Анна Файн

Тело Лиоры

или невероятная и странная история женщины, потерявшей себя

    Вначале была темнота. Потом я очнулась в примерочной. Отдернулась занавеска, вошла продавщица. Она принесла мое собственное тело, вздыбленное на вешалке, как туша на крюке.
    Я впервые видела его так близко, да еще вживую, прямо перед глазами, а не в зеркале. Когда-то сильное и красивое, каким жалким оно стало теперь! Устало обвисшие груди, бугристая кожа бедер. Ноги яснее всяких слов говорят о трудно прожитой жизни - неудобной обуви, купленной по случаю в районном универмаге, долгом топтании в бесконечных очередях. Головы не было - вместо нее торчал крючок вешалки. Ах, да она же осталась при мне, иначе чем бы я думала? Только теперь я поняла, что не стою, а именно нахожусь в кабинке - головастик, свободно парящий между зеркалом и занавеской.
    - Мерять будете? - спросила продавщица.
- Простите, у вас нет другого тела?
- Другого? Ведь это же ваше собственное!
- Да, но уж очень оно изношено, - робко пожаловалась я.
- Изношено? Кто же его сносил, если не Вы! И потом, для Вашего возраста оно неплохо сохранилось. Мы его подремонтировали, ушили вот здесь, - она легонько тронула мою левую ногу, отчего все тело закачалось, заколыхалось, будто желе.
- Простите... мне кажется, мужу будет противно дотронуться до меня. Он художник, он...- я замялась. Продавщица молчала. Потом произнесла:
    - Мы вообще-то товар не обмениваем. Но у нас есть одно тело, совсем новенькое. Владелице оно уже не пригодится. Бедняжка ранена в голову и скоро, видимо, умрет. А жаль. Знаете, я поговорю с хозяином.
    Она ушла. Я решила посмотреть, что творится снаружи. Там было темно, только бегали синие огни, как на дискотеке. Вглядевшись, я заметила мигалку полицейской машины, припаркованной возле разбитой витрины. Пол, усеянный битым стеклом, кровавые лужи, поваленные вешалки с одеждой. Совсем рядом лежала оторванная нога в рваном чулке, залитом кровью. По ту сторону витрины собралась небольшая толпа. Кто-то плакал навзрыд, а несколько человек скандировали новый, видно, только что сочиненный лозунг:
    Бомбы в Газу, танки - в Шхем,
Нет арабов - нет проблем!
    Подбежал пейсатый в ярко-желтом балахоне поверх лапсердака. Рукой в резиновой перчатке он ловко схватил оторванную ногу и сунул ее в большой пластиковый мешок. Разогнулся, пошел куда-то. На его желтой спине чернела надпись: «Милость правды». Одинокая нога уходила в царство истинной доброты, любви и мира.
    Вернулась продавщица. У той, другой, и вправду была роскошная фигура - высокая, тонкая, изящная, как у манекенщицы. Продавщица несла ее на вытянутых руках, но пятки все равно касались пола. Товар что надо - крепкая грудь, нежные руки, даже ножки у нее были маленькие, хотя у местных они, как лыжи. А у этой были маленькие. И голова при ней - густая копна рыжих волос ниспадала на спину, щекотала шею, будто пытаясь разбудить. Казалось, девушка спит, глаза в синеватых тенях закрыты, слегка подрагивают тонкие ноздри.
    - Солдаточка. Молоденькая совсем, двадцати еще не было. Ну, как, будете брать?
    - Буду, - решительно согласилась я, - А мозги чьи - мои или ее?
    - У Вас останется прежний жизненный опыт и память. Все остальное ее, Лиоры.
    - А если обнаружится скрытый дефект - ну, например, больная печень или сердце - я сумею вернуть?
    - Мы вообще-то товар не меняем. Но эта уж очень хороша. Приходите, так и быть. Нет, квитанций не даем. Налоговое управление, знаете ли, душит, просто жизни не стало. Придете и позовете Гилу. Я погляжу и сразу вспомню. Да не переживайте, она в боевых частях служила, туда девушек не очень-то берут. Так что все без изъяна - и сердце, и печень. Останетесь довольны. Вам как завернуть - в подарочной упаковке или в простой? Вы можете пройти к кассе. На выходе получите документы на имя Лиоры Вайсблат.
    Снова наступила темнота. Я проснулась на длинном, узком ложе. Оно неслось куда-то, а я вытянулась ему под стать, как отражение в комнате смеха. Над головой раздалось адское завывание, хохот и свист. Потом что-то щелкнуло, и незнакомая женщина проговорила напряженным и точным контральто:
    - Голос Израиля из Иерусалима. Всем, кто прислушивается. - Великий мир. Сводка последних известий: теракт в Лакише, обвал банкетного зала «Савой», разрыв дипломатических отношений с Маврикием, групповое изнасилование в киббуце Бейт Бошет...
    - Где я? - мой голос был еле слышен из-за непрерывного воя. Кто-то отозвался у изголовья:
    - Ты в красном щите Давида. Сейчас прибудем.
    «Меня везут в ад, - подумала я, едва успев осознать страшные, пугающе нелепые слова. Контральто продолжало вещать:
    - Террорист-самоубийца вошел в торговые залы «Цафон» города Лакиш. Он привел в действие взрывное устройство в непосредственной близости от магазина женской одежды, где было особенно много покупательниц в связи с сезонными распродажами. Четырнадцать убитых, в основном женщины от двадцати до сорока. Десять человек ранены легко, пятеро получили ранения средней тяжести. Одна тяжело раненная, новая репатриантка из России, скончалась в больнице имени Рабина. Таким образом, число жертв дошло до пятнадцати. Имя погибшей пока не сообщается.
    «Это я, я, Лора Вайнберг, - беззвучный крик замер у меня в глотке - Я умерла, и меня везут в ад! А ведь мама всегда говорила, она предупреждала меня...»
    В кромешной темноте открылось светлое окно - дверной проем, за которым угадывался ярко освещенный коридор. В белом прямоугольнике показалась птица высотой в человеческий рост, тонконогая, невыразимо отвратительная. Скребя когтями по каменному полу, она приближалась ко мне, нахохленная, грязная, как городской воробей. Вслед за ней вползла зеленоватая ящерица гигантских размеров, вся в шевелящихся кожаных складках
    - Доктор, она глаза открыла! - каркнула птица и захлопала крыльями
- К ней возвращается сознание, - важно прошелестела ящерица, - но трудно еще сказать, в какой степени.
- Лиора, ты узнаешь меня? - тихо, отчаянно взвизгнула птица.
    Я провела рукой по голове. Она была бритая, с едва пробивающимися волосками, заклеенная чуть выше лба широким пластырем.
    - Где мои волосы? - спросила я
- Заговорила, - гордо сказал зеленоватый, - вот увидите, этот случай опишут медицинские журналы всего мира. Она была почти в безнадежном состоянии, перенесла тяжелейшую операцию. Кто бы мог подумать, что к ней вернется речь...
    Птица перебила его.
    - Лиорочка, - сказала она, - тебе волосы обрили перед операцией, - они скоро отрастут. Ты узнаешь меня? - это был человеческий голос, голос сильной женщины, не привыкшей плакать. Она изо всех сил сдерживала слезы, то и дело срываясь на сиплый орлиный клекот.
    - Кто Вы? спросила я.
    - Доктор, она не узнала меня. - Теперь птица действительно заплакала, быть может, первый раз в жизни. Чем дольше она всхлипывала, тем более человеческое проступало в ней. Серовато-грязные перья превратились в седоватый жесткий ежик коротко, по-мужски остриженных волос, тонкие лапы оказались обычными женскими ногами, затянутыми в черные брюки. Зеленоватый тоже как-то обмяк, на нем пророс салатовый медицинский халат и шапочка того же цвета «Салатовый халат, халатовый салат, - думала я. Мои мысли путались, набегали одна на другую, как морские волны.
    - Ну что Вы, что Вы, госпожа Вайсблат, - суетился ящер, - главное, она разговаривает! К ней еще может вернуться память. Вы возьмете ее домой, покажете родные места, детские фотографии. Она не совсем здорова, пойдемте, пойдемте, дайте нашей девочке передохнуть.
    Они ушли. Я села в кровати, с трудом согнув непослушные, длинные ноги. Напротив, в нише на стене, висело зеркало. Моего отражения там не оказалось. На меня глядела тощая лысая дылда с желтоватым пушком на израненной голове. Я погрозила ей кулаком, она ответила мне тем же. Что они сделали со мной? Куда делась я? И откуда взялась эта долговязая? Неужели я - это она? Я повалилась на кровать и зарыдала не своим голосом.
    Все еще плача, она заснула, прижавшись щекой к мокрой подушке. Ей снилось, будто она идет по городу, уже виденному однажды во сне, а может быть, она жила там, но очень давно, так что географические подробности почти забылись. Льется противный, серенький дождик, каких не бывает в Израиле - стране обвальных субтропических ливней. На ней платье из старых газет и журналов, надетое прямо на голое тело, а дождик льет, не переставая, хлипкая одежонка промокает, разлезается клочьями, ползет и падает на мостовую. Сначала валится, превратившись в осклизлый ком, юбка с заголовком «Правда» на подоле. Новый порыв ветра швыряет в лужу правый рукав со статьей «Битва за хлеб». Угрюмые взгляды прохожих колют ей голые ноги и живот, она пытается закрыться остатками платья, но куда там! Теперь на ней только лиф, схваченный у пояса яркой глянцевой страничкой журнала «Огонек», свернутой в тугую колбаску. Еще одно дуновение - и она останется совершенно нагая, надо спрятаться, пока не поздно. Лора вбегает в подъезд, переводит дыхание, но тут перед ней возникает мать. Она стоит и смотрит на нее насмешливо-осуждающе, на матери ситцевый халат и старая вязаная кофта ядовито-зеленого цвета, стоптанные тапочки на босу ногу. Лора замечает, что никакой это не подъезд, а гостиная, которую они называли просто «большая комната», ибо никаких гостей там никогда не бывало. «Посмотри, как ты вырядилась, - говорит ей мать, - что это за шмотка на тебе! Вечно что-то выдумываешь, гляди, страсть к тряпкам погубит тебя, мещанка и тряпичница!» Лора отвечает невнятно, а дождь льет сквозь дыры на потолке, окончательно добивая нелепый наряд. Грязные лужи собираются на полу, вода капает с лориных волос за шиворот. «Мама, отчего у нас так бедно?- спрашивает она, и та, подбоченясь, с деланным пафосом декламирует свое любимое: «Кто честной бедности своей стыдится, и все прочее, тот самый жалкий из людей, трусливый раб, и прочее!» «Мама, я не хочу! - кричит она, а мать цедит сквозь зубы: «Это оттого, что ты не моя дочь. Тебя родила другая женщина далеко отсюда. Ты приемыш, я ведь давно уже не еврейка, русская культура мне ближе и роднее. На что ты мне? Но я должна тебя воспитать, это мой долг. И я буду воспитывать тебя в духе моральной стойкости, верности патриотическому долгу, идейной и политической зрелости, активной жизненной позиции, принципиальности, марксизма, ленинизма, инфернальности и вампиризма!» «Мама, я не хочу, - снова повторяет она, с ужасом замечая, что мать протирает обеденный стол разрезанными по швам старыми трусами. «Не хоти, принцесса! Скоро вернешься к своим, там встретишь свою мать! На вот тебе, срам прикрыть!» - она набросила на дочь зеленую кофту, пахнущую хлоркой и потом, и Лора затихла, согревшись.
    Она проснулась оттого, что в комнате шуршали и копошились какие-то нестрашные, беленькие существа. Кто-то заботливо поправил одеяло на ее кровати. Существа говорили по-русски, не подозревая, что рыжеволосая Лиора понимает каждое их слово.
    - Слышишь, Таня, - сказала зверюшка с хвостиком, протирая тряпочкой жалюзи на окне, - тот мужчина опять сидит внизу на лавочке.
    - Какой мужчина? - нараспев произнесла пушистая Таня с розовыми лапками, пристраивая у кровати аппарат для измерения давления.
    - Ну, муж этой Вайнберг, что умерла в первый день, когда раненых с теракта привезли. Ему доктор Кац сказал - она умерла, а он говорит - не верю. Я, мол, всегда чувствовал ее присутствие, и сейчас знаю, что она у вас. Доктор Шапиро хотел психиатров вызывать, но доктор Кац ему не дал. Сказал, это мой друг, оставьте моего друга, мол, в покое.
    Белянка подошла к окну и заглянула вниз.
    - Правда, сидит. Симпатичный мужик. Вот это любовь!
    Больная стала приходить в себя, точнее - в Лиору. Бледная дылда в зеркале наливалась новой жизнью, обретала краски, отращивала золотистые кудри и собирала воедино две разрозненные половинки своего «я». Память возвращалась к ней, но как-то странно. Она напрочь забыла израильское детство и службу в армии, но зато хорошо помнила жизнь в городе со странным названием - Москва.
    Ее выписали в предпасхальную пору, когда на ветвях деревьев вспухают забытые за зиму цветы Госпожа Вайсблат и целая толпа неожиданных родственников застряли в утренней пробке по дороге в больницу. Лиора не хотела их видеть - у нее в целом мире не было никого, кроме человека, одиноко сидящего на каменной скамье во дворике больницы.
    - Вадим, пойдем домой, - сказала она. Вадим отшатнулся, лицо его исказилось мучительной гримасой неузнавания.
    Позже она поймет, почему все случилось так, как случилось. Речевые органы Лиоры научились выговаривать нерусские звуки. Ее горло привычно сжималось, выталкивая гортанное «хет», язык выгибался, как послушная цирковая кобыла, чтобы произнести заднеязычное «рейш». Русский она тоже знала, но акцент, акцент! Так говорили торговцы помидорами на рынке: «Горбачев, идьи суда!» Вадим подумал, что высокая красивая сабра узнала зачем-то его имя и теперь просто смеется над ним.
    Госпожа Вайсблат не привыкла отступать. Она верила во всеведение медицины. Доктор сказал - показать девочке родные места, значит, она будет показывать с утра до вечера, пока Лиора не вспомнит. Уже два часа мать и дочь кружили по улицам Петах ле-Циона, городка в окрестностях Тель-Авива, где прошло непрожитое детство Вайсблат-младшей.
    И она вспоминала. Вон то уродливое бетонное здание Гистадрута - вылитый секретный институт в двух минутах ходьбы от лориного дома. А школа из серого кирпича - та самая, в которой она училась когда-то в Москве, только здесь нет гипсовых барельефов Пушкина и Горького, и училки почему-то ходят в брюках. А вот кафе-кондитерская, где с самого утра сидят старички - выходцы из Польши и Румынии, достойные и важные, красиво одетые в светло-серые и кремовые летние костюмы. Они говорят о политике: «Ганди - это был голова!» Откуда-то Лиоре известно, что старички зовутся «пикейными жилетами», но вот откуда?

Островки прежней жизни проступали сквозь израильский город - так реставратор, соскабливая краску, обнаруживает под ней другой, более ранний слой. При въезде в Петах ле-Цион возвышался торговый и деловой центр «Цитадель мира». Высотой и расположением башен он удивительно напоминал измайловский гостиничный комплекс. Там, где когда-то была стоянка интуристовских автобусов, возникла городская автостанция. А вход в железнодорожный вокзал выстроили на месте станции метро «Измайловский парк».
    В Измайлово она впервые встретила Вадима. Вот как это случилось: однажды ранней зимой ей захотелось побродить по аллеям, где художники-самоучки выставляют свой товар. Скользя по замороженной слежавшейся листве, еле прикрытой первым снегом, Лора прошла однообразную череду акварельных березок и масляных церквушек, миновала матрешечников и ложкарей, и свернула на боковую дорожку, где стояли ювелиры.
    В самом устье аллеи топтался кто-то бородатый, одетый слишком легко - на нем был только свитер из грубой деревенской шерсти и колючий шарф на шее. Парень замерз - в руках он держал бумажный стакан с горячим кофе, но не пил, пытался согреть руки. Свитер свалялся в космы, увенчанные крошечными льдинками. Ледяная кольчуга звенела на ветру. Лоре стало жалко его. Она захотела купить колечко - просто для того, чтобы бедолага поскорее продал свой товар и ушел домой.
    Она взяла наугад одно кольцо - в овальной формы оправе светился кусочек перламутра. Не сразу Лора заметила рисунок, да нет, целую картину! Каток, окантованный снегом, а на катке - мальчишки, а рядом с катком - краснокирпичный дом. Над подъездом - козырек, тоже весь в снегу, а перед домом - заиндевелое дерево. Все это уместилось на осколке ракушки чуть больше фаланги ее пальца. Лора надела перстенек. Теперь свет падал чуть иначе, и картина мгновенно переменилась - каток растаял в тяжелую черную воду озера, мальчишки исчезли, небо из голубого сделалось свинцово-серым, а в узких окнах красного дома зажглись вечерние огни. Лора онемела, пораженная чудом, сотворенным на ее глазах.
    Девушка поглядела на художника. Он тоже смотрел на нее внимательными темными глазами, улыбка пряталась в колечках его черной бороды. Это был один из тех взглядов, которые меняют судьбу женщины так же быстро и неуловимо, как луч солнца преобразил картину на перстеньке. Лора и незнакомец поняли друг друга без слов, они ведь были из одного теста - того самого, из которого их бабушки когда-то плели субботние халы. Лора почувствовала, как сладкий ужас охватывает ее, как тают ноги, и становится ватной голова. Если бы сейчас черная борода взял ее за руку и повел куда-то, она пошла бы, сама не понимая, куда и зачем. Бумажный стаканчик в руках у художника совсем размок, и он просто выкинул его в снег, так и не отпив ни глотка. Затем он извлек откуда-то клочок бумаги, подышал на застывшую шариковую ручку, захлопнул этюдник с колечками и написал, положив листочек на крышку: «Вадим Вайнберг. Миниатюры на перламутре» - и номер телефона.
    Уже тогда Лора знала, как знают это все женщины в таких случаях, что сближение с Вайнбергом неизбежно, подобно заходу солнца или наступлению зимы. Увлекательная смена взаимных притяжений и отталкиваний могла лишь отложить финал, но суть его не вызывала сомнений - рано или поздно Лора и волшебник уснут под одним одеялом.
    Лето они провели в палатке на берегу Оки. Первый день был целиком посвящен поиску самого красивого места в тех краях. То было началом вечной погони за ускользающей красотой, ставшей смыслом жизни обоих. На песчаной отмели волна оставила бурые водоросли, а в них запутались черные речные ракушки с перламутровой изнанкой. Лоре нравилось собирать их, очищать от ила и угадывать в радужных полосах и пятнах сюжеты будущих миниатюр. Ей нравилось быть подругой художника. Они любили друг друга. Им было так хорошо вдвоем, что кто-то третий мог лишь помешать. Поэтому они решили не заводить детей.
    Поиск красоты в конце концов привел их в Израиль. Однажды Вадиму попалась фотография: небо в золотых и розовых прожилках заходящего солнца, серебряный купол над Храмовой горой - перламутровая чешуйка с крыла небесной рыбы. Он перестал видеть снежинки, выписанные тончайшей кистью миниатюриста, блеск льда и неяркий свет неба. Его упорный взгляд прожег дыру в окружающем пространстве, и в эту дыру они теперь смотрели оба. Разглядывали город из желтого ноздреватого камня, солнце на верхушках сосен, апельсиновое дерево, роняющее плоды в глубину каменного двора и увитую виноградом железную арку ворот.
    Золотая мечта не сбылась - надо было на что-то жить, а работу оба нашли в центре страны. Южный Тель-Авив пахнул жаркой, влажной, зловонной дурнотой. Из окна виделся краешек раскаленной улицы без единого клочка зелени, гниловатая стена дома, опутанная проводами, да крыша, изуродованная ржавым бойлером. Они начали ссориться...
    Ту жизнь она, по-видимому, прожила бездарно. Но сейчас неведомые силы дают ей новый шанс, и она использует его на полную катушку. Она еще встретит того, кто сделает ее счастливой. Кто подарит ей все, чем обделила ее прошлая жизнь. И у нее обязательно будет свой дом, умытый дождем и солнцем, и апельсиновое дерево, роняющее плоды прямо под ноги, и увитая виноградом железная арка ворот.
    ***
    Вадим долго не мог подняться - тугой ком застарелой боли медленно ворочался в груди, уговаривал сладким, предательским шепотом: не вставай, здесь так хорошо. Свернись клубочком под лоскутным одеялом - последней вещицей, сшитой Лорой на стареньком «Зингере» - отогрейся, как в материнской утробе, усни опять. Но он знал, что стоит только поддаться, поверить болезненному, мягкому спруту, как тот запустит щупальца в твой разум, в самую сердцевину твоей драгоценной жизни. Он встал, прыгнул в морозный холод нетопленого жилья, отправился в душ. Проходя мимо мастерской - балкончика, забранного алюминиевыми щитами, украдкой взглянул на рабочий стол. Ракушки манили и отталкивали его, посверкивая интимно белеющим нутром. Он не выдержал, подошел к столу, взял наугад одну и раскрыл ее, надеясь прочитать сценарий наступившего дня, начертанный на жемчужных скрижалях. Ракушка отворилась с легким стоном, обнажила потайную, молочно-белую суть. Синеватая прожилка сбегала от края к устью, туда, где смыкались разъятые створки. Он вспомнил: таким неясным, матовым светом мерцала шея Лоры в глубине палатки, там, на берегу реки, много лет назад. Лора была где-то рядом, она подавала ему знак. Он чувствовал ее присутствие в воздухе, в еле слышном стуке ветра о тонкий шатер мастерской.
    Вода пошла не сразу, вначале зажегся желтый глаз "Атмора". Наэлектризованные еле теплые струйки отдавали мокрым после грозы лесом. Закрыв глаза, он представил, как пахли срезанные его ножом сыроежки, какой запах источал чуть дымящий, умирающий костер и далекая река. Его украденная жена снова передавала ему привет. Вадим завернулся в халат, вышел из ванной, прошел на кухоньку. Привычным движением положил на решетку два ломтика белого хлеба, прикрытых пластинками сыра. Железная змейка на дне печки раскалилась, засветилась тусклым красным огнем, как тлеющая головня на кострище. Сквозь прозрачную дверцу Вадим увидел, что в его маленьком мире рассеялись дождевые облака, горит сиреневым светом вечернее небо, светится серебром река, прорезанная пополам мокрым стволом старой ели. Дерево опоясано прочной веревкой, дрожит натянутый парус палатки, ель-мачта не дает ему улететь под порывами ветра. Лора в штормовке и огромных резиновых сапогах - они доходят ей почти до бедер - мешает снятую с огня гречневую кашу. Сколько раз говорил ей, дурочке - не подходи к костру в сапогах, только в кожаных ботинках! Плеснешь на ноги кипятком, или уголек упадет на сапог - тонкая резина вмиг оплавится, загорится носок. Черт с ними, с сапогами, не обгорели бы ноги! Но она, беспечно смеясь, опять делает все по-своему. Тонкие спиральки черных волос выбились из-под капюшона брезентовой куртки. Такие волосы бывают у йеменских евреек, только тогда он не знал этого. Просто любовался ею, а она что-то говорила, но из-за ветра он так и не расслышал, что. Чуть поодаль горит другой костер, их незваные соседи-студенты вылезли из палаток и поют под гитару: всем нашим встречам разлуки, увы, суждены... Не утешайте меня, мне слова не нужны... Резкий хриплый звук моторной лодки перекрывает голос Лоры, потрескивание костра и песню, и вновь уходит, возвращая лесу разноголосицу нестройных шумов.
    Хриплый треск телефона прервал его размышления. Голос в трубке зажурчал утробно и плавно, не позволяя прервать себя:
    - Старичок, ну ты как, не передумал еще? Гляди, он уедет, тогда пиши пропало. Ну, хочет он китч, ну, так сделай ему. Ты же одно кольцо неделю пишешь, а если настрогать ему магендовидов и менор, так можно по десять штук на день, и, главное, старичок, по той же цене. У тебя ж не золото, кто же тебе даст больше ста шекелей за штуку? Тебе сейчас самое главное - работать и работать. Я же вижу, в каком ты состоянии. Намалюй ему этих девушек с розами и всякой еврейской хреновины, получи башли и дыши спокойно. Потом можешь писать свой иерусалимский пейзаж хоть месяц. И не все ли тебе равно, что бабы напялят на пальцы, повесят на сиськи? Ты же не для Лувра пишешь, никто не будет плакать над твоим Иерусалимом светлыми слезами катарсиса. Я, конечно, понимаю, ты у нас маленький Левитан на перламутре. Но кушать-то надо, хавать, а, старичок?
    - Понимаешь, старик, - отозвался Вадим, - я придумал эту технику, и я иначе не умею. Вся суть в том, что я использую уже готовую картину, оставленную на раковине морем и телом моллюска. Я только проявляю ее. Естественные линии и пятна - часть моей работы. А магендовидов и менор мне почему-то не доводилось видеть ни на одной ракушке, уж ты извини, старик.
    - Ты, старичок, соавтором Бога хочешь быть? Не слишком ли дерзкая задача? Может, лучше просто ювелиром? Местные все равно ничего не понимают, кроме золота.
    - Ты извини, старик, - сказал Вадим, - мне надо идти. Дело тут у меня есть одно. Прощай, старик.
    Он запихнул повестку в карман, взял приготовленные заранее коробки, перекинул ремни через плечо, помахав на прощание двум уголькам на решетке тостера. Ветер и солнце освежили его, и он с облегчением почувствовал, как тает удушающий ком в груди, как расправляются плечи и поднимается какая-то неясная радость. «Как хорошо, - подумал он, - как хорошо, что мы с Лорой научились жить в лесу. Если и вправду цивилизация рухнет под натиском варваров с Востока, придется оставить город и уйти в леса. А мы, по крайней мере, умеем развести костер и спать зимой на остывающих углях. Лора жива, - сказал он себе, - это она сейчас помогла ему, не дала согласиться на предложение американца. Теперь ее присутствие становилось все более явственным. Она ждала его за углом, ободряла и звала к себе.
    Вадим не поверил в смерть жены - от раны в ноге никто еще не умирал в израильской больнице, какой бы тяжелой ни была рана. Она просто устала от бесконечных ссор, от борьбы за собственное мнение, и решила бежать из клиники под чужим именем, как героиня мексиканского сериала. Или ее украли, ведь воровали же когда-то больных и беспомощных йеменских детей!
    Вадим и Лора так и не перебрались из квартала бедноты в более престижное место. Однако сам район за эти годы приобрел нарядно-богемный вид. Дыры на оплавленном и пухлом, как обрюзгшая плоть, асфальте кое-где залатали розовой плиткой, отчего мостовые стали напоминать лорино лоскутное одеяло. Тощие пальмы томились под капельницами в бетонных кадках, а заморские вычурные фонари осветили переулки, сбегающие к цветастой прорве бухарского рынка. На горе - асфальтовой проплешине среди новеньких черепичных крыш - серело здание местной школы. Туда и направился сегодня Вадим с двумя картонными коробками за спиной.
    Он нашел боковую дверь, она была еще заперта. Снаружи собрались люди. Толстая тетка, обтянутая блестящими розовыми лосинами и пестрой маечкой, возбужденно говорила соседям по очереди:
    - Мы к войне готовы. Нисим десять рулонов пленки закупил. На этот раз спальню будем запечатывать - там только одно окно, возни меньше. Я тумбочку вынула, а на ее место - холодильничек, маленький...
    Вадим заметил, что пожилая женщина с незакрашенной сединой со страхом прислушивается к словам толстухи. Из всего сказанного она поняла только одно слово - "мильхама", война. Вайнберг улыбнулся ей ободряюще и прошептал по-русски: "Не бойтесь, все обойдется. Он не станет нас бомбить".
    Дверь распахнулась. Показалась крепкая смуглая солдатка, по виду марокканка, и пригласила войти. Вадим сдал старые противогазы, и встал в очередь, чтобы примерить новый. Как и следовало ожидать, тот оказался мал. "Тебе религиозный надо, - буркнула марокканка, - с мешком для бороды. Зачем бородищу-то отпустил? Не жарко? - Эй, Лиора! Подбери противогаз этому бородатому!"
    Откуда-то из закутка вышла другая солдатка, тоненькая, высокая, с нежным лицом. Зеленый армейский свитер удивительно шел к ее рыжим волосам. Вадим вздрогнул. Лора была совсем рядом. Так близко, что он ощущал на лице ее дыхание. И она снова передала ему привет - у рыжей солдатки было похожее имя - Лиора. Она пряталась в двух шагах от него, как в тот день, когда его окликнула незнакомая женщина во дворе больницы. Та тоже была рыжая, с чужим, резким голосом, таким неприятным, что он отшатнулся от нее, как от чумы.
    Вадим и Лиора зашли в закуток, тесный простенок между зеленой брезентовой занавеской и стеллажами с противогазами. Вадим сел на стул лицом к выходу, а солдатка возилась у полок, отыскивая нужную коробку и тихонько чертыхаясь. Почему-то он подумал, что и она тоже волнуется, какое-то беспокойство витало в воздухе, словно они оба мучались странным предчувствием. Вдруг Вадиму показалось, что это Лора возится у него за спиной, они в армейской защитного цвета палатке, уже зашнурованной на ночь, а Лора снимает одежду и вот-вот нырнет в просторный спальный мешок. Через секунду он понял, где находился источник его волнения: рыжая солдатка пользовалась теми же духами, что и пропавшая жена, французскими духами Poison, запыленный флакон до сих пор стоял в ванной на полочке. "Зачем тебе этот яд, - пошутил когда-то Вадим, - у тебя своего предостаточно", а Лора обиделась. Она вообще часто обижалась в последнее время.
    Наконец Лиора нашла то, что искала. Стоя позади Вадима и почти касаясь животом его затылка, она натянула противогаз ему на голову, поправила ремни и проверила фильтр. Словно невзначай, она дотронулась до его шеи там, где кончались жесткие волосы бороды, и тут же отдернула руку с притворной стыдливостью. Вадим улыбнулся. Эта невинная женская хитрость была ему хорошо знакома: прощаясь после первого свидания, Лора поправила воротничок его рубашки, и ее мизинец оказался там же, где только что побывала сухая ладонь незнакомой девушки. Вадим хотел и боялся обернуться и посмотреть на нее, так велико было желание обманывать себя и дальше, воображая, будто за его спиной стоит Лора. Он вспомнил, какое у нее было лицо тогда, в Измайловском парке. Внешность Лоры представляла собой единственно возможное сочетание несоответствий: слишком широкие бедра для такой талии, слишком белая кожа при иссиня-черных волосах, изящная горбинка носа - архитектурное излишество в стране курносых. И эти нахальные, смешливые глаза доверчивого ребенка. Никогда и ни у кого не встречал Вадим таких глаз.
    Он сделал над собой усилие и обернулся. То, что он увидел, почти разочаровало его. Да, в ней было что-то от Лоры, может быть, неуверенный и чуть дерзкий вид - девочка, затеявшая не свойственную ее полу игру в войну. Но Лора смотрела на него снизу вверх, а эта вымахала почти вровень, взгляд буравил ему переносицу. Она оказалась очень хороша собой, даже прекрасна. Но то была стандартная красота соискательницы премии на конкурсе «Мисс Вселенная». Словно чья-то бестрепетная рука стерла с лица Лиоры все еврейские черты. «Китч - со вздохом заключил он.
    - Зачем ты принес два противогаза? - спросила солдатка, - для кого второй? - у нее, как и у той женщины во дворике больницы, был резковато-уверенный голос командирши. Армейская служба не проходит для нпх даром, подумал он.
    - Для жены, - ответил Вадим. Распознав его выговор, солдатка тоже перешла на русский, довольно бойкий, но исковерканный акцентом.
- А где твоя жена? - спросила она, - почему ты пришел один?
- Она уехала, - сказал он, - надолго. - Голос его дрогнул, и это не укрылось от чуткого уха израильтянки.
- Я могу чем-нибудь помочь? Давай, я приду к тебе в гости. - Нагловато-наивный тон избалованного ребенка рассмешил Вадима. Он отшутился:
- Что мы будем делать? Противогазы мерять?
- Нет, кофе пить, - Она не обиделась, смотрела весело и невинно. Он помедлил.
- Ну, хорошо, приходи.
    Они оба посмеялись, и он ушел, не оставив ей ни адреса, ни телефона. Вадим постарался забыть об утренней встрече, и ему это удалось. Дыхание Лоры то прилетало с порывом ветра, то уносилось вновь. Ушедшая жена терзала его, играла в прятки, не давая ни дотронуться, ни забыть о себе.
    Только к девяти вечера художник оказался у родного подъезда. Он щелкнул карманным фонариком - необходимая предосторожность многих, живущих в его районе. Лестничные клетки по-прежнему не освещались. В темноте можно было наткнуться на распростертое тело румынского рабочего, пли наступить на хвост бродячему коту пустынной породы, дикому, отвратительно злобному и тощему уроду с повадками шакала. Но на этот раз в подъезде находился кто-то незнакомый. Он сидел на грязной лестнице и при появлении Вадима зашевелился ему навстречу. Фонарик скользнул по ступенькам и высветил ноги в зеленых штормовочных штанах и кожаных туристических ботинках.
    - Лора! - крикнул Вадим, оглохнув от звука собственного голоса, и тут же понял свою оплошность.
    - Это я, Лиора, - спокойно отозвалась девушка в солдатской форме, вставая со ступенек.
    - Как ты меня нашла? - он не верил собственным глазам, от неожиданности направив фонарик прямо ей в лицо. Она зажмурилась и наклонила голову.
    - Вы же у нас все в компьютере. И адреса, и телефоны, и номера удостоверений личности. Ты Вадим Вайнберг, верно?

Они поднялись в квартиру. Изучающий взгляд Лиоры очертил круг в нешироком пространстве его жилья - комнаты, где на двадцати метрах уместились спальня-гостиная, кухонька-ниша и ванная-туалет за пластиковой перегородкой. Шкаф, подобранный на помойке и отреставрированный его руками - там висели умопомрачительные туалеты Лоры, в углу - швейная машинка, древний «Зингер» с ножным приводом, когда-то сверкавший черным лаком и золотым витым орнаментом, а теперь покрытый слоем пыли. Лиора обратила внимание на ракушки, и он достал из коробочки одну из новых работ - волны, набегающие на тель-авивский пляж, синее небо и белый флаг на будке спасателя. Вглядевшись, можно было рассмотреть далекую пристань Яффо и парус уходящей в открытое море лодки. Глаза Лиоры расширились, она улыбнулась, но на ее лице не было и тени лориного радостного изумления, с которого началась их любовь. Она словно уже видела когда-то это кольцо - быстро отложила в сторону и попросила сварить кофе. Комнатка наполнилась горячим паром, они сели к столу. Лиора рассказала, что ее мать из России, сама она родилась в Израиле и с детства знает два языка, что раньше она служила в боевой части, потом попала в теракт и после ранения перевелась в тыл - заниматься гражданской обороной. Вадим рассеянно слушал ее болтовню. Вдруг Лиора поднялась и заглянула в кухонную раковину. «Это ты для кого копишь? - спросила она, открыла шкафчик, достала посудное мыло, и принялась тереть мочалкой выросшую за последние дни гору тарелок и чашек. Вадима поразила легкость, с которой она нашла мыло и мочалку, словно уже бывала тут раньше.
    -Зачем ты моешь мне посуду? - спросил он.
    -Почему не-е-е-т? - протянула она. Он так не любил это местное «почему нет», но полудетская, робкая наглость снова проступила в Лиоре, и какая-то сила толкнула его к ней.
    - Потому, что в моем доме хозяин - я, - сказал он, - и я решаю, кто будет мыть здесь посуду, а кто - нет. - Властным жестом он взял ее за плечи, развернул к себе. Взгляд ярких глаз девушки снова уперся ему в переносицу. Губы Лиоры были сухими и твердоватыми, руки двигались неловко, как рычаги игрального автомата, словно ей было непривычно ее собственное тело. Вдруг горячее дыхание обожгло ему затылок, и он с ужасом понял, что не одна, а две женщины обнимают его, и та, другая, у него за спиной, и пытается сбросить руки Лиоры с его плеч. Он страстно желал эту невидимку, ее, а не ту, что стояла сейчас перед ним. Вадим представил, как «мисс Вселенная» проснется утром в его комнате, натянет слишком короткий халат его жены, нальет кофе в лорину чашку, примется стирать пыль со швейной машинки, а вместе с пылью - прикосновения любимых пальцев. Как бесплотный дух, не ощутимый никем, кроме него, выбьет чашку из ее рук, расплескивая грязноватую жидкость, разбросает и унесет вещи самозванки, будет рвать ее одежду, а затем, не выдержав соперничества, уйдет, и на этот раз - навсегда.
    - У меня нет машины, - сказал он, - ты знаешь, какой автобус идет отсюда до твоего дома?
    
* * *
    - Лиора, я сейчас выйду, приготовь мне трусы и носки, - голос доносится из ванной, где он плещется уже битый час. Стараясь говорить медленно и тихо, она отвечает ему в тон:
    - Хорошо, я тебе приготовлю трусы и носки, а ты найди мне лифчик, - хоть и пыталась скрыть раздражение, но оно все же прорвалось. Плеск воды стихает, слышно, как он молча вылезает из ванной и обтирается махровым полотенцем. Они живут в этом доме пять лет, пять лет у них один и тот же шкаф, пять лет трусы и носки лежат там же, где сейчас. Вот он вылез, прошлепал босыми ногами по полу, оставляя за собой мокрые следы. Сейчас полезет в гардероб и непременно вывалит оттуда все белье. Полотенце тащит за собой, бросит его, скомкав, на диване. Нет, уж легче достать самой, но сколько можно? Так и есть, все вывалил на пол, назад не положил, дверцу не закрыл, от полотенца мокнет бархатная обивка дивана. Он делает это нарочно, чтобы она знала свое место, а ведь она работает не меньше его и приносит домой такую же зарплату! Оделся наконец. Напялил ботинки, сейчас пройдется по лужам на полу, развезет грязь. Он специально ее дрессирует. Конечно, можно подождать, пока придет домработница, но это будет только завтра. Что же, сутки терпеть свинарник? Так и есть, на полу в гостиной черные лужи, как будто у них протекает потолок! Слезы обиды и ненависти закипают в глазах, но она молчит. Придется поджать хвост, взять тряпку и вытереть за ним. Уж лучше самой. Только бы ушел скорей.
    - Лиора, я еду в Нахниэль, приготовь мне карту.
    Да, достань ему карту, напиши план. Иначе запутается, как маленький ребенок. И все равно ведь ничего не сделает, ибо потеряет инструкцию вместе с удостоверением личности, кошельком и ключами от машины. Уф-ф, ушел, слава Богу.
    Йорам видит, что Лиора злится, но не понимает, почему. Наверное, просто болит голова. Это у нее после операции. Доктор сказал, что такое бывает. Но ему не легче. Надо как-то жить с этой сумасшедшей истеричкой, но как? Порой Йораму кажется, что его милую, красивую Лиору, его армейскую любовь, просто подменили. В нее вселился злой, чужой дух, диббук какой-то. Словно из тела жены на него смотрит сварливая, разочарованная старая ведьма, вечно недовольная, что бы он ни делал. И разговаривать она стала как-то странно - неуклюже строит фразу, а то вдруг забывает самые простые слова. Может быть, поэтому ей ничего нельзя объяснить, и в последнее время они все больше молчат. К тому же ее страшно избаловала мамочка. Надо видеть, как они обожают друг друга, вечно шушукаются о чем-то. Черт побери, он забыл ключи от машины, придется возвращаться.
    Он возвращается, о, Боже! Увидит, как она шаркает по полу тряпкой, наверное, будет рад. Обрадуется, сволочь. Ну, конечно, он забыл ключи. А карту взял? Возьми, возьми, и катись подальше! Вадиму не нужны были на планы, ни карты. Он сам знал, что делать. Лоре даже иногда казалось, что она живет по чужому сценарию, так он умел все продумать. С ним она могла быть женой, женщиной, а не мамашей, вечно вытирающей сыночку сопли.
    Она стремилась к гармонии и красоте, но выбрала этого фарфорового пупсика, избалованного родителями. А ведь у нее было все - опыт сорокалетней женщины и отличное новое тело. Она могла бы... Иногда ей кажется, что Лиора сделала выбор одна, без Лоры. Во время их первой встречи с Йорамом у нее растаяли ноги, сладко заныла грудь, а сердце словно провалилось куда-то. Лиора знала, что не она, а ее тело переживает эту истому, ибо с ней уже было такое в другой стране и с другим человеком. Плоть и кровь принимали решения за нее. Но где тогда она сама, и что такое она?
    А как ей хотелось сказать тогда: любимый, посмотри внимательно, это же я. Я вернулась! Но тонкий, настойчивый голос Лиоры, голос ее тела, шептал ей на ухо - оставь, оставь его. Зачем начинать все сначала, ты ведь уже знаешь, что будет. Беги отсюда: там, впереди, тебя ждет новая жизнь. Вот она, новая жизнь - топит в пучине тошнотворного мусора, склизкой гадостью липнет к ногам.
    Нет, в этом загаженном доме решительно невозможно оставаться. Надо куда-то свалить, раз уж дали выходной посреди недели. Попрошу машину у мамы и покатаюсь. Поеду к морю, оно всегда прекрасно, его-то уж никто не испортит.
    Лиора вышла из дома. Чахлое деревце у входа виновато бросило ей под ноги сморщенный грязно-оранжевый плод.
    ***
    - Мало того, что ты врываешься ко мне в мой методический день, - сказала Дора Вайсблат, откладывая в сторону проверенную контрольную, - мало того, что ты просишь у меня машину, когда она нужна мне самой. Ты еще смеешь изводить меня своими жалобами! - она строго посмотрела на дочь поверх очков. Лиора научилась отличать жесткий, непреклонный тон материнского голоса от обычного старушечьего ворчания. Ворчание всегда было непродолжительным и неопасным. Лиора любила эту женщину, и слушала ее без всякого раздражения.
    - Запомни, Лиора, - снова заговорила мать, не переставая проверять контрольные работы, - главное в жизни - грамотно выйти замуж. Ты сделала хороший выбор. Забудь даже думать о разводе. Что тебя раздражает? Его свинские привычки? Ну, пусть домработница приходит два раза в неделю. У тебя нет денег? Я дам, - она подтянула к себе сумку, одной рукой открыла замок и достала кошелек. - Сколько нужно? Ты должна, ты обязана быть счастлива за нас двоих.
    Лиора слушала ее и вспоминала, как перед Новым годом в архитектурную мастерскую, где Лора работала чертежницей, приносили продуктовые заказы. В нагрузку к дефицитным баночкам с лососем и маринованными огурчиками нужно было купить кильку в томате. В нагрузку к прекрасному телу Лиоры она получила Йорама и тягостную необходимость быть счастливой за двоих.
    - Ты хочешь понимания, Лиора, - сказала мать, - но возможно ли оно? Разве я понимаю тебя, а ты - меня? Разве люди вообще понимают друг друга? Запомни: муж не должен быть ни любимым, ни понятным. Он должен быть удобным, как хорошо разношенная обувь. Эти ботинки ты уже разносила. Не начинай все сначала.
- Бывают ботинки, которые не нужно разнашивать.
- Такие нам с тобой не по карману, - теперь в ее голосе появилась та самая стальная нота, от которой хотелось уйти, не завершив разговора. Но она не могла убраться отсюда без ключей от машины.
    - Дорогая моя, - сказала Дора, - когда я читаю письма твоего отца, отправленные двадцать лет назад, я вижу, что могла бы перетерпеть и создать семью. Я не была бы так одинока на старости лет, - глаза ее увлажнились, но она справилась с собой.
    - А почему ты не вышла за него, мама? - спросила Лиора.
    - Видишь ли, он хотел переделать мир, и в первую очередь - меня. Я решила, что с ним невозможно жить, и лучше растить ребенка одной. Но теперь, глядя на тебя, я понимаю, что этому миру совсем не помешал бы нож хирурга.
    - Я что, стала лучше после операции? - спросила Лиора.
    - Какую операцию ты имеешь в виду, дочка?
    - А что, их было несколько?
    Дора не ответила. Она молча протянула дочери ключи от машины.
    
Госпожа Вайсблат стояла у окна и смотрела, как Лиора садится в автомобиль, вставляет ключ, заводит мотор и ловко пробирается между соседских машин на дорогу. Лиора была поздним, вымученным ребенком стареющей учительницы из Петах ле-Циона. Дора Вайсблат так и не открыла подругам тайну рождения девочки. Поговаривали, что в ее постель забрел нездешний бизнесмен, чуть ли не американец, да и улетел потом обратно в свою Америку. Лиора пошла в мать - большеротая, длинноносая дурнушка с неправильным прикусом и птичьим клювом вместо носа. Она напоминала уродливого рыжего лягушонка - длинный рот, кривые зубы... Дора отыскала лучшего в стране врача, и металлическая скоба надолго закрыла от людей верхнюю челюсть ее дочери. Когда же пластинку сняли, повзрослевшая Лиора сверкнула обаятельной, совсем не лягушачьей улыбкой. С носом пришлось повозиться. Она продала машину и оплатила операцию, укоротившую клюв Лиоры на несколько миллиметров. Провожаемая взглядами мужчин, бывшая уродина гордо шла по Лакишу - Петах-ле-Цион, где помнили лягушку, не годился для новоиспеченной царевны. Квартира в Лакише была меньше прежней, но Дора снова села за руль. Она повезла Лиору к хозяйке престижного салона красоты. Смесь лимона, меда и секретных китайских трав сотворила новые чудеса - веснушки побледнели, а через несколько сеансов и вовсе пропали, желтоватый пушок на щеках полетел в мусор вместе с восковыми ошметками, выщипанные брови взошли высокой дугой, открыв редкостной красоты глаза цвета моря и неба. Дора торжествовала. Дочь воплощала все, что обошло стороной ее гороскоп - красоту, счастье и успех.

    Госпожа Вайсблат смотрела вослед Лиоре, не понимая, кто это сидит там за рулем, ее ли дитя? Душа Лиоры оставалась загадкой, а лицо - лицо было от хирурга и косметолога, творением чужих рук, а не плодом материнского чрева. С тех пор, как Лиора потеряла память, Дора вовсе перестала понимать ее, но любила по-прежнему, каждый раз удивляясь новым словам и поступкам дочери, ее странным способностям, неожиданному смеху, неправильной речи. Как в тот день, когда госпожа Вайсблат повезла девушку в Иерусалим. Лиоре стоило только заикнуться, что она ни разу не видела столицы, как мать собралась в дорогу - а вдруг там, у стен Старого города Лиора опомнится? Они ведь бывали в Иерусалиме не раз. Вдруг она снова станет маленькой, доброй и беззащитной девочкой, какой была когда-то? Дора бормотала неуклюжую молитву собственного сочинения: излечи, излечи мою дочь от беспамятства, сделай так, чтобы она вернулась ко мне навсегда! Но Лиора скользнула равнодушным взглядом вдоль древней стены, лишь на секунду отметив какую-то ей одной известную точку над Храмовой горой, и попросила отвезти ее домой.
    Проезжая через квартал Геула, Дора вспомнила, что в холодильнике нет яиц, молока и еще кое-какой мелочи. Они забежали в незнакомую лавочку. В закопченной полутемной норе, вырытой в стене арабской постройки, на широких деревянных полках стояли внушительные банки с повидлом, сахар и мука в холщовых мешках. Вонючее дешевое мыло беззастенчиво соседствовало с батонами серого хлеба. Пахло пылью и черным перцем. Лиора улыбнулась. «Чему ты улыбаешься? - спросила Дора. «Местечковый магазин, - объяснила дочь, - а в русских деревнях до сих пор такие». «Откуда ты знаешь? - спросила мать. «Мне рассказывали, - уклончиво ответила она. Лавочник, старый еврей в жилетке, складывал цифры в столбик, шурша карандашиком по полям жухлой газеты. Пока он шепелявил «Найн ун фирцик, зекс ун драйсик, цвельф, цвонцик… - Лиора быстренько выдала итоговую сумму и полезла за кошельком. «Где ты научилась так считать? - спросила мать. «В школе, - сказала Лиора и тут же осеклась, будто испугалась чего-то. Дора много лет преподавала математику и отлично знала, что навыки устного счета не входят в школьную программу с тех пор, как дети обзавелись калькуляторами.
    Дора слышала о странных видениях больных, переживших клиническую смерть. Дочь была в коме несколько дней. За это время Лиора совершила путешествие - куда? Что она видела там? В какой школе ей помогли забыть Иерусалим и научили считать в уме? Дора боялась спрашивать об этом. И что за дикие слова вырвались у Лиоры несколько минут назад - «У меня никогда не было такой хорошей матери, как ты!»

* * *
    В маленькой прибрежной пивной сидели двое. Они говорили по-русски, уверенные, что никто из соседей не понимает этого языка. За их спинами на будке спасателя бессильно повис белый флаг - символ полного штиля, знак поражения. Море не смеялось. Оно по привычке лапало берег масляной волной и уходило снова, отбиваясь от давно надоевшего города и его обитателей.
    - Вадим, я тогда не дал увезти тебя в психушку, но теперь вот думаю - может, зря? - сказал человек лет пятидесяти, со складчатой, красной от загара шеей. Большие глаза, навыкате, длинный рот и низкий лоб делали его похожим на ящерицу. - Я понимаю, Лорка была чудная баба и замечательная жена. Но сколько можно? Семь лет уже прошло! Ты ведь еще не старый. Погляди, какая краля на тебя пялится!
    Вадим обернулся, посмотрел на «кралю» и еле заметно кивнул ей. Она и вправду была хороша - высокая, с точеной шеей, обласканной мягкими завитками рыжих волос. Голубая кофточка, в небольшом треугольном вырезе видна крепкая белая грудь. Молодая женщина неотрывно смотрела на Вадима удивительными глазами цвета эйлатского камня, будто давно знала его - смотрела в открытую, не стесняясь, не отводя взгляда.
    Он отвернулся. - Знаешь, Кац, она хороша, эта саброчка. Без изъяна, само совершенство. Но мне нужна моя женщина. Лора не была так красива, особенно в последние годы. Зато она была моя. А эта чужая.
    - Всю жизнь я гнался за красотой, - продолжал он, - искал ее и создавал сам. Но, когда картина была готова предстать перед людьми, пришел урод, нелюдь с другой планеты, с ног до головы обвешанный взрывчаткой. Он сделал незаметное движение - и мой мир взорвался, все пошло прахом. Стоило ли жить ради красоты?
    Девушка за соседним столиком отодвинула блюдце с маслинами, встала и пошла к выходу, бросив деньги на тарелку.
    
Она вышла из кафе, оставив на столике недопитый стакан минеральной воды. Отчего-то ей вспомнилось, как в Будапеште, в аэропорту, они мучались от жажды в ожидании посадки. Сохнут загнал их в специально отведенную для репатриантского рейса комнату - из соображений безопасности. Было душно, ожидание затянулось, а вода оказалась только у Вадима. Первый стакан достался чужому, истерически орущему ребенку, второй - ей. А этот миленький кукленыш даже на самое завалящее чудо оказался не способен - сделать так, чтобы в кухонной раковине не валялась яичная скорлупа и пустые баночки из-под йогурта!
    Надо куда-то пойти. В той жизни у нее было черное платье - брошки с перламутром смотрелись на нем особенно эффектно. Не купить ли ей новое платье, черное? Именно сейчас. Покупки лучше всего лечат от хандры.
    * * *
В знойный послеполуденный час Бен ехал в Тель-Авив на только что арендованном автомобиле. На душе у него было спокойно и радостно - открытие нового филиала прошло успешно. Местным сотрудникам удалось воплотить в жизнь его мечту - найти необычные сувениры и украшения. Его фирма, как всегда, будет отличаться от других, продержится дольше всех, попадет в самые престижные каталоги для туристов. Они собрали чисто израильский товар - предметы фольклора различных общин. Эфиопские аппликации на ткани - ни у кого таких нет, а этот русский со своими росписями по перламутру - еврейская символика так подходит к сине-белым тонам ракушек! Бен был счастлив. День начался прекрасно, впереди его ждали новые приятные встречи. Он казался самому себе добрым и любящим отцом, готовым обогреть и накормить весь мир. За стеклом плавилось от жары шоссе, но в машине работал кондиционер, играла музыка. Нынешний визит в Израиль складывался как нельзя лучше.
    Прадед Бена перебрался в Америку из маленького еврейского городка на Украине, где зарабатывал на хлеб ремонтом часов и ювелирных изделий. Сменив неудобную фамилию «Ладыженский» на благозвучное «Лейден», прадед взялся за покорение Нового света, и вскоре преуспел, открыл небольшую мастерскую. Бенджамен родился с серебряной ложечкой во рту - его отец владел сетью ювелирных магазинов и сувенирных лавок, а ему, Лейдену-младшему, удалось открыть и заграничные, в том числе, израильские филиалы. Он любил эту страну, и не раз бывал здесь. Бена не испугала тяжелая политическая ситуация, вечная угроза террора и экономический спад. Он вновь приехал в Израиль, чтобы присутствовать при открытии большого магазина сувениров на первом этаже отеля «Карлтон» - центральной из пяти башен «Цитадели мира», что в Петах ле-Ционе.
    На полпути между Петах ле-Ционом и Тель-Авивом, за промзоной Лакиша у обочины шоссе темнел оранжевой глиной большой пустырь. В глубине, за пустырем, угадывалась оранжерея, почти не видная проезжавшим автомобилистам. Вьющиеся комнатные растения свисали с потолка во влажном и теплом полумраке, а снаружи были выставлены горшки, кувшины и большие садовые вазы, напоминающие античные амфоры. У некоторых ваз гончар нарочно проломил бока, чтобы придать им "археологический" вид. Перед оранжереей, на пустыре, в утренние часы всегда топтались молодые арабы. Их привозили из Самарии, и отсюда, с пустыря, строительные подрядчики и хозяева заводов забирали и развозили их по рабочим местам. Проезжая утром в Петах, Бен видел стихийно возникший невольничий рынок, и его сердце сжалось от чувства вины перед этими людьми, получавшими - он знал это от родственников - жалкие гроши за тяжелый труд на стройках, под палящим солнцем. Их выставили на продажу, словно и они были всего лишь разбитыми сосудами, изуродованными безжалостным горшечником. Сейчас Бен снова приближался к этому месту. Был час дня, почти всех арабов разобрали еще утром, и только один, совсем молоденький, оказался никому не нужен. Одетый в громоздкий строительный комбинезон, он изнывал от жары, пытаясь поймать попутную машину. Автомобили с желтыми израильскими номерами один за другим проносились мимо юноши.
    Бен притормозил и взял попутчика. Неловко поворачиваясь и оттопырив руки, словно что-то мешало ему, парень влез в машину. Он попросил высадить его в промзоне Лакиша. Оттуда его должен был забрать знакомый и увезти обратно на территории. Чтобы Бен не беспокоился, юноша показал разрешение на работу и объяснил, что подрядчик не явился за ним, видимо, заболел и забыл предупредить. Он казался совсем юным, тонкие смешные усики на детском лице, тонкая шея, неуверенный взгляд. Бен заметил, что, несмотря на жару и закрытый комбинезон, мальчика бьет крупная дрожь. Видимо, в машине слишком холодно, подумал Бен, и уменьшил мощность кондиционера. Он гордился своим поступком, ему хотелось, чтобы другие водители видели, кого он везет. «Молодой народ, молодая демократия, - думал он, - надо учить их человеколюбию. Если бы они попытались решить арабскую проблему вовремя, не загоняя ее вглубь, террора сегодня не было бы... А странные люди эти арабы: жара, а он тепло одет, - так думал Бен Лейден, подъезжая к Лакишу и выпуская седока.
    Через час Бен уперся в огромную пробку, которой не могло быть в этом месте в два часа дня. Пытаясь понять, что случилось, он включил радио. Дикторша начала с полуслова:
    -... Мустафа Аль ад-Дин из Калькилии. Ответственность за теракт взяла на себя организация «Мученики ислама». Спасательные отряды прибыли на место взрыва. Движение затруднено на всем протяжении шоссе Гоа от перекрестка Лакиш до въезда в Мицпе-Эмек. Водителей просят воспользоваться объездной дорогой...
    Бен понял, что произошел теракт, но из-за плохого знания иврита не сумел разобрать подробностей. Он принялся переключать радиоприемник в поисках англоязычной станции.

    * * *
Лиора выбрала магазин, где примеряла обновки в тот злополучный день. Продавщица тогда ушла из примерочной, раздался звон стекла, наступила темнота... Что же было потом? Неожиданно она вспомнила белую тушу на крюке и машину, везущую в ад. Обычная жизнь - кухня, ванная, спальня, луковая шелуха и грязные носки - вот что оказалось адом. Но ведь ты еще не старая, Лора, - сказала она себе, - ты можешь все переменить!
- Простите, Гила еще работает у вас?
    - Гила! - вместо ответа гаркнул бородатый хозяин, сидящий за кассой, - обслужи госпожу!
    - Что Вам угодно? - спросила Гила, входя в примерочную.
    - Я хотела бы вернуть мое прежнее тело.
    Гила не удивилась. - Хорошо, я поговорю с хозяином. Мы не берем обратно проданный товар, но я постараюсь Вам помочь. Только учтите, нам придется перенести Вас на семь лет назад. Иначе муж не поймет, откуда взялась его жена. Вы согласны?
    - Согласна. А я буду помнить о Лиоре?
    - Ну нет. Лиору Вы забудете, и дорогу в наш магазин забудете тоже. Вы вообще не будете больше покупать новых платьев.
    - Не может этого быть!
    - Увидите. Ждать осталось недолго. Наш друг Аладдин и его волшебная лампа уже в пути, - Гила хохотнула, скользнула в перламутровую гладь овального зеркала и исчезла навсегда.
    * * *
     Я пришла в себя. Машина скорой помощи неслась в черноту, завывая, как раненый демон. Обезболивающий укол сделал свое дело, однако нога все же ныла, не давая уснуть. Сквозь вой и звон в ушах прорвался знакомый голос дикторши:
    - Голос Израиля из Иерусалима, всем нашим радиослушателям большой привет. Сегодня утром террорист-самоубийца вошел в торговые залы «Цафон» города Лакиш. Он привел в действие взрывное устройство напротив витрины магазина женской одежды, где было много покупательниц в связи с сезонной распродажей. Четырнадцать человек убито, пятеро получили тяжелые ранения, четверо - ранения средней тяжести. Еще одна жертва теракта, солдатка, скончалась в больнице имени Рабина. Имя убитой пока не сообщается.
    Двери машины распахнулись. Прямо перед собой я увидела табличку: РАБИН.
    "Уж это точно преисподняя, - подумала я, теряя сознание".
    * * *
    - Лора, пойдем домой! - одна уверенная, сильная рука легла на рукоятку инвалидного кресла, другая ласково погладила мои волосы.
    Пойдем домой! Издевается он, что ли? Куда я пойду? Куда я теперь могу пойти? Мне остается только трюхать, поскрипывая, на проклятой тележке! А он-то радуется, сволочь! Я вся его, с места сдвинуться без него не сумею, вот он и счастлив. Как ни укладывали сестрички культю, а она лежит неудобно, и все время болит.
    Он наклонился, стараясь заглянуть в лицо, но я отвернулась, чтобы не видеть его ненавистные, его любящие глаза.
    Хешван-шват 5762