Давид МАРКИШ
Священник Коган
У нас в лагерях любят слово «спец»: спецмаршрут, спецконвой. Спецпаёк. Или даже просто «спец», «спецы», с начала 30-х их хватали как капиталистических вредителей. Но они, кажется, и до лагеря, ещё на воле тоже назывались «спецы», специалисты. Значит, на воле тоже любят это слово, но у нас в зоне крепче любят, потому что если у нас говорят «спец» - значит, что-нибудь особенное должно обязательно произойти.
В августе 49-го меня взяли на спецэтап. Ну, вы, наверно, знаете, как это делается. Приходят в барак, ночью, и говорят: «Белоцерковский, с вещами! Быстро! Быстро!» А если говорят: «Без вещей!» - значит, берут на расстрел. Это ещё зависит от года: в 47-м, например, почти каждую ночь брали людей на расстрел, а в 49-м уже иногда могли и не брать. Но когда ночью берут и говорят «Без вещей» - это очень плохо.
А меня взяли с вещами, и я не особенно беспокоился. Этап так этап. Людей везде хоронят, и дальше кладбища меня всё равно не увезут.
Спецконвой уже ждал - два солдатика с детскими губами и страшными глазами. Мы добрались до полустанка, сели в рабочий поезд и поехали. К утру мы были на разъезде «38-12», там угольные шахты и кругом одни лагеря, а всё же глаз радуется с отвычки, после зоны. Голое место, и торчат эти терриконы. И тут я удивился: зачем меня со спецконвоем посылать на шахту? Я больше полугода под землёй не протяну. Так зачем? У Перебийноса, в нашем лагере, я хорошо работал, никто на меня не жаловался. Может, за сионистов опять взялись? Или за бундистов? И стало мне грустно.
В Управление меня приводят со всем почётом, конвой топает и сдаёт меня какому-то офицеру, нервному человеку.
-Я капитан, - этот человек говорит, - вы можете присесть. Меня звать Коган Арон Лазаревич. - И смотрит на меня так, как будто уже рассказал мне историю всей своей жизни.
-Зек Белоцерковский, - говорю я этому Когану и уже хочу встать со стула, а он руками замахал и отчаянно так шепчет, даже морщит лицо:
-Сидите! Сидите! Хотите есть? Роман Ильич вчера скончался, наш замполит. Понимаете?
А что я мог тут понимать? Ну, умер замполит, какой-то Роман Ильич, ну, похоронят его, мимо земли не пронесут. В каждом лагере похоронщиков хватает, а начальство, тем более, хоронят свои, на спецкладбище, а не на нашем. Из ружей стреляют, оркестр играет... А меня привезли со спецконвоем, чтоб Коган, выходит дело, сказал мне про Романа Ильича, про которого я даже никогда не слыхал? И, всё-таки, ко мне это имеет большее отношение, чем, например, к учителю или артисту. Просто профессионально, если хотите знать.
-Он, что, болел? - спрашиваю.
-Он пил, - говорит Коган и пальцами по столу стучит: «туп-туп, туп-туп». - Тут, понимаете, дело не совсем обычное.
А что тут необычного? Пил Роман Ильич и умер от белой горячки. Жена поплачет и выйдет за другого, офицерские вдовы одни долго не сидят. У ней, наверно, и дом есть, и коровка. Умер человек - житейское, извините, дело, и нечего из этого устраивать историю. Вот когда рождается человек на свет - это, действительно, история! Но у нас в лагерях не рождаются, только умирают.
-Он, видите ли, был не совсем Роман и не совсем Ильич, - говорит Коган и смотрит на меня как бы на брата или другого близкого человека. - Он был, между нами говоря, Рувим... Вы ведь еврей?
-Еврей, - я говорю. - Да.
Ну вот, - говорит Коган. - Так его жена, Рувима Израилевича покойного, хочет похоронить его по нашему обычаю. И он тоже так хотел.
-Он был замполит? - спрашиваю.
-Ну и что? - пожимает плечами Коган. - Замполит. Что, по вашему, еврей не может быть замполитом? Нет-нет, вы мне скажите!
-Вот он же был, благословенна его память, - говорю я этому Когану. Там было так тепло, в его комнате, так чисто, и мне хотелось ещё посидеть и поговорить.
-Да, это был незаурядный человек, - говорит Коган. - Хотите выпить рюмку? Ну, пожалуйста! Он, всё-таки, оставался евреем, а это, вы сами понимаете, нелегко. Поэтому он так пил. У него даже была книжка Шолом-Алейхема. Я, например, никогда не читал Шолом-Алейхема, а теперь обязательно возьму и почитаю. И он после смерти тоже хотел оставаться евреем. А ведь это могло ему стоить партийного билета!
-Ну, теперь уже не исключат... - говорю я и развожу руками.
-Да, но у него ведь жена, - не соглашается Коган, - это тоже понимать надо. Пенсия и всё такое...
-А что, пенсию отобрать могут? - спрашиваю я.
-А вы разве не понимаете? - понижает голос Коган. - Всё могут, всё! Член партии, председатель месткома, и вот нате вам - еврейские похороны. Ведь тут кругом одни гои, что они скажут?!
И так он всё это говорил, как будто не в лагерном управлении мы с ним сидели, а в синагоге, и он был не начальник, а я был не зек. И я в первый раз в жизни почувствовал, что все евреи - братья и сёстры, не всегда, конечно, не при всяком случае, а хотя бы изредка, хотя бы на десять минут, вот как тогда: мы сидит с Коганом в чистоте и тепле и говорим как сыновья одного отца.
Похоронить еврея не намного трудней, чем похоронить гоя. Тут всё дело в привычке. Например, некоторые думают, что в гробу покойнику лежать лучше и почётней, чем без гроба. Но мы, евреи, хороним без гроба: мы привыкли, а попробуйте отговорить еврея, если он уже к чему-то привык. И почему, действительно, в гробу «под мрамор» и с кружевами, а не в кровати с панцирной сеткой и блестящими шариками? Почему в чёрных штанах, а не в полосатых? Я не говорю, что это плохо, просто гои это взяли в привычку и на том стоят... Но мы-то хотели похоронить Рувима Израилевича как полагается: без гроба и без чёрных штанов. Для этого меня и доставили со спецконвоем сюда, на разъезд «38-12», потому что хоронить - это моя профессия, а хоронить по-еврейски - это моя душа.
Нам нужен был миньян. Найти десяток евреев в любом лагере - плёвое дело, для этого даже очки не надо надевать. Но десять зеков на спецкладбище, у замполитской могилы - это уже контрреволюция, это скандал! Коган обещал привезти одного майора и ещё одного еврея из посёлка, завпочтой - а остальные?
-Есть ещё Розалия Борисовна, - предложил Коган. - Вдова.
Женщина не годится для миньяна, - сказал я. - Вы, что, не знаете? Какой же вы еврей?
-Я не знал, - смутился Коган. - Простите...
-А больше тут нет евреев? - спросил я.
-Нет, только майор, - сказал Коган. - И почтарь.
В ВОХРе евреев не было, это же ясно.
-Тогда придётся взять зеков, - решил я.
-Да, да, - сказал Коган. - Если нет другого выхода... А пять нельзя? Ну, шесть?
-Десять! - сказал я. - Миньян! Что вы тут со мной торгуетесь?
-Я не торгуюсь, - сказал Коган. - Берите, если надо. Но тогда придётся взять конвой, без этого никак нельзя.
-Пусть будет конвой, - разрешил я. - Постоят где-нибудь...
Евреев я, конечно, сразу нашёл в зоне. Я видел: это будет для них праздник - вот так собраться, все свои, и молиться Богу, вместо того чтобы идти на работу. И я хорошо думал об этом Романе Ильиче, об этом замполите: вот, он умер, и евреям вышел праздник.
Коган достал в санчасти носилки, и наших зеков привели. Гои тоже пришли - сослуживцы покойного, человек двадцать. Они толпились в сторонке в своих парадных сапогах и думали, что это кино, а не похороны на спецкладбище. Могила была уже готова, зеки тащили носилки от грузовика. И тут я заметил Когана у самой ямы.
-Нельзя! - закричал я Когану и стал толкать его от могилы. - Нельзя! Ждите за воротами!
-Как нельзя? - удивился Коган.
-Вы же Коган, Боже мой! - он даже не знал, почему нельзя, этот еврей. - Кто будет служить в Храме, когда придёт Мессия?!
-Когда придёт Мессия? - переспросил Коган. - При чём тут Мессия?
Гои молча смотрели на нас, им было интересно.
-Когда придёт Мессия, - объяснял я Когану, выпроваживая его с кладбища, - ему понадобятся священники для Храма. Только Коганы могут служить в Храме, чистые Коганы. Я не могу, другой не может, а вы можете! Это великая надежда для еврея, вы понимаете? Но Коган может иметь дело только с живыми, иначе он осквернится и его не пустят в наш Храм. Вам нельзя заходить на кладбище! Идите же!
-Но я... - промычал Коган, отступая к воротам.
-Мне можно, другому можно, - твердил и уговаривал я. - Вам нельзя. Откуда вы знаете, что, когда придёт Мессия, священником Храма будет какой-нибудь профессор Коган, а не капитан Коган с разъезда «38-12»? А?
Он больше не спорил и твёрдо шагал. Через ворота он глядел, как мы закапывали могилу и читали Кадиш. Ему, капитану Когану, вдруг захотелось стать священником в иерусалимском Храме и, может быть, он верил, что так когда-нибудь и случится.