УДОВОЛЬСТВИЕ КАК ЗАКОНОМЕРНЫЙ АКТ

    "И набросился на неё с возбуждённым членом наперевес, лёг сверху и стал вкушать восторги, дрыгая ногами..."
Выход из мечты - как пробуждение. Самые лучшие, самые сладкие моменты жизни я испытывал голым. Идёт женщина, молодая женщина, юбочка до середины бедра, здоровается со мной, проходит дальше, - но я знаю, что если бы я её выебал, она была бы довольна.
     Это выражение я у своего друга Алика позаимствовал. Когда мы были моложе - лет двадцати шести - двадцати семи, совершать сексуальные акты нам хотелось ужасно. Ну, я, положим, высокопарный интеллигент, я ещё увлекался литературой, сочетанием слов и составлением предложений, но мой друг Алик был попроще и считал литературу довольно-таки хернёй. Он сам говорил мне: "Твоя литература - довольно-таки херня", и теперь, через много лет, я не могу не согласиться с Аликом. А тогда нам так хотелось трахаться, что я даже не вступал в спор с Аликом. "Хорошо, - говорил я ему, - ты не любишь литературу, я люблю литературу, какая, в сущности, разница, если мы оба хотим трахаться, и мне литература не помогает в этом так же, как нелюбовь к литературе не помогает тебе?" Конечно, втайне я надеялся, что литература всё-таки поможет мне, но Алику о том не сообщал. Вдруг, надеялся я, доселе неизвестная мне, но симпатичная и очень сексуально одарённая девушка тайным и волшебным образом ознакомится с моими неопубликованными опусами, и настолько проникнется любовью к автору за трогательное их содержание, которое специально к этому случаю я значительно улучшу, что придёт ко мне и начнёт самостоятельно и уверенно раздеваться... и дальше простиралась сладостная порнографическая неизвестность. Алик мыслил грубее, приземлённее как-то. Он говорил мне: "Надо предлагать жениться! Взахватную. Полюбил, мол, и всё такое. И сразу готов. Они это любят. В крайнем случае, можно сказать, типа хочется перед тем, как пожениться, узнать сексуальную совместимость. А потом там мало ли что?.. Ну, не подошли характерами".
     И мой возвышенный завиральный, и его практический обманный подход действовали плохо. В половые акты с молодыми привлекательными женщинами мы вступали значительно реже, чем нам того хотелось. Поэтому, когда Алик вдруг познакомился с одинокой женщиной старше его лет на восемь, я искренне радовался его успеху и столь же искренне завидовал.
- Она разводка, - обьявил Алик. - То есть выгнала мужа. То есть он ушёл, и она его не полюбила за это. И написала у себя на стенке: "Это сладкое слово - свобода". Татьяной зовут. Я её на остановке встретил. Она говорит, что у знакомых гуляла, задержалась. Трамваи кончились. Мы пока дошли до её дома, я смотрю, она немножко ведётся. Но виду не показывает, прикидывается интеллигенткой. Под руку взять не даёт. Культурно беседовали, значит. Но телефон оставила. Я зазвонил. В кабак сходили.
     Я впечатлённо молчал. Алик зарабатывал больше меня, и мог позволить себе сводить соблазняемую женщину раз-другой в ресторан. Одна только мысль меня озадачивала: если мой удачливый друг пошёл по традиционному пути подкупа понравившейся ему женщины рестораном и другими платными удовольствиями, то пришлось ли ему задействовать тяжёлую артиллерию брачных предложений?
     - Ого! Пришлось дверь снимать. - ответил он мне. - Она, хотя тридцатипятилетка, а с закидами. Заявляет, что мы, значит, совсем не пара и тому подобное. Зашли к ней чаю попить. Ну, вроде она меня оставляет, но в другой комнате. Она в двухкомнатной живёт. Значит, на диване можешь оставаться, а сама в спальню, и дверь на крючок закрыла. Четыре часа уламывал, сначала так, потом через дверь. В три часа ночи спать уже хочется, надо что-то делать. А она через дверь разговаривает, и всё. Ну, я тогда выставил дверь и отодрал её как следует. Аж заплакала, как хорошо.
- Алик, - забормотал я, - Как именно следует? И дверь? Что же потом стало с дверью?
- Дверь я с утра на место поставил, - сказал предприимчивый Алик. - Теперь у нас с Танькой типа любовь. И я должен теперь быть при ней. Я ей обьясняю: работа, - не понимает. Чтоб приходил. Минимум три раза в неделю отметиться надо. А ещё, она говорит, что к ней гости будут заходить. В четверг, например, придут. Режиссёр какой-то. Потому что с мужем к ним гости не ходили, а она это любит. Не трахаться, а так просто. Ты тоже должен со мной сходить. Для культурности.
Несмотря на нашу пятнадцатилетнюю дружбу, несмотря на презрениеАлика к моим литературным поискам, я почувствовал гордость. Быть приглашённым в гости, чтобы повысить там культурный уровень - этого не каждый удостоится. Тем более, против неизвестного режиссёра, который, по-видимому, человек воспитанный, а, стало быть, мордобой нам не угрожает. Из любого же интеллектуального поединка я был готов вывести моего друга не то, чтобы с победой, но без поражения - наверняка. Даром, что ли, стояла в моём книжном шкафу Большая Советская Энциклопедия?
     Четверг наступил постепенно, как самый обыкновенный день недели. Ведомый Аликом, с бутылкой недорогого вина в сумке, я шёл мимо стандартных многоэтажных коробок и размышлял, за которыми из освещённых окон живут местные хулиганы. Алик нёс букет белых цветов, как факел. У квартиры он не позвонил сразу, а прислушался, будто обнюхал дверь. Было тихо. Мелодичный звонок, стук замка, цепочки - и мы вошли.
Татьяна оказалась женщиной пышной. В старинном романе написали бы "крупичатой". Уютные складочки на боках под тугим платьем, уютные мягкие тапочки с помпонами, скатерть на столе в цветную клетку, чай, сахар, вазочка с конфетами. Для полного счастья недоставало только клетки с канарейкой. Я осмотрел стены - ни канарейки, ни надписи, о которой говорил Алик. Впрочем, надпись вполне могла оказаться в спальне. Вместо канарейки сидел режиссёр с загадочным именем Иштван, лет сорока, в очках, лысеющий со лба. Татьяна обрадовалась цветам, а с ними и Алику. Захлопотала. Я с режиссёром тихонько осматривали друг друга.
     Постепенно разговорились. Алик вёл себя в доме на правах своего: отыскал штопор, достал чашки, нарезал тортик. Режиссёр, казавшийся сухим и жёстким, начал отмякать. Хозяйка ликовала. Она слушала беседу Иштвана со мной, как переведенный на службу в Полтаву из Якутии молодой офицер слушает бесплатную музыку в городском парке. Только Алик, посуетившись, загрустил. По первой мы выпили, по второй не наливали. У Тани оказались проблемы на работе, она охотно поделилась ими. Алик из лучших побуждений посоветовал всё преодолеть. Таня фыркнула. Иштван предложил пристроить её на студию, но как-то вяло предложил, без энтузиазма. Я перевёл разговор на весёлое. Иштван подачу принял и стал рассказывать побасенки о мультипликационных съёмках. Татьяна захохотала. Это слегка вывело Алика из себя. Нет, действительно, она ведёт себя так, будто уже приняла как следует, хотя все ещё ни в одном глазу. Что смешного можно найти в словах этого мышиного жеребчика? Алик хмурился. Женщина продолжала хихикать. Потом она заметила суровое лицо Алика. - Что ты лыбишься? - строго спросил её Алик. - Ну чего? Вот выебу тебя - будешь довольна. - А-алик! - ахнула Татьяна и взволнованно задышала. Даже причёска её от неожиданности растрепалась. Очевидно, ей более всего было неловко перед нами, - что мы будем думать о ней?!
- Конечно, резковато, - подумал я, - как бы она нас не выставила. Хотя вряд ли, они любовники не первый день. К Алику пора бы и привыкнуть. А в общем-то замечание справедливое. Я сам бы с удовольствием сделал с нею что-либо подобное, да только хрен предложат, гады...
Режиссёр тоже не очень удивился. То ли он не претендовал на Аликовы функции, то ли не ожидал от нас ничего другого. "С теми, кто водит к себе сомнительных личностей, непременно должны происходить подобные афронты,"- будто сказал мне его шевельнувшийся нос.
     Быстрым вопросом я подхватил упущенную последнюю фразу Иштвана, и пока Татьяна собиралась с духом, мы продолжили оживлённую беседу как ни в чём не бывало. Ей, уже приоткрывшей губы для скандала, стало ясно, что момент упущен. "Заиграно," - как говорили в детстве в дворовом футболе. Алик смотрел на неё ласково, повернув доброе внимательное лицо. "Мы с тобой потом поговорим," - горько выдохнула Татьяна. Я налил по второй.
     Гостевание закончилось, как заканчивается в жизни всё. Через час ушёл Иштван, сославшийся на семью, через два - бессемейный я. Мы с Татьяной, осторожно рассказавшей мне нехитрую свою жизнь, успели даже слегка подружиться. И так бы безо всякого следа канул в теснины памяти и этот вечер, и дерзость моего друга Алика, если бы дня через три я не встретил Таню на улице и остановился с ней немного поболтать.
- Как я его недооценивала! - сказала вдруг она. - Он намного лучше, чем я думала сначала, такой чуткий. И очень весёлый и умный.
- Иштван? - спросил я, полагая, что Татьяну таки устроили на студию.
- Какой Иштван? Алик!
- Да, Алик, конечно, это самое.., - попытался поддакнуть я, голосом и лицом изображая этюд "мне ли не знать моего великолепного лучшего друга", но она не позволила мне развить тему.
- Он тогда сказал мне... Ну, помнишь, наверное. Вам даже показалось, что грубо. В общем, я такая дура была, даже чуть на него не обиделась. А он сделал, как сказал. И знаешь, я ведь действительно довольна!
Собрав весь свой опыт человековедения, я быстро заглянул ей в глаза. Она была абсолютно искренней. Ей незачем было лгать. - Как у тебя с работой? - должен же я был заговорить о чём-то нейтральном, чтобы не сплясать на улице чечётку, празднуя торжество мужской справедливости. - Да ничего. Всё налаживается. Надо только перетерпеть немножко, и всё хорошо будет. А ты заходи с Аликом, вечерком как-нибудь, - и она ушла, унося хозяйственные пакеты.
Когда я пересказал эту беседу Алику, он только рукой махнул. Мол, отодрал как следует, о чём тут говорить много. О сексуальных потребностях Татьяны Алик отзывался без восторга, но с уважением; она не была ни бешеной, ни холодной. Через несколько месяцев я попал к Татьяне в квартиру ещё раз, и только тогда сам обнаружил надпись на стене. Надпись оказалась как раз не в спальне, а в гостиной, была сделана фиолетовыми чернилами по сиреневым обоям, негусто и не слишком размашисто, и тень от шкафчика прикрывала её, когда горела лампа в потолке. Муж так и не вернулся к Тане, замуж за Алика она тоже не вышла, но познакомила его со своей подругой, с которой он даже потом на короткое время вместе поселился.
     Я думаю, для нравственности и морали, в которой воспитывали моё поколение, было бы намного терпимее, если бы я придумал всю эту историю. Но она абсолютно правдива, я не измыслил в ней ни единого факта.

СУЕТА ДЛЯ ПОДНЯТИЯ ДУХА

    Когда в Израиле, новой для меня стране полноценного питания, безжалостного солнца и жирного пота, мне становится трудно или невесело, я вспоминаю сиреневого израильского рабочего. Облегчение наступает моментально. Рабочий этот вначале не был сиреневым. Он был смуглым, широкомясым, курчавым. Тонкая белая рубашка делала его упакованной сарделькой из деликатесного магазина. Золотая цепочка, волосатая грудь, урожденный иврит. Может быть, этот рабочий был не просто рабочим, а старшим рабочим или даже главным рабочим. Вся неприятность для него заключалась в том, что я видел его в Москве.
    Давайте вместе вообразим ранний московский октябрь или поздний сентябрь в один из недолгих годов, когда Израиль еще не имел посольств в беглых от России республиках. Репатрианты и туристы откуда ни попадя, покинув временные норы и родственные пристанища в Москве, толпятся в узкой кишке за железными барьерами на неширокой Большой Ордынке у ворот бывшего голландского, ныне израильского посольства. Прорвавшиеся во двор и торопящиеся ко входу в само посольство видели, что во дворе идет поспешное строительство. Я тоже прорвался во двор и на ходу подивился тому, что на стройке не слышно русского производственного языка, а работяги снуют в удивительно светлых одеждах. Старший рабочий нес тяжелое ведро. Заполняя консульские бумажки и подозревая в каждой скрытую каверзу, я отошел к закрытому и потому пустому приемному окну, чтобы поразмыслить на узком прилавке. Тут ко мне и подошел он, мясистый.
     Ему было не прорваться к работающему окну, да и никому было не прорваться к работающему окну, которое штурмовали отезжанты. Поэтому он подошел к моему неработающему, задернутому зеленой занавеской, и принялся стучать пальцем в стекло. Из за стекла не раздавалось ни гласа, ни воздыхания. Я мешал ему пристроиться поплотнее, и он обратился ко мне на быстром сердитом иврите, из которого я разобрал только одно слово "хабиби". Увидев, что я не понимаю, он поддул щеки и снова что-то проговорил, помахивая рукой в сторону грудящегося и давящегося стада; смысл был совершенно ясен: "Иди, мол, мальчишечка, к своим, не мешай работать." С подобающим почтением я ответил ему на английском: "Извините, сэр, я не совсем понимаю, чего вы хотите."
    Теперь не понял он, отвернулся от меня и еще сильнее заколотил в стекло. Оттуда по-прежнему никто не являлся. Обескураженный, он стал мягче, повернулся ко мне и произнес еще что-то с обращением "хабиби" и даже похлопал меня по плечу. Мимо нас проходила похожая на козу барышня с бумагами, она остановилась на секунду и преревела мне: "Он говорит, что нужно изучать иврит." Волосатый обменялся с козой непонятными репликами и величественный, но сердитый, удалился.
     Он удалился, а я остался. Я остался, а он ушел, свободный от заполнения любых отчетных бумаг, и мысли мои были с ним. Почему он похлопал меня по плечу, если я не давал для этого повода и не отвечал ему тем же? Наглая рожа! Вот так все сейчас брошу и начну изучать его закаканный иврит в центре Москвы. Впрочем, если бы этот конкистадор достучался и окошко бы открылось, я оказался бы первым в очереди к нему, и этот счастливый несоветский человек стал бы невольной причиной моей удачи, мерзкой советской удачи - оказаться первым в очереди. Воистину достойным работники посольства приносят документы на дом. Я еще только прошу о том, что у него уже есть. Но и этот постоянно сытый строитель не знает тайного хода, по которому посольские проникают в свою скинию. Это роднит его со мной, мы вместе ждем чуда у израильского окошка. Нетерпеливый самодовольный дикий он и покорный ручной я - евреи.
     За документами было велено явиться в три часа. Не помню, как провел я этот день: ел на ходу, знакомым звонил, по делам бегал. Около двух я уже стоял в узкой кишке за железным барьером у ворот посольства в очереди таких же бедолаг. Солнце спряталось еще утром, поднимался осенний ветерок и я тепло думал о своей одежде: нательная майка, рубаха, ангорский свитер и симпатичный джентльменский плащ. Толпа за мною потихоньку росла, и тут из ворот посольства выскочил мой рабочий. Не выпорхнул, не вывалился - он выскочил, как выскакивает сбежавший из клетки зоосада медведь, и растерянно остановился посреди улицы. Его белая рубашка казалась еще белее, цепь на шее - еще более золотой, а голый живот под рубашкой еще волосатее. Он стоял посреди узкой Большой Ордынки, по которой редко ездят московские автомобили из-за вечной толпы, и в двух кварталах от него вправо по переулкам была широкая улица с активным движением, а влево в полутора кварталах - станция метро "Полянка", но он не знал ничего этого, и стоял посреди улицы покачиваясь, как торопящийся медведь. Потом приподнял правую руку, готовясь остановить любую проезжую машину.
     Я напомню условия. Пронизывающий ветерок. Серое небо. Неярко одетая толпа человек в шестьдесят. Запертые зеленые ворота. И посреди улицы приплясывающий израильтянин.
     Машины проезжали мимо него с частотой примерно одна в полторы минуты. Они появлялись в начале улицы, как солнце на восходе, уверенно приближались, аккуратно объезжали ловца и скрывались. Они шли достаточно часто, чтобы не дать ему потерять надежду сесть в следующую. Шея и выпирающие из-под закатанных рукавов предплечья московского гостя начали приобретать синеватые краски. Он был еще смугл, еще был вальяжен и состоятелен, но уже чувствовалось в нем желание охватить себя руками за плечи, растереть тело ладонями, и только шестьдесят пар глаз, направленных ему в спину, мешали сделать это. И начать ругаться вслух он тоже не мог, его все равно бы не поняли. Очередь наблюдала за ним молча, терпеливо и спокойно, не предлагая ни одежды, ни советов. Когда мимо него проехало, не останавливаясь, такси без пассажиров, он страшно удивился. Удивились его растопыренные пальцы, удивились чуть согнутые колени, будто он вот-вот ударит в них ладонями и произнесет виртуозную матерную тираду. Но нет. Он продолжал тянуть синеющую шею, высматривая, как спасение, очередную машину. И следующая прошла мимо. И следующая.
     На шестнадцатой минуте он сел. Притормозила серая "волга" с приоткрытым боковым стеклом, специально для того, чтобы водитель мог сговориться с пассажиром, не пуская его в машину. Но израильтянин не знал этого. Он втиснулся в машину и она тронулась с места. "Уехал,- подумал я с тревогой и облегчением. - Ну, черт с ним. Будет помнить московский сервис." И только я задумался об особенностях советского сервиса, как через десяток метров "волга" остановилась и из нее выкатился мой строитель. И пошел обратно, остервенело ища следующую машину. Теперь я увидел его лицо. Он не успел согреться в "волге", но хоть от ветра защитился, а теперь ветер особенно хищно набросился на него, и лицо постепенно становилось сиреневым, углы рта поползли книзу и глаза жалобно сощурились. С таким лицом уже никого не хотел он учить правильной жизни, но хотел, чтобы добрые ангелы забрали его из этого проклятого места, где он до костей обижен и ничего не понимает. Вдруг оказалось, что русский язык не менее важен, чем иврит, и только он может спасти его, договориться с водителем и уберечь от холода, но он вовремя не догадался выучить русский. Носители русского языка смотрели на несчастного, как велит вековая русская традиция, жалостно. Долгими взглядами смотрели, ведь все равно никуда он из-под их взглядов деваться не мог. А он все стоял и синел.
     И я простил сиреневого. И отвел от него глаза, думая о своем. В моей душе перед Господом не было больше ни зла, ни зависти к тому, кто хлопал меня по плечу, ругал "ха-ха-би-би" и тыкал ушами в непонятный язык. Злой русский ветер ненадолго выдул из него чувство превосходства, а я простил ему на многие годы. И когда толпа возросла, я поднял глаза на то место, где стоял сиреневый - его там больше не было. В посольство при мне он не вернулся - ворота не открывались. Уехал ли он - но не замечал я, чтобы мимо нас проезжали еще автомобили; ушел ли пешком в неизвестную сторону или живым вознесся в небеса - этого я посейчас не знаю. Тогда же я вошел в посольство светлым и очищенным и быстро получил свои документы. Конечно, не сам рабочий очистил меня. Но всякий раз, как в Израиле переживаю я, например, труднотерпимый хамсин, я вспоминаю его, ждущего до сих пор попутный автомобиль на Большой Ордынке, и сразу вокруг нас становится значительно прохладнее.
     Этот рассказ абсолютно правдив. Кроме того самого рабочего, подтвердить его могут десятки людей, стоявших в тот день вместе со мной в очереди. А день как раз выдался примечательный. В этот день в Москве был с визитом министр иностранных дел Израиля Шимон Перес; он зашел в израильское посольство и даже беседовал с некоторыми людьми, стоявшими в очереди за документами, в том числе и со мной. Чем-то мое лицо ему приглянулось. Мы беседовали через высокого круглолицего седого переводчика минут пять. Впрочем, это другая, гораздо более скучная история.

КОНСТРУКТИВНЫЙ СТЫД

    Одной из найболее удачных выдумок моего друга Митьки была история о голой шкуре. Я вспомнил её, когда жена другого моего друга надела под коротенький белый свитер лосины телесного цвета, столь похожие на колготы, обычно носимые женщинами под юбкой, что, казалось, юбку она забыла надеть. "Вот,- пожаловалась она мне,- смотрят на меня все так, будто я уже доступна недорого или с ума сошла. А это просто штаны такие. Ну почему, почему когда я надеваю сиреневые под этот же свитер, никто так не смотрит?!" Пытаясь ответить на эти бессмысленные "почему", я вспомнил историю о голой шкуре, а с ней и моего друга Митьку. Лет в двенадцать Митька был самолюбив, застенчив и сексуально беспокоен. Его манера говорить обескураживала собеседника. Он говорил мне: "Представь себе, что тебя забрали в милицию и там сильно побили. И вот..." "Но, Митька,- слабо сопротивлялся я,- я не хочу представлять себе такого свинства. За что же это меня станут забирать в милицию, да ещё бить?" "Ну, повод они найдут,- отмахивался Митька,- и вот, допустим, тебя хватают на улице и бьют, а потом приказывают, чтобы ты никуда не жаловался, а то ещё раз побьют. И вот..." "Но, Митька,- продолжал сопротивляться я,- может быть, допустим, что забрали не меня, а кого-нибудь другого. Какого-нибудь совсем постороннего гражданина. Почему для наглядной иллюстрации беззакония должен обязательно служить я?" "Нет,- возражал Митька,- если могут забрать кого угодно, значит, и тебя могут. Вот представь, что забрали тебя, именно тебя!" И мне нечего было ему сказать. И вообразив непроизошедшие неприятности, я огорчался. А Митька вдохновлялся своим умением при помощи слов менять эмоциональное состояние собеседника. Но вернусь к истории о голой шкуре.
     "Представь себе,- заявил однажды друг Митька,- что ты заключил пари с мафией и проиграл его. И в качестве ставки в этом пари была поездка в трамвае в голом виде. Голым. Голяком то есть. И вот ты проиграл и должен проехать в трамвае голым. Днём. На глазах у всего народа." Я знал, откуда родилась в Митькиной голове эта абсурдная история. Прополз по Киеву неотчётливый слушок, что якобы где-то на Подоле, а может, на Печерске, а может, на Крещатике, но по Крещатику не ходит трамвай, из какой-то автомашины вышла и в трамвай вошла среди бела дня абсолютно голая женщина. И как будто эта машина ехала за тем трамваем, и сквозь боковые стёкла были видны мужские лица и даже, кажется, ствол пистолета. И на следующей остановке эта абсолютно голая женщина вроде бы вышла из того трамвая и села в ту машину, а пассажиры трамвая поехали дальше, завидуя в душе тем людям, у которых в подчинении бывают абсолютно голые женщины. А женщина эта то ли сама проигралась в карты, то ли её проиграли какие-то очень крутые мафиози, у которых "всё схвачено, за всё уплачено". Меня в этой истории больше занимал вопрос, брала ли женщина билет или ехала зайцем - я догадывался, конечно, что зайцем, потому что абсолютно голой женщине почти неоткуда достать деньги, да и билет некуда сунуть, но вооображение рисовало историю весёлую. Митька же был склонен относиться к голым женщинам совершенно серьёзно. Особенно усиливалась его серьёзность от их полной для нас недоступности. Нам почему-то казалось, что голая женщина вступит с кем-нибудь из нас в половой акт значительно охотнее, чем одетая. Митька даже знал, с кем именно из нас в половой акт она непременно захочет вступить, то есть меня в рассчёт он не принимал никаким образом, но без слушателя обойтись не мог. Только через пять лет я узнал из книг, что мотивы, которые веяли над нами тогда, называются мудрёно - эксгибиционизмом, а в стремлениях своих мой школьный друг с плохо остриженными ногтями уподобляется классику Жан-Жаку Руссо. Но тогда перспектива проехать голым в трамвае меня совершенно не привлекала. "Послушай,- оправдывался я,- ну кто меня возьмёт играть в карты с мафией? Я играть-то толком не умею. А потом ещё если на людях в таком виде показаться, так могут в милищию или в сумасшедший дом забрать?" "Правильно, потом заберут,- великолепно отбрасывал мои сомнения Митька,- но сначала надо проехать в трамвае. Ну, пусть не ты проиграл, а тебя проиграли. И вот они пришли к тебе и говорят: "Или мы тебя зарежем, или ты проедешь в трамвае голым. Ты же поедешь, поедешь! Куда ты денешься?!" "Подожди, Митька!-взмолился я.- Ладно. Я поеду. Если, конечно, они ко мне придут и так скажут. Ну, а ты? Почему ты всё время представляешь разные неприятности за мой счёт? Мы же вместе гуляем. Если мафия проиграет в карты меня, то с таким же успехом она может проиграть в карты тебя. Тогда не только я - куда я денусь, но и ты - куда ты денешься? А ещё лучше втроём проехать: ты, я и голая баба." Похоже, последний аргумент пробудил в моём друге червячка великодушия. "Хорошо,- согласился он.- Допустим. Допустим, мы поедем все вместе. И вот мы заходим в трамвай - приказано не прикрываться руками, но всё равно как ни прикрывайся, всё видно и все люди смотрят,- тут Митька изобразил руками нечто болтающееся,- а когда мы подъезжаем к остановке, я расстёгиваю молнию и оказывается, что вы были голые, а у меня была просто голая шкура такая. Театральная. А под ней - костюм-троечка, рубашка, галстук, - он поправил воображаемый узел галстука, мысленно воплощая себя в образе безукоризненно одетого джентльмена. И я снимаю модный пиджак и отдаю ей, мы садимся в машину, а ты будешь идти домой голый. Пешком." Я сразу простил моему другу желание возвыситься надо мной. Я простил ему ещё тогда, когда он только начал произносить "Представь себе..." Нет, ещё раньше - я простил ему много лет назад, когда он, новый однокашник, впервые позвонил в дверь моей квартиры. Но среди всех реалий в нашей беседе: трамвай, наши голые тела, неизвестная женщина, даже мафия, о которой мы, в общем, что-то слышали, - голая шкура в этом ряду оскорбила меня своим наглым неправдоподобием и унизительным торжеством чужого технического прогресса. При желании и соответствующем оборудовании такой необходимый в жизни каждого человека предмет как голая шкура вполне можно изготовить. Наверняка в Америке есть люди, владеющие голой шкурой; так что если к ним придёт мафия и заставит голыми проехаться в трамвае для позора, то они наденут её, и ни один пассжир в трамвае не сможет определить, что это голая шкура, а не голое тело, хотя владелец шкуры точно знает, что он в пиджаке и галстуке - под шкурой. И когда я запальчиво спросил Митьку: "А где же ты возьмёшь эту самую спецшкуру?", он повлёкся врать по волнам воображения, от двоюродного дяди в Америке до костюмерной неизвестного секретного театра. Самое обидное, что двоюродный дядя в Соединённых Штатах у него действительно был, и даже материализовался однажды на несколько дней, просыпав удивительно вкусную карамель и японский радиоприёмник для Митькиного отца. Но, мгновенно пережив воображаемое обнажение и столь же воображаемый позор, я задумался, что будет, если мой друг на первой же остановке, увлечённый общением с подругой по несчастью, забудет снять с себя эту голую шкуру. Или, что ещё вероятнее, кто-нибудь из торопящихся пассажиров выйдет не дождавшись, пока Митьке удастся расстегнуть заедающую молнию. Этот пассажир унесёт в себе всего лишь воспоминание о неодетом подростке с неправдоподобно розовой кожей, севшем в трамвай с компанией таких же идиотов. И если какая-то из оставшихся в вагоне женщин радостно посмотрит на Митьку, как на сексуально доступный обьект - о, мечты подростка! - то снятая с него шкура лишит её всяких надежд, доказав его полнейшую приличность и обыкновенность. Только в условиях отчаянного сексуального дефицита можно мечтать о минутном созерцании живого обнажённого, пусть даже симпатичного человеческого тела в грязном советском трамвае. А мифическая голая женщина, упакованная в митькину голую шкуру, продолжала преьывать для нас такой же недоступной, как любая реальная одетая. Но голая женщина сама решит свои половые проблемы и найдёт собственный переход из неодетого состояния в одетое и обратно. Нам с Митькой значительно хуже, потому что до нашей возможности повелевать обнажёнными женщинами оставались ещё годы мучительного взросления.
     К счастью, эти годы прошли мирно. Когда жена моего друга теперь предъявляет мне пухленькие ляжки, обтянутые телесного цвета лосинами, я понимаю, что она до самой смерти будет ждать своего Прекрасного Принца, и какие же в её глазах сволочи все те, кто смотрит на предъявленное ею, Принцами не являясь. Взгляд на её ноги не натыкается на юбку, и из памяти восходит образ Митьки, служащего теперь помощником адвоката в Нью-Йорке, - вот где, наверное пригодилось ему детское умение влиять на чувства собеседника. Мы обрели с ним мужскую способность повелевать неодетыми бабами, а я даже собрал жаркую коллекцию интимных воспоминаний, но, по правде сказать, никогда не проигрывал женщин в карты, и никогда не было у меня реальной надежды на то, что если я попрошу знакомую женщину проехаться голой в трамвае хотя бы одну остановку, она согласится. Может быть, потому, что по Израилю, как и по Крещатику, не ходит трамвай. Двоюродный дядюшка ничем не помог Митьке и, кажется, умер; постоянной жены Митька ещё не приобрёл. Не приобрёл он себе и голой шкуры, так что не знаю, как он будет выкручиваться, если вдруг его проиграет в карты мафия. Но иные из моих друзей, недолюбленные женщинами в юности, впоследствии женились, и один из них взял в жёны полную женщину, обтянутую штанишками телесного цвета, такими, что кажется - она просто забыла надеть юбку. Вместо юбки она носит под одеждой неописуемую голую шкуру, которую никак не умеет расстегнуть.