женском отделении не было света - повыключали лампочки или они сами поперегорали - Ян пытался было найти Пинхаса, но ему неудобно было расталкивать женщин, и он остановился в закутке на лестнице.
     Вдруг прямо на него из женского отделения кто-то вывалился. Этот кто-то был настолько знаком, вернее знакома, что от неожиданности Яник потерял способность ориентироваться во времени и пространстве.
    - Ой, а что ты…?
    - Ой, а ты?.. - Лера запнулась, хотя обоим было понятно, что они хотели сказать. "Никогда бы не подумал, да и папаня ваш совсем другие вещи говорил, - забормотал невнятно Яник, - ну вы даете, вообще…"
    - Нет, это только я. Рита не знает. Не говори никому, пожалуйста.
    - Сейчас, я уже бегу стучать на тебя в гебушку.
     Их милый диалог прервало появление разыскиваемого Пинхаса, который тащил книжки. В своей запыхающейся манере он пригласил и Яника, и Леру, и всех, кого встречал на лестнице, на тайный урок иврита, который будет проходить на очень конспиративнной, но всем известной квартире.
     Лера теперь не отходила от Яника ни на минуту. Она поняла, что настал ее час, и она приобщится к той жизни, к которой подсознательно стремилась все годы, что помнила себя.
    
    * * * "
    
     В квартире пахло рыбой. Куртки и пальто сваливались в специальную комнату. "Это папин кабинет", - говорила гостям симпатичная дочка хозяина. "Здесь живет папина диссертация, но вы ей не помешаете. Можете здесь раздеваться". "Здесь все конспиративные? - застенчиво прошептала Лера на ухо Янику. "Ничего, все свои, не стесняйся, раз пришла, - снисходительно и немного рассеянно отвечал он. Здесь все были знакомы, и не просто знакомые, которые спрашивают друг друга о погоде и здоровье, а связанные особой целью, особой жизнью, которая вела к этой цели. Их стремление общаться друг с другом наполняло все комнаты, а комнат было немало. Лера ни разу не была в таких квартирах с высокими лепными потолками, с огромными старинными шкафами, полными книг. Люди бегали из комнаты в комнату, искали друг друга, чтобы сообщить какие-то очень важные новости, сообщали и снова бежали искать кого-то нового. Лере казалось, что эта беготня не кончится никогда. Но вдруг в комнату вошел невысокий седокурый старичок с живыми голубыми глазами. Беготня стихла вмиг, и люди стали рассаживаться кто куда. Основная масса села вокруг стола, другие примостились на диванах, которые, очевидно заранее притащили из других комнат. Лера растерянно стояла в дверном проеме и думала, куда же она сядет. Она увидела, что несколько подростков уселись просто на пол. Лера собиралась уже сделать то же самое, как почувствовала, что кто-то тянет ее за руку. Яник уступал ей место на диване, и когда она села, взгромоздился на подлокотник рядом. Они оказались сидящими настолько вплотную, что плечи Леры касались колен Яника, и ей это нравилось, но он, казалось, не обращал ни на что внимания, а смотрел только на голубоглазого старичка.
     Начался урок иврита. Каждый должен был сказать несколько фраз, которые, как поняла Лера, изучались на прошлом уроке. Когда до нее дошла очередь, Яник положил руку ей на плечо, снисходительно погладил, и сказал старичку: "Она первый раз, в следующий раз обязательно выучит". Старичок улыбнулся и сказал что-то на иврите, что Лера не поняла, но догадалась, что это, очевидно, "Добро пожаловать". Вскоре у Леры от напряженного желания понять заболела голова. В комнате стало душно, но было впечатление, что никто не чувствует духоты, настолько все были поглощены учебой. Лера думала, как бы выбраться отсюда. Ее уже не прельщало ощущение тесной близости с Яником, она хотела на воздух.
     Когда они ехали домой в полупустом метро, Яник дал ей книжку. "Никому не показывай. Начнешь учить сама. Рите не говори ничего. Если что будет неясно, спросишь меня. Понятно?"
     Понятен ли был ей запрет говорить с Ритой? Еще бы. А понятно ли было Янику, что Лера теперь всерьез вошла в его жизнь, потому что связывала их отныне самая прочная и невидимая связь, которая бывает в мире между людьми, соединяющая подчас самые разные миры - тайна. Вряд ли Янику было это тогда понятно.
    
     * * *
     Лера начала учить иврит. Она всегда была хорошей ученицей, ей легко давалась и математика, и английский. А уж по-русскому у Леры сроду не было ошибок. Мама говорила Рите: "Смотри, у Леры врожденная грамотность, еще бы, столько книжек перечитала, а ты ничего не читаешь, зато сидишь - правила не можешь выучить". Но Рита снисходительно молчала и загадочно улыбалась. Она знала, что правила - не главное в жизни. Главное - то, что у папани в кармане спрятано. "Ничего, - смеялась Рита, - я вырасту, стану папе помогать. Деньги будем зашибать".
     Лера же любила учиться, а планы строить не любила. Один раз уже построила… Однако изучение иврита стало для нее неожиданным счастьем. Ей казалось, что она уже знала его когда-то, а теперь лишь вспоминает забытые буквы. Она слышала их музыку, она узнавала буквы и по звучанию, и по виду. Лера знала, какого цвета они должны быть: "Алеф" был красноватым, терракотовым, "Бет" желтым, но не светящимся, а матовым, "Гимель" переливался черным и сиреневым, "Далет" обязательно был зеленым. А когда они складывались в слова, оттенки менялись и переходили один в другой. Лера по цвету могла определить, хорошее ли слово у нее получилось. Если оттенки букв сходились, слово переливалось, Лера уже без словаря знала: оно означает что-то хорошее, и запоминала его быстрее. Каждую свободную минуту она бежала заглянуть в тайную тетрадку, которую прятала в ванной на антресоли под полотенцами. Но как только Лера усаживалась учиться, Рита начинала рваться в ванную: то ей нужно было накраситься, то смыть косметику, то у нее понос, то у нее запор. Лера чувствовала, что Рите не нравится ее уединение. Поэтому, как только стало теплеть, Лера перенесла драгоценную тетрадку в лесок за домом, спрятала в дупле, и начала выходить по вечерам прогуляться, "для сохранения здоровья перед выпускными экзаменами", как она объясняла маме. Клавдия Ивановна в надежде, что дочка стала с кем-то гулять, одобрительно кивала: "Иди, дочура, подыши воздухом", а Лев Назарович только цинично ухмылялся. Возможно, и он не понимал до конца суть происходящего, а если и понимал, то не считал нужным вмешиваться. Впрочем, может, и не мог вмешаться. Колдуны не всесильны, особенно когда дело касается иврита.
     Покой Леры вскоре был прерван. Яник и Рита тоже почувствовали, что стало тепло. Сначала Лера застала их в лесу целующимися, потом Рита нашла-таки ее тетрадку и потребовала объяснений. На помощь был призван Яник, который взял всю вину на себя. Про появление Леры в синагоге он никому не рассказал, даже Рите.
     Теперь они сидели по вечерам втроем на поляне около злосчастного дупла, готовились к выпускным экзаменам, периодически делая перерыв в учебе. Яник и Рита уходили в кусты, а Лера судорожно открывала тетрадку и погружалась в волшебный мир переливающихся букв.
     Иногда Яник рассказывал, как он хочет уехать в Израиль, что он будет там делать, и они втроем мечтали, как они будут гулять по Тель-Авиву. Рита будет женой, а Лера - переводчиком.
     Старый колдун, саркастически улыбаясь, смотрел на них с балкона и вспоминал двух маленьких девочек, встречавших когда-то принца на этой поляне.
    
    * * *
     Прошли выпускные экзамены, и прошли вступительные. Лера и Рита стали студентками. Яник решил не поступать, а ехать в Израиль, как только с его папы снимут "секретность". О женитьбе на Рите вопрос не поднимался, так как все понимали, что с обеих сторон существуют папы, и оба они будут против. Время было неопределенное, предгрозовое, и тянулось долго-долго, как будто годы.
    
    * * *
     На Пурим в синагоге, как всегда, было тесно. В женском отделении горели всевозможные лампочки. Женщины галдели, и ничего из того, что читалось внизу, слышно не было, пьяные мужчины лезли наверх - поздравить женщин. Повсюду валялись пустые бутылки и фантики от конфет. Яник вытащил Леру на улицу, он был красненький и тепленький, - успел принять. "Ой, я тебя никогда пьяным не видела, - засмеялась Лера, - какой ты странный!". "Пойдем к Абрамовичам праздновать, все наши собираются". Яник посмотрел на нее слегка прищурившись. "Ты будешь моим переводчиком".
     У Абрамовичей был карнавал. Рыжий Пинхас был страшным Аманом, а пьяного Яника тут же нарядили царем, и он должен был продолжать пить, но уже по роли. В роль Яник вошел хорошо. Лера вызвалась читать текст на иврите. За прошедший год она стала лучшей ученицей в группе. Потом все девушки стали предлагать себя в жены царю. Лера тоже хотела стать в очередь, но потом передумала и осталась ведущей. Она даже не думала, что так хорошо справится с этой ролью. Всегда в ее жизни ведущей была Рита, а тут она впервые оказалась в роли сестры. Она стала вести себя по -хозяйски, совсем как Рита. Очевидно, Янику тоже так показалось, потому что, когда они выходили на темную лестницу, Яник обнял ее за плечи, и ниже, как обнимал Риту, и Лера даже подумала: "Уж не перепутал ли он спьяну, кто из нас кто", но сопротивляться не стала, и уже через несколько ступенек они остановились, и пропустили вперед пьяную братию, выплескивающуюся из подъезда…
    
    
    * * *
     На этот раз на бульваре совсем не видно было сирени. Весна стояла дождливая и холодная, Лера почти не выходила из дома, приезжала из института бледная и сидела на балконе рядом с отцом, уставившись в одну точку. Повернуть голову она не могла. Ее тошнило. Льву Назаровичу было жалко Леру, но он не сердился на нее. Сердился он на Риту, как это она - наследница отца, хозяйка дома, королева класса, - и допустила такое безобразие!
     "Ты хотел, папаня, чтобы я была на ее месте? - резко обернувшись, вдруг, спросила Рита. "Не-ет, - слегка усмехнулся Лев Назарович, - этого я как раз и не хотел". Он поднял пришуренные глаза на Риту, и взгляды их встретились. "Так это ты? - страшно и беспомощно закричала Рита. Она поняла, она все поняла в этот момент. Она, Рита, пала жертвой отцовского искусства! Никогда не ожидала она, что это может быть в семье, да еще по отношению к ней… А Лерка? За что она теперь страдает, что будет с их ребенком! "Зачем ты это сделал, зачем, папаня, скажи! - Рита бросилась к отцу, но он встал, слегка презрительно посмотрел на Риту, и спокойно произнес: "Поймешь. Да и Лерке он больше подходит". Сказал папаня, как отрезал, и вышел на балкон.
    
    * * *
    
     А в квартире на пятом этаже двора с кипарисами шел другой диалог. Папа и мама Яника сидели рядом, плечо к плечу, как бы удваивая давление на сына. Напротив, в полированной стенке отражались их лица, и, казалось, что на него смотрят четыре пары глаз. Задняя зеркальная поверхность усиливала это ощущение, и Яник старался не смотреть налево, чтобы не чувствовать себя в окружении. Он повернул голову к живым родителям, которые недоуменно и раздраженно смотрели на сына.
    "Я не понимаю только одного, - папа всегда при таких беседах общался с мамой, а не напрямую с Яником. "Я не понимаю: если он так хотел в Израиль, то зачем он ходил к этим шиксам?" Мама сокрушенно качала головой, и смотрела на Яника, который боялся повернуть голову, чтобы не оказаться в окружениии. "Как такое возможно в нашей семье, я хочу вас спросить! - продолжалось риторическое общение родителей. Мама цокала языком, качала головой и укоризненно смотрела на Яника. Пушистые ресницы Яника задрожали. "Мама, не смотри на меня так! Я прошу тебя, мама!". Тогда папа начал кричать: "Он тебя просит! А он о тебе подумал, когда ходил к этим шиксам? Он думал о маме, о покойном дедушке? О ком он думал? Он хотел жениться на одной шиксе, ведь это подумать страшно, в нашей семье. А теперь он будет жениться на другой, потому что сделал ей ребенка! Ты шлемазл. Ты слышишь, Рива, в нашей семье шлемазл! Мало того, что он собирается делать нам проблемы своим ОВИРом, он еще собирается тащить ее в Израиль. Кого из них ты собираешься везти на новую родину? - вдруг обратился папа к Янику. Этот вопрос вывел Яника из засады, он принял решение вырваться из окружения, поднял глаза и твердо сказал: "Обеих".
    
    * * *
     Когда Яник пришел к Беленьким, сестры плакали. Они сидели, обнявшись, на балконе и утешали друг друга. Яник не стал приближаться, он слышал из коридора быстрый и горячий шепот Риты. "Не плачь, я уеду с тобой. Я на тебя не сержусь. Я знаю, ты не хотела его отбивать, это отец виноват. Не расстраивайся, я буду с тобой. Мы твоего ребенка не оставим. Мы поедем вместе".
     Яник покашлял. Рита встала и вошла в комнату. Бывают минуты, за которые проживаются годы. Яник обнял Риту, и та заплакала у него на плече. Сколько времени они могли так стоять, никто не знал. Яник думал - много, Рита - мало, а Лера, смотревшая с балкона - думала: вечность. Наконец, Яник шепнул: "Послушай, а как же ты поедешь? Мне ведь... я же теперь... ребенок..." Тут Рита вскинула на него взгляд, свой прежний королевский взгляд, тряхнула волосами, как будто стряхивая наваждение последних месяцев. "Конечно, ты должен жениться на Лерке. Она ждет ребенка, не я. Но я поеду с тобой, с вами. За меня не беспокойтесь, я все устрою". Взгляд Риты скользнул по папиной комнате. "Я все устрою, папаня! - она засмеялась. Но смех этот не был веселым, как раньше. Отчаяние и угроза, решимость и неспокойствие одновременно слышались в нем...
    
    * * *
     Рита и Юлька ползали по полу вокруг расстеленного пледа и перебирали Юлькину коллекцию. Эта знаменитая коллекция была гордостью их подруги. С детских лет Юля собирала камешки, пуговицы, заколки, бижутерию, природные украшения. Она делала из всего этого хозяйства разноцветные панно, иногда тематические, но чаще абстрактные. Коллекция была также открыта для тех, кто хотел заняться индивидуальным творчеством.
     С кавказких гор ей привозили орлиные какашки и какие-то редкие засушенные цветы, из белорусских лесов - коряги и травы, с Черного моря - ракушки, с Балтийского моря - янтарь. Янтарь был разный: огромные, похожие на канифоль бесформенные куски с застывшими в них доисторическими тараканами, мелкие крошки, так и просящие, чтобы их наклеили на какую-то картину, плоские бело-желтоватые гладкие камни, хранящие в себе загадку, неразличимую для глаза и красновато-коричневые удлиненные загогулины... Раздолье для ювелира! Рита выбрала матовый камешек: примерно такой, она знала, был у папани. "Я из него брелок сделаю, Лере на память, - доверительно посвятила она Юльку в свои планы.
    
    * * *
     Чиновник в ОВИРе удивленно смотрел на Риту - он привык, что евреи приходят семьями, плачут, унижаются. Эта красотка протянула ему вызов и еще какие-то бумажки с требовательным выражением, как будто она ему сделала одолжение, что пришла. Молодой человек заинтересованно посмотрел: глаза серые с голубоватым отливом, насмешливые. Блондинка, на еврейку не похожа. Чего пришла? "Свидетельство о рождении у Вас есть?" Рита протянула салфетку, но овирщик, как зачарованный, смотрел на Риту и не отреагировал на "документ". Рита сунула руки в карманы и улыбнулась. Чиновник увидел перед собой замасленное, старое свидетельство, пропахшее нафталином. У него даже нос задергался. "Что, воняет? - мелодичный Ритин голос звучал сочувственно, - у мамы в шкафу лежало". Молодой чиновник почувствовал легкое головокружение, в голове его пронеслось сразу несколько мыслей, точнее ассоциаций: "а девка ничего себе!", " и чего они в этот шкаф наложили?", "до чего же тут душно", "ну и коньяк вчера был...". Далее ассоциации стали неотчетливы... Но, будучи при исполнении, он совладал с собой, сглотнул слюну и спросил как можно суровее: "Разрешение от отца и матери есть?" Руки в карманах у девушки дрогнули и она, слегка пошатнувшись, прошептала: "Какого отца?". "Вашего родного отца, - заглянул он в "документ", - Беленького Льва Назаровича. Рита посмотрела в сумочку. Салфетки кончились. Ассоциации перестали плыть. Рита быстро забрала документ и звонко произнесла: "Я завтра принесу. До завтра."
    
    * * *
     Еще с утра Рита загадала: получится или не получится? С маминым разрешением не было проблем: салфетка сойдет. Но с отцом? Ритин задор поутих и она вдруг стала осторожнее. Само словосочетание "Разрешение от отца" ставило ее в замешательство, и заставляло задуматься, кто важнее для нее в жизни: Яник, у которого, кроме нее, есть еще Лера, а потом будет и ребенок, и неизвестно, как их любовь будет при таком раскладе развиваться, или отец, для которого она, Рита, свет в окошке. И еще понимала Рита, что не на отъезд в Израиль, а на все ее действия, на всю ее жизнь ей нужно "разрешение от отца", настолько они связаны. Силы отца перейдут к ней, если она будет с ним, если она останется. Ни на секунду не сомневалась Рита, что отец сделает все, чтобы не дать ей уехать.
     В девять утра, когда открылись нотариальные конторы, Яник и Рита уже сидели в очереди на скользкой, засиженной скамейке в коридоре. В руках у них было напечатанное на машинке "разрешение от отца". -
    Ты уверена, что они такие дураки и примут меня за твоего отца? -
    Расслабься. Главное, чтобы ты в тот момент, когда с тобой будут разговаривать, был бы уверен, что ты и есть мой папа. Документы дашь свои, но ты должен верить, что это папанин паспорт. Понял? -
    О Боже! Ну и семейка! Ну, я и связался! -
    Может, хочешь развязаться?
    Яник беспомощно посмотрел на Риту и вздохнул. Он помнил первый разговор с экстрасенсом Беленьким на балконе... Деваться было некуда.
     Из двери приемной вдруг вышла девушка и спросила их фамилию. "Беленькие мы" - оперативно ответила Рита. -
    Вы что, не записывались? У нас по записи принимают. -
    Так запишите нас, пожалуйста. -
    Запись внизу. Мы не записываем. Но я думаю, там на месяц вперед запись кончилась.
     Рита и Яник, понурые, вышли из конторы. "Поедем в другую", - сказала Рита, - "не может быть, чтобы нигде не повезло". Они катались на метро из конторы в контору, они приходили к одному нотариусу, чтобы их отправили к другому... День подходил к концу. "Давай попробуем еще раз в нашу, ближнюю". "Там уже нет записи, ты же помнишь", - устало прошептал Яник. "Давай попробуем!"
    Они снова сели на ту же затертую скамейку. Вышла утренняя девушка.
    "Обслужите нас, пожалуйста. Мы тут с утра сидим. Вот видите ли, папа развелся с мамой... (Рита начала щипать Яника, чтобы он входил в роль). А я еду в Израиль".
    "Разведенный папа? Такой молодой!" В голосе девушки появилась заинтересованность. "Ну, проходите, быстренько". Она смотрела на Яника, как зачарованная. Рита, не вынимая руки из кармана, второй рукой раскладывала перед ней документы. Яник улыбался: "Пусть едет... ей там лучше будет. Замуж за еврея выйдет". Девушка усмехнулась: "Вот они какие, отцы-то. От алиментов всю жизнь бегал небось, а теперь добрый... замуж за еврея. И выйдет замуж, папу не спросит, - забормотала она, ставя нотариальные печати на их бумажку. Чувствовалась, что движения ее неточны и речь несвязна. У девушки явно кружилась голова. "Мы Вам очень благодарны! Вы нас так выручили! Сколько мы Вам должны? - начала Рита звонким голосом. "Идите, идите, - продолжала девушка. "Мы им покажем, бывшим папам!"
     "Ну ты даешь! - Яник смотрел на Риту со страхом и восхищением. "Да нет, она сама в руки шла, с ней легко было. Вот мужик в ОВИРе... Ну ничего, теперь и с ним будет легче", - устало вздохнула Рита. "А папа твой теперь меня убьет", - в тон ей вздохнул Ян. "Не убьет, не бойся, - усмехнулась она, - я за тебя..." Она не договорила. День кончался, пора было домой.
    
    * * *
     Если бы они уезжали весной, когда цветет сирень, Рита бы плакала. Если бы они уезжали ранней зимой, когда только начинает идти снег, и из-под земли еще проглядывают разноцветные листья, ей было бы жалко несостоявшейся зимы. Но они смогли взять билеты самой ранней весной, в грязное время, когда в окне ничего не жаль, а сердце хочет перемен. Поэтому Рита была предельно спокойна и сосредоточена. Она собирала вещи, помогала Лере шить приданое для будущего ребенка, параллельно обучая замужнюю теперь сестру вести хозяйство. "Это брак у тебя фиктивный, конечно, вы его потом расторгнете, но ребенок - то будет не фиктивный. Ты должна будешь все уметь делать, - наставляла она сестру. Лера спокойно улыбалась. У нее за эти месяцы изменился взгляд. Ее вечно заплаканные, блуждающие глаза стали излучать такой ровный, спокойный свет, что Рите становилось даже страшно и странно, как это у ее сестрички-кулемы появились такие глаза. Они как будто ласкали все, на что смотрели. "Лерка, ты на корову стала похожа, - смеялась Рита, - у тебя глаза телячьи".
     "Риточка, ты что ж и юбку свою Лере отдаешь? А ты в чем ходить будешь? Папа новую купит?, - Клавдия Ивановна неодобрительно смотрела на дочкины вещи, разложенные на диване. "Нет, не волнуйся, мам, мы себе в Израиле все купим, - Рита, как всегда, была спокойна и решительна. "Кто мы-то, я что-то не поняла. Ты с ней до старости няньчиться будешь? Натворила делов, пусть сама теперь и отвечает. А то, вещи собрать не может, видите ли..."
     "Не сердись, мам, - Рита стала предельно серьезной, - но я Лерку одну не могу отправить. Я тоже с ней поеду. Ну, представь, в чужой стране, с ребенком, она же делать ничего не умеет! Я не могу ее бросить". Клавдия Ивановна села на стул и истошно закричала: " Господи Исуси! Левушка!"
     Когда Лев Назарович вошел в комнату, Лера с мамой плакали, а Рита ходила вокруг них с валерьянкой и успокаивала обеих.
     Отец огляделся в комнате, посмотрел на всех, как-то вдруг поблек, и обратился к Рите: "Что, дочка?" Клавдия Ивановна зарыдала еще сильнее, бросилась к нему и закричала: "Ритка тоже вещи собирает, бросает нас. Свихнулись совсем со своим евреем, честное слово!" "Успокойся, Клава, никуда она не поедет. Кто ее выпустит, она ж нееврейка".
     Рита криво усмехнулась. "Может, и выпустят, - вдруг успокоившись, сказала Клавдия Ивановна, - дед-то мой покойный Аркаша, - он, как видно, из жидов был". Реакцию, наступившую в семье Беленьких на эту фразу трудно даже назвать мертвой сценой, это была сцена окаменения. Первой пришла в себя Лера. Она начала смеяться, поглаживая свой живот. "Ой, как здорово, - радовалась она, - мы теперь евреи и по папе, и по маме... Ха-ха-ха...". Рита откинулась на спинку дивана, закрыла глаза, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Ей было обидно до смерти. Оказывается, все манипуляции с салфетками были впустую...
     Лев Назарович долго стоял окаменевший. Наконец, переварив все новости, посмотрел на Риту. Глаза их встретились. "Все равно, - сказал он, - тебе разрешения на выезд я не дам". "Ты что, хочешь за него замуж? Все равно ты его там потеряешь..." Тут Рита вскипела, может быть, первый раз за всю жизнь. "Что "все равно", что "все равно", папаня? Что вы за меня распоряжаетесь? Я уеду с тем, кого люблю. И Лера будет со мной. За нее вы не боитесь?"
     Отец был подавлен. Он услышал голос на холме, покрытом соснами. Голос ребенка плакал меж согнутых ураганом деревьев. Он хотел сказать Рите: "Доченька, не оставляй меня, любимая. У меня никого, кроме тебя, нет". Но вместо этого он увидел побелевшие ритины зрачки, раздувшиеся ноздри, рассердился, и сказал: "Езжай, попробуй. Ты сдохнешь по дороге."
     Все три женщины бросились к нему с криком "Нет!". Отец вжал голову в плечи и вышел из комнаты.
    
    * * *
     Собирания и прощания длились до трех часов ночи. Лере звонили какие-то люди ( какие? Евреи!), просили все время что-то кому-то передать, приносили письма. Одна принесла золотую цепочку. Рита посмотрела на нее и сказала: "Не бери. Будут неприятности". Цепочку вернули.
     Утро было пасмурное. На бульваре ранняя слякоть. Из опрокинутых помоек вылезали поободравшиеся в боях мартовские коты. "Прощай, немытая Россия", - продекламировал Яник. Он приехал со своими родителями, которые старались не смотреть на Беленьких. Все, кроме Льва Назаровича, отправились на вокзал. Отец остался дома. Он вышел, несмотря на холод, на балкон, и вгляделся в черные верхушки еще не проснувшихся деревьев. Он чувствовал, что жизнь подходит к итогу.
     На Белорусском вокзале Рита держала руки в карманах, и выражала полную апатию ко всему происходящему. Но они на редкость безболезненно прошли все контроли, вес багажа, как ни странно, отвечал у них норме, хотя по виду сильно превышал. Даже с обменом валюты все прошло на удивление гладко. Родители Яна плакали, обещали приехать. Клавдия Ивановна давала наставления Лере, как рожать. На Риту никто из них не смотрел. Наконец, поезд тронулся, Рита залезла на верхнюю полку, и отключилась сразу. Думать о чем-либо ей было тяжело, да и не хотелось.
     Проснулась она ночью из-за чужого мужского голоса. Таможенник объяснял Яну и Лере, что у них перебор с количеством долларов. После перебранки он унес доллары к себе. Рита быстро влезла в куртку. "Иди за ним, пусть пересчитает, - сказала она Янику. Потрогала в кармане гладкую поверхность талисмана, и... снова спать. Она даже не ждала, что скажет Яник, вернувшись. Она знала, что доллары при пересчете окажутся в норме.
    
    * * *
     Варшава встретила их сумрачно, и весь вид города был мрачный и антисемитский. Антисемитские надписи на стенах, вызванные открытием "железного занавеса", угрюмые лица, подозрительно косящиеся на Яника и Леру, которая с каждым днем становилась все больше похожей на еврейку, вызвали у Риты двойственные ощущения. "Кто же я? С кем я?", - думала она, - с теми или с другими?". Рита поняла, что недостаточно сделать выбор один раз, теперь жизнь будет требовать от нее каждодневных решений.
     В столовой гостиницы Сохнута, куда их закинули, кормили исключительно свиными отбивными, которые перемещающиеся в направлении новой родины евреи лопали за милую душу. Но Яник и Лера не могли. Они сделали свой выбор. Лера пройдет гиюр. К тому же ее беременность… Приходя в столовую, она затыкала нос, глотала слюну и начинала беззвучно кашлять. Рите стало до боли жалко ее. "Возьмите тарелки, стряхните вон в ту урну, и приходите с чистыми", - повелительно сказала она. Пока они послушно счищали тарелки в мусорник, Рита сосредоточилась, - и на столе появились новые, кошерные - с салатом из морковки и кислой капустой. Ян уже ничему не удивлялся, а Лера вскинула брови. "Это для беременных, которые выбрасывают свинину. Здесь такое избирательное обслуживание". "Спасибо, Риточка. Что если нам деньги выбросить, а Ян? Может, нам, избирательно, доллары принесут?" Все трое засмеялись. "Доллары - это следующий этап, - многозначительно сказал Яник и нежно посмотрел на Риту. Открывшись ему в новом, устрашающем качестве, она стала для него еще притягательнее, чем была. Он с нетерпением ждал, когда же они устроят свою жизнь.
     Промурыжив неделю в Варшаве, их, наконец, посадили в самолет, и оказалось, что в самолете евреев намного меньше, чем было изначально в гостинице. Большинство пассажиров оказались пожилыми польскими туристами. Яник брезгливо покосился на них: сколько евреев, небось, немцам посдавали. Теперь, видите ли, в Израиль развлекаться едут". Рита успокаивающе погладила его по руке и подумала об отце. Он ведь тоже не жаловал евреев. Что же, интересно, он делал во время войны? О том периоде отец им ничего не рассказывал. Рита потрогала матовую поверхность талисмана, и у нее нехорошо засосало под ложечкой. Ведь она подвергла отца смертельной опасности! Мало того, что подменила талисман (догадался он уже или не догадывается?), она еще невольно вернула ему проклятие. Ведь он не знал тогда, что проклял не только свою дочь, а обещал сдохнуть обладателю талисмана! Рита не училась колдовству, но путем проб и ошибок начала делать, как отец, ощутив в себе наследственную силу. Чутьем она понимала, что талисман связал их обоих, связал навсегда. И чем дальше улетала она от отца, чем выше поднимался самолет, тем сильнее чувствовала она эту связь, тем больше эта незримая нить мучила ее.
    
    * * *
     Старый колдун стоял на балконе и ждал урагана. Ждал, когда его позовут. Он понял, что передача состоялась, хоть и без его желания, и теперь он может уйти. "В нем смерть, но может быть и жизнь", - вспомнил он слова литовца. "Кому теперь жизнь, кому смерть?, - мучительно твердил старик Беленький, вглядываясь, как когда-то, в верхушки сосен. Он молил только об одном: чтобы его проклятие не сбылось. "Пусть вернется ко мне, только ко мне, - думал он. Он представлял светлые и легкие волосы Риты, он видел перед собой ее сердитые глаза, слышал ее голос. "Может быть, талисман защитит ее от проклятия?" И страх, и стыд, и гнев, и ревность - все приходило к концу в его душе. Верхушки сосен задрожали от ветра. По улицам полетел мусор, завиваясь в клубки. Он смотрел на московский лесок, но за качающимися деревьями, там, вдалеке, где должны быть облака, вдруг увидел дюны...
    
    * * *
     Когда спустились по трапу, Яник и Лера стали шарить руками по асфальту и целовать руки. Этим они отмечали прибытие на Святую Землю. Рита же судорожно искала талисман. Ей почему-то стало плохо в самолете, она все время держала руку в кармане, потом заснула...При выходе талисмана не было. Риту бросало то в жар, то в холод. Она представила, что будет, если он попадет в чужие руки. Лера подозрительно посмотрела на нее: почему это сестру тошнит? До сих пор это была ее привилегия. "Что пропало? Папин камень? Ну ты ж сама его сперла, теперь сперли у тебя. Мера за меру, - многозначительно произнесла изучающая Тору Лера. "Для кого я его сперла, интересно знать?". Рита открыла было рот, чтобы дать выход напряжению, но силы внезапно оставили ее. Она не могла даже говорить. С трудом сквозь закрывающиеся глаза она видела, как погрузили вещи на тележку, отвезли к стоянке такси, она видела себя в машине, но как бы со стороны, видела пальмы на промелькнувших улицах, потом комнату в общежитии центра абсорбции. Почему-то Янику дали комнату с Лерой, а ей отдельно. "Ах, ну да, она же его жена", - пронеслись обрывки мыслей. Рита заснула. Во сне она видела отца на балконе. Он звал ее и хотел обнять. Очнулась Рита в больнице. Женщина-врач объясняла что-то Лере на иврите. Лера сказала, что они должны забрать Риту домой и записаться в больничную кассу, и тогда Риту смогут лечить. "Тьфу ты, вот врачи ваши еврейские. Папаня бы в два счета вылечил, без всякой кассы, - пробормотала Рита. Вдруг она вспомнила сон. "Лерочка, позвони в Москву, узнай как там папа с мамой..."
    "Рита, мы не хотели тебе говорить, - заплакала, как всегда, Лера и побежала за Яником.
    
    * * *
     Рита смотрела на Яника, но он не отвечал на ее взгляд. Рита загадывала желания, но они не сбывались. Рита говорила проходящим по улице людям: "споткнись", но они не спотыкались. Простая мысль ожгла ее: она перестала быть Наследницей. Она тихо завидовала Лере, которая расцвела в Израиле. Ее иврит и ее живот делали Леру похожей на всех, как бы давали пропуск в местное общество. Глаза ее стали совсем еврейскими, и из них лучилось тихое милосердие. Яник гладил ее живот и прикладывал к нему ухо. "А у меня? - обидчиво думала Рита, как вдруг в одно утро она почувствовала у себя в животе что-то маленькое и плоское, похожее на камешек. Когда Рита нагибалась, "оно" кололо изнутри.
     "Может быть, у тебя грыжа? Давай сходим к врачу! Не зря же мы теперь члены больничной кассы". "Иди ты! Сказала бы я, чего вы члены!" С медициной у нее не было никакого желания связываться. Но сама себя, она понимала это, она уже вылечить не сможет. Дар пропал.
     Лера же охотно ходила в поликлиннику на еженедельные проверки. Ей нравилось, что все восхищаются ее ивритом. "Ой, как ты хорошо говоришь! Не может быть, чтобы ты только что приехала!" Ей нравились улыбки медсестер, и то, что в очереди никто не огрызается, а все доброжелательно разговаривают друг с другом. Она обожала магнолию во дворе, которую так давно мечтала увидеть.
     Яник пошел работать. По утрам он грузил товар, развозил овощи по ресторанам, после обеда занимался с каким-то хасидом. Яник теперь ходил в кипе, потому что Лера проходила гиюр, и мужу велели учиться тоже. Яник не возражал, наоборот, он вспомнил, что у него есть еврейское имя и назывался он теперь Яаков, совсем как в Торе. По вечерам они гуляли втроем по берегу моря. Лера и Ян любили закаты, даже снимали фильм про них новенькой видеокамерой: если каждый день снимать по одному закату, а потом соединить их вместе, то будет казаться, что это один долгий закат, и он переливается разными цветами: лиловый переходит в красный, красный в синий, синий в розовый, а розовый снова в лиловый.
     Рита сидела в ульпане, и должна была учить язык вместе с тремя американцами, арабскими девушками, одной пожилой еврейкой из Ирака, и еще одной семьей. Семья была из Украины, типично еврейская - с толстым мальчиком, которого мама постоянно кормила, даже на уроках. Учительница в ульпане не обращала внимания ни на кормежку, ни на уход с урока, ни на приход. "Здесь, наверное, хорошо быть учителем, - решила Рита, - ни за что не отвечаешь". Рита еще не задумывалась, что она вообще будет делать в Израиле. Она все больше и больще понимала, что Лере она не нужна. Круглый год лето, можно гулять с ребенком, у всех памперсы, одевать не надо, пеленать не надо. "Какого черта я приехала?- корила себя Рита, - и отца бы не потеряла". Мысль об отце была настолько болезненна, что Рита не знала, что больше болит: душа или камешек в животе. А камешек как будто стал расти, он теперь болел уже не просто при движении, но и при дыхании. Она чувствовала его все время. Однажды на уроке Рита нагнулась в сумку за словарем, и боль пронзила так, что она потеряла сознание.
     В больнице Янику сказали, что это не грыжа. "Мы, конечно, назначим химиотерапию, но в молодом возрасте эти процессы протекают очень быстро. Терапия может не помочь. Желательно ее госпитализировать". Рита сразу согласилась лечь в больницу. Она больше не могла видеть Яника в кипе и Леру с животом. Она хотела закрыть глаза и видеть сирень под окном, и отца. Но отец больше не появлялся в ее снах.
     На улице было липко и душно, все ждали ветра, но Рита не знала про улицу. Она дышала кондиционированным воздухом больницы. Лера и Яник приходили к ней по вечерам. Однажды пришел один Яник. "Лерка плохо себя чувствует, - сказал он, - просила тебя поцеловать. У нас завтра экзамен в раббануте". "А, на евреев? -слабо улыбнулась Рита. Ей было тяжело двигать лицом, казалось, при каждом жесте то колючее, что разрослось у нее внутри, вырвется наружу. "Поцелуй меня, - она думала, что сказала это громко, но губы ее еле шевелились, и Яник скорее по глазам догадался.
     Поцелуй был долгий, как когда-то на спортплощадке. Яник отпустил Риту и бережно поправил подушки. Он вытер губы салфеткой. Салфетка была в крови.
    
    * * *
     Хупу ставили на берегу моря. Лея (бывшая Лера) смотрела с удивлением на закат. Он напоминал ей куст сирени около ее московского дома, только куст горел. Из сиреневого куста выходило красное пламя, такое сильное, что даже море не могло его потушить. Лея всматривалась в языки пламени и различала две фигуры, двух родных людей, которые горят на этом костре. "Наверное, у меня глюки, - подумала Лея.
     Неудивительно, ведь все так быстро происходит на этой Земле. Похороны, гиюр и свадьба - были в один день.