ГРИГОРИЙ МАРГОВСКИЙ
СНЯТИЕ ОСАДЫ
(историософское эссе)
В 1492 г. вектор европейской экспансии был преимущественно ориентирован с севера на юг: английские войска в очередной раз вторглись во Францию, испанцы с португальцами громили мавров в песках Сахары, Карл VIII вынашивал гиблую, но заразительную древнегалльскую идею Итальянских войн. Впрочем, ни для кого не секрет, что год открытия Америки стал поворотным в истории брутального самоутверждения обитателей Пиренеев: основным полем для их конкистадорского шабаша отныне служат туземные поселения на просторах Нового Света. Значительно свежее выглядит догадка о том, что успех колумбова первопроходства - по некоему непреложному закону метафизической истории - решительным образом повлиял на азимут цивилизационной агрессии британцев, которые с тех самых пор перестали видеть в европейском континенте основную цель своих колонизаторских домогательств: границы мира для них расширились, и, несмотря на обладание исключительно корсарским флотом (наглядно, впрочем, приложившим <Великую Армаду> и лидирующую в Европе иберийскую пассионарность), Джон Буль услыхал зов далеких берегов еще до того, как его к этому вынудили сейсмические толчки религиозного раскола.
Подобно тому как гордая Темза некогда превратилась из ординарного притока Рейна в глубоководный подступ к сердцу Альбиона, англы и саксы отделились однажды от общей воинственной массы германских племен - и сплавились в единый народ с кельтским населением острова. Непокоренность римскому владычеству полудиких каледонов, обретших приют к северу от земляных валов Адриана и Антонина Пия, явилась безошибочной моделью будущей британской ментальности - всегда оставлявшей ячейку свободолюбию, хотя бы роль двойной линии имперских укреплений и перешла к байроническому Ла Маншу.
Историческим Ла Маншем, проведшим черту между вялым периферийным существованием и захватывающим расширением морского влияния воспрявшей духом державы, явился для Великобритании, как ни странно, все тот же 1492 г.. Именно тогда - чопорно развернувшись спиной к интриганству континентальных королевских домов - англичане с облегчением отринули ярлык Ultima Thule, навешанный им склочной католичкой Европой, и пустились выжимать запредельную выгоду из доставшейся им синекуры северного Атланта. Открытые морские пути ко всем тихим уголкам коммуникационно разрозненного мира выросли у этой пиратской нации, точно щупальца у осьминога. Не случаен поэтому и внезапный отказ Генриха VII от каких-либо громоздких военных действий на континенте: коллективное бессознательное традиционно независимого этноса флажками с палубы просигналило королю о том, что второе дыхание имперского строительства открывается с Запада.
Безостановочная карусель гражданских смут и клановых междоусобиц отложила в крови британцев чрезвычайную воинственность, искавшую своего воплощения во внешней агрессии. Колоссальным выплеском таковой - задолго до правления Тюдора - явилась Столетняя война. Но по ее окончании вновь последовали бурные внутрисемейные разборки, истязавшие сознание нации острыми шипами как Белой, так и Алой Розы. Вскоре властолюбивая Маргарита Анжуйская - не пожелавшая принять в дар от судьбы букет чуждой ей расцветки - в один и тот же день близ Уэкфилда садовыми ножницами срезала оба белых бутона: головы протектора Ричарда, герцога Йоркского, и его сына Эдмунда, графа Рутланда. Впрочем, страсть к собиранию гербариев оказалась прилипчивой, и одноименным весенним месяцем 1461 г. младший из Йорков, граф Марч, поквитался с Маргаритой и ее уэльским чадом - развеяв их багряную пыльцу по горам Шотландии. Последовавшие за этим четверть века правления Дома Йорков (в лице Эдуарда IV ) сопровождались окончательным упадком ленной системы королевского цветоводства, каковое увядание и явилось основной причиной почти тотального вымирания отставных вассалов - сохранивших, однако, в силу неугомонного аристократизма, узурпаторское жало. Спустя десятилетье наиболее нектаролюбивый из этих придворных шмелей, Генрих VI, - чудесным образом оборотясь последним из раскрывшихся ланкастеровых венчиков - усеял алыми лепестками кромешную сырость Тауэра. Не минуло и года, как вдова его, Анна Варвик - дочь <фабриканта королей>, вдвоем с братом вероломно предавшего Йорков и с ним же разделившего смертную казнь, - отдала аромат своих тычинок отпрыску вражьего рода: ибо произрастала от той же рассады, что и ее отец.
К 1492 г. не то что от мужской, но и от женской линии Бофоров (детей Джона, герцога Ланкастерского, столетием раньше полуузаконенных Ричардом II) уцелел единственный алый цветок - также нареченный традиционным для рода именем Маргарита : но уж ему-то достало благоразумия предпочесть безысходной битве узы плодоносного брака с уэльским дворянином Эдмундом Тюдором. От этого союза и возник основатель новой династии, счастливый селекционер, которому удалось осуществить геральдическое скрещиванье враждующих оранжерей. Благословение Фортуны состояло в том, что, лишившись отца, Генрих VII приобрел его наследный титул графа Ричмондского, а женившись в 1486 г. на правопреемнице Йорков Елизавете - велел выгравировать на щите компилятивный символ собственной власти: бело-красную розу. Таким образом он был вознагражден за все выпавшие ему тяготы изгнания и сумел переключить садовническое усердие своих подданных на прихотливую французскую лилию. В интересующем нас году было уже полностью покончено с таким отпетым негодяем, как герцог Глостер - двухлетнее правление которого предшествовало триумфу Тюдора и зиждилось на невообразимой низости: вероломный опекун не погнушался взять в заложники венценосного племянника, провозгласив того незаконорожденным, а мать крохи - уличить в колдовстве!.. Впрочем, не все благополучно обстояло и с <законорожденностью> нового сорта миропомазанных роз: вряд ли почва, их взрастившая, была удобрена сколько-нибудь основательным наследственным правом. Собственно, этот досадный штрих не помешал парламенту одобрить общую картину воцарения Генриха VII, но поднаторевший в ботанике монарх навсегда сохранил к своим экзаменаторам подозрительность выскочки ,а колерное неправдоподобие побуждало его искать поддержки в гуще народной - где процент спецов по вельможной флоре был несравненно ниже.
28 января монарх отпраздновал свое 35-летие - роскошный юбилей для гедонистически настроенного политика, склонного к чревоугодию и хлесткой эпохальной шутке: в особенности если учесть,что на его кухне уже не первый год потел поваренок Лэмберт Симнел - плотницкий сын, коего англо-ирландские лорды довольно-таки тщетно прочили в графы Уорвикские. Венчанный на царствие дублинскими интриганами в двенадцать лет (и что за возраст такой харизматический: вспомним хотя бы пастушка Этьена, призвавшего в аббатстве Сен-Дени к детскому крестовому походу, - произошло это, опять же по неисповедимому совпадению, в 1212 г.!), бедолага Симнел воспарил молниеносно и столь же мгновенно плюхнулся наземь под Ланкширом. Зато вскоре - в качестве компенсации - он удостоился высшей прерогативы воочию лицезрать, как ощипывают пернатых пред алтарем св.Королевского Брюха; да и верхом его карьеры будто бы невзначай явилась должность сокольничьего... Но, право же, то была еще не самая плачевная из возможных развязок: и мы - забегая вперед - помянем злосчастного сорвиголову Перкина Уорбека (почти поваренкова сверстника), подвергнутого смертной казни с любовным соблюдением предписанного церемониала в ноябре 1499 г.. - Правда, и присвоил-то он себе титул познатней, и на деле принадлежал к более продвинутому кругу (был сыном таможенного надсмотрщика) : оттого и больший спрос с этого шустрого претендента на престол, совершенно эпигонски - по примеру Вильгельма Завоевателя - пытавшегося высадиться на английский берег при поддержке новейших норманнов. Кстати, в 1492 г. он как раз и направил впервые свои стопы в Ирландию - где, поначалу как праща в руках ирландских смутьянов, а после и вполне самостоятельно, стал выдавать себя за убиенного в Тауэре йоркского герцога Ричарда, метя в шурины к нынешнему правителю.
Но довольно о британских лжедмитриях: даже напару им не затмить славы пресловутого тушинского вора - запечатленного, в отличие от его заморских коллег, лучшим пером так и не прикарманенной самозванцем страны. Итак. Франция, годом раньше осуществившая матримониальный захват Бретани, непростительно укрупнялась - что вызывало естественное разлитие желчи по ту сторону пролива. А ведь здоровье нации надобно холить: хорошо бы, чтоб хоть один король прожил столько же, сколько и Томас Парр - фантастический долгожитель города Олдербери, коему, по иным предположениям, в 1492 г. исполнилось 9 лет, а в 1635-ом - и того больше! - Но для этого желательно правильно питаться... Пожирание своих вассалов ветреному Парижу давалось с головокружительной легкостью: соответственно, и к заветной цели - преобразованию ленного государства в королевство единой мышцы - французы приближались гораздо более мажорными, чем их соседи, темпами. А посему, едва ли нас так уж огорошит тот непреложный факт, что в 1492 г. Генрих VII осаждал Булонь. Вдобавок, ведь и народные волнения предшествующих лет, выпростанные утяжелением налогового бремени, вынудили монарха направить отрицательную энергию иоменов к югу от собственной резиденции... Но вот внезапно 3 ноября британцы резко отказываются от методов военного давления и вступают в коммерческую сделку с осажденными - взывая к Меркурию о посредничестве в Марсово-Гименеевой тяжбе.
Томасу Мору всего четырнадцать; грамматическая школа св.Антония уже достаточно тесна привстающему на цыпочках будущему рачителю платонического государствостроения; общая же трапезная Оксфорда - кишащая почтенными магистрами, клюющими из горстей разбогатевших выпускников (именно здесь, при одном из колледжей, он изящно впишется в литературный кружок теолога Джона Колета), - еще внушает сословную робость внуку булочника и пивовара: шутка ли - это гуманитарное святилище напрямую подчинено самому парламенту!.. Но и о сегодняшних перипетиях он, спустя четверть века, не преминет заключить устами велемудрого Гитлодея из <Золотой книги, столь же полезной, сколь забавной...>: дескать, Генриху VII, помимо порчи монеты и нарочитого завышения ее цены, пришел в голову еще один легитимный метод пополнения казны - <притвориться, что будет война, и, собрав под этим предлогом деньги, торжественно заключить мир и тем самым создать в глазах простонародья видимость, что вот, мол, благочестивый правитель пожалел человеческую кровь> (Т. Мор <Утопия>, М., <Наука>, 1978). - А если бы и так: ну, чем не гениальный выход из возникших денежных затруднений?!
Разумеется, Бретань мыслилась не иначе как духовная колыбель британцев: не случайно именно оттуда оксфордский архидиакон Вальтер привез в XII в. тот сакральный фолиант, что послужил источником для прославленной <Истории бриттов> Гальфрида Монмутского (кстати, в 1492 г.
отметившие годовщину смерти первопечатника Уильяма Кэкстона английские библиофилы так и не удостоились еще высочайшего соизволения <Звездной палаты> на открытие в обоих университетах типографий и книжных лавок!) Кроме того, именно в этом прибрежном герцогстве, сделавшемся отныне пригородом Парижа, протекала, если верить преданию, юность пылкого Тристана - не менее Генриха Тюдора питавшего слабость к соколиной охоте... С учетом всех этих щепетильных обстоятельств, было бы оплошностью утверждать, будто решение по снятию осады и отводу войск восвояси далось миротворцу легко. Но глобальная стратегия национального самоутверждения ставилась им непомерно выше куртуазно-символических сантиментов и темных пророчеств волшебника Мерлина: куст роз, проросший из гробницы Изольды - дабы жарко обвить собою столпы правления, являл в воображении основателя новой династии причудливую смесь белого с красным.
Тем не менее, как видно из дальнейших событий, этот пацифистский порыв короля отнюдь не изгладил в душах островитян воинственного пыла - в особенности восклублявшегося, когда речь заходила о родине Жанны д'Арк. И хотя Эндрю Бурда - врач и путешественник, а на сегодняшний день - еще только двухлетний младенец - соберет со временем в своей книге <Веселые рассказы о безумцах из Готама> все анекдоты о легковерных и порою откровенно глупых жителях графства Ноттингемпшир, едва ли справедливо всех англичан огулом зачислять в разряд незадачливых готамцев. Недовольству лондонской буржуазии предстоит лишь нарастать - по мере того как Генрих решится прибегать и ко внутрисемейным вымогательствам (красноречивое свидетельство вполне устойчивых представлений монарха о методах дворцового хозяйствования). И несмотря на то что новой служилой знати польстят августейшая забота о судоходстве, ослабление бдительности в отношении самых негодных негоций и крезов запрет вывоза за границу драгметаллов, - прекращение поставок овечьей шерсти в деятельную Фландрию (результат размолвки с семейством Габсбургов) еще взовьет дыбом экономически алчные слои населения: остается ведь по меньшей мере двести лет до того, как вольный Альбион обзаведется самодостаточным рынком - послереволюционно подпав под эгиду купечества. Ныне же золотой соверен, три года назад (1489) приравненный Тюдором 1 фунту серебрянных денег по 20 шиллингов, разгневанно взывает к отмщенью и подстрекает своих подельников - трусливого коротышку пенни, прячущегося за спину важно надутого гроута, - открыто пренебречь погрудным портретом властелина и гербовым щитом на фоне креста. Ибо король произвольно лишил их права совершать паломничества в Брюгге и Антверпен - где они могли бы поклоняться идолищам современного преуспеяния: фламандскому ботдрагеру, нахлобучившему турнирный горшок на гриву присевшего перед ристалищем льва, и целому выводку искрящихся скимнов стейверов - как нарекли свой реал Бургундские Нидерланды Филиппа Красивого.
Если даже меченые чеканом кругляши чувствовали себя обойденными - то что же говорить о владетельных князьях острова: немудрено, что любой из них, сетуя на малейший заусенец, протягивал к короне хваткую пясть в кованой перчатке: в самом деле, не рассчитывать же на Милостыню Великого Четверга! Так, предводитель шотландских горцев поначалу весьма увлечется авантюрными планами Уорбека, которого шалым ветром занесет в эдинбургский замок Розлин - славный своей позднеготической часовней... Поскольку уж мы коснулись реминисцентной тени Якова IV, четырехлетие правления которого исполнялось в 1492 г., напомним, что - мстя за покойного дядю собственному отцу-братоубийце - он в четырнадцатилетнем возрасте наголову разбил и уничтожил ненавистного родителя. Впрочем, в отличие от принца датского, этот весьма смышленый Гамлет-наоборот предпочитал действовать чужими руками: с удивлением обнаружив, что отец - верхом на коне ринувшийся в реку - не утонул, он окружил больного заботой и самолично вручил целительный кинжал спешившему к одру исповеднику... Ах, и отчего в тот момент замешкалась фея шотландских народных сказок Уиппети Стаури - как правило, вовремя влетавшая в окно и взмахами дирижерской палочки озвучивавшая немое кино добрых чудес!.. Но взбалмошному выскочке Перкину Яков IV покровительствовал недолго: природное благоразумие тревожно нашептывало о легендарной мстительности Тюдора. И то был отнюдь не отзвук пустых кривотолков. Вот и пример для вящего устрашения: будучи связан родством с ланкастеровой ветвью предшествующей династии Плантагенетов, Генрих VII аж до гробовой доски донесет пылающим факел ненависти к былому приверженцу Йорков - герцогу Саффолку. Он даже заключит соглашение с доном Филиппом (Максимилиановым сыном - столь завидно сочетавшим свою врожденную смазливость с невменяемостью доставшейся ему кастильской невесты): о том, что нидерландский правитель передаст беглую бестию в руки <Звездной палаты> - любимейшего из тюдоровых порождений, свалившегося в 1487 г. с потолка вестминстерской дворцовой залы и с той поры расследующего все мыслимые и немыслимые заговоры. При этом Тюдор обяжется не посягать на жизнь притаившегося в изгнании недруга, - но, уже ступив на порог смерти, велит сыну в начертанном завещании немедленно после его кончины отправить и Саффолка к праотцам! - Впрочем, нельзя утверждать, будто бы мстительность и тотальная озлобленность на представителей высшего сословия были столь уж однозначной доминантой Генриха VII, - изредка он пробавлялся и раздачей слонов, приближая к лучам своей славы облагодетельствованных им подданных: Эдварду Бэкингему, например, возвратил отцовские права и титул герцога, отнятые, вместе с жизнью, у зарвавшегося аристократа злодеем Ричардом III. И все же Яков IV решил не искушать судьбу: одному ведь Богу известно, каково соотношение между палатами добра и зла в парламенте тюдоровой души!.. 11 лет спустя столь похвальная предусмотрительность горского венценосца приведет к поворотному для его страны событию: дочь Генриха VII Маргарита в год смерти матери выйдет за незадачливого Стюарта - и этот внешне целомудренный брак явится наиболее дерзким вызовом из всех, какие копье св.Георгия когда-либо бросало незыблемому доселе Камню Предназначения и рубиновому кольцу властителей с берегов Твида.
Да, что ни говори, а и обкуренному опиумом Кольриджу иногда являлись в голову трезвые мысли: он вполне обоснованно сожалел о том, что великий Шекспир не потрудился изобразить нам Англию, колобродившую в устье XV столетия! А ведь было бы чем поживиться стратфордскому затейнику, - и это досадное зияние в частоколе его исторических хроник едва ли законопатишь летописью тюдорова царствования, вымученной склонным к сановному стяжательству пэром Фрэнсисом Бэконом... Однако же, если Генрих VII и держался накоротке с таким своим вассалом, как Шотландия, то этому в немалой степени способствовала именно поэзия - вкупе с имманентными ей эмоциями и аффектами. Ибо, согласно семейному преданию, краеугольный камень династии являлся, как-никак, внучатым племянником незабвенной Жанны Бофор - дочери графа Сомерсета, которую Яков I Стюарт увез к алтарю св.Марии в Овери, соседствовавшему с гробом его кумира - поэта Гоуэра. Там молодые и были обвенчаны: дабы прелести суженой - воспетые шотландским королем в цветистой аллегорической поэме <King's Quhair>, прямо копировавшей чосерову <Герцогиню>, - стали наяву доступны жениху и дабы он вживе, а не токмо в томных грезах, теребил перья, ниспадавшие с белых плеч Венеры... Кстати, в 1492 г. святителем версификации на северном диалекте уже мнил себя будущий епископ Дункельда и первый перелагатель Вергилия, еще одна гордость скоттов, Гевен Дуглас; через 9 лет он завершит свою <Police of Honour> - визионерское видение Венеры в дымке майского утра (и так же точно выяснится, едва туман рассеется, что эпигонские фантазии увивались вкруг изваяния кентерберийского рассказчика). Третий же служитель нордических муз, Уильям Дунбар, полнейший антипод предыдущего, несмотря на принадлежность к нищенствующему монашеству, сделался к 32 годам забубенным антимистиком и саркастичным ниспровергателем Эрота. Его <Золотой щит> - переплавленный из чосеровой <Ассамблеи птиц> - надежно заслонял сердце разочарованного стихотворца от пропитанных ядом купидоновых стрел. Любимец Якова IV, Дунбар будет послан с миссией в Лондон и Париж (можно подумать, что это гнездилище избыточной чувственности - как раз для людей его склада!), затем возвратится ко двору эдинбургского правителя и в 1503 г. создаст свадебный гимн в стихах - <Волчец и Роза>, где потщится увековечить именитый союз Маргариты, шипастой дочери Генриха, с волчецом Шотландии - лелеющим цветок в багровой короне. Как видим, династические браки становились добрым обычаем лишь там, где это освящалось прямой преемственностью литературных традиций. Но пока рассудительный Яков больше опасается чересчур примелькаться в кознях супротив короля английского, нежели вверить британскому скипетру свою суровую, гофрированного рельефа, вотчину - и быть пережитым юной супругой на двадцать шесть лет.
Ирландия 1492 г., эта Возлюбленная Шейла, бездумно воткнувшая Белую Розу в смятую прическу друидовой арфистки, еще не отрядила свой трилистник в королевский герб Великобритании; должность великого коннетабля покамест не была упразднена, но у представителей англо-ирландского рода Джералдинов - Десмондов и Килдеров - появился вполне отчетливый повод для беспокойства (разумеется, это нисколько не касалось буйного нравом <великого графа> Джералда Фицджеральда - поджегшего кафедральный собор в Кэшеле и, по преданию, заявившего Тюдору: <Чертовски сожалею, что я это сделал, но только готов поклясться, я думал, что архиепископ был там внутри!>) Генрих VII - устроитель аграрного переворота, своим статутом против обезлюдения деревень сумевший предотвратить лишь обезжиревание огораживателей, - уже простер над священными рощами шатер английского земельного законодательства: к безысходному унынию здешних пахарей, обиженно окрестивших его Гарри-нечистым. Вот уже 5 лет, как, нахлобучив поварской колпак на поддержанного ирландцами Симнела, король смирил дублинский парламент и заткнул древний гэльский свод Брегонских законов (составленный самим крестным отцом Инисфайла - Острова Судьбы - приснопамятным св.Патриком) за голубую ленту с золотым орденским девизом: <Honi soit qui mal y pense!> (франц. - <Позор тому, кто дурно об этом подумает>) - носимую в виде подвязки над коленом левой ноги. Оуэну Роу, Патрику Сарсфилду, Рыжему Хью О'Доннеллу и прочим мытарям национально-освободительной эпопеи не оставалось ничего иного, как отправиться к собору св.Павла в Лондоне, пересечь ярмарочно-пеструю улицу Чипсайд, где столичный эль по-прежнему соперничал с кентским по части крепости и дороговизны, и высмотреть на паперти праздношатающегося стряпчего - на разнос приторговывающего юриспруденцией: подобно лишенному прихода капеллану, который тут же, в двух шагах, урывками лакомился с амвона ежегодной поминальной службой!.. Число королевских лесов к самому концу XV в. еще переваливало за шесть десятков, и поговаривали, что белка в Арденской чаще могла, перескакивая с ясеня на лещину, пересечь почти все листопадное графство Уорик: так почему бы и мятежным вождям Ирландии - сквозь заросли вечнозеленого остролиста - не прокрасться незамеченными в святая святых британского правосудия?.. В самом деле, что за идиллия:с пустельгой пересвистывалась серая куропатка, шотландский олень презрительно оглядывал юркую землеройку, а волков в дубравах Альбиона образца 1492 г. уже вполне истребили - чему в самой Ирландии предстояло сбыться лишь два с половиной века спустя (кстати, не Руссо ли силу, богатство и свободу Англии объяснял тем, что там раньше, чем в других странах, были перебиты эти хищники?) Жаль, что ирландцы не проявляли в то время острого любопытства к фауне и флоре близлежащего острова, - чего не скажешь об англичанах: к примеру, все тот же Эндрю Бурда в древнейшем путеводителе по Западной Европе так увековечит для потомства чудную версию образования аммонитов: <Между тем в Ирландии происходят поразительные вещи, так как там нет ни сорок, ни ядовитых гадов. Народ в тех местах говорит, что камни эти прежде были превращены в камни волею Божьей и молитвами св.Патрика. И английские купцы из Англии посылают в Ирландию за землей, чтобы посыпать ею свои сады и этим уничтожать ядовитых гадов и препятствовать их зарождению>. - Одним словом, нашим рыжегривым героям достаточно было бы прихватить в дорогу ладанку с горстью родной земли, чтобы запросто расплатиться с услужливым крючкотвором: настолько котировалась персть их отчизны в среде лондонских толстосумов. А нет - так можно было завернуть в госпиталь Ронсевальской Божьей матери - филиал наваррского странноприимного дома - и обменять свое сокровище на плат Пречистой Девы вкупе с целебной поросячьей ляжкой, или же просто в питейное заведение Гарри Бэйли: где, вместо вывески, на горизотальном шесте виднелось изображение табарда - расшитой гербами безрукавной епанчи парламентариев и герольдов. По убеждению врачей-астрологов, 6 часов до полуночи господствовала лимфа флегматика, 6 после полуночи - кровь сангвиника, 6 предполуденных годин - желчь холерика, а затем уж - сплошная черная желчь меланхолика. Сообразно темпераменту пьющего, различались и четыре бихевиористских рода опьянения: баран и обезьяна, лев и свинья, - а потому не все ли равно, в какое время суток наклюкаться и завалиться спать с круглым поленом под ухом - прямо на постоялом дворе Бахуса, вздрагивающем от дружного храпа франклинов и олдерменов, тунеядцев-миноритов и странстующих студентов!.. Так или иначе - но если б даже рекомендуемая нами вылазка в тыл врага и не увенчалась успехом - можно было рассчитывать на милосердие монарха: ведь он, повторяем, слыл сравнительно некровожадным и наших отважных кельтов едва ли повелел бы утопить в бочке с вином: как это случилось 14 лет назад в Тауэре с несчастным герцогом Кларенсом.
Итак, Тюдор <пожалел человеческую кровь>. Но, справедливости ради, следует признать, что он менее других церемонился в отношении пота и слез: а ведь именно под этим <соусом> с его подданных и взимались все неисчислимые поборы. И тотальное обнищание городов тому плачевное подтверждение: не случайно же шестидесятидвухлетний Роберт Хенрисон, автор <Завещания Крессиды>, как раз в вышеозначенном году скорбным взором провожал прокаженную и отвергнутую царевичем героиню в стан бездомных пауперов - чьи пени едва ли нарушали расслабленный файф-о-клок блеклого сердцем Виндзорского замка, где рыцари Ордена Подвязки - согревая на груди восьмиугольную звезду с красным крестом посередке - благочестиво помышляли о предстоящей вечерне в церкви имени покровителя Англии. Сдается, древле - еще до Вильгельма Завоевателя - с рядовых англосаксов удерживались так называемые <датские деньги>: изначально предназначавшиеся для защиты страны от угрюмых скальдических набегов; ныне же - когда, по истечении трех с половиной веков, норманнская кровь устаканилась в их гольфстримовых жилах - сыны Альбиона, обложенные непосильным оброком, выплачивали как бы подушный налог на обуявший их, в свой черед, пассионарный импульс. Впрочем, нация разверзлась в бытийное пространство остального мира несколько позже: уже после того, как ей была впрыснута противопапская сыворотка Реформации. Отчего же все-таки Генрих VII снял осаду Булони? - Привиделись ли ему накануне в страшном сне суровые черты Орлеанской Девы, или - внезапно припомнив историю все того же Вильгельма I, скончавшегося от ушиба, полученного во время французского похода, - он не пожелал быть вытряхнутым из седла взбесившеюся под пылающими стропилами лошадью? А, может, на него нахлынула отеческая нежность и он, пришпоря коня, поспешил домой к уродившейся в Гринвиче мере всех бесчинств - к годовалому сыну, чье имя, казалось, образовано простейшим присовокуплением римской счетной палочки, но чьи деяния прохудят тиару на Его Святейшестве: ибо восьмой из Генрихов не преминет вытереть ноги о подвенечные уборы целой вереницы законных супруг - последняя из которых окажется еще и Невестой Христовой?.. Разумеется, не следует принижать и той заманчивой роли, которую демиургически соисполняла с ним - на троне ли, в алькове - старшая дочь покойного Эдуарда IV. Каких-нибудь двух месяцев недоставало до шестилетия их брака с Елизаветой - свершения, уравновесившего власть любви с любовью к власти и грянувшего хэппи-эндом битвы при Босворте: ведь менее удачливый из состязавшихся, Ричард III, лишившись Анны Невиль, намеревался обскакать своего соперника - и цель эта оказалась для него столь же недостижимой, сколь реальным - обручение с могилой на поле боя. Вообще же, в те времена альянс Танатоса с Эротом редко кем воспринимался как извращение, а уж паланкин властелина от свадебного балдахина и вовсе никто не отличал, и менее прочих - сумасбродный французский дофин. Кстати, тогда - летом 1485 г. - Тюдор, сосредоточивший вокруг себя недовольных правлением Йорка, высадился близ Мильфорда в Пемброке (Уэльс) при откровенной поддержке Карла VIII...Как видим, Генрих VII был обязан короной не только дерзанию собственной влюбленности, но и благосклонности парижского вертопраха, и, хотя их отношения не назовешь однозначными, некий кодекс чести по отношению к бывшему союзнику не мог не проступать моральным пунктиром тюдорова поведения. Вернее, он обуздывал праведный гнев британского монарха - наподобие того как голубая подвязка стягивала его левую голень.
В конце XV в. в Англии насчитывалось всего 3 монастыря (тогда как в предыдущем столетии их там было на два десятка больше, а от Вильгельма II до Иоанна в течение 100 лет число единиц непрестанного моления и умерщвления плоти и вовсе равнялось 418). Впрочем, главное из духовных учреждений, носившее имя св.Марии Вифлеемской и впоследствии искаженно поименованное Бедламом, к счастью, еще не было упразднено - как ни одно другое, способствуя знаменитому здравому смыслу. Британцев 1492 г. нисколько уже не коробил тот факт, что место святых обителей в тогдашней повседневности прочно заняли рыцарские ордена (правда, и имущество иных орденов порою переходило в распоряженье судебных инстанций: если вспомнить шестиарочный круглый свод церкви тамплиеров - не провидевших в росписи стен изображенье собственных грешных голов). Миновали времена, когда английское духовенство безоглядно полагалось на прихоть римского понтифика, а Кентербери, Сент-Альбан, Вестминстер и Сент-Эдмон - манкируя местной епископской опекой - оглашенно поклонялись каждому крючку из папской буллы. Вольнодумный вития Джон Колет резко порицал в своих лекциях о Посланиях апостола Павла бездушие и двурушничество католических служителей; на него сильно воздействовала идея Фичино и другого флорентийца - Пико делла Мирандолы о <всеобщей религии>, основывавшаяся на платоновском учении об абстрактном Боге: христианство, согласно этой пантеистической концепции, лишь одно - хотя и наиболее отшлифованное - проявление мирообъемлющей религии. Энциклики ослепшего на пути к Дамаску иудея наиболее рьяно подстегивали оксфордских гуманистов к переориентации господствующей конфессии. Да и жестоко преследуемые по всей Европе унитарии - арифметически холодно отрицавшие догмат о Троице - безнаказанно отправляли свой злостно-еретический культ в часовне на Эссекс-стрит; а 24 августа 1492 г. на Смитфильдском рынке столицы и вовсе происходило открытие традиционной Варфоломеевской ярмарки - на которой торговали чем угодно, кроме разве что скальпов парижских гугенотов. Если прежде по мощеным переулкам Лондона шныряли т. н. <sumpnours> (вызовщики) - латиноязычные ищейки Ватикана, вынюхивавшие все подробности происходившего у семейных очагов и заносившие очередную порцию разведданных в кондуиты британской Фемиды, - то ныне нарушения супружеской верности все чаще подпадали под юрисдикцию светских судей: причем, возмездие нередко носило метафорический характер - по примеру куртуазного <Суда любви>, основанного в Отель д'Артуа в Париже еще девяносто лет назад...
Достигнув к 1492 г. двадцатидвухлетнего возраста, Карл VIII, казалось, собаку съел на интригах старшей сестры, смыслом жизни которой стало досадить отвергнувшему ее чувственные приношения Людовику Орлеанскому. Ненависть Анны де Божо к распутному герцогу - выкристаллизовавшаяся из ее безответных воздыханий - побуждала регентшу сделать все возможное, дабы расстроить женитьбу Людовика на Анне Бретонской (отделавшись от наскучившей ему Жанны Французской, этот бесстрастный сердцеед наметил было себе в усадьбы продолговатый треугольник полуострова Ареморика ). Дважды пытался родоначальник гангстеризма выкрасть юного короля, своего конкурента, - но всякий раз натыкался на кордоны, выставленные достойной дочерью Людовика XI; в то же время, дамоклов меч постоянной угрозы приучил КарлаVIII сызмальства к мысли о том, что мир кишит заговорами и вероломством, - из этого следовал вывод: надлежит... во всем поступать без оглядки на недругов и завистников. В свое время, опасаясь неистового Людовика, преследуемый дофин укрылся в замке Монтаржи, бретонская же принцесса - в Ренне; но друг дружке-то они отважились распахнуть ворота: этого их поступка жаждали и Гименей древней Галлии - чаявший от новобрачных утоления своего территориального единства, и Марс похищенной быком Европы - мечтавший наставить рога всяческого рода умыкателям. Отринув притязания целой кавалькады женихов (среди которых главным претендентом считался не столько орлеанский селадон, сколько венский эрцгерцог), бретонская пенелопа было уже согласилась <по доверенности> выйти замуж за рыцарственного австрийца - и посланец Габсбурга де Полен, осуществляя нелепую, хотя и освященную реннским епископом, церемонию эрзац-венчания, сунул ей под одеяло оголенную правую ногу... Но увы! - Вследствие этого фальшивого соития никто так и не был зачат - если, конечно, не принимать в расчет недоживший до крестин выспренний титул: <Максимилиан и Анна, король и королева римлян, герцог и герцогиня Бретани>. Эвона неучи! - Справились бы загодя у подвязанного короля британцев: уж он-то знал наверняка, что во всех этически спорных случаях правомочной считается не правая, а непременно левая нога!..
С севера на трепетную Францию была возложена тяжелая лапа Священной Римской империи германской нации: терпеть это амикошонское объятие ни сам дофин, ни его мстительная опекунша не пожелали. Анна де Божо призывала все громы небесные обрушиться на крепостные стены Ренна - где многажды просватанная тонкошеяя аристократочка уныло приучала себя к мысли, что новый суженый годится ей в отцы... В день Всех Святых 1491 г. Карл VIII во главе сорокатысячной армии одержал наглядную победу над изъеденным червями сомнений женственным яблоком континентального раздора. Хитроумная мадам де Божо достигла триумфа: принудив горе-любовника орлеанского просить руки юной герцогини от имени своего парижского сюзерена! Через несколько дней состоялась помолвка между ставшими притчей во языцех прелестями Анны Бретонской и бесцветными буркалами, словно под стражу заключившими длиннющий нос французского короля. А возмущенный маршал де Полен уже галопом наяривал в Вену - доложить императору о кощунстве наглого ферта: как если бы Мельпомене и впрямь недостаточно было того, что гувернантка милашки Маргариты (дочери Максимилиана) тщетно утешала свою госпожу, сетовавшую на бессердечный прагматизм Карла... Короче, к 1492 г. абсолютно всем европейским государям - и сметливому Генриху VII не в последнюю очередь - стало ясно, что на французском престоле восседает жиголо, способный даже у такого патологически чистоплотного самодержца, как Габсбург-младший, не только отбить жену, но и публично обесчестить возлюбленное чадо: отвергнув, точно мелкую сдачу, предназначавшиеся в приданое Артуа, Маконне, Шароле и Озерруа.
Конечно же, укрупнение французских владений не могло не навевать на корифея цветоводства тот же нервный тик, что с детства мучил Карла VIII. Конечно же, то обстоятельство, что английский бастард Перкин Уорбек ежедневно вкушал яства со стола Анны де Божо, не вызывало здорового аппетита у сведущего в кулинарии (по милости поваренка Симнела) Генриха VII. Но только ли в силу этих причин британец отслонил свои войска от стен древних фортов, молча удостоверявших любострастное впадение Лианы в Па-де-Кале - как те соглядатаи, что по приказу прозорливой регентши притаились за пологом медового ложа: дабы - вопреки наветам - подтвердить, что герцогиня бретонская добровольно отдалась луврскому ухажеру? И только ли высоко чтимая икона Богоматери, покровительницы города, взиравшая с дорогого алтаря в старом соборе, споспешествовала тому, чтобы непрошенный гость вдруг напрочь открестился от весьма выгодного ему комплота с дважды оскорбленным Максимилианом - и очертя голову подмахнул договор, удостоверяющий законность заключенного в Ланже брака?.. Да не вздумаем подавать к пиршеству духа пирог ситной выпечки: будем же помнить о гурманских предпочтениях лелеемой нами принцессы на выданье - метафизической истории, в чью честь и был затеян весь этот вербальный турнир! Еще римляне присвоили этому месту имя прекрасного порта (Portus Gesoriacus). Уже в каролингскую эпоху город сделался прямым тезоименитом апеннинской Болоньи: но ни тогда, ни после не мог похвалиться столь же пресловутой университетской образованностью. Зато мореходов крутого засола на его вечереющих площадях традиционно хватало и в эпоху бургундского владычества - завершившегося за пятнадцатилетие до первой колумбовой экспедиции, и после - когда морской десант с берега туманов то и дело пытался завладеть городом (в 1544 г. Булонь на 6 лет отойдет к Англии в залог до уплаты причитающегося ей французского долга). И то верно: прекрасных портов немало насчитывалось и на самом Альбионе; долговременный захват оказался бы только помехой прекрасному плаванью, которое британцы вскорости и предпримут - сподобившись наконец именной зарубки на веке великих географических открытий. Гораздо важнее было иметь под боком стабильного соседа: слегка подавленного, впрочем (на всякий случай!), и приученного в срок начислять дивиденды со своей независимости. Коллективное бессознательное англичан 1492 г. зазвучало в унисон их - подвластному шкале лишь особого навигационно-историософского прибора - пассионарному крещендо разбухания в имперскую нацию. И всему этому мильоногласому хору , как ни парадоксально, суждено было грянуть под тишайшим черепным куполком доброго семьянина и неторопливого едока - не только укрепившего основы государственности путем общеостровного огораживания, но и предначертавшего путь новому вектору британской экспансии - вектору, который станет добывать невест для Англии в татуированных рифами атоллах, а не в опостылевшем материковом общежитии: разбирайтесь, мол, сами со своими истеричными женами и дочерьми!..
Весьма знаменателен тот факт, что хронологически эта геополитическая переориентация совпала с феерическим удвоением пространства мировой суши, намеченным легкой рукой пытливого генуэзца. Открытие Нового Света вполне укладывалось в рамки драматических коллизий барокко: где брат, на излете летаргических скитаний, внезапно обретает еще из люльки выпавшего близнеца. Да ведь и пяти лет не пройдет, как англичане - осознав на примере Колумба, что лишь уроженцев Генуи стоит посылать за приращением земель, - призовут на службу Джона Кабота и вскоре (взамен перебитых волков) начнут ввозить на свой остров щенков ньюфаундленда. Через 300 лет отбившийся от Кембриджа шебутной Кольридж, вдвоем с будущим придворным паинькой-лауреатом Робертом Саути, заложит пробный камень в зыбкий фундамент Пантисократии - идеальной общины свободных и равных тружеников, которую оба тщеславных фантазера возжаждут засеять по ту сторону Атлантики: где-нибудь на мифологических берегах Сусквеганны... Таково уж неизбывное тяготение Англии к своему Alter Ego - снабженному заоблачной приставкой <New> и этимологически восходящему к Небесному Иерусалиму!.. И повторное высвечиванье нами санчо-пансовой фигуры автора <Сказания о Старом Мореходе> - отнюдь не издержки нашего к ней наркотического пристрастия, но лишь дополнительное свидетельство британской океанической харизмы - в конечном счете послужившей остовом <собирания суши по дальним морям>. В самом деле, разве эти строки из мистической поэмы девонширского дебошира - чей мозг с младенчества был пропитан сказками <1001 ночи> и чья <внутренность стонала как гусли> - не описывают с проникновенной точностью пленение колумбовой эскадры стиксовым затишьем саргассовых водорослей:
Но ветер стих, но парус лег,
Корабль замедлил ход,
И все заговорили вдруг,
Чтоб слышать хоть единый звук
В молчанье мертвых вод!
(перевод В. Левика)
И разве примечание самого сочинителя к <Оде уходящему году> (1796-ому) не является итоговой - перекликающейся с аллегорическими упреками Мора - характеристикой всех спорных деяний его отечества: <Поэт, рассмотрев особые преимущества, которыми располагает Англия, сразу переходит к тому, как мы использовали эти преимущества. В силу того, что мы живем на острове, подлинные ужасы войны минули нас, и мы отблагодарили Провидение, пощадившее нас, тем пылом, с которым сеем эти ужасы меж народов, живущих в менее благоприятных географических условиях>?.. Вряд ли можно считать случайностью (разумеется - исходя из векторных раскладов метафизической истории!) то престранное совпадение, что, согласно Лас Касасу, сам Колумб, обескураженный окончательным отказом католических монархов субсидировать его бредни, в январе 1492 г. также навострился в сторону Парижа. В тот момент, когда он покидал Гранаду - отныне всецело полагаясь на гипотетическую дальновидность переборчивого французского кавалера, высший чиновник счетной палаты арагонского королевства Луис Сантанхель уломал Изабеллу смилостивиться над идеей-фикс одержимого иностранца и самолично ссудил под нее беспроцентные 5 миллионов мараведи. Вот почему будущий адмирал был настигнут посланным за ним вдогонку альгвасилом на мосту Пинос - в двух лигах от накануне оплаканной Боабдилом Альгамбры - и точно так же резко раздумал красоваться в дымчатых зеркалах Лувра, как это спустя 9 месяцев произошло с английским монархом.
В субботу, 3 ноября 1492 г. - тогда как на одном краю гигантской просоленной вакуоли было скреплено печатями столь ханжеское соглашение между неожиданно свернувшими с тропы войны соперницами державами, - на противоположной ее оконечности неугомонный Кристобаль, вот уже три недели ликующий ввиду обнаружения им цветущего Багамского архипелага и нагих его златобраслетных обитателей, заключал травестийную - по отношению к неведомой ему булонской, но также весьма выгодную сделку с туземными купипродаями. Причем, светозарное состояние духа, обуявшее путешественника в тот выходной, вполне сопоставимо со всплеском благостности и миролюбия, синхронно выказанных Генрихом VII: <Утром адмирал взял лодку и направился к берегу; и так как река при впадении в море образует большое озеро - превосходную гавань, очень глубокую и лишенную подводных камней, а берега здесь настолько хороши, что можно подойти к ним и завести на сушу корабли для осмотра подводных частей, и на них много (строевого) леса, то адмирал прошел вверх по течению две лиги до места, где вода в реке стала пресной. Затем он поднялся на пригорок, чтобы лучше обозреть окружающее, но из-за густых лесов он не смог ничего увидеть. Воздух над лесом был свежий и благоуханный, и адмирал говорит, что здесь, несомненно, должны произрастать ароматические травы. Все, что он видел, было так прекрасно, что он готов был без устали любоваться подобным великолепием и внимать пению птиц. Днем к кораблям во множестве приходили челноки, или каноэ, и индейцы привозили для мены изделия из хлопчатой пряжи и сети, в которых они спят, т.е. гамаки> (<Дневник первого путешествия>, стр.111 в книге <Путешествия Христофора Колумба>, М., 1956 г.) - И вот уже предтечи конкистадоров загружали в трюм целые кинталы целебного алоэ - дойдет очередь и до увесистых золотых слитков! - индейцы же с трепетом и благодарностью разглядывали уготованные им стеклянные четки. Так первые атрибуты католического миссионерского усердия переходили к девственным карибским дикарям из рук потомка крещеных евреев, тайно помышлявшего о стране десяти колен Израилевых за притчевой рекой Самбатион. А в это самое время английская Парка из лучшего руна выпрядала еще один дюйм грядущей миру Реформации - пусть бы даже впоследствии это ее ткаческое усердие и шло вразрез с фасонами прифрантившейся от Вены до Рима старомодной империи Габсбургов.
Объявления: