ДАВИД ЦИФРИНОВИЧ-ТАКСЕР

Хризантемы золотистые
Стоят на фортепиано…

(Из популярн. польского танго тридцатых годов)

          Она тормошила его, пока не перестал бессмысленно мычать. Открыл глаза, над ним милое лицо с явственными по утру веснушками. Пара крупинок сахара в сметане. Не удержался, лизнул.
     - Фи, - обтерлась ладошкой. – Проснись, нам необходимо кое-что обсудить.
     -Серьёзное?
     -Очень.
     -Могли бы в другое время, - посмотрел на часы.
     -Когда же?
     -Хотя бы вчера вечером.
     -Не могли, - засмеялась, - от двери утащил в постель.
     Он вспомнил. То, что вспомнил, к обсуждению серьёзного не расположило. Перед тем как раскрыться ему, успела сказать «легкомысленный человек». Пожалуй, только ЭТО отодвигало «на потом» любое, что западало в её голову. В пылу, конечно же, забыли обо всём, времени не осталось не только на кофе, но и как следует умыться. Из того, что не возобновила разговор, когда натягивал штаны, когда метался по комнате, следовало, что задумано нечто мимолётно не разрешимое. Вообще-то он мог бы уже не торопиться, опоздание на час, или на полтора, разница не велика. Всё равно вовремя не явится в штаб, откуда по велению полковника машина должна доставить в офицерский резерв. Доставка штабной машиной будет свидетельствовать, что прибывает не какой-то простой лейтенант. Какой-то прибыл бы пёхом, а приедет лейтенант, имеющий отношение к Управлению артиллерией Группы Советских Оккупационных войск в Германии. Полковник сказал, что побывать в резерве - формальность, связанная с расформированием роты, и заверил, что в тот же день пошлёт бумагу с требованием направить его обратно в штаб. Опоздание на несколько дней оправдал легендой о некой деве в госпитале. Она, будто бы, всю неделю поила госпитальным спиртом, и какой офицер не уважит женщину, пока она подносит. Завидуя молодости, его собеседник цокал языком, выспрашивал подробности женской стати собутыльницы, на прощанье сказал: «Хорошо устроился, триппер подхватишь, там и вылечат». Короче говоря, обошлось без неприятностей, да он в том и не сомневался, фамильярность со столь высокопоставленным человеком установилась ещё в «трофейный период», когда оказывал ему предпочтение.
     Значит, Ули не завела разговор, когда он в ускоренном темпе собирался уходить, молча наблюдала его метания по комнате, из того понял, что в её голове зародилось такое, что требует время на преодоление противоборства. О, его девчонка умеет вести осаду, и в лоб, и в обход, так что он её фантазий побаивается. Всех, исключая тех, что в постели.
     Из-за опоздания в штаб ничего страшного не произошло. Машину никто не перехватил, шофер в шоферском помещении «забивал козла» с приятелями. Он даже попросил повременить, пока закончится партия. А в резерве пришлось слоняться без дела. Бумага из штаба запаздывала, не знал, куда себя девать, бродил по лесу, в лесу в уютных домиках разместился тот офицерский резерв. Бродил вокруг канцелярии, чтоб быть на глазах, надоедал писарю, пожилому угрюмому старшине. В конце концов, писарь, не ведающий чинопочитания, поскольку офицеры там не начальники, грубо его оборвал. Когда, мол, надо - вызовем. После обеда из казённого котла, от которого отвык, прилёг на выделенную ему койку, уснул. Это же надо, без Ули проспал от полудня до утра, сказались бессонные ночи. И завтрак проспал, а по дороге на кухню, где хотел хоть чем-нибудь разжиться, увидел возле канцелярии ту самую машину, что доставила вчера. Оформление заняло минуты, оказывается, его искали, но в каком-то другом доме – ошибка хмурого писаря. Дорога тоже не заняла много времени, и вот он перед полковником.
     -Неожиданные неприятности, - сказал полковник. Генералу, начальнику отдела кадров, не досталось машины из тех, что ты нашёл. Он слышать не хочет о зачислении в штат.
     -Что же делать?
     -Временный выход - я договорился в Шестом АДАНе, это полк аэростатного наблюдения, будешь числиться там, а работать здесь, у полковника Глушкова. Постарайся, как можно меньше попадаться на глаза генералу.
     Сразу же оценил выгоду приписки к двум хозяевам. Каждому можно будет сказать, что он у другого, когда будет лежать с Ули. На её постели уж точно не попадётся на глаза генералу. Ладно, до того необходимо представиться командиру этого аэростатного полка. Что за полк такой, не имел представления. На фронтах, ни на Степном Конева, ни на Первом белорусском Рокоссовского, аэростатов не видел. Это же какая цель даже простой пуле! Когда его полк формировался в Москве, видел как с наступлением сумерек, девчонки в солдатских формах тащили аэростаты воздушного заграждения. Наверно и здесь девчонки, совсем не плохо.
     Привезли в деревеньку, где этот полк располагался, за столом в кабинете сидел невзрачный человек с двумя просветами на погонах при двух звездах - подполковник. Подполковник поднял на него оловянные глаза, лысина в венчике птичьего пушка.
     -Говорили о вас, - сказал. – Будете довольствоваться в батальоне прикрытия. Вот записочка командиру батальона, – благостно так сказал, но чувствовалось пренебрежение как бы фронтовика к штабникам. Скользнул взглядом по груди:
     -Орденок-то, медальки за что получили? – Это был явный намёк, вроде не боевой лейтенант перед ним, а полевая походная жена штабного чина. Кто вопрошает? Плюгавому, со своими баллонами, в противотанковой обороне постоять бы. От той мысли, очень захотелось порушить благость этого человека. Сейчас он ему представит спектакль. Ногой взбрыкнул, рука по боку с ускорением вверх, под козырёк. Отрыв руки с разворотом ладони. Голос иерихонский, как на плацу:
     -Разрешите доложить, трищ подполковник?! Орловско-Курская… трищ подполковник! Форсирование Днепра… трищ подполковник!
     Замахал, замахал ручкой. - Не надо, не надо. Идите себе.
     Нет уж, спектакль получишь до конца. - Есть, идти, трищ подполковник! - Скомандовал себе: Кр-р-ру…- с придыхом: – ом! – Четкий разворот на сто восемьдесят градусов, отставленная нога с прихлопом каблуком. И три шага строевым, чтоб сыпался паркет. «Подмёток не жалеть, ети вашу рогоносицу!» - это уже не в слух, это из набора училищного старшины. Вот, всё по уставу, но до конца не разрядился, хотя понимал, что этот подполковник мог полагать, будто ему подсунули штабного соглядатая. В штабе поднялся к новому шефу, не избыв впечатление от предыдущего. Против ожидания, увидал усталое, не лишённое приятности, лицо. Владелец лица повертел записку, отложил:
     -Добро, - сказал. – Будешь помогать, кому делать нечего. Главное – околачивайся поблизости. Обязанностей пока не знаю и своих. Обязанности были, когда воевали – теперь игрище.
     -Слушаюсь, - ответил. По сказанному определилось, о чём тоскует этот вояка, со звездой героя на груди. Сразу это проявилось, и подтвердилось впоследствии. Тосковал он по осмысленным борьбой с настоящим злом военным годам. Вот она победа, всеобщая, но не своя, как колхозное поле. В годы войны, даже размытое поминанием всуе слово Родина, имело ясное значение для людей сходных с этим полковником. Было чувство личной ответственности за шаг на восток и за шаг на запад. Победа отвратила чужую угрозу, но возвратила к роли винтика аппарата гиганта, неведомо куда гонимого обожествлённым лицом. После победы жизнь опять расписана до мелочей, если не тюрьма без вины, а то и расстрел, им кончили многие его соученики и учителя по академии. Не у одного полковника Глушкова появились такие мысли, с заявлением того, обожествлённого, что победителей и впредь можно и надо судить, и что только устроенное до войны, определило победу. Значит, и впредь будет, что было, а ведь всю войну подогревалась надежда на другое. Заигрывал с церковью, заигрывал с западными демократиями, надел погоны на армию, в конце концов. С заявлением стало ясно, погоны погонами, а при погонах и колхозы, чистки и лагеря. Так что ждать, разве, что худшего, потому как от тридцатых худшее нарастало. Вот, если оперу собрать сказанное полковником за недолгий срок пребывания у него лейтенанта, собрать по словцу, по фразе, то орденок тому оперу обеспечен. И почему же этот человек, некогда огорчённый царскими поражениями на фронтах первой мировой, из-за того увлечённый экспериментом Ленина, потерявший друзей в конце тридцатых - остался ребёнком доверчивым. Оперов много, какой-то из них за голову этого полковника на погон звезду нацепит. Пока же, его новый шеф так изменился с миром, что не узнавали лихого вояку друзья-фронтовики. Запил запойно. В память прежних заслуг перевели в штаб – совсем неподходящее место не понаторевшему в подсиживании, в лизоблюдстве. Перевели и, наверно, при первом удобном случае демобилизуют, останется проторенная дорога к зелёному змию.
     Однако вскоре к полковнику приехала жена, пара совсем ему не подходящая. А может быть – наоборот, потому что восполняла всё, чего ему не хватало для жизни в той среде. С приездом жены, не то, что перестал совсем пить, но пил так, что выдавал лишь запах, как у многих прочих. Стал более сдержан на язык, хотя по настроению с нашим героем откровенничал. Жена, бабёнка ещё смазливая, пролазистая, из первых прорвалась к мужу, как только вышло разрешение старшему офицерскому составу вызывать жён в Германию, сходу получила хорошую квартиру, нашла себе служанку «храву» за харчи.
     Ох, эта Маруся! Как быстро она обзавелась знакомствами среди распорядителей благ, нужных для обмена на то, что потом увезёт. Казалось, ещё там, откуда приехала, знала, в каком хозяйстве, где и кто представитель военной администрации. Она, как бы, и про нашего героя знала загодя, ещё не распаковав пожитки, собственноручно ему позвонила, чтоб пришёл рассказать, где что и почём. «А то, знаешь? - говорит, сходу на «ты», - муж у меня совсем по другой части». Если бы этой бабёнке Бог дал такую возможность, наверно, начисто опустошила бы Германию. Но и сколько дал Бог – не мало. Всё-таки не жена маршала, который, говорят, вывез ценности музея Сан Суси, а только жена полковника. И ещё без языка. Без знания немецкого языка попала в зависимость от нашего героя. С ним быстро завязала отношения на принципе «рука руку моет». Только попросит у Маруси отходную на день, а то и на два, как мужу следует неукоснительный приказ. А на рабочем месте, не умолкал телефон. То ей переведи, это переведи, особенно, для разговора с домашней работницей.
     -Скажите: фрау…
     -Это я знаю, - перебивает. – Храва
     -Фрау, говорю…
     -Хорошо – храву…
     Нет, не поправить слово, она его загодя заучила. На другой день после прибытия жены, к нему обратился полковник:
     -Друг мой, молодой, - говорит, - услужи, будь любезен. Понимаешь, мне появляться на чёрном рынке некрасиво, да ведь и не говорю по-немецки. Съезди с Марусей. Одолела.
     - Конечно, поеду, Алексей Максимович.
     -Только того… - помялся, слова стал подбирать. – В общем, офицерская жена, моя Маруся. Если в армии останешься, узнаешь, что это такое. Муж на сборах, муж в лагерях, а жены сами по себе месяцами. Ты уж меня, старика, пожалей.
     -Что вы говорите, Алексей Максимович? Жена ваша моей матери чуть моложе.
     -Ну и, слава Богу, - ответил.
     Подкатил к дому на Виллисе, вышла Маруся. Из копны осветлённых до соломенного цвета волос, глазки стреляют. Губы ярко намазаны, лицо в штукатурке. Чего это полковник так боится за свое сокровище? Наш герой краски на женских ликах не терпит. Ему, как Бог их сотворил, куда милее. Вот она вышла: «Поехали, чернявенький. Руку бы дал, не отвалится, а то, видишь, машина ваша без ступеньки». Поерзала на сидении, разместилась, руку под руку запустила. Э, да ведь так руль не покрутишь. Отметил он и живот, и морщинки, пусть не боится Алексей Максимович. Вот если бы талия осиная. Если бы грудки торчком, и попка в ладони уместилась... Всю дорогу она стрекотала, когда приехали к чёрному рынку, за рейхстагом сказала: «Ты не торгуйся, только переводи. Торговаться я сама люблю». Действительно, ни одну пустяковину без торга не купила, то есть, не сменяла на продукты. Подходила к товару, отходила, набавляла понемногу. Иногда сразу брала вещь, вроде согласна с ценой, но давала меньше, чем просили, торг разгорался. Рассчитавшись, удовлетворённо хмыкала – сколько-то выторговала. Наверно, если ей хоть раз заплатить по запросу – места себе не найдет. И не то, что Маруся была так уж скупа. Азартная натура. Если бы её научить в очко играть, или там, в преферанс, она свой азарт на игру оборотила бы. Но азарт Маруси в торговле. Нет, не скупа была. Предлагала для него сменять что-нибудь такое, что ей казалось подходящим. Да и чего скупиться? На что меняли не потом заработано.
     После рынка нужно ехать пополнять запасы. В подсобное хозяйство за салом – ходовой товар, за сигаретами на табачную фабрику.
     -Поедешь со мной, - говорит, - лучше, чем с мужем штаны протирать.
     -Как прикажут.
     -Прикажут. Прикажут – не откажут. - Присказки в рифму Марусино особое удовольствие. Поэзия от базара.
     Другим днём и поехали на Опеле-капитане, Алексей Максимович у сотрудника одолжил. «А то, - сказала Маруся, - на вашем козле далеко ехать - родилку отобьёшь». На подсобном хозяйстве её встретили весело, её везде весело встречали, умела обставить дело в легкости. Всем раздаривала улыбочки, смешки, от старичка немца ветеринара, до охранника. Могла шуточку двусмысленную высказать, прикоснуться ласково.
     На подсобном долго не задержались, с ящиком сала, какой-то ещё снедью, отправились за сто километров в город Дессау. Там военный представитель, то ли на табачном складе, то ли на фабрике, знакомый Маруси, еще по мирной гарнизонной службе мужа. Отмотал эти сто километров под не умолкающее воркование, на подъезде посерьёзнела, стала прихорашиваться, губы по помаде помадой, волосы взбила. Не нужно быть чрезмерно наблюдательным, чтоб понять – предстоит особая встреча. Когда шуточки всем, значит, никому в отдельности, а здесь улыбка другая, и только одному майору военпреду, он встретил на пороге. Да и по взгляду глаза в глаза, по рукопожатию долгому – без сомнений. А нашему герою, какое дело? Не евнух при ней, привёз, перевел с немецкого, что смог, увёз – всё, хотя Алексея Максимовича жалко. Да – пусть их. Не мыло – не смылится.
     Отобетали втроем, его уже не стеснялась – как бы, подельник. Рукой майорову ляжку похлопывала, всякие знаки внимания. Под конец обеда и майор перестал стесняться, чуть ли не ел с ней с одной ложки. После обеда сказал: «Дорога длинная, отдохни, лейтенант, а мы с Марусей товар отберём», - притом, прямо-таки подморгнул, а Маруся рассмеялась.
     «Отбирайте, отбирайте, - подумал, - только чтоб засветло домой». Ещё подумал: «что она в этом шибздике нашла? Алексей Максимович, куда мужик интересней». Впрочем, мужчины для него с точки зрения красоты, как лошади – все на одно лицо.
     Ждал их на стуле, потом перешёл в машину, кое-как в тесноте на мягком сидении сзади, устроился, а если устроился, так тут же и уснул, свои ночи без сна сказываются. Разбудил его стук двери уже в сумерках, села в кресло, всматривается в зеркало заднего вида, расправляет пальцами что-то на лице. Расправляй, не расправляй – на женском лице любовь с автографами, а от неё ещё и пар любовный исходит. Ехали молча, поглядывала на него искоса, должно быть, оценивала, выдаст или не выдаст. Знака, что не выдаст, не подал, пусть страхом помучается за то, что долго ждал. Заговорила, в ответ «да» и «нет» - страх нагонял. Тогда, как будто уснула, голова к нему на плечо склонилась. Потом рука сползла на колено. Мало ли, чего не бывает во сне? Однако не сонная рука. Такое он уже стерпеть не может, даже если бы с Ули накануне пришёл к концу, а уж, если конца не было… и вообще, в этом смысле человек он не стойкий, при обострённом воображении. Воображение его, в определённых обстоятельствах, низкие баллы возводит в степень, в коей на время любая получается королевой. Ну, и рука у Маруси опытная, такой рукой его любая завалит. Значит, заскрипел тормозами на обочине, а то в глазах потемнеет, в аварию угодишь. Слава Богу, майор её помаду слизал, так что помадных следов на теле не оставит. Когда на обочине остановился, все его пуговицы, до одной, уже были расстёгнуты, а пристроиться в машине на передних сидениях не получалось. Маруся опытная в этом деле, выскользнула из-под него, трусы в руке, вмиг на заднем сидении оказалась. Он - следом, спущенные брюки в ногах путаются. «Дверцу, - говорит, - не захлопывай, а то не поместимся». Так, всё ниже зада, у неё снаружи осталось. Знала, знала, как и в машине, Маруся.
     Потом спала по настоящему, а его разбирал смех. Неужели она так пылко расплачивалась, чтоб «взять по делу»? Неужели только для уверенности, что не проболтается? Или майор оказался для неё слабоват? Смех – смехом, но это уже его вторая подлость хорошим людям. Что с тем поделать, если, как говорится, на передок слаб? Ну, совесть поколет, так ведь, своя совесть найдет и чем оправдать. Одним больше – одним меньше... дело не меняет.
    
     -Мы должны учесть свои ошибки, - сказала Ули. - Лучше всего нам просто перейти в Западный Берлин – это рядом. Кроме того, я знаю, кто там нас приютит на первых порах. На первых порах нас могут приютить родители моего бывшего жениха.
     -Вот это да! Надо же такое придумать. Мало того, что увёл у них невесту, так ещё и спать с ней на их глазах.
     -Они прекрасные люди - поймут. Кроме того, всегда были настроены анти.
     -Анти того, чтоб ты спала с их сыном?
     -Не притворяйся глупым. Я говорю о наци.
     -Знаешь? Одно дело шептаться в семейном кругу, другое – помогать беглой невесте, которая предает их сына еженощно. А то – и днём.
     -От него давно нет вестей.
     -Только подумать, какая наглость. Просит помощи двойная предательница. Предательница их сына и всей Германии.
     -А ду предательник Советски Союз.
     -Тем более. Предатели половины Европы, с куском Азии.
     Препирательство продолжается и в метро, по дороге на Герман плац. Нет, нет – это ещё не бегство. После бурных настояний, согласился на знакомство. «Неужели не понимаешь? Если прихожу с тобой – значит, с прошлым кончено. Возможно, не помогут, но элементарная порядочность требует сообщить об изменении моих планов. Пойми, если была бы иная цель, нашла бы время приехать одна».
     На счёт приехать без него – не совсем так. После случая в Бранденбурге, одна опасается выходить на улицу. Даже в булочную напротив их дома, ходит он. Правда, есть в том и другой смысл. Ей по карточкам отвалят четыреста граммов, а он без карточек берёт целый батон. В любом случае, поход к её бывшему жениху ему неприятен. Как там себя держать? Вроде, идет в ограбленный им же дом. С другой стороны, явиться вдвоем, действительно значит отрезать её прошлое. В общем, лучше бы не застать их дома, уткнутся в запертые двери. Могли удрать, когда Берлин был весь советский. Но могли уже и вернуться, когда впустили в их район американцев.
     В вагоне берлинской подземки легко себе представить, что на поверхности Москва. Видно, что немцы к московскому метро руку приложили. Вагоны, переходы, указатели – все похоже, только без роскоши оборванца в лаковых штиблетах станций. Берлинские станции метро без мрамора. Когда поднялись на поверхность, при виде Ули с лица чёрного гиганта, полицейского американской военной полиции, сошло выражение служебного безразличия. Белозубо улыбнулся со словами: «Мадмуазель бьюти». Ули тут же состроила глазки. Это у неё не залежится. Кокетство его бесит, но с тем ничего не сделать, оно у неё в крови. После заглаживает особым вниманием. Вот и здесь обращается к нему, с обезоруживающим вздохом:
     -В американской зоне нечего бояться. Почему, почему вы не хотите, чтоб у вас было так же, как у них?
     Действительно, почему? Его хлебом не корми – дай высказаться по всяким вопросам высокого порядка. Тут же пускается в объяснения.
     – Видишь, детка, в прошлом веке жил твой соотечественник, мой соплеменник, бородатый Карл Маркс. Карл Маркс разработал прекрасную теорию справедливого распределения благ, но его жизни не хватило на теорию создания того, что потом справедливо распределиться. Как распределять – тома, а как создавать - два слова: «раскрепощённый труд». Получилось, что распределять мы умеем, но нечего. Поэтому наши люди суровы.
     Он готов был развивать свои мысли глубже, но не знал немецких слов «распределение» и «производство». Пока растолковывал от известного «верке», уже поднялись по лестнице, по вычищенной до больничной чистоты лестнице. В его понимании, столь аккуратные люди не могут себе представить форс мажорные обстоятельства, в коих его Ули предаёт их сына. Да и оправдание особыми обстоятельствами обидно. Значит, не человека предпочла – обстоятельства заставили. В любом случае, для этих аккуратных людей (привязался к аккуратности) он чужак, и значит, то, что у него с Ули, для них ужасный непорядок.
     Ули звонит в дверь, он за спиной, щёлкает замок – не уехали. Мало, что не уехали, так он слышит известное ему имя: «Гюнтер! Гюнтер, где ты там? Посмотри, кто пришёл. О, Ули! Слава Богу, слава Богу, все живы!» На зов приковылял сам женишок. Нога не сгибается, палочка в руках. Палочку прислонил к стулу, поправил, чтоб не упала, сейчас облапит. Точно. Чмокнул в щёку, Ули чуть отшатнулась, но может быть, только для его глаз. Какая радостная сцена! Он в стороне, его просто не замечают. Сопровождающий какой-то. Подбить женишку, что ли, вторую ногу? Нет, он не мавр, но как мавр сделал свое дело. Сделал он своё дело, повернулся и вышел на лестницу сверкающую чистотой. Сбежал вниз, до выхода успел сосчитать до пяти, на счете десять, сероглазая достанется сероглазому. На счете восемь шею обвили родные руки. В ухо шепчет: «Не прилично. Надо было хотя бы попрощаться». Ни в коем случае. Восточный варвар пришёл – не поздоровался, ушёл не прощаясь. Она висит на нём, голова на груди – поза покорности, он смотрит в окно. В окне тоже смотрят. Смотрите! Смотрите! Варвар уводит вашу женщину!
     На спуске к станции метро, Ули завела тот же разговор, как будто не было неприятного промежутка. «Как жаль, - сказала Ули, - как жаль, что Западный Берлин только остров в море…» В каком море – ясно. Можно продолжить лекцию о Карле Марксе.
     В походе в американский сектор Берлина, не последнюю роль играло сидение Ули взаперти. Попробуйте днями не высовывать нос из квартиры. У его девчонки слишком общительная натура для одиночества, а у единственной знакомой в Ванзее, появляться не хотела из-за кражи термометра. Да и была та знакомая ей не интересна - молчунья, в ответ только «да», да «нет». Его девчонке очень хочется с кем-нибудь выговориться без ломки языка, без бесконечных объяснений незнакомых слов, будто на школьном уроке иностранного языка. Однако не пустынный остров в океане, друзей им подсунет случай.
     Подумать только, больше полувека в его душе хранится образ, неповторимый образ. Время, малюющее на холст бытия новые картины поверх прошлого, не замалевало ни единой черты, ни одного штриха. Спросите у него, сколько веснушек по обе стороны её носа, спросите про родинку чуть выше пупка – ответит. А уж, что ниже, и говорить нечего. Помнит все бессонные ночи с ней, те ночи научили спать урывками, в самых неподходящих условиях. Благодаря тем ночам, в будущем сможет восстанавливать силы урывками сна днём – качество важное в условиях страны его рождения. Даже в подвале СМЕРШа в Потсдаме, ему не докучали окриком «не спать» - спал, открытыми глазами уставившись в дверной глазок. После мог спать по дороге в директорский кабинет, за время прохода коридора, лестници и приёмной восстанавливал силы необходимые для деловой беседы со столь высокопоставленным человеком. Наконец, спал, выражая лицом полное участие, на политзанятиях, на профсоюзных собраниях, вместо того чтоб бегать от них, подвергая риску квартальные премии. Спал, не привлекая внимание неуместными аплодисментами, или другим несоответствием моменту. Он даже научился управлять автомобилем в сомнамбулическом состоянии, не проскакивая светофоры на красный свет. Всё это после длительной тренировки обстоятельствами, а когда ехал на Опеле по заданию полковника в Берлин, тренировки ещё не хватало. Уснул, убаюканный размеренным урчанием мотора на малом ходу, когда проезжал тихий пригород. Но уже известно, что он баловень Провидения, оно берёт руководство на себя, когда по каким-то причинам он не отвечает за сложившиеся обстоятельства. Так что он уснул, не где попало, а у дома, избранного тем Провидением. Вот он спит, нога на педали газа. Ограда вокруг дома оказалась не прочная, секция легла под колёса легко, а за оградой деревья, ветка со звоном разбила лобовое стекло. Конечно, ветка прошла в миллиметре от головы, иначе не о чем было бы рассказывать дальше. Без особого вреда здоровью, проснулся среди цветов на клумбе, по обе стороны машины хризантемы укоризненно покачивали головками. На шум из дома вышла молодая женщина в облегающем халатике, с чашкой кофе в руке, не рассерженная, не испуганная – в вальяжном спокойствии. А ведь, может быть, в машине уже мертвец. Что с того, что хлопают веки и вертится голова, может быть, ниже головы на нем нет живого места? Женщина неспешно поставила свой кофе на ступени лестницы, подошла, заглянула в проём без стекла и сказала: «Глупый пьяный мальчик». Что она говорит? Он вовсе не «бетрункен». «Гут, гут, не пьяный. Но глупый». Такой простой разговор, как будто перед ней не завоеватель в форме. Из кармана халатика достала душистый платочек, промокнула кровь с царапины на лбу. Для того ей пришлось сбоку перегнуться, и он на миг увидал два ослепительно белых изгиба, разделённых ложбинкой – это легло на капот машины. Пристальный взгляд был отмечен, в следующее мгновенье запахнулась. И вот, не смотря на форму завоевателя, не смотря на хищный взгляд, он был приглашён в дом, для более основательной обработки порезов, в которых, как сказала, могли остаться осколки стекла.
     Та, которая вышла, с первого взгляда показалась ему необычной. В то время вряд ли сыскался бы её соотечественник, разъезжающий на Опеле. Форма и всё прочее. Не смотря на это и прочее, пригласила в дом, что было равно приглашению опасного хищника. Конечно, ежели дама проститутка, так той нечего бояться, но фройляйн Лота, не походила на женщин согласных на всё за кусок хлеба. Лицо её отражало сытую уверенность в себе. Не походила она и на искательниц дешёвых приключений, судя по внешности, её приключения могли быть более безопасными. Потом, эдакое безразличие к урону нанесённому имуществу. На её месте, всякая другая, которая не боится завоевателей, тут же вычислила бы компенсацию. В будущем определятся основания бескорыстности фройляйн Лоты. Имущество оказалось не её собственностью, и были весьма влиятельные покровители из числа завоевателей. Женский товар хорошего качества, всегда и везде в цене. Вот, в тот первый день знакомства, он усажен с невысказанными вопросами перед трюмо в спальне. Лота приступила к осмотру «ран», ватка, смоченная в духах в одной руке, пинцет, для выщипывания бровей, в другой. При операции, зеркало отражало, как под тканью халата перекатывались те самые белые груди, не взнузданные лифом. При наклоне к нему чувствовал на плече их тёплую тяжесть. О, это были знакомые ещё с детских лет волнующие прикосновения. Помнит, как будучи зелёным юнцом, с нетерпением дожидался, когда отрастут вихри достаточной длины для посещения парикмахерской. В парикмахерской приходилось рассчитывать, когда занять очередь, чтоб попасть в кресло, где обслуживала ученица парикмахера, девушка лицом подобная картинке на обёртке мыла. Но лицо, можно сказать, не причём, на лицо и пялица неприлично, сидел, потупив взор. А вот на грудь за халатом, чуть поднять глаза было удобно. Но то не только радовало взор, когда она перегибалась, грудь ощущал плечом. В какой-то раз девица из парикмахерской учуяла свое действо на мальчишку, и то ли из озорства, то ли потому, что самой было приятно, заходила спереди чаще чем требовала работа, тёрлась о его колено тем, что можно было себе только вообразить. С какого-то времени, она уже помогала ему попасть в своё кресло, растягивая или ускоряя работу с предыдущим клиентом, подгадывала к его очереди.
     Вот, значит, он вспомнил парикмахершу, сидя перед трюмо фройляйн Лоты. Лоте на вид можно было дать лет двадцать пять, возраст по его понятиям уже не совсем молодой. Можно сказать, пограничный возраст. Он считал, что женщины в том возрасте уже принадлежат старшему поколению, в силу стариковства, вынужденному мириться с дефектами, вроде морщинок у глаз в прищуре улыбки. Но фройляйн Лота не улыбалась, была серьёзна. Она пропустила мимо ушей скользкую шутку, предназначенную вызвать определённый настрой, не ответила на скабрезный комплимент. Молчание разозлило. Даже подумал, не облапить ли нахально эту задаваку. Но не облапил, только спросил резко, и на «ты».
     -Не боишься русских?
     -Помолчите, - ответила, - кажется, крупинка стекла. – Чуть надавила пальцем. – Больно? – Когда была обследована последняя царапина, вопрос задала фройляйн Лота, с таким же подчёркнутым «ты»: - Где выучился говорить по-немецки?
     -А хорошо говорю?
     -На уровне ребёнка. Строишь фразы не по-нашему. - Подумала, и подсластила: - Акцент милый. Интеллигентный мальчик. Студент?
     -Не успел до вашего нападения.
     -Честное слово, я ни на кого не нападала. Немецкий со школы?
     Сумела она настроить на дружеский лад, и сошло с него всё другое, уже думает об Ули. Будет ей подруга. Ничего, что старше, Ули найдет общий язык. Так он подумал и ответил: - Немецкий от невесты.
     -Интересно. Невеста немка?
     Его повело. Вот случай пококетничать благородством. Эта, похоже, оценит и посочувствует. Всё получил. Она сопереживала. Округлялись глаза в страшных местах рассказа, теплели, когда обходилось счастливым концом. Подвижный рот, обрамлённый полными губами, собирался в цветочек и растянулся в улыбке. При том, морщинки у глаз с улыбкой, даже придали некий шарм. Отпущен был под обещание, что явится к ней с Ули.
     Дело, по которому был послан в Берлин, сорвалось, но их дела в лес не убегают, их можно исполнить в другой раз. И есть у него влиятельный адвокат, Маруся. Поставил погромыхивающую смятым передком машину в гараж, и припустил к Ули. Ули повисла на его шее, тут же отпрянула. «Боже, весь исцарапан», - сказала Ули, - обошла его вокруг, принюхалась. «Чужие духи», - заключила тоном диктовки в протокол. Не поверила бы в рассказанную историю, при царапинах и с запахом чужих духов не может не возникнуть образ насильника, который нарвался на сопротивление женщины с острыми ногтями. Не поверила бы, без приглашения Лотой обоих. Жертва насилия не стала бы приглашать в гости. «Очень, очень хочет тебя видеть», - сказал, и это, по меньшей мере, отложило сомнения, после чего наступил час подробностей. Всегда выспрашивала подробности того, что не видела своими глазами, на это раз особенно. Сыпала вопросами о подробностях подробностей. За тем «как выглядит?», следовал вопрос «что на ней надето?». Главный вопрос, конечно, как выглядит. «Не Марика Рок, - ответил, - но и не дурна собой». Нет, нет, здесь фразой не обойдешься. Нужно описать цвет волос и глаз, нужно описать фигуру – Ули хочет получить законченный портрет. Сказать, что на ней был халат тоже недостаточно, она должна знать материал, расцветку и что было на ногах. Эдакая дотошность. Придумай он, что встретила голой, от вопросов не спасло бы. Наверно расспрашивала бы про детали тела. Проявил выдержку, терпеливо живописал случай, упомянул, что за рулём снилась она, Ули, и что думал о ней, когда врезался в дерево, не забыл подчеркнуть морщинки у глаз Лоты - очень важно, поскольку Ули без морщинок. Для её спокойствия Лоте их набавил.
     Вот, значит, теперь у них впереди приём. Ули говорит, что нагрянуть без предупреждения неприлично, а он не знает номер дома, чтоб известить письмом. Да и фамилии не знает, но это уже здесь не важно, на конверте достаточно написать «Для фройляйн Лоты». Решили, что посмотрит на номер дома, когда проедет мимо следующий раз.
     До того, следующего раза, образ Лоты его не мучил. Он её позабыл, но вспомнил по дороге в сторону её дома.
     Здесь необходимо повторить про японскую систему, практикуемую нашей парой. Нет слов, система хороша, она позволяет гореть друг подле друга, не угасая ни днем, ни ночью. Она хороша особенно в сладкий новобрачный период, когда партнеры не отдаляются друг от друга дальше вытянутой руки. Может быть, японские новобрачные систему прекращают, когда один из пары вынужден отдаляться на заработок хлеба насущного. Нельзя исключать и японскую стойкость. Известно, что у них входу йога и всё такое. Применительно к нашей паре, система таила определённую опасность, её по наивности Ули не учитывала. Вот, значит, он не без боли в определённых местах, задрал ногу, чтоб влезть в Виллис, потихоньку поехал, с мыслью, что проезжая мимо только запишет номер дома для письма Лоте. Но по мере приближения к той улице, нарастало желание зайти. На полпути уже определённо знал, мимо не проедет. Даже неприлично проехать мимо, и не навестить, уверял себя. Ждать пока откроют ворота во двор, не стал, въехал в им же проделанную брешь в заборе. Теперь хризантемы на клумбе встретили как старого знакомого. На этот раз, без грохота аварии никто к нему не вышел, а сигналить казалось не вежливым. Сигналить – получится нагловато, как вызов подчиненного, а он хочет подчеркнуть равенство, ещё теплилась мысль о подруге для Ули. Пришлось ему подойти к окну спальни, за стеклом увидел её на кровати, поверх одеяла, в том же халате с книжкой в руках. Вот, когда увидел её на кровати, тогда о подруге для Ули забыл. Показалось ему, что видит, как трутся друг о друга маленькие пальчики босой ноги. Это почему-то его очень напрягло. Легонько постучал в стекло, видел, как удивлённо вскинулись брови, потом улыбка стерла с лица удивление, вышла к нему, глаза пошарили вокруг, видимо, в поиске Ули, и вопросительный взгляд. А он обнял без ответа. Просто так напористо обнял без единого слова, не разжимая объятий, потеснил в дом. Всё, кроме её тела сейчас ему безразлично, отброшено наслоение тысячелетней эволюции, в глазах огонь пещерного зверя, возбуждённого запахом самки. И она заворожена силой, подрагивают губы.
     Потом лежали молча. Может быть, она ждала, что он словом разрушит отчуждение, а он прислушивался к нашёптыванию внутреннего утешителя, к нему доброго, когда больше угрызений совести ничто не грозит. «Ничего особенного, - нашёптывал тот утешитель - все так. Твоя Ули не всевидящая – обойдется». Сколько не молчи, что-то сказать нужно. После того, что произошло, она наверно, думает, будто в прошлый раз выдумал рассказ о немецкой невесте, а Ули теперь не отстанет. Значит, нужно тут же проверить, можно ли ещё рассчитывать на приглашение с ней.
     -Знаешь? Всё, что рассказал в прошлый раз – правда. - Она не ответила. Молчание раздражало. «Лежит, словно змея заглотавшая добычу», - подумал. – Я говорю, что рассказывал правду, и мы друг друга любим.
     -Не бойся, я не придаю этому большего значения, чем оно стоит. Вам нужно – получите.
     -А вам ненужно?
     -Тем более, что нам тоже нужно. Верность – это из старинных книг, а мне и верной быть некому. Не капитану же, твоему земляку, который содержит. Верность – это во времена Брунгильд. Впрочем, и тогда требовались пояса целомудрия.
     Незнакомо немецкое слово «целомудрие». Объясняет: - Пояс с замком. Одевался здесь, - жест по низу живота
     -Понятно, это, что рыцари надевали жёнам.
     -Будешь пить кофе? У меня кофе настоящий, ещё из французских запасов.
     -Нет, спасибо.
     -Напрасно. Вино сближает, кофе сдружает.
     Сдружает. У немцев сентенции на любой случай. Вот на полотенце вышивка: «Чистые руки – чистая душа». В лавках что-то вроде «семь раз пересчитай – потом отдай». Слава Богу, Ули не грешит сентенциями. Тем не менее, нужно хорошо вымыться, чтоб вернуться к ней, если не с чистой душой, то хотя бы с чистыми руками и без чужого запаха. Утираясь тем полотенцем, спросил: - Муж твой жив?
     -Погиб во Франции. Во Франции было не так страшно, как у вас в России, но для него и там нашлось. Такое у меня с ним счастье. Даже рождение ребёнка оставили на после войны – теперь жалею. А может не стоит жалеть? Ладно, милый мальчик - не мучайся. Всё о-кей, как говорят американцы. Будем считать, что я тебя совратила и сама виновата перед твоей Ули. Можешь не беспокоиться, женщины умеют хранить порочащие их тайны. Так что, приезжай с ней, как ни в чем не бывало. Может быть, так случится, что буду вам полезной, а может быть, полезными мне будете вы. В общем, хочу её видеть.
     Всё же он не представлял себе их обеих рядом. Если рядом, казалось, одну из них придется потерять, а кого - нет сомнений. Знал, что с отдалением от «после того», захочется сохранить обеих, и тогда лучше, чтоб не были знакомы. Ещё не выучился такому притворству, чтоб видеть вместе женщин, с которыми спит. В том раздумье ушёл. Хризантемы вокруг машины клонились друг к другу на ветру. Похоже, сплетничали.
     День посещения Лоты настал раньше, чем можно было предположить. Удивительно быстро получили ответ, «жду тогда-то, к такому то часу». Когда подъехали к дому, его стоянка на клумбе была занята другим Виллисом. Значит, приурочила своего капитана к их посещению, чтоб визит был принят как встреча пар. Предусмотрительная. Капитан, человек настолько упитанный, что полы кителя едва на нём сходились, само радушие. Отмахнулся от воинского приветствия: - «ладно, ладно, лейтенант – мы не на службе» - отодвинул стул у стола для Ули, и галантно подвинул его под её попку. «Меня зовут Александром, - сказал, - можно называть Аликом». Имя, которым можно было называть этого грузного человека, лет под сорок, а может быть, и с гаком, нашему герою показалось настолько пародийным, что он не смог скрыть улыбку, она впрочем, была принята как признак ответного радушия. На столе полная бутылка вина и початая бутылка шнапса, дух изо рта Алика свидетельствовал, что он до них не терял время зря. Однако и блеск глаз Лоты свидетельствовал о том же. Несмотря на располагающую обстановку, наш герой ощущал некое беспокойство, беспокоило, что доверяет свои отношения с Ули незнакомцу. Он перевёл быстрый взгляд с Лоты на капитана и обратно, когда тот был занят ухаживанием за Ули. Умница Лота поняла его взгляд, сказала скороговоркой: «Не беспокойся, до известной степени можно доверять». Сразу сообразил - капитан по-немецки не понимает. С теми словами Лота уселась рядом с Ули, запросто отвернула её от собеседника, стала пристально разглядывать. Это можно было бы принять за бестактность, если бы через мгновенье, взявшись за руки, обе не рассмеялись. Значит, взаимно понравились. Вот уже плетут женские пустяки. Поскольку женщины заняты своим, капитан принял роль хозяина, наполнил его рюмку, завязал выяснение кто, есть кто. Впрочем, кто есть кто относилось только к нашему герою, встречный вопрос о себе пропустил мимо ушей. Приезд на машине, это была небольшая Олимпия в полном распоряжении Маруси, то есть, в его полном распоряжении, поскольку Маруся не отличала педаль газа от тормоза – приезд и на такой машине означал определённый вес и при малом лейтенантском звании. После второй рюмки капитан перешёл на «ты», а он, имея правило «тыкать» всякому в ответ, предпочёл обходиться без местоимений. Капитанова претензия была на «ты» дружеское, но не показался ему человеком, с которым, как говорится, стоит идти в разведку. Предпочёл бы, чтоб «сородич по Лоте» был помоложе и без выпирающего живота. Где были её глаза? Разве этот толстяк пара такой славненькой, и такой умнице? Однако и то подумать – откуда выбор? Отвыбирались. Возможно, его предубеждение против мало знакомого человека, не более, чем предубеждение собственника. Мужик-собственник считает, что женщина, с которой переспал, даже брошенная, должна век слёзы лить, а не спать с другим. Иначе, вроде, не ценит потерю.
     Посмотрел капитан на часы, и сказал, что запаздывает ещё одна пара, его друг с девушкой. «Военпред на шоколадной фабрике, - произнёс с некоторым пренебрежением. – А она секретарствует в моей конторе. Предупреждаю, Таня болеет за русских баб, что остались без женихов из-за войны, и может высказаться по поводу нашей возни с немками. Не обращай внимания – не серьёзно. Впрочем, с Лотой она подружилась». Вскоре та пара появилась, ещё один капитан, не в пример Алику, высокий худощавый, продолговатая картонная коробка подмышкой и пузатый портфель в руке. Портфель он поставил на пол, коробку на стол, сделал круговой жест мага над ней, произнёс «фокус-покус», открыл. Внутри эта не малая коробка была заполнена шоколадными батончиками. Девушка в хорошо подогнанной суконной офицерской гимнастерке с погонами сержанта, в хромовых сапожках, укороченные голенища, сказала:
     -Кушайте на здоровье краденное, - тут же фразу сама перевела на немецкий язык. Лота рассмеялась, а Алик ответил со всей серьёзностью.
     -Ничего подобного. В Германии для нас краденого нет – завоёванное.
     Тощий капитан сказал: -Танечка у нас девушка правильная, с неё хоть родину-мать лепи, только пока для родины-матери молода. Пока шоколад любит. Да и какой же он краденый? Чем мне жалование платят? Платят мне бумажками алиертен гельт, на них ни пожевать, ни выпить - разве вместо обоев на стену клеить.
     Пошли тосты. Тощий капитан, он назвался Владимиром, извлёк из портфеля бутылку коньяка, лимон и круг колбасы. Зава вурст, - сказал, - что по-нашему означает, кислая. Кислая колбаса, но вкусная.
     Танечка уверенно направилась к буфету, отворила нужную дверцу – в этой квартире знала, где что лежит – вернулась к столу с тарелками, разделала лимон и колбасу на кружочки, а Владимир собрал рюмки с недопитым шнапсом, выплеснул из них содержимое в пустой стакан, Лоте и Алику пододвинул по стакану, остальным рюмки. Лота отстранила его руку с бутылкой коньяка, когда её стакан заполнился чуть ниже половины. Потом долго раскачивалась над ним, когда все уже выпили. Раскачивалась, придвигала и отодвигала закуски. Наш герой думал, что при таком отвращении к спиртному, лишь пригубит, но вдруг она отправила в рот всё до капли, рука её покружила над тарелками, взяла одну дольку лимона.
     -Вот, за это, я её люблю! – воскликнул Алик. – Как наш русский человек. Мучается сначала, потом перепьёт любого.
     -Что он сказал? – спросила Лота, отнимая руку ото рта. Таня перевела на немецкий язык, немецкий её можно назвать книжным, с правильным, не берлинским, произношением. Выслушав, Лота швырнула в Алика кожуру лимона, он со смехом увернулся.
     -Откуда у вас такой хороший немецкий, - польстил наш герой.
     -Учила в институте иностранных языков, но закончить до войны не успела. Полкурса осталось и дипломная работа.
     -Алик говорил, что вы служите в одной конторе, а формы у вас разных родов войск.
     -По роду службы Алик может быть и вовсе без формы, вы это учтите. И из этой квартиры Лоте иногда приходится на время уходить для его работы. – С тем перевела разговор.
     Он не сразу сообразил, какой род службы у Алика, что ему нужно учесть и почему Лоте иногда приходится оставлять квартиру. Сказанное Таней осмыслилось после того, как выветрились алкогольные пары. По дороге домой скажет Ули: - Знаешь? Этот капитан, человек СМЕРШа, а квартира, куда он поселил Лоту, место встречи с его агентами.
     -Что такое СМЕРШ?
     -Наше Гестапо.
     -Значит, и Таня гестаповка, а она мне нравится.
     -Таня - мелкая сошка. Наверно переводчица, попала туда, потому что знает немецкий язык. Видишь? Предупредила меня.
     -А Лота? Лота мне нравится больше всех.
     -Лота понимает, или не понимает, что к чему. Поселил её офицер, живет с ней и содержит. Остальное не её дело.
     -Она мне рассказала, что её дом в Берлине разбомбили уже в конце войны.
     Как бы там ни было, через симпатизирующих друг другу женщин, завязались отношения у мужчин. Куда мужчинам деваться от своих женщин? Встречи стали частыми. Иногда Алик привозил к ним Лоту, видимо, тогда, когда квартира надобилась по назначению, привозил, как бы, просто в гости. Иногда она оставалась у них ночевать, но это уже по своему желанию. Не редкими были и попойки у Лоты. Где-то во второе, или третье, посещение той квартиры, в шуме уже хорошего подпития, на определённой стадии его только шоколадный капитан становился угрюмым, Таня накрутила пружину патефона и пригласила нашего героя на танго. Была эта девушк круглолицей, скуластенькой, слегка раскосой, не без своеобразного шарма. На её лице, жительницы Зауралья, как бы соединились лучшие черты многих национальностей. Вот она, значит, накрутила пружину патефона и подошла к нему. «Володичка мой не танцует. Позвольте вас пригласить, - сказала, тогда ещё на «вы». Угрюмый Володичка недобро взглянул. Наш герой опасался пьяниц с тяжёлым взглядом, в его памяти ещё коллега по полку, лейтенант, нормальный человек трезвый, и необузданный буян пьяный. Алкоголь снимает пределы – добрые добреют, злые наглеют. Таня в танце более чем необходимо виляла бедрами, искоса поглядывая на своего Володичку, наверно почему-то хотела ему досадить. «Вот, - сказала Таня танцуя, - никак не могу добиться, чтоб пил в меру. Ни поговорить с ним, ни потанцевать, а прошлый раз чуть не перевернул машину, когда ехали домой. А вы, - перевела разговор на него, - неужели вы не можете найти себе нашу девушку? Столько наших девушек остались без женихов. Алик – ладно, его дома ждёт жена и двое детей, он от них никуда не денется». Ответил ей что-то, вроде, всему своё время.
     Капитан Володичка ограничился недобрым взглядом, а Ули за столом не усидела, Ули почувствовала – разговор имеет к ней отношение. И не понравилось, что Таня слишком притёрлась, притёрлась, да ещё что-то нашептывает. Подошла Ули и сказала, что под это танго хотела бы сама танцевать. Таня сняла руки с его шеи, но обнять Ули он не успел. Лота хлопнула в ладоши: - «Господа! Едем в «Карлштадт». Таня объяснила: «Карлштадт» - немецкий ресторан с выступлениями, мы там часто бываем».
     Тут началось что-то вроде карнавала. Лота принесла из другой комнаты охапку одежды, капитаны стали переодеваться, не стесняясь армейских кальсон. Нашему герою костюмы Алика были широки. Тогда Лота позвала его в спальню, снять со шкафа чемодан, в нём вещи её мужа. «Тебе будет как раз». Действительно, оказалось впору. Таня оделась в платье Лоты до пят, у зеркала Лота на живую нитку приметала длинный подол. Покатили на трёх машинах в центр города, там оставили машины в тёмной улочке. «Дальше – пешком, - объяснила Лота новичкам, - чтоб не привлекать внимание русских патрулей». За поворотом над стеной дома, светящимися точками поочерёдно вспыхивали лампочки бегущей рекламы. КАБАРЕ КАРЛШТАДТ КАБАРЕ. Загораясь, реклама высвечивала вход с толпящимися, ярко накрашенными женщинами, не слишком прикрытыми одеждой, что отличало профессионалок от прочих. Их не впускали без сопровождения мужчин. Эти дамы сопровождали просьбами прихватить с собой, протискивающуюся сквозь толпу компанию. На стук Володички кулаком в дверь, выглянул швейцар-богатырь, косая сажень в плечах, тут же сменил недовольное выражение лица на выражение радости, дверь широко распахнул. «Битте, битте, гер Вольдемар. Битте, битте, гер Алекс» - завсегдатаи. Бумажки, что получил, на раскрытой ладони накрыл другой ладонью, показал – нет бумажек, как испарились. Фокусник. Морда в оплаченном радушии. Фокус понравился, Володичка сказал швейцару, что велит администратору, отвалить ему нечто существенней бумажных денег, Танечка перевела. Вошли в большой ярко освещённый зал, галерея на все четыре стены, в центре возвышение круглой эстрады. Оркестр наяривал «Лили Марлен», отчего казалось, будто за стенами вермахт всё ещё «марширен». «Возле казармы, у больших ворот, в свете фонаря Лили солдата ждёт…», - подпевали за столиками женщины, хору явно не хватало мужских голосов, и ему тут же представилось, как здесь было ещё недавно. Ещё недавно, должно быть, щёлкали каблуки мужчин этих женщин, всякие отпускники, тыловики, и мало кто из них думал, что расчет близок. Но пусть контингент в тех песенных казармах, и здесь, поменялся, сами казармы и это кабаре остались. Песенной Лили есть куда вести от фонаря солдата, увы, в другой форме, иногда - американской. Русским же военным вход в немецкие увеселительные заведения строго воспрещён, потому, кто может, приходит сюда в гражданском. У американцев хватает увеселительных заведений в своих секторах, но и сюда забредают, за парой столов сидели такие забредшие во всех своих регалиях. Всё же, в кабаре значительно больше женщин, чем мужчин, те лишь кое-где мелькают, кто с палочкой, кто на костылях, кто с пустым рукавом, заткнутым в карман пиджака, если не переодетые русские. Ещё мелькают прыщавые юнцы, из бывшего гитлерюгенда, местного комсомола, они не в плену по малолетству. С ними молоденькие девчонки из бывшего БДМ – Бунда дойче метин. Молодость – есть молодость, она хочет танцевать и тогда, когда крушатся империи.
     Вошедшую во главе с Володичкой компанию собственной персоной встретил администратор, чёрный фрак, белая рубашка с бабочкой, проводил к столу в уютном притемнённом углу, на столе тут же заменили скатерть, на скатерти появилась ваза с апельсинами – чудо по тем временам, и не меньшее чудо, бутылка настоящего шнапса. В таком же уютном углу поблизости, за столом с апельсинами и бутылкой шнапса - американцы. «Эти американцы всегда здесь, только баб каждый раз меняют», - сказал Володичка с нескрываемой завистью. Расселись. Администратор в подобострастной позе, руки по швам, голова чуть склонена, за стулом Володички. Стоит, а в глазах вопрос.
     -Ладно, ладно, - сказал ему Володичка, протягивая через плечо ключи от машины. – Пусть возьмут. Только один. Айн, фарштеен?
     -Я, я, гер Вольдемар. Айн ячик.
     -Не ячик, а ящик! Небось, по-американски выгавкался, а по-нашему не хочешь.
     -Ячик, ячик, гер Вольдемар.
     Тут Ули заметила и взглядом показала ему: за столом американцев, и ещё за некоторыми столами, в тарелочках шоколадные батончики, точно такие, как в их первый приезд Володичка принёс в коробке. Такие батончики, при отъезде, вручила им Лота, полный кулёк. Ули объедала с них шоколадный верх, низ и бока, а белая начинка, вроде помадки, годилась к чаю. Так вот, спутница американцев положила в тарелочку один надкушенный, начинка была белая. Интересно, что выменивает Володичка в этом кабаре, за продукцию вверенной ему фабрики? Неужели только благоволение?
     Вот оркестр затянул протяжное «фа» - внимание. Из двери, позади их стола выпорхнула накрашенная женщина в повязке шнурке с треугольником бахромы, прикрывающей срам. В том виде она казалась одной из толпящихся за входом, ещё кое-что снявшей с себя в тепле помещения. Над головой женщина держала большой картонный круг, на нём выложена блёстками надпись, название предстоящего номера. С приклеенной к лицу улыбкой, она рысцой оббежала столы, натренировано увертываясь от рук местных комсомольцев, желающих её пощупать. Оббежала, и вернулась в ту же дверь, откуда выпорхнула. Вслед оркестр заиграл томное танго, на эстраде закружилась пара, он во фраке, белая манишка, она в закрытом бархатном платье до пола. Несколько па фрак ломал партнёршу в аргентинском стиле, потом лицо его изобразило неодолимое возбуждение, рука скользнула на разжиженные временем выпуклости партнёрши, она жеманилась в попытках оттолкнуть руку, каждый раз, когда это ей удавалось, в его руке оставался от платья лоскут. Взглянув с деланным изумлением на то, что у него в руке, он швырял лоскуты на пол, под конец, что ещё было на ней, само опало, словно с увядшей розы лепестки. Зал рычал, визжали женщины, и тут погас свет, в темноте эстраду освободили для следующего номера не очень разнообразной программы.
     В середине вечера прозвучало особенно продолжительно фа-внимание, включился свет от всех люстр и бра, и над их столом зажёгся плафон, слепящий после уютного полумрака. Щурясь от того света, Лота сказала: «Ежедневное представление сверх программы». Он и Ули решили, что предстоит, что-то из ряда вон выходящее на эстраде, но из ряда вон выходящее появилось в дверях, вошли немецкие полицейские и русские солдаты с повязками патрулей на рукавах. Полицейские разделились на две группы, стали подходить поочерёдно к каждому столику, один из них шёл впереди, монотонно произнося слово «папирэ», то есть, требовал приготовить документы. Солдаты, не отходя от двери, высматривали лица, которые покажутся им славянскими. Вместе с полицией столы обходил и человек в штатском, на некоторых женщин штатский указывал перстом, её тут же поднимали со стула и уводили. Ни малейшего сопротивления, ни попытки объясниться – всё шло спокойно, как устоявшийся ритуал.
     -На медицинскую проверку, - пояснила Лота. - Обратите внимание, доктор выбирает симпатичных, у них высокая производительность.
     -Интересно, как мы избегнем процедуры? – спросил он Лоту, будучи уверенным, что доктор покажет на его сокровище.
     -Сейчас увидишь.
     Требование приготовить «папирэ», они игнорировали, все без исключения заговорили по-русски. Ули подхватила эту игру, начала с русского «да, да» и неизвестно чем могла кончить. Его разъяснения о неприличии русского мата на неё не действовали, она никак не могла уяснить, при чём в таком деле мать. «Было бы понятно, - говорила, - если бы вместо матери употребляли слово «дочь». Дочь ведь интересней, потому что моложе». «Потеряется универсальность, - защищал он русский язык. - Дочери не у всех – у всех матери. И потом, такое дело с дочерью, как бы, в порядке вещей, а с матерью, как бы, святотатство, что придает особую образность».
     Когда к их столу подошли полицейские, все говорили по-русски, Ули не успела до конца проявить знание русского языка, Алик прекратил топтание полицейских возле стола, процедил им сквозь зубы: «русские». Тут же и администратор подлетел, зашептал что-то в ухо главному, тот выслушал, взял столу под козырёк – удалились. «Что же ты, сволочь, вовремя не предупредил полицию, - сказал Володичка администратору. – Повторится – получишь по морде».
     Когда мимо проходили патрули, все, кто мог, говорили по-немецки. Таня даже пропела куплет песенки из фильма «Девушка моей мечты».
     -А если бы патрули потребовали документы? – спросил он Таню.
     -Алику пришлось бы предъявить удостоверение, хотя он не должен светиться без особого повода.
     Тем временем, бурный канкан возвестил окончание оккупационных неприятностей. Немедленно заполнились свободные места, появились девицы с улицы и типы мало подобные немцам. У некоторых ниже брючных штанин просматривались тупые носы военных сапог. Проходы заполнили танцующие, стало тесно. Во время, когда Володичка ещё не впал от выпитого в апатию, то есть, в стадии пика его агрессивности, некий тип из новоприбывших, притиснул спутницу к их столу, пышный дамский зад навис над закусками. Пьяный Володичка сначала изобразил, как он откусит от того зада, а потом привстал, стал точить нож о вилку, вроде, отрежет. Тут Володичку заколебали винные пары, рука с вилкой, нацеленной в зад, устремилась вперёд, зал огласил поросячий вопль. Кавалер пострадавшей, смахивающий на немецкого мясника, какими те мясники изображаются в карикатурах, рывком её отбросил, набычился, изрыгнул сидящим за столом российский мат в Бога и в их германские души. Сжатый его кулак размозжил бы Володичкину голову, если бы девочки не успели прикрыть его своими телами. Оттянули они его на стул, и удар достался столу так, что из вазы выпрыгнули апельсины, но бутылку Алик успел подхватить. Алик подхватил бутылку и ударом о край стола превратил её в розочку, известное оружие хулиганов. Володичка полез под пиджак за пистолетом, Лота с одной стороны, Танечка с другой, уцепились за его руки. Назрел кровавый скандал.
     Тут пришёл черёд проявить свою храбрость Ули, Ули вскочила, заслонила собой того мясника, обхватила руками, залопотала: «Не надо? Карашо? Все русски зольдат, .. твоя мат». Алик засмеялся, отбросил розочку. «Ладно, мужик, - сказал, - лучше нам дружески здесь посидеть, чем разбираться в комендатуре». Тому мужику не потребовалось много времени на переход от вражды к миру, когда узнал, что перед ним тоже военные в штатском. Позабыв свою даму, он выпрямился, представился: «старший лейтенант Егозин, а по имени Костя». После того бесцеремонно вытащил стул из-под зада дамы с соседнего стола, приставил его к их столу, уселся, и выразил сожаление по поводу пролитого на пол шнапса. «Теперь, – сказал, – нечем запить тост за дружбу всех родов войск». Пришедший в благодушное состояние Алик, решил восполнить недостаток, велел официанту, который убирал последствия инцидента, позвать администратора. Когда исчерпались возможные и невозможные тосты, когда Володичка уже вошёл в свою апатию, старший лейтенант Костя достал из кармана колоду карт, с хрустом провёл по их обрезу, карты легли на стол веером, собрал их, стасовал, и предложил «игрануть» в очко. На возражение Алика было заявлено, что вино и бабы без карт не полное счастье. Без розыгрыша Костя присвоил себе право метать банк. По манере держать колоду под ладонью, наш герой сразу определил, что карты в руках шулера. Пусть. Алиертен гельт не жалко – наблюдать интересно.
     Что не затронешь в описании, приходится объяснять, почему да откуда. Откуда нашему герою известны шулерские приёмы? Было, было в его биографии и такое. Был случай, когда сам выступал в той роли. В зиму с сорок третьего года повезло его части, точнее, её остатку повезло. Тем повезло, кто уцелел после Орловско-Курской дуги, после Днепра и после бегства из-под Кировограда. Зимой их вывели в тыл на переформировку. Какое это везение, что вывели зимой, трудно объяснить, потому что в тыл хорошо в любое время года. Но зимой особенно хорошо. Почему, поймёт только человек, способный себя представить зверем в берлоге. Зверем, которого обсыпали вши с головы до пят, при невозможности на морозе с себя что-нибудь снять на холоде, чтоб струсить этих тварей, хотя бы тех, что обпились кровью до не держащих лап. В общем, представьте себя вшивым зверем, обложенным в берлоге, без права разжечь костёр, потому что на огонь такой же вшивый зверь, что в ста метрах напротив, станет кидаться смертью. Если вы всё это себе представили, тогда можете себе представить вопль радости, когда морозной ночью вас выводят из той берлоги в тыл к хате, где топится русская печь. В той хате разденут догола, пропарят одежду в походной вошебойке, дадут поесть за столом, пусть по третьей тыловой норме, а не по первой фронтовой. Да, чуть не забыл, в тылу вам может улыбнуться женщина, если повезёт. Вспомните себя в девятнадцать лет. Однако потери его части были столь велики, что из хат ближнего тыла её отправили на переформировку в тыл глубокий, в украинский городишко Павлоград. Вот, значит, из всего хорошего, как только хорошее начнёшь принимать должным, попрёт плохое. Мало того, что посадили на третью несытую норму довольствия, без офицерского дополнительного пайка, так ввели шагистику, строевую подготовку, как будто предстоит не фронт, а участие в первомайском параде. Ввели изучение уставов и наставлений: «Одиночный боец в обороне», «Взвод в обороне и взвод в наступлении». Но мало найдется командиров, из тех, кто ходил, и кому ещё предстоит ходить с солдатами в атаки, мало таких найдется, кто станет тех солдат муштровать, рискуя не только тем, что нелюбимого не вынесут из боя раненым, а то ещё ненароком на бегу, какой-нибудь обернётся и всадит пулю в грудь. Там некому и некогда разбираться какая пуля убила, сработаная по ту или по эту сторону фронта. Да и трупу это неважно. Короче говоря, выводили взвода с песней подальше от казармы, ставили боевое охранение, чтоб ненароком поверяющий не наскочил, и убивали время вокруг костёрчиков, кто как мог. Глядишь, пора на скудный обед. Вечерами, в том занюханом городишке, офицерам нечем было заняться. Одни старики со старухами да дети. Бабы молодые угнаны в Германию. Кого такая участь миновала, пересажали свои, за сожительство с врагом. Допрос таких баб был простым. Следователь спрашивал: «А чем ты, голубка, лучше Таньки да Машки, они в Германии горе мыкают? Значит, была подстилкой для немцев и полицаев». Может быть, тот следователь прав, известное дело, слабы бабы на передок, только офицерам полка на формировке, подходящего женского пола оставил мало, так что вечерами у них одно развлечение – картёжная игра под свекольный самогон дерун, говорят, не без примеси карбида для крепости. На обмен шло тёплое фланелевое бельё.
     Надо сказать, что хотя наш герой ощущал покровительство Провидения, но карта ему не шла. Возможно, у Провидения на мелочи не оставалось времени. Как бы там ни было, не шла карта. Вроде памятью не обижен, запоминал, что вышло, что ещё в колоде, картёжные приговорки знал: «туз и в Африке туз», или «четыре сбоку – ваших нет», когда эти четыре сбоку нужны, между ними и тузом встревал мужик с секирой, или насмешливая дама с камелиями - перебор. Мало того, что спустил наличность, деньги хоть проиграй, хоть на стену клей, так пистолет его «ТТ» довоенного производства с костяными, а не деревянными, щёчками, пистолет, доставшийся от полкового вооруженца в обмен на часы снятые с руки убитого гауптмана, пистолет, предмет зависти даже комбата, перекочевал к лейтенанту Облаеву. Сколько бы не тренировался у костёрчика, во время тех полевых занятий, сколько бы там сам у себя не выигрывал, вечером фортуна от него отворачивалась.
     Вот однажды в их компанию затесался старшина батареи Морев, тот самый ушлый старшина, что однажды в украинской хате с нашим героем на холяву пообедал яичницей с салом, уверив бабу хозяйку, что в тылу работал на заводе с её мужем. Старшина Морев, упокой, Господи, его душу, можно сказать, питал особые чувства к нашему герою, по причине его интереса ко всяким необычным биографиям. А биография его, хотя и была для того времени не редкой, но особые моменты её лучше было скрывать от посторонних по известным причинам. Кому в радость родственные отношения с «врагами народа»? Фамилию «Морев» старшина получил в детском доме. В том заведении малолеткам, не помнящим родства, присваивали красивые фамилии. Дяденька спрашивал: «А что ты, мальчик, любишь?» Кто ответит «конфеты», тот становился Конфетовым, а этот ответил «море», море было его светлым воспоминанием из раннего детства. Ещё смутно помнил и квартиру в большом городе без названия. И дяденек помнил в островерхих шапках, они увели отца с матерью в одну сторону, его в другую. Больше ничего не помнил, но и из того, что помнил, можно сделать вывод, что родителями хвастаться не стоит. Не только в детдоме, но и на улице, куда не единожды из детдома бегал. В тюрьмах и лагерях, он нажил навыки добывать пользу в любых условиях, прошёл путь до высшей воровской квалификации, от простого карманника, щипача, до афериста-мошенника. Конечно, в том восхождении, вопреки официальному отрицанию генной теории, ему помогли унаследованные гены потомственных интеллигентов. Как бы там ни было, для батареи старшина с такими навыками – клад. Как только батарея вступала в освобождённую деревню, Мореву подавай старосту. Пусть деревенский мир божится, что сей староста, защищал жителей, как мог – подавай. Староста предстаёт и уже облаян художественным матом, обозван немецким прихвостнем, но вину он всё же может искупить жертвой. Поскольку сам староста в качестве жертвы непригоден в солдатский котёл, должна быть представлена подходящая замена. При том, Морев не был грубым вымогателем. У него заготовлены расписки с полковой печатью, отштампованной так, что на оттиске можно увидеть и герб со звездой, и даже кое-что прочесть можно - единственно, что не разглядишь, так это номер полевой почты. Прощёному старосте объявлялось, что согласно расписке, в будущем вес жертвы будет учтён заготовительными организациями, а на вес Морев не скупился, за барашка проставлял как за слона. Таким образом, все были довольны, батарея наваристым супом, а деревенский мир будущим выигрышем на мясопоставках.
     Вот, значит, этот Морев, который питал к нашему герою особые чувства по причине похожих воспоминаний о людях в островерхих шапках-будёновках, вечером пришёл в хату, где офицеры «дулись» в очко, и полночи, не вступая в игру, простоял за его спиной. «Слушай, - сказал ему Морев, когда остались с глазу на глаз. - Дура карта, любит умных. Вот тебе колода и считай, что тетешка вернулась на твой ремень». С теми словами колоду стасовал вперёд, вразрез и назад, взял её под ладонь, рубашки сверху, картинки не видать, и по одной, не глядя, выбросил все десятки и тузы в одну сторону, остальное - в другую. «Теперь – ты. Бери колоду под ладонь. Подвигай нижнюю карту пальцами. Чувствуешь - люфтит? Это туз или десятка, они по длине подрезаны на долю миллиметра. Захочешь – ею игрока накорми до перебора, или пальцами отодвинь – себе оставь. Только и с такой колодой нужно быть умным - не подряд выигрывай, знай, когда банк срывать. По мелочам не жадничай, жадных бьют по лицу».
     В первую же ночь он всё отыграл.
     Теперь ясно откуда нашему герою известны приёмы карточных шулеров, и можно возвратиться в кабаре. Володичка, по причине полной алкогольной отключки, от игры отпал. Играли вчетвером, наш герой наблюдал за руками этого Кости, карты тот пока не передёргивал. Честность на затравку – шулерской приём. Алик сорвал пустяковый банк, в свою очередь метать наш герой взял колоду по-фраерски, не стал открываться раньше времени. Игра за их столом явно заинтересовала американцев, какое-то время они пристально наблюдали, не выдержали, стали за спиной игроков. «О, - сказал один из двоих, - Блек Джек - файн». Костя тут же вскочил, отодвинул от стола Володичку вместе со стулом, тот сидел, голова на руках, руки на столе, сдвинутый, свалился на пол. Алик с девочками стали его поднимать, а Костя, не обращая внимания на возню, быстро организовал стулья для американцев, стал их усаживать. Те, что-то отрицательное лопотали – не тут-то было, уже сидят, уже каждому вручена карта – Костя учуял жирных гусей. Неизвестно как без языка пошло бы дело, но Танечка и английский немного знала, знали и Ули с Лотой по школе. Выяснилось, что американский «Блек Джек», почти тоже, что русское очко, ставки делают иначе. «О кей, - сказал американец, - будем играть по русским правилам, потому что сидим за русским столом». «И это интересно», - добавил второй. Костя в момент разбросал до туза, кому банковать – выпало американцу. Щуплый такой, в очках. Интеллигент. Ставит интеллигент в банк двадцать марок, Костя разводит руки, - «переведите ему, - говорит, - самое малое – сто». Интеллигент помялся, но добавил. Ясное дело, у них марки на доллары меняют – жалко. Но Костю и доллары не интересуют, он в Америку не собирается, а в России с долларами – только в тюрьму. Костя узрел на руке интеллигента американские военные часы со светящимся циферблатом, их хоть на камень клади, другим камнем бей, хоть в воду бросай – время показывать будут. Такие часы, предмет зависти русских офицеров. Узрел он те часы, вытащил карманный «Лонжин» в золотом корпусе, с золотой цепью, бросил их на кон, девочкам говорит: «Переведите, играем на сувениры – мои часы восемьсот, его – четыреста. Пусть тоже поставит их на кон». Американец ответил, мол, четыреста марок за его часы – хорошо, что касается часов Кости, то он предпочитает играть на деньги. Кто их знает, этих американцев, может быть, они только прибыли в Германию, им ещё не известно, что за русские алиертен гельт, с номером, начало коему ноль, ноль и получат.
     Интеллигент прометал круг нормально, из банка толику отпустил приятелю, остальное – в карман. Следующий банк на первой руке сорвали, банк нашего героя тоже. Мечет Костя. Костя мечет, а на роже написано, никому ни шиша не отпустит. Колода под ладонью, первую руку прошёл – в банке вдвое больше его ставки, вторую прошёл – вчетверо, следующий наш герой с валетом, заказывает: - Высвети две карты на полбанка.
     -Ты мне игру портишь, - отвечает Костя. – Иди на весь. Перед тобой проиграли – выиграешь.
     Это он вслух говорит, а под столом ногой ногу жмёт. Мол, лохов разденем, выручку поделим. Как же поделим? На две половины часы рубить? Но этих бумажек не жалко. На всё – так на всё. И Костя не светил, оглянуться никто не успел, две карты выбросил. Не светил, то есть колоду не переворачивал, при том, передёрнуть было бы невозможно. Теперь, смотри - не смотри: или два туза, или две десятки, или десятка с тузом к валету - перебор. На последней руке интеллигент, не такой уж и лох – всю историю пронаблюдал. Пошёл он на банк, но ловко так с первой карты схватил руку Кости и вывернул. В руке колода с отодвинутым бубновым тузом. Что тут началось! Костя карты швырнул интеллигенту в лицо, со стола подхватил его часы. Интеллигент, даром что щуплый, за него уцепился. Второй американец не вмешался, видно в чужой зоне не хотел неприятностей. Уже и интеллигент от Кости отцепился. Тут встрял Алик.
     -Ну-ка покажи часы, - сказал Алик. – Нет, не твои – его.
     -Я тоже хочу посмотреть, - это наш герой взял из рук Алика часы, и пустился догонять американцев, они уже в дверях.
     -Суки! Вы меня попомните, процедил сквозь зубы старший лейтенант Костя, оправившись от изумления. С тем, тоже отвалил.
     -Напрасно отдал, - сказал Алик, когда он вернулся к столу. – Ему выдали бы другие.
     -А я думал, что ты хочешь избежать международного скандала.
     -Какой там скандал, туды его мать. Часы хорошие.

20. Прости, прощай.

     Закачался их бумажный кораблик на беззаботных волнах. Лучше не придумать. В одном месте числится, в другом работает, если их дела назвать работой. Шеф его, полковник, считает, что настоящая работа кончилась с войной, осталось переливание пустого в порожнее. Больше всего мучается его шеф, тем, что не может определить, когда, где и почему заело революцию. «Всё ведь делали по необходимости, - удивляется шеф. – Даже Сталин, с жёсткой рукой, по необходимости. Без Сталина – буржуазное болото, со Сталиным – опять царство-государство».
     Герой наш в таких темах собеседник молчаливый, потому шеф его сам себе задает вопросы, и сам на них отвечает. «Скажем, не наведи Сталин в партии порядок – не партия – говорильня. Скажем, не выведи он кулака – съел бы кулак советскую власть. Вывели – жрать нечего. Получился человек для государственной власти, а не власть для человека. Капиталиста нет – зато управляющие. Всем известно, управляющие хуже хозяев».
     На этом месте, не выдержал молчаливый, то ли вопрос задал, то ли вывод сделал:
     -Выходит, надо хозяев?
     -Это ты брось, - отвечает. – Не для того революцию делали. Наш народ для хозяев слишком завистливый. Слишком мы завистливы, чтоб немногим было лучше многих.
     -Так ведь управляющим лучше, и они хуже хозяев.
     -Ничего не понимаешь, зелен ещё. Управляющие – что? Сегодня князи, завтра в грязи. Они над нами начальство, и над ними начальство. Их боимся, и они боятся. При управляющих, зависть не слагается, не становится всеобщей. Сегодня ты, а завтра я. Зависть – вся разгадка загадочной русской души. И что тут не понять? Сталин понял, потому процессы и прочее на потребу зависти к тем, кто взобрался, как бы, на недосягаемую высоту. На Руси возможен только один недосягаемый - помазанник Божий, или уж такой гений, который гений всех времён и народов.
     Бывало, вместо политбесед, заводил полковник нечто вроде надгробных речей по друзьям, начальникам и однокашникам, сгинувшим в чистках. Панихиду следовало слушать, напустив на лицо постный вид. Только прозвучит начало, что-нибудь вроде «несгибаемый был человек», следует отложить ручку, чтоб скрипом пера не оскорбить память убиенного ленинца. Кого, узнает после паузы, что в таких речах придает весу имени. Вот уже имя названо, поведано о главных достоинствах, если в заключение сказано «крут был, но справедлив», значит, поминки по бывшему начальнику, а если просто «хороший человек» - значит, сослуживец. Во время сказа о героических делах, можно вставить протянутое «да-а-а», с оттенком восхищения. Или: «ну-у-у?», с вопросительным оттенком. «Ну», с вопросительным оттенком, когда лучше затянуть подробностями панихиду, чем приступать к предстоящему делу. После заключительных слов полковник становится мягок, как воск, отпрашивайся у него, хоть на целый день. Хоть и с завтрашним утром, если Маруся для своих делишек не заказала. В общем, личного времени ему хватает, оно необходимо всякому человеку, обременённому семейными заботами. Кроме тех забот, иногда нужно и показаться в выделенной ему комнатёнке, в офицерском общежитии она застолблена одним пустым чемоданом. Ординарцы, сукины сыны, ленятся таскать из подвала угольные брикеты для печей. Усекли ординарцы, что его комнатёнка необитаема, и заложили теми брикетами входную дверь. Однажды уже собирал их, чтоб очистили проход, пришёл в другой раз - снова навалено. А заваленный вход – улика. Можно сказать, вещественное доказательство отсутствия, где надлежит быть. Впрочем, та улика прибавила к его делу не много. Она, как бы, указывала на недосмотр самого недремлющего ока. На органы указывала, они вовремя не пресекли преступника. Конечно, органы переложат вину на непосредственное начальство, при том окажется, что непосредственного начальства как раз и не было. Полк, где числился, станет кивать на штаб, а штаб на полк, те и другие отделаются выговорами в приказе.
     Но зачем с неприятностями «лезть перед батькой в пекло», как говорится. Пока нашу парочку кружит кровать, они так заняты на той кровати, что вопль испепеляемой Хиросимы с Нагасаки доходит до них несущественными отголосками. И не только до них так доходит. Япония далеко, а японцам, вроде бы, по делам за Перл Харбор. Это потом, в разгар холодной войны проявится официальная жалость к японцам, из-за официальной ненависти к американцам. Тогда американцы ещё были в молодцах, двумя бомбами закончили войну без вторжения на острова. Двадцатый век числит вины народами и странами, так что – по делам. «Понимаешь? - спросит шеф нашего героя, и отложит газету с сообщением о капитуляции Японии. – Что немцев трупами забросали, забудется, а что Сталин покушал и с немецкого стола, и с атлантического, теперь при малом взносе покушает с японского стола, что при нём империя сравняется с романовской, если не превзойдёт – это будут помнить в веках. Однако может быть, Виссарионыч сейчас сожалеет. Взятие Берлина подпорчено казакам императрицы Елизаветы, его уже брали, Токио никто не брал, он был бы первым. Чтоб быть первым, ещё миллион голов не пожалел бы. Однако не известно, чем обернётся эта новая штука, эта атомная бомба, для нас. - Помолчал и добавил: - Без простофили Рузвельта».
     Чем всё это обернется – мы знаем, все узнают, но не скоро. Полковник Глушков, пожалуй, вряд ли. Вряд ли дотянет до ста лет, часто к рюмочке прикладывается. А подчиненный ему лейтенант, хотя и заподозрил во второй половине семидесятых конец русской трагедии, она уже перешла в фарс, но думал, что и фарса на его век хватит. Разве, что дети увидят, думал.
    
     К чему эти скачки по прошлому? Скакать по былому каждый может, заглянуть бы в будущее, хотя прорицателей тоже хватает – первый, Хантингтон. На заре нового века будущее видится страшнее прошлого. В прошлом цена драки на миллионы – в будущем на всех. На пути в будущее растянулись народы от тёмного средневековья до космических вершин. Однако от тех, кто умом ещё в средневековье, не спрятать оружие передовых. Так что, когда они бабахнут – всем конец, а им не страшно. Мозги их молодёжи забиты спермой, а торговцы небесами обещают каждому семь десятков наложниц, ещё две сверху, и все вечные девственницы. После у них тотчас зарастает. Но сами торговцы на небеса не торопятся, им гурий на земле хватает.
    
     Надо же! Это написано десятого сентября, первого года, третьего тысячелетия. Предчувствие? В наступившем утре Нью-Йорка ужас поверженных башен – последнее предупреждение. Теперь либо демократия для демократов, либо… страшно подумать.
    
     Однажды в их гнёздышке появилась Лота с незнакомцем лет тридцати. Когда наш герой вошёл в дом, этот худощавый человек в ежике отрастающих волос, неторопливо поднялся со стула и представился на сносном русском языке:
     -Руди Полак, кузен Лоты.
     -Познакомься, - сказала Ули. - Руди может нам помочь перейти границу.
     Значит, не дремали его женщины в обретённом раю, пока он гнал мысль о том, что тот рай дарован на время. Где-то впереди предстояла неприятность, но допускал возможность легкого её преодоления. Когда-нибудь трубы отзовут войска по своим странам, победители усядутся в эшелоны, а он, переоденется в гражданский костюм и помашет им рукой. Помашет он рукой, перед ним и Ули, откроется западный простор. Нет, не Германия. Америка! Америка мечта детства. Америка, о которой шептались взрослые. Америка, где евреи, итальянцы, португальцы, и даже обликом отличные эскимосы, выварившись в одном котле, выходят американцами. Поедут они в шоколадную Америку, где даже домработницы требуют стоянки для собственных машин. Ну, кто же мог подумать, что до тех эшелонов полвека!
     Полвека или четверть, пусть один год – Ули не хотела ждать. И вот, в их квартире человек с ежиком отрастающих волос, он поможет уже сейчас. Прежде всего, возникло опасение, связанное с тем, что человек этот знает русский язык. В таком деле предпочёл бы ни с чем русским не связанного, а он знанием языка хвастает, ввернул словечко «смылся» вместо «удрал». Это по поводу бегства из плена.
     -Но язык я немного знал ещё до плена, - сказал Руди. – От отца. Отец тоже был в плену в первую войну, и задержался в России делать вашу революцию. Он удостоился чести быть шофером товарища Троцкого, что, впрочем, не помешало в будущем переметнуться к наци. Отец говорил, что Гитлер тоже революционер, как товарищ Ленин. А русские песни отец любил всегда. За-мучь-ен тяжё-лой нево-лией, - затянул Руди, расчленяя слоги. Улыбка во весь рот. – Совершенствовал язык уже в собственном плену. Гот зай данк, успешно бежал, потому что как переводчика не отправили в Сибирь. Один ваш хороший человек предупредил, чтоб не хвастался отцом у Троцкого, а то, сказал, могут расстрелять, потому что ваш Троцкий, вроде нашего Рема.
     -Довольно широкий диапазон, от Ленина до Гитлера, - сказал не ради того, чтоб съязвить, а чтоб выказать эрудицию словом «диапазон».
     Возможно «диапазон» на всех языках диапазон, Руди понял и тот час пустился в рассуждения: - Дело в том, - сказал Руди, – что ваши и наши отцы, значит, и Ленин с Гитлером, грешили одинаковым недостатком. Они, люди пограничных с веком времён, захмелели от успехов пара и электричества, в том хмелю посчитали, что усовершенствовать человека так же просто, как паровоз. Ваши, и сейчас куют сверх человека коммуниста, наши ковали сверх человека нордической расы. Что из того получится, видно по Германии. - Сказал это Руди и повернул разговор к делу. – Кстати, я не единственный русскоговорящий в семье. Детство и юность моего дяди прошло в Петербурге. Его родители там кое-что имели, пока отец не помог отобрать их имущество. Теперь дядя живет в Ганновере. Я уже имел возможность его навестить, знаю, где легко перейти демаркационную линию между вами и англичанами. Так что могу дать письмо к дяде, он вас приютит на первое время. Но, конечно же, на первое время, а как я понимаю, ценной для Запада специальности у вас ещё нет. Подают на Западе туго. Не заставите же вы свою очаровательную невесту стирать чужое бельё?
     -Мы уедем в Америку.
     -У вас там богатые родственники?
     -Нет.
     -Стирать бельё в Америке прибыльнее, чем в Германии, но разве эта работа для нежных рук фройляйн?
     -Как-нибудь устроимся.
     -Как-нибудь – это есть не хорошо, а я хорошо себе представляю, как в вашем положении заработать хотя бы на первое время. Предлагаю фирму на паях. Вы производите, я реализую из расчета двадцати процентов прибыли.
     -Что я могу производить?
     - «Производить» - слово широкого смысла, по-немецки не всегда означает «делать». Вы достаёте – я сбываю. Уточняю систему производства будущей фирмы: на вас поставка продовольствия – на мне его обмен на ценности в золотом эквиваленте. Сейчас в Германии эквивалент благоприятный, но золото обязательно свое возьмёт.
     -А если обстоятельства потребуют моего и Ули немедленного бегства?
     -Поскольку «производить» в нашем случае не означает «делать», фирма не обременится оборудованием, которое не утащить с собой и быстро не распродать, а результат нашей деятельности уместится в обыкновенных чемоданах. Постоянная связь через мою милую кузену. Вы получите адрес переводчика через демаркационную линию, он берёт не дорого. Такая у него профессия. С концом войны всем пришлось менять профессии сообразно новым требованиям, его профессия связана с тем, что деревня в центре Германии, Мариенборн, оказалась приграничной.
     Неизвестно, что больше понравилось в предложении Руди. То ли, что бегство откладывается на неопределённый срок, то ли, материальная сторона. В общем, хорошо то и другое, сделку скрепили рукопожатием и выпили за процветание предприятия. В знак особого удовольствия он хотел по русскому обычаю хлопнуть фужер об пол, но Ули схватила за руку. Фужер был из полдюжины таких же, а она питала пристрастие к комплектам. После рукопожатий с выражениями обоюдного удовольствия, был освобождён чёрный чемодан для будущих дивидендов.
     С организацией фирмы, (её можно назвать «Товарищество ООО», где три «О» расшифровываются как Очень Ограниченная Ответственность) он, в походах с Марусей, стал выделять себе долю. Маруся не была удивлена переменой к стяжательству. В её понятии, нормальный человек, в конце концов, должен оценить ценность ценностей. Наоборот, её прежнее снисходительное «ты», с переменой приобрело оттенок уважительный. Возможно, что причина нового оттенка просто совпала с выводом о том, что пришла пора совместить их деятельность с некой иной, тем более что начало той иной деятельности было уже положено. И такой, ведь, удобный партнёр, всегда при ней, стоит только снять телефонную трубку. И вот он по утру вызван на квартиру якобы для перевода разговора с «хравой», домработницей. Якобы Маруся, не может объясниться по важному кухонному вопросу. Однако кроме Маруси в квартире никого не оказалось, дверь она открыла в халате нараспашку, и ещё её не захлопнув, повисла у него на шее. В то утро он не испытывал ни малейшего желания, не только потому, что на шее повисла перезрелая женщина, главное потому, что перед утром с Ули пришло время разрядки после длительного использования японской системы. Отказать женщине прямо – нажить себе врага, враг в лице Маруси, по меньшей мере, означал значительные осложнения в деятельности фирмы, она уже приносила доход. Значит, можно было отказаться, только взвалив ответственность на какие-нибудь непреодолимые обстоятельства. Где же взять такие обстоятельства, если уже была между ними близость? Как где? Вот именно из той близости. Он сказал, что не хотел её, Марусю, волновать и потому умолчал, что прошлый раз был уличён подружкой из госпиталя, по следам на теле. О, эта спасительница, госпитальная дева! На этот раз она предстала злобной мегерой, способной из ревности на всё. Вроде бы, с повторением грозит отравиться, оставив изложение причины в посмертном письме, что неминуемо вызовет следствие, на нём откроется его связь с Марусей. Живописал гнев Алексея Максимовича, позор и прочее. Немного подумав, Маруся заявила «Геть с глаз моих», застёгнула халат и добавила: «Молоко на губах не обсохло, а туда же, по бабам». Получилось, будто отвергла его домогательства. Выход получился наилучшим, с учётом того, что Маруся не станет путать амуры с делами. И действительно, в тот же день услышал её по телефону, только теперь она обратилась на «вы». «Вы» было знаком отлучения от тела. Если бы Маруся отлучала от тела мужа, с которым прожила лет двадцать, то и он получил бы такой знак. «Ты» ли, «вы» ли, делу не помеха, тем более, что стал проявлять инициативу, однажды привез её на фабрику шоколадного Володички. Там она была представлена женой героя Советского Союза, с повышением такового в звании на две ступени, то есть, сразу произвел полковника в генерал-лейтенанты. Повышение в звании вылилось в дополнительные коробки шоколадных батончиков, которые обогатили их разменный ассортимент. Благодаря их количеству, Ули теперь удовлетворяла страсть по шоколаду откалывая его ножом от начинки, а не обгрызая как прежде. Начинка же укладывалась обратно в картон, и шла на обмен, правда, по уменьшенной цене. Начинке так же была рада и фрау Грубер, женщина, с некоторых пор облегчавшая труд Ули по уборке и стряпне.
     Чёрный чемодан наполнялся.
    
     Весеннее солнце первого послевоенного года озаряло руины расколотого мира. Армии уже ощерились на германской земле, и не собирались уползать восвояси. Наоборот, они обосновывались, вводили за собой присущие их странам законы. В советской зоне оккупации начался процесс прописки населения по месту жительства. Ули и Лота обязаны на обложках паспортов подручными средствами замалевать свастику в когтях орла, и прописать паспорта. Без того не получить продовольственные карточки. На процедуру выстроился длинный хвост. Половина Берлина стала в очередь на выход из объятий мертвого Гитлера, в объятья живого Сталина. За то немцам отваливались, привычные подданным товарища Сталина, четыреста грамм хлеба по карточкам. Говорят, что в американской зоне оккупации немцам выдавали продовольственные карточки только после того, как свозят посмотреть концентрационные лагеря. Вроде бы, американцы выделяли для того автомашины и медперсонал, чтоб приводить в чувство павших в обморок от гор трупов, по недостатку времени не превращённых их убийцами в пепел. Трупный запах с запахом жареной человечины повергал в обморок многих. Нет, нет, в советской зоне таких сложностей не было, но была очередь на прописку паспортов. Очередь на целый день, так что Ули и Лота вернулись не солоно хлебавши. Офицерам пришлось познакомить их со способами обходиться без потерь времени в очередях, что теперь им может пригодиться впредь. После инструктажа часовой, поставленный у входа, за две шоколадины вынес им прописанные паспорта.
     Что бы ни было в том разрушенном мире, для нашего героя от весны сорок пятого до лета сорок шестого - время лучших воспоминаний на оставшуюся жизнь. С годами, закостенев в цинизме, случалось, он ловил себя на мысли, что в том и счастье, что время не успело превратить радость в рутину. Не представляет он Ули на полвека старше, и не надо. В воображении она сопроводит его в другой мир такой же юной, необузданной в страсти, а не остывшей старухой, у коей на уме проза доживания. Вот, значит, весну, лето, осень, зиму и новую весну кружила их праздничная карусель, а Служитель уже отсчитал круги, и на себя потянул рубильник. Стоп!
     С утра полковник, Алексей Максимович, был хмур. «Подошла дата печали по кому-нибудь, - решил наш герой, - сейчас начнётся панихида». Однако! Однако вместо повести о верном ленинце, последовал вопрос, от которого кровь прилила к лицу.
     -Что за дела у тебя с немкой? Мне опер сказал, что ты таскаешь с собой немку из части в часть, и что необходимо проверить все твои связи. Я считаю, что ты порядочный, молодой человек, и надеюсь, когда вызовут, не станешь распространяться о наших разговорах.
     Вот так, даже героев Советского союза, прежде всего, беспокоит собственная персона. Что ж, это в порядке вещей. Удивительно, что беда, сколько к ней не готовься, застаёт не тогда и не там, где полагаешь. От неожиданности ответил потрясающей глупостью. – Но мы же интернационалисты! – возопил, словно лозунги на кумаче Божественное откровение.
     Алексей Максимович всмотрелся в его изменившееся лицо, и как бы для себя произнёс: - В Россию. Сегодня же договорюсь о переводе. Вот дурак… при штабе. Здесь все под колпаком. Ничего, кроме того, что спал с немкой, не было?
     -Не было.
     -Договорюсь, и - в Россию. Подтвердишь какие-нибудь семейные обстоятельства.
     Господи! Их хотят растащить как разно породных собак. Куда им деваться? Он знает куда деваться! В Америку! Тотчас! Брызжет жажда немедленной деятельности. Высидеть до конца дня и не поддать вида невозможно, а отпрашиваться после разговора подозрительно. Хоть бы пробрал этого полковника понос, хоть бы на минуту вышел.
     И он вышел. Тут же схватил телефонную трубку. «Маруся? Маруся, огромная просьба. Вызови под любым предлогом. Очень нужно, в госпитале скандал с моей мегерой. Расскажу, когда улажу».
     Уладит он, уладит. Всё уладит. У дома Ули спокойно, но это, возможно, последний день покоя. Нельзя упускать время.
     Запоминай. Вот она у тебя какая! Два удивлённых серо-голубых глаза. Чуть вздёрнутый нос, считанные веснушки по сторонам. Губы. Тёплые мягкие, нежные губы. Чуть подрагивают. Запоминай – такая она сопроводит тебя в иной мир.
     -Не возись с пустяками, родная. Собирайся! Я – к Лоте, к Руди.
     -Возьми меня с собой.
     -Нет, нет. Нужно кое-что взять из комнаты в общежитии, туда нельзя вместе.
     Наспех ткнулся губами в нос, в лоб, в щёку – во всё, что попалось губам. Выбежал. Запоминай!


21. ЗАВТРА БУДЕТ ПОЗДНО

     -Без паники, - сказал Руди. –Кто из ваших теперь не спит с нашими женщинами? Тот самый опер, наверно тоже спит, если может. Не гитлеровские времена, каждый спит, с кем хочет.
     -Ты не понимаешь. У нас можно только со своей гражданкой. Закроют глаза, если переспал, с кем попало, но не так, как я с Ули.
     -Хорошо, давай спокойно разберёмся. Что грозит Урсуле? Да, ничего. Она не преступила закон. Что грозит тебе? Не под конвоем же отправят в Россию. Получишь бумаги, и был таков.
     -Всё так, и не так, - говорит Лота. Не знаю, что не так – чувствую.
     -Руди не понимает, у нас могут и под конвоем.
     Руди не хочет разрушать фирму до крайней необходимости, но у его компаньона ясное представление, что такая необходимость настала.
     –В общем, так, - ставит точку. – Завтра первым поездом я и Ули выезжаем в Мариенборн. С тобой или без тебя.
     Наконец. Наконец дошло до Руди, что дивиденды кончились, вопрос решён. Руди человек дела и тогда, когда обстоятельства поворачивают не так, как хочет.
     -Завтра, так завтра, - говорит. - Встречаемся на вокзале, друг к другу не подходим. Садимся в три разных вагона. В Мариенборне идем к дому переводчика через границу с интервалом метров в двадцать каждый. Ты к Ули больше не заходишь, её сегодня же предупредит Лота. В назначенное время она увидит тебя через окно и пойдёт следом. Поезд в одиннадцать ноль-ноль – в десять вы у Лоты.
     Какой безупречный план!
     Началось с того, что его дверь в общежитии опять оказалась заваленной угольными брикетами. Значит, лежат здесь, по меньшей мере, с ранней весны. А он не был ещё с зимы. Но в этом случае привлекать к себе внимание руганью с ординарцами, не стоит, брикеты стал отбрасывать сам. В комнатёнке застойный нежилой дух. В ожидании утра не шёл сон. Взгляд метался с окна без признаков рассвета, на часы. Большая стрелка хитрила, слегка перемещалась, когда её не видят, а малая, казалось, прилипла к циферблату. Время застыло. В застылом времени глаза упёрлись в темнотой зачернённое окно, и из темноты случилось ему явление князя Курбского в боярских одеждах. Он явился точно таким, как изображён на картинке в учебнике истории с подписью «Князь Курбский пишет письмо царю Ивану». Явился князь и рек, что негоже покидать пределы, не изложив царские мерзости в назидание потомкам. Мерзостей Хозяина оказалось так много, что перечисление их не уложилось на бумагу до рассвета. Темень стала редеть, и он поторопился сжечь в печурке то, что могло отяготить участь родных в Москве. Ещё не догорела бумага, когда выскочил из общежития на десять минут раньше назначенного времени, почти бегом пронесся мимо шлагбаума, где стоя спал часовой, завернул на Ягер аллее, его темп прибавил к опережению времени встречи, по меньшей мере, ещё минуты три. Ничего, если Ули замешкается, он может пройти мимо окон и два, и три раза. Вот дом. Дубовая дверь. За дверью лестница. Перед лестницей дверь направо – Ули. Это в памяти, согласно строгому плану Руди, он это больше не увидит.
     Не увидел бы и без плана - перед входом стоял необычный человек. Стоял человек, зевая, зябко ежился, будто только вышел из тепла на утреннюю прохладу. На подходе, в профиль, человек казался подобным силуэту с плаката Геббельса «Пст! Враг подслушивает!», а в анфас - точно опереточный шпик из фильма «Ленин в октябре». Низкорослый. Шляпа почти котелок. Рожа. В последующих размышлениях предполагал, что этот шпик поставлен немецкой полицией в пику СМЕРШу, чтоб за хорошее отношение к их согражданке предупредить об опасности. Вероятно, дело можно объяснить по-другому. Тот, который безжалостно остановил их карусель, всё же не хотел погубить, вышло бы, что напрасно берёг на фронте. Из тех соображений Он вытолкал шпика из квартиры проветриться, когда опекаемый шёл мимо. Или иначе: вывел своего подопечного из общежития раньше назначенного времени, чтоб он увидел шпика у двери. Других объяснений нет. Представьте себе, по ранней поре совершенно пустая улица Ягер аллее в Потсдаме, с единственным прохожим – это он, и единственным человеком у заветной двери, с обликом, не оставляющим сомнений. Такие, вот, последующие объяснения, а тогда было не до объяснений. Отвернуть некуда, а поворот обратно вызвал бы подозрение. Остаётся, пройти мимо напустив вид прохожего, коему не нужен ни этот дом, ни человек возле него. Пройти, не заглядывая в окна, хотя за одним из окон, возможно, высматривает его Ули. За десяток оставшихся шагов ещё нужно решить пускаться ли в бег по оклику, или сначала этого шпика пристрелить, чтоб не стрелял в спину. Наверно пристрелил бы, потому что считал: задержат – расстреляют, а смерть с протаскиванием через жернова СМЕРШа, куда страшнее неожиданной смерти в борьбе. В борьбе не назначен час, не чувствуешь руку палача, что тащит к плахе. В борьбе, пусть призрачный, шанс. Потому, ещё не доходя, запустил руку в карман, там ему слышно щёлкнул предохранитель, второй рукой - в другой карман, вроде не помнил где сигареты. Всё это на ходу и на виду, при том скосил взгляд на окна. В черноте за окном с чуть отодвинутой гардиной, оттуда обычно Ули высматривала его на подходе, увидал лишь цветочный горшок на подоконнике. Слава Богу, человек у двери не проявил к нему интереса, когда поравнялись, смотрел как в пустоту. То ли внутри квартиры ждали, что нужный им в неё завернёт, то ли у страха глаза велики – человек у двери, просто гость соседей сверху. С тем сомнением прошагал остаток улицы Ягер аллее, за углом припустил к станции эс-бана, поедет к Лоте, она всё выяснит.
     Умница Лота не стала тратить время на охи и вздохи, с двух слов представила себе как лучше прояснить обстановку, ушла просить фрау Грубер явиться к Ули с принадлежностями уборки. Он остался в квартире наедине со своими мыслями, в них ещё оставалось место надежде. Мерил комнату шагами от стены до стены, потому что на одном месте не устоять, не усидеть. Вот уже одиннадцати часовый поезд уехал в Мариенборн без них. Через полчаса явился Руди с вокзала. Он зол – прождал впустую. Причина повергает Руди в панику, первый порыв тут же скрыться, уйти, убежать - зачем ему в чужом пиру похмелье? Чтоб как-то успокоить сказал ему, прошёл, мол, мимо дома без помех, мол, человек на пороге был слишком похож на шпика, чтоб быть им, и главное: прошёл раньше назначенного времени, так что Ули могла не выглянуть по той причине. Вселил надежду, Руди остался ждать Лоту, ерзал на стуле, вскакивал к окну, высматривал её, не идет ли в сопровождения тех, кто их арестует. Наш герой продолжал мерить комнату шагами, сознавая, что его мельтешение Руди раздражает. Остановиться не мог. Время ползло в ожидании.
     Наконец Руди у окна воскликнул «идет!»
     -Идет одна! – воскликнул Руди.
     Лота в дверях:
     - Ули ночью взяли.
     Значит, когда писал своё дурацкое послание, Ули уже была в застенке.
     -Нужно вернуться в часть, - сказал. – Если не вернусь, ей будет хуже.
     Руди просверлил колючим взглядом, на носках покачиваясь.
     –Все в России ненормальные. Достоевщина, - цедит сквозь зубы Руди. – Тебя вряд ли ждет свобода – дезертир, а её за что держать? Что она нарушила? Не сегодня, так завтра отпустят. Тебе нужно уехать следующим поездом. Я доставлю её туда же в день, когда выпустят. Обещаю.
     Страна его рождения доверчивых не воспитывала. Недоверчивым – кругом подвох. Не подвох, так корысть. «Руди избавляется от свидетеля», - подумал. Но Лота сказала «он прав».
     -Он прав, - сказала Лота, для убедительности заключив его ладонь в свои ладони.
     -Ладно, ладно – без лирики, - это Руди. – Все, вон отсюда. Девчонка в советском гестапо! Что им надо, там вытащат.
     Действительно. Какая корысть? Свидетель у них есть - Ули. Там, куда её взяли, люди опытные. Там не из таких вытягивали не только то, что было, но и то, чего не было.
    
     Невозможно, нет, невозможно немедля не сказать то, что характеризует его девчонку. Плевать на стройность повествования. Через девять месяцев скитаний под чужой фамилией, демократы англичане выдали его Советам. У них, видите ли, был договор с Советами о выдаче дезертиров. Несколько месяцев следствия и его вызвали к прокурору для подписания статьи об его окончании.
     «Согласно процессуальному кодексу подсудимому, по окончании следствия полагается ознакомиться с материалами следствия, - сказал прокурор. - А времени у тебя полчаса», - добавил, и положил перед ним увесистую папку. Отскочила крышка золотых часов, часы рядом с папкой. «Часы точно такие, как отобрали у меня», - подумал и чтоб удостовериться скосился на циферблат. Лонжин. Подумал, прочёл название фирмы, и это отщипнуло от получаса мгновенье. Ещё мгновенье отщипнула жирная надпись по верху обложки. «Хранить вечно». Папку будут вечно хранить, а ему прочитать больше сотни страниц - полчаса. Надо бы вникнуть в каждое слово, на то и суток не хватит, но этот прокурорчик не шутит. Отобранные часы положил перед ним специально, мол, плевать, что обо мне подумаешь, ты уже труп, трупам часы без надобности. У него, наверно, через полчаса что-то свое, личное. Ладно, вперёд, секундная стрелка сорвалась со старта.
     Приказ всем воинским частям Группы Советских Оккупационных войск в Германии о недостатках политической и воспитательной работы, в результате чего лейтенант такой-то, он, то есть, запутавшись в связях с местным населением… строгий выговор… к чёрту! На эту муру жалко тратить и минуту. Показания Руди. Попал, как кур во щи. Извини! Извини, брат, знаю всё, что можешь сказать.
     Вот, вот листы. Эти будет читать, пока не оттянут силой. И сквозь казёнщину переводчика с немецкого языка проглядывает ему дорогой лик.
     Вопрос: Почему вы скрыли, что утром после вашего ареста должны были бежать вместе в Западную зону?
     Ответ: Разве не понятно?
     Он слышит и то, что не внесено в протокол. Здесь следователь, должно быть, заорал: «Кто задает вопросы, я или ты?» Хорошо, если только заорал.
     Вопрос: Почему вы...
     Ответ: Потому, что люблю.
     Вопрос: Почему…
     Ответ: Люблю.
     Только любовь смеет так отвечать следователям СМЕРШа. А Руди говорил – девчонка!
     -Всё, - сказал прокурор. – Время вышло, - и закрыл папку. – Я знаю, что тебя интересует - она получила пять лет.
     -За что?!
     -Как это, за что? За содействие измене родины и дезертирству.
     -Где она сейчас?
     -Ну, это тебе знать не положено.
    
     За вагонным окном умиротворяющий пейзаж, его портят руины железнодорожных построек, но можно смотреть вдаль. Вдали деревни, посреди их домов возвышаются шпили кирх, кирхи вроде пастухов среди стада. Напротив него дремлет Лота, Руди уступил настоянию, парочка вместе, а он едет в другом вагоне. На худой случай получена инструкция: если её спутника опознают, Лота предстанет легкомысленной особой, завязавшей дорожный флирт.
     Уже четвертый день в каких-то катакомбах СМЕРШа мучают Ули, а он столько же в бегах. В те дни оттягивал отъезд в Ганновер с надеждой, что Ули выпустят, в конце концов, его убедили. «Лучше ждать в безопасности», - твердил Руди, и вот колёса поезда накручивают пространство между ними. Уже позади Магдебург, скоро разделит граница, Руди уверяет, что эта граница не китайская стена, а у него в голове с детства вбитое «граница на замке», птица не пролетит. Если пока граница без охраны с овчарками, то скоро поставят, и окажутся они по разные стороны. Вот что больше всего удерживало в советской зоне. Это для Руди с Лотой граница как бы умозрительная линия, а он знает, не допустит Хозяин, чтоб шастали через границу, как через проходной двор.
     После Магдебурга кончилась суета входящих и выходящих с громыханием дверей. Вагон почти пуст, в пустом вагоне они как на ладони. И то сказать, зачем парочке ехать в какую-то приграничную деревню? Такой вопрос Руди тоже предусмотрел. У нашего героя будто бы близкий родственник тот самый переводчик, а Лота едет разжиться продуктами, говорят, в Мариенборне дешевле. Время от времени он настороженно поглядывает на дверь, представляется, как входят в вагон патрули. Если войдут одни, то его немецкий язык сойдет, но могут вместе с немцами полицейскими, потому с опаской посматривает на дверь, а когда на неё не смотрит, когда жмурит глаза, возникает образ княжны Таракановой с лицом Ули, в полузатопленном подвале. В воде мечутся крысы, для усугубления мучений его девочки, она панически боится и мышей. Были крысы на известной картине, или не были, он не помнит, в воображении - есть Гонит княжну Тараканову с крысами, вглядываясь в лицо дремлющей Лоты, Лота время от времени открывает глаза, кладёт руку на его колено – «всё будет хорошо». Вот взвалила на себя крест чужой судьбы. Тревожные дни ожидания Ули они провели вместе в дощатом садовом домике в Фридрихсхагене. В квартире Лоты нельзя было остаться из-за капитана Алика, ему оставила записку, что уехала в Котбус к больной тётке. Три ночи и четыре дня вместе, в тесной будке для садового инструмента, с опаской случайных прикосновений друг к другу, чтоб не будить воспоминания о случайной близости. Оба чувствовали, то воспоминание в этих обстоятельствах может разрушить нечто важное обоим. Руди приносил еду, в каждый приход убеждал, что теперь ему оставаться в советской зоне нет смысла. После освобождения Ули ехать в Ганновер им придется порознь из соображений безопасности. Значит, будучи уже там, он наполовину облегчит дело. Рассудительный Руди всегда прав, но так хотелось, чтоб освобождение Ули застало вблизи. Сопротивлялся пока его поддерживала Лота, но на четвертый день она приняла сторону Руди, и он знает, что не по заботе о собственной персоне в неудобствах садовой будки. Хотя их связная с миром, фрау Грубер, говорит, что в доме Лоты всё как всегда, она и не мыслила оставить его одного.
     И вот прощается с Лотой, Руди считает, что ей лучше ждать его на перроне, поезд в Берлин через час. Не разрешил ей Руди идти с ними дальше, и зашагал вперёд не оглядываясь, а он сказал Лоте не прощай - до свидания. «До свидания, дорогая Лота», - сказал и отступил от неё, не выпуская из руки руку. Потом останавливался, оборачивался, Руди ушёл далеко вперед, так что пришлось догонять. Догнал, пошли тихой деревенской улицей, выложенной тёсаным камнем.
     -Тебе придется ночевать здесь, - сказал Руди, выйдя из немецкой просторной кирпичной избы под черепицей. –Человек, который переводит на ту сторону, куда-то умотал по своим делам, а ночью он хочет спать с женой – не работает.
     -Думаю, в темноте было бы надёжней.
     -Он лучше знает, когда надёжней.
     -Ладно, Руди. Возвращайся к Лоте, поезд через двадцать минут.
     Прощаясь Руди вручил портфель с пачкам марок и долларов, пока он и Лота сидели в Фридрихсгагене Руди не терял время, обменял на эти бумажки содержимое чёрного чемодана. Коммерческая порядочность Руди вне подозрений, если бы с партнёром что либо приключилось, деньги ожидали бы его сто лет, как в швейцарском банке. И вот он удаляется, этот честный, этот осторожный, этот суховатый и порой резкий Руди. Скрылся уже за поворотом последний человек из того мира, и наш герой ощутил себя как после караблекрушения в утлой лодке. Постоял на улице с тем чувством и вошёл в дом. В комнате вертелась по хозяйству женщина лет за сорок, простое широкоскулое лицо, ни дать, ни взять, русская баба доярка – пахла молоком. Что-то куда-то поставила, что-то откуда-то взяла, обернулась к нему и приветливо сказала: «Не волнуйтесь, перейдете на ту сторону. Все переходят. Идут и идут каждый день». В ответ он только кивнул, не хотел акцентом выдавать, что не такой как те, которых её муж переводил раньше. Может быть, её приветливость только для своих. Взял себе на ум поменьше разговаривать до той стороны, где уже не слышит всё слышащее ухо, не видят всё видящие глаза. Взял это себе на ум, а в уме, не кончаясь, будто с заиграной пластинки, вертелось лермонтовское «прощай, немытая Россия». Ах, как написано! Как будто для него. Сто лет тому написано, и сколько ещё будут повторять эти слова все, кто не намерен возвращаться в имперские пределы?
     Женщина вымыла руки и повела его в хозяйственную пристройку, приоткрыла туда дверь, улыбнулась и пожелала спокойной ночи. На это он может ответить без акцента.
     Однако в той «гостинице» номер оказался не на одного. Вокзал на сене. Натыкается в полутьме на чемоданы, узлы, кто-то похрапывает, рядом шепчутся, не наступить бы ненароком. Что за пассажиры на этом вокзале? Кто они? Беженцы могут переходить границу легально, а эти прячутся, как он. Ладно, не расспрашивать же. Его ни о чём не спросили, и он не спросит. Нашёл свободное место, портфель под голову, на портфель сложенный пиджак. Хорошо бы ещё шинель, хлястик расстегнуть – фронтовое одеяло, она же подстилка. Нет шинели. Нет, и не надо. Перебьётся.
     Утром пыльные лучи из щелей вдруг взорвались снопом света. Так врываются по праву силы, а у кого фронтом нажит инстинкт зверя, в таких случаях спасается бегством напролом. Что ещё остается? Хорошо бы перед собой очередь из автомата – а где он, автомат? Пистолет. Ткнулся пистолет дулом в грудь человека, а человек не в пилотке, не в каске – человек в тирольской шляпе с пером. Шарахнулся человек, шляпа слетела, пёрышко выпало. Так это же проводник, хорошо, что не стрелял. Но можно ли врываться в помещение, где прячутся? Здесь и женщины – джентльмены стучат. Угодливо поднял шляпу, отряхнул, потёр рукавом, пёрышко впопыхах воткнул за ленту не там, где было, подал – как бы извинился. Тот ещё очумелый, взял шляпу, поглядывает на карман, куда убрал пистолет ТТ. Чего смотреть? Так, игрушка. Пукалка. С полста метров и не целься – не убьёт. А он всё смотрел, и уже раздумье на лице.
     -Знаешь, парень, иди-ка ты сам. Спокойней будет нам и тебе. Если русские нас остановят – мы откупаемся, с тобой не откупишься.
     -Разве Руди обо мне не говорил?
     -Говорил. Только тебе одному лучше. Да ты не бойся, тебе же лучше.
     -Дорогу не знаю, куда мне одному?
     -Дорогу и знать нечего. Видишь лесок? У него с одного бока автострада, с другого железная дорога, между ними лес. Захочешь, не заблудишься. Лесом и выйдешь.
     -Проводи хоть до леса. Заметят чужого – донесут.
     -Не заметят, спят ещё. Да и не знают они кто свой, кто чужой. Перемешались.
     Наложил этот хвалёный переводчик в штаны, уговоры бесполезны. Знал бы, что идти одному, ушёл бы ещё вчера в темноте. Может быть, не в его стаде, и правда, лучше. Стадо за километр видать, а откупиться ему только головой. Буркнул этому проводнику матюгом, и нырнул в кусты, кропящие остатками ночного дождика. Не прямо кусты в лес вывели, перед лесом луг, на лугу как на ладони. Росный след по траве, серебряная дорожка, если кто выслеживает, того приведет прямо по его душу. Песня привязалась из солдатского строя. Затасканные слова здесь зловещие. «На границе тучи ходят хмуро. … часовые родины стоят». Не суйся, мол, стоят часовые с овчарками. Кто его знает, может быть, те часовые уже сменили части, которые вошли вместо отступивших за кусок Берлина от Эльбы англичан? В общем, видится ему за каждым деревом человек с направленным в него стволом, потому перебегает от одного дерева к другому то вправо, то влево, где уж тут держаться прямого направления. Редковат лес, кажется ему, плохо прячет. Зигзаги привели к концу леса, высунулся из-за куста, внизу две ленты автострады. Значит не тот конец, который нужен. Видит, недалеко автострада перегорожена шлагбаумами, там русская и английская армии лицом к лицу, ни те, ни другие не поприветствуют. Забирает круто вправо, опять перебежками, зигзагами до конца леса – какая уже сторона, эта или та? Эта, эта сторона, перед ним рельсы железной дороги. Тихая дорога, ни свистка, ни дымка. Мертвая дорога на ничейной полосе. Полегчало на душе, лес пуст, правда, что в нём не заблудиться. И только ему полечало, как новый страх. Закружили вороны невдалеке, закаркали – значит, кто-то идет. Плюхнулся наземь, ползком по пластунски - в ближайший куст. И действительно, только не часовые это, впереди шляпа с пером, за ним гуськом постояльцы сарая, согбенные под тяжестью чемоданов и тюков. «Ах, дорогие, где же вы раньше были? Идите себе впереди, за вами, как за каменной стеной. Остановят – откупитесь, а кто за вами, стороной обойдет. Жаль, что повстречались не с самого начала, но и теперь хорошо».
     Вывели к поляне, через поляну они переходят, не таясь, а он ждет, когда на другой стороне поляны за деревьями скроется последняя спина. Вот скрылась. Они шагом, он – бегом. Пробежал щит на двух столбах. «Запретная зона» - по-немецки и по-русски. Ниже «Стой! Стреляют без предупреждения!» Не стреляют. В тех не выстрелили, и даст Бог, не выстрелят в него. Значит, для кого запретная зона, а ему нет. На ходу прикоснулся к столбу – прощай, деревяга! Перед лесом другой столб, на нём уже геральдический лев. Вот она, не огороженная часть планеты! Нет, не выдумано школьным учителем географии. Существует! Есть дальние страны и первый город в них Гельмштедт, по карте, недалеко. Что он остался должен стороне позади себя? Одна единственная вещь, табельный пистолет ТТ. Получите. Раскрутился метателем диска, но до щита пистолет не долетел, грохнулся в куст на нейтральной полосе. Ничего, у него другой есть, правда, ещё меньший Вальтер. Он демобилизовался, а для гражданского лица и Вальтера много.
     В поезде на Ганновер глушил боль по Ули мысленным разговором со старым школьным приятелем Колькой. «Видишь, Колька? Ты хотел прийти сюда с немцами – я с англичанами, американцами. Кто победил, а Колька? Кто был прав?» И Колька ему отвечал: «Да, да, друг. Ты был прав. И хорошо, что не послушал меня, в Лещиновке не остался. Если бы остался в Лещиновке, никто никогда про наш спор не узнал бы – живой, может быть, когда-нибудь, кому-нибудь расскажешь.
    
    
    
     ПОСЛЕСЛОВИЕ ДЛИНОЙ В ПОЛВЕКА
     Точку последнюю поставил с облегчением, прочёл, что получилось. Господи! Никакой стройности повествования, разбросанными по тексту фразами выболтал всё, о чём хотел рассказать последовательно и с подробностями. А случилось это потому, что утерял план. В плане события были расписаны по годам. План, как сквозь землю провалился. Кому будут интересны подробности, если известно, что с Ули наш герой никогда не встретится? Известно, что она получила свои пять лет, и неизвестно, где их отбывала. То ли в Германии, то ли в Союзе затерялись её следы. Пока наш герой тянул свою десятку в лагерях, потом ещё три десятка лет за непроходимыми границами империи с её сателлитами - после такого срока он и себя боялся ей показать и на неё боялся посмотреть. Но тянуло. Всегда его притягивала Германия, и сейчас туда тянет. Вы же помните, первый раз в Германию поехал, когда чуть оперился на Святой земле. Поехал, но доехал только до Гельмштедта. Посмотрел на сторону, куда показывала стрелка дорожного указателя на Мариенборн, посмотрел в бинокль на человека с ружьём на высокой бетонной вышке – ехать в пределы Навуходоносора не решился. Но зашёл в памятный лес на безопасной английской стороне, подивился там, что сосны за сорок лет не изменились, а только он на те сорок лет постарел. Если сосны всё те же, так может быть, и пистолет ТТ, что забросил под куст сорок лет тому назад, под ним ещё валяется. Но куст, если остался кустом, отделяли ряды колючей проволоки, за рядами видел зад щита о двух ногах и знает, что на другой стороне того щита написано «Стой! Стреляют без предупреждения!». На этот раз без шуток.
     Да. Вот ещё упущенная важная для нашего героя подробность. Судил его трибунал в Потсдаме. И кто бы вы думали, писал протокол заседания? Протокол писала Таня. Да, да, та самая Таня, подруга капитана Володички. Как ввели его в зал, так и закапали Танины слёзы на бумагу. Он заметил, и заседатели заметили. Председатель спросил: «Что с вами, товарищ Головина? У вас личные неприятности? Хотите, мы вас подменим?» «Нет, - ответила, - я справлюсь». Но не справилась. Особенно, когда зачитывали решение. С воспоминанием о том трибунале, всегда мысль: «А не приложила ли Таня старания, чтоб только десятка ему, а не вышка?» Ведь, знаете, жизнь каждого там была на волоске. Цена жизни там могла быть не дороже пары слов знакомого знакомому. Пара слов, и он тот волосок не выпустит. И хотелось ему очень посмотреть на протокол, что писала Таня, сохранились ли на нём следы Таниных слёз. И что вы думаете? Его это мучило так, что перед отъездом из Союза написал бумагу в органы. Мол, желаю начать пересмотр дела, для того его нужно видеть. Времени ожидания визы хватило для вызова на Лубянку. Из проходной вывёл его невысокий чин в переулок, в домишко напротив главного. Расспросил в чем дело, озлел, может быть, потому, что услышал не то, что ожидал. Кто их знает, от чего они там злеют – зло сказал: «Вашего дела у нас нет, и вообще, дела по пятьдесят восьмой статье не выдаются. Всё!» Было то ещё во времена Брежнева, теперь, наверно, можно бы посмотреть, но нужно ехать в Москву, а нашему герою всегда лучше - в Германию.
     Надо себе представить, дожили до развала империи. Герой наш полагал, что такое непременно произойдёт, но вряд ли при его жизни. В одночасье зависть советской номенклатуры к свободному миру, где собственность в наследство, а у них только пожизнено, отправила империю на свалку истории. Это же подумать, теперь можно ехать и за Гельмштедт. Можно ехать в Мариенборн, в Потсдам, в Берлин. И поехал. Не снижая скорости, проскочил кусок хайвея от указателя Гельмштедт до указателя Мариенборн и тут же вернулся. Советы успели позаботиться о съезде в лес, им это было нужно для досмотра границы. Теперь перед ним сосны с другой стороны, бывшей границы. Соснам плевать, какая власть, если их не валят, а он опять удивляется. Нужно будет поискать в справочниках, сколько живут сосны. Если к тем, что были, соснам, прибавить полсотни с лишним колец – ого, какая должна быть толщина, а они не растолстели. Лишь поляна заросла, так что куст с пистолетом не найти. Однако что тут у бывшей границы наворочено! Вот она высокая бетонная вышка, всю округу видел с неё часовой великой империи. Здесь останавливали всех, едущих туда, и оттуда. Для тех, кто лесом, щит «Стой! Стреляют без предупреждения!» И стреляли. Кругом прожекторы на столбах, подъезды, переезды и объезды, здания с турникетами, чтоб проходили по одному. Шлагбаумы, надолбы, ограды. И пусто, как после чумы. Здесь должны толкаться люди, должен быть музей империи, с гидами, восковыми фигурами. Входящих обязательно шмонать до гола, чтоб знали куда входят. Заглядывать им в рот, в задницу и выпроваживать пинком. Пропустить сквозь такой музей весь свободный мир, пусть помнят – кончились коричневые и красные, но ещё остались зелёные. Зелёные, что женщин упакуют с головы до пят, чтоб тот из нас, кому не перережут горло, лишился радости их видеть.
     И опять хайвей от бывшей границы, ещё тот, что построил Гитлер. Нужно сказать, пусть уже без границы, всё равно за той линией к востоку, всё отличается от всего, что от неё к западу. К востоку как бы застыло во времени, осталось в том виде, в каком было полвека назад. Узнаваем хайвей, деревни, города, улицы, дома на улицах - всё это только пуще обветшало.
     Потсдам, Ягер аллее двадцать восемь. Их два окна. Перемена – крохотный садик у стены с железной оградой. К ограде цепочкой прикованы два велосипеда, один женский, другой мужской. Неужели в женский велосипед садится семидесятилетняя старуха, и эта старуха… Нет, не может быть. Его Ули не может быть старухой, не может быть старухой образ, что в его душе. И потом, у той, чей образ в его душе, не может быть человека, который катается с этой чужой на мужском велосипеде.
     А входная дверь в их дом на Ягер аллее 28 не заперта. Войти, или только заглянуть? Вошёл. Всё также. Направо дверь в квартиру, лестница перед ним. Где тот старичок, что прятался от восточного завоевателя? Теперь мог бы не прятаться. Увы, до ста двадцати живут лишь в пожеланиях. Должно быть, давно, давно его спустили по этой лестнице вперёд ногами. Он постучал бы в дверь их квартиры, но когда открывала Ули, его охватывал её запах, теперь запахнет по-другому. В любом случае запахнет по-другому – не хочет он другого запаха. Если не стучать, то хотя бы отодвинуть заслонку отверстия для ключа, заглянуть стоит ли ещё кафельная печь, на ней Ули грела перед сном одеяло. Нет, не увидеть в то отверстие, что стоит слева. И хватит лирики. Хватит личных сантиментов. Он уходит.
     Тот, кто всё это вам написал, помнит, послесловия в плане не было. В плане были девять месяцев в английской зоне и десять лет в сталинских лагерях с номерами на груди, спине и ляжке О-210. Для продолжения без Ули нужно восстановить план, так что придется оставить тот сюжет для другой книги. С тем, до встречи.