ПЕТР МЕЖУРИЦКИЙ
Из всех спортивных игр для меня важнейшей является футбол. Шахматы, шашки, крестики нолики и сочинение стихов, как зрелище, привлекают меня не так сильно, вероятно, по причине их очевидно меньшей потенциальной способности доводить мою душу до катарсиса. Разумеется, дело тут не в играх, а в особенностях моей души, которая живет все-таки не одним футболом - ей еще и китч подавай, чтобы было высоко эстетично, глубоко интеллектуально, пронзительно лирично и шокирующе эпатично, как в стихотворениях Риты Бальминой. Чтобы прочитав их, ты почувствовал себя, наконец, приобщенным к сферам и с трепетом сердечным, подобно литературным критикам Анне Кисин и Якову Шехтеру, в изнеможении простонал:" В стихах Риты Бальминой трансцендентность присутствует имплицитно".
Черт его знает, думаешь, может быть я и впрямь заблуждаюсь, числя себя
многолетним другом, товарищем и братом Риты Бальминой. Может быть и впрямь при всех встречах с ней, начиная с первой в доме №2 по улице Гоголя в Одессе и заканчивая нынешней в доме №6 на улице Каплан в Тель-Авиве, я публично ругаю ее не за то и хвалю не за это. Ведь где-то и от кого-то она все-таки слышала, а главное запомнила, что поэт вроде бы должен видеть как-то не так, как прочие смертные. К тому же, и прочие смертные об этом прекрасно осведомлены. Поэтому Рита в первой же строчке стихотворения напоминает им, с кем те имеют дело:" Я вижу Яффо по-другому". А дальше, разумеется, наступает очередь собственно другого, коим оказываются: зловонный зной, рыба, пахнущая анашой, рыбаки-арабы, шекели-приманки, лунный серп на минарете, о котором сообщают, что он острей ножа для обрезанья, опять-таки дух духоты, шлюхи-звезды, а к ним впридачу не менее тонко психологически очерченный еще один женский образ: " хотя куда острее ласки/ у марокканки-наркоманки". Сюда бы еще марокканца-засранца, а еще лучше эфиопа и эфиопку с набором рифм по поводу их морального облика, но Рита остается верна художественной правде и изысканному вкусу. Появляются " органный бог, органный Бах/ из католического храма". Нет, я понимаю, что и крабы, и арабы, и минарет, и нож для обрезанья, и бахрома из тины, и звезды-шлюхи, которые с таким же успехом могут быть объявлены звездами-праведницами - все это на самом деле оксимороны, хиазмы, хиатусы и прочее от слова "троп" тропическое оружие, без которого в наше время и поваренной книги не напишешь. Единственное, чего несколько недостает, так это полноты столь же необычных для Яффо слуховых ощущений. К этому богу-Баху еще бы и макарену с ламбадой в купе с подвываниями муэдзина и можете смело считать, что вы увидели Яффо по-другому. Совсем не так, как, скажем, не знаю кто. Потому как, чтобы всего этого не увидеть и не услышать нужно воистину обитать в несколько иных мирах. Но вы еще и не такое увидете. Например:"Ты под дождем, как идиот/стоишь по пояс обнажен/стоишь, как перед казнью князь". Конечно, человеку с развитым вкусом гораздо приятнее лицезреть князя перед казнью, чем газоэлектросварщика в сходных обстоятельствах. К тому же, и это самое эстетически значимое, к рабочему человеку не обратишься в следующей строчке стихотворения так изысканно-поэтически:" Своей ли казни, княже, ждешь?". Тут уж и сам князь, по всей вероятности близкий приятель автора текста, явно не нашел, что ответить, и поэтому автор немедленно посылает ему на выручку неразлучную лингво-метафизическую парочку, которой читатель рад, как старой доброй знакомой - это, конечно, "дождь-вождь:" Дождь падает, как пленный вождь/ подавленного бунта в грязь". Падение из князи в грязи, и грязи не простые, а безусловно душелечебные, приводит к тому, что сразу после столь ответственной процедуры князь садится сочинять собственное стихотворение, по-доброму поощряемый автором:" В сухой строке себя найдешь/ Которой отмывай позор/Под краном, строящим Содом". Оставив князя под этим чудом техники - водопроводно-башенным краном, который одновременно и строит и отмывает, честно говоря, совершенно не понятно, чей, собственно, позор, читаем рукопись книги стихов дальше и скоро узнаем, что" Среди кикимор, упырей/Лесным хорьком живет хорей". Почему хорей живет именно среди упырей, а не, допустим, морей, царей или солдатских матерей? А леший его знает! Красиво жить не запретишь! Именно так, например, по мнению автора, умели жить персонажи Священного писания. И нам велели, о чем читателю доверительно сообщают в стихотворении "Саломея": " Стриптиз в главе Священного Завета/Я тоже голой танцевать умею". Отлично. Для тех, кто до сих пор еще не догадался, что автор само совершенство, пробил час устыдиться своей толстокожести. Особым же снобам, которым упырей и стриптиза для полноты культурного досуга недостаточно, посоветуем не спешить с выводами и серьезно подготовиться к следующему неслабому испытанию, ибо в стихотворении "Федра" их поджидает не кто иной, как сам Ося Мандельштам. Автор так и пишет:"Все умерли: и Анна, и Марина/и друг их жизни Ося Мандельштам". Кроме друга жизни Оси Мандельштама, уже умершего, и его подруг, пребывающих в том же физиологическом состоянии в стихотворении учавствуют: бывший античный герой, а ныне честный советский служащий Ипполит, расстрелянный на рассвете в период временных нарушений ленинских норм партийной и государственной жизни, старуха, косящая большим бельмом, она же Федра, а так же - апофеоз Расина, отпеванье из панихид, знаменитая воронья шуба, служебные волкодавы, вохра и многое другое, что интеллигентному человеку демократической ориентации требуется для максимально полного удовлетворения своих эстетических и духовных потребностей. C меня и впрямь хватит. Пришла пора подводить итоги. Подводить их буду всерьез, потому что серьезно отношусь к Рите Бальминой и ее творческим, в том числе и литературным способностям. И так: стихотворения Риты Бальминой образцово пошлы и показательно банальны - качества безусловно Боговдохновенные, если рассматривать бытие исключительно с точки зрения философии успеха. Между прочим, сия философия достаточно адекватно отражает действительность, в которой каждые лет двадцать-дридцать приходится заново переснимать кинофильм "Титаник". Пошлость и банальность всегда обязаны шагать в ногу со временем.
Все сказанное мною выше, надеюсь, убедительно доказывает, что меня тошнит от всякой поэзии, особенно лирической - от этих, выставляемых на всеобщее обозрение душевных и физических язв и иже с ними прочих красот, эстетически и психологически достоверных, что можно проверить по справочникам и академическим словарям. Если мне что в искусстве и нравится, кроме хорошего футбола, разумеется, так это нечто никакого отношения к поэзии не имеющее, например строчки: " И вот, из полутьмы глубокой/Старик сусутулый, но высокий,\В таком почтенном сюртуке,\ В когда-то модном котелке,\Идет по лестнице широкой,\Как тень Аида - в белый свет,\В берлинский день, в блестящий бред.\ А солнце ясно, небо сине,\А сверху синяя пустыня...\И злость, и скорбь моя кипит,\И трость моя в чужой гранит\Неумокаемо стучит".* Стихи, простите, оговорился - это написано в 1923 году в Берлине. И с чего это человеку вдруг взбрело в голову крушить тростью гранит мирной и культурной европейской столицы, мстя за старика в сюртуке, которого надежно охраняет немецкий закон? И вообще, вроде бы Берлин, а ни тебе бога-Баха, ни прусачки-соплячки, ни звезд-шлюх. Напротив: солнце ясно, небо сине. Разве это мы называем стихами?
* Владислав Ходасевич. Отрывок из стихотворения "Под землей".