1994Армения
Чёрный храм под гранитной скалой, Тишина среди каменных пашен Терракотовый череп земной Чабрецом и полынью украшен Шагом выше – небес бирюза. Тишина. И от края до края Лишь шиповник . Как Божьи глаза. Чёрный сок до суда запасая. 1987 Ближе к ночи с испугом глядели мальцы Где вдова открывает заначки. Он не просто внезапно отрезал концы, Но забыл лобачевские скачки. Через плоскость стола и в открытую дверь За Виргилием, в чистой рубахе, Ибо эти коленки известны теперь Всё равно на невидимом шляхе, Подниматься туда, до захлопнутых врат Из какой – безразлично постели, Ибо видит душа, оглянувшись назад, Что любые пути – параллели. И пока не откроется светлый чертог И не вылетит ангелов рота, Холодеет звезда в средоточьи дорог, Каменея супругою Лота. Истинно вам говорю – магнит, выигрыш на зеро – место, в которое тычет гид и говорит: Старо. Крепкая кладка, иглу воткнуть некуда. Тем сильней каменным «А» раскрывая грудь, ищет пространства в ней эхо. Уже не течет из глаз. А привели сюды, ибо любая среда, alas, твердь,- по среде следы. Ими расчерчен небесный свод, мне же ходить внизу. Воспоминаний наплакал кот. Я не пущу слезу. Нет ничего за моей спиной, чтобы грустить всерьёз. Всё, что имел, я носил с собой и контрабандой ввёз в крайний предел. А ещё возьму мяса, вина … - Возьми. Что ты бормочешь, я не пойму – a child laughing said to me. День октябрьский влажен и хмур, Только музыка с душою в ладу И прелюдия и фуга c – Dur Для орехов, клёнов, яблонь в саду Развязавшись с червоточиной нот, Доверяет только ветру. Арбитр, Он лишь штору на окне шевельнёт – Лист in dolce покидает пюпитр. Этих влажных тёмных веток литьё, Ствол хороший от сучка до сучка Есть счастливая возможность её Без позоринки сыграть и значка, Но, поскольку инструмент подустал, Превращается в дрова на дворе, Словно муха замирает финал Утром в ухе что в твоём янтаре. Через месяц – только шелест плаща, Только хохот да рычанье, да свист И настолько партитура нища, Что над клавишами спит органист. октябрь 1989 Дом горит от холодных бенгальских свечей Окончательно нового года. Только смерть драгоценно – недужных вещей Завершает процесс перехода. Обживая глазам нелюбезный простор, Никого не зовёшь – ни в жёны, ни в постояльцы. Всё, что углями числится с этих пор, Забираешь себе, обжигая пальцы. 1989 Из тюряги твоей есть единый маршрут, не–разбойник–не–вор, но размыты дороги и в Рим не ведут, а ведут в Эльсинор, отрицающий выбор. В дырявый карман, в дом разбитых сердец, отпустивший жильца в залетейский туман, где смеётся отец. Королева мертва и брательник затих и оставил насест. Очень мало осталось людей дорогих – что ни страсть, то инцест. Что девица ? - Сказать ли… Забыв про уду и доселе чиста, но с ума соскочила, сбежала к пруду и лежит без креста. Отплываешь ли в Англию ? Нет, ну её… Ну, тогда наливай… Что же машет ладонями в ветер бельё, утверждая гудбай ? Подождём из похода тебя, последим, чтобы свет не погас. Наша сцена завалена мясом таким, Что держись, Фортинбрас. 1994 Дом завален снегами и печь не разжечь. И кому постараться… Не могу эту степь пересечь и едва ли сумею остаться. До свидания. Искренне Ваш поднимает слюну из колодца: Очищается зимний пейзаж от присутствия в нём инородца. Пробираясь поближе к концу по степи, словно мышка – полевка, и теперь говорит: «Не схоцу – не вскоцу», что крестьянская девка, но, с ума соскочивший, сам – друг, ищет места белей и пустынней, не уходит, но ходит вокруг, натыкаясь на хоры Эринний. А дорога ведёт от угла дальше, выше над белой землёю. Словно тень за спиной, но светла, вертухается жизнь за спиною. На неё оглянувшись во мгле, скажет он: «Боже, где Твоя жалость – Всё, чего я хотел на земле, на земле, к сожаленью, осталось…». 1995 Раздышаться открою рот, Наклоняясь глядеть в залив Я, как дерево сих широт, Если вырасту – буду крив. Как в стаканах стоит вода В углубленьях высоких скал Поползу, поднимусь туда. А не вырасту – буду, мал, Словно гриб – головой в росе, Ниже красных, лиловых трав, В тёмной жизни, греша как все, Только клюквой марать рукав. И на выбор одно из двух (так случайно спасает Бог): Дым Отечества – серный дух, Крайний Север – глубокий вдох. август 1990 Алый бархат и чёрная кожа - До краёв дождевою водой Переполнена царская ложа Под рубиновой ясной звездой. Часовой механизм испорчен И шаги приближаются. Вот – Чёрный выход, увы, заколочен И завален матрацами вход. В узелок завязавший пожитки, Словно крыса церковная нищ, Оловянный солдат убежит ли От московских ночных голенищ… На бегу отрывает погоны, Говорит, растирая виски: « Не чугунные зреют бубоны – Чумовые грозят кулаки. Я остался один без оружья, Убежав из такого ларца, Где дают одеяла верблюжьи И солдатам сыскали отца, Но, забывший родство, по родству я Мокрым перьям расстреляных стай Говорю: никогда не рискует, Кому тёплую кровь подавай. Я не видел, кто вышел на плаху И подбросил мне жребий земной. Пара глаз, без укора из праха Неотвязно следящих за мной, Отражается в небе. Не в силах Я поэтому глаз отвести…». Пара звёзд утонула в чернилах. Апельсинные дольки – в горсти. Минус два. Начинает искриться Чёрный форменный плащ мостовых. И тогда появляется гицель В белой шапке, унтах меховых. Для чего, оловянный воитель, Под подушкой забыл ты пращу ? - отпустите меня, отпустите, потому, что я маму ищу… август 1991 Когда, надышавшись извёсткой, Прощённый за давностью лет, Навеки отравленный горсткой Синильных цыганских конфет, Услыжит, как злобно и туго Кукушка скрежещет в часах – Навеки оставит свой угол И скрипнет паркетом в потьмах, И выйдет за дверь, и в соломе Проснётся. Поищет дорог… И вновь заточению в доме Откроет достойный предлог. 1988 Поприветствует рыбы кусок - Чао, ча..- урождённая чайка, Или моря классический слог Перебъёт недомытая галька, Никуда не иду и в горсти Убывает песок понемногу, И последнее лета «прости» Отражает гранит: Слава Богу… Слава Богу, ослабнет ремень, Приводящий в движение память На глазу созревает ячмень, Но ледку у зрачка не оттаять. Вспоминаешь ещё иногда Где торчали Икара ботинки – До сих пор от паденья туда До лица достигают слезинки. Блеск и холод – осенней сапы Результаты. Ничто не случится. Убедишься в бессмертьи рапы По сравненью с живою водицей, И, в осенних пространствах остыв, Словно вафли ломается never, Но сознания слабый костыль Укрепит приближением север И, по тонкому ломкому льду,- Шелестенье воздушного риса. ………………………………. До сих пор никуда не иду. Я в порядок дела приведу, Как и ты, урождённая крыса. 1989 Весь вечер пыль и перезвон, А ночью лилии запахли. Квартира – треснувший флакон Под валерьяновые капли. Невмочь лекарство растолочь, Но наконец сказалась фраза, Что молча газовая ночь Ползёт всю ночь на запах газа. 1986… И, слово, в музыку вернись. О. М. МандельштамЛомит голову, в горле першит И в квартире пустой год за годом Связки бедные лечит Давид Молоком, содой, липовым мёдом. Буква к букве, значок - на значок. Тихий хруст. Так в пространстве открытом Вечно времени белый жучок Украшает пространство ивритом, И повисли слова на крючках Золотого и чёрного цвета … Но буфет возвращается в прах, Отпуская идею буфета. Ничего – Саваоф говорит Из пустого над домом колодца, Не печалуйся, сын мой Давид: Скоро в музыку слово вернётся. Убирает ладонь Иегова От дурного чела моего. Я, конечно, грешнее Иова, Разумеется, хуже его. Скверный норов, старанья утроив, С невидимкой вступает в борьбу. Только ветер ночной знает кто я И касается знака на лбу. Перед самою утренней ранью Я забыл, что стоял на краю – Видишь, дочек до ночи тираню Или бабу воюю свою. Но когда над моей головою И над грядками улиц, могил Грянет блюз Гавриила с трубою ( за роялем, гляди, Михаил), Я припомню, откуда истома: Не собора сложил кирпичи – Было дело – я вышел из дома И боролся с тобою в ночи. Поскольку, брат, замусорена речь германскими наречиями, течь даёт рассудок. Русскими латаем стихами, он торопит взять стило. Вином столовым челюсти свело, всю ночь я повторяю попугаем все, что течёт, не ведая стыда. Из крана в кухне капает вода, дыханье муз не трогает затылка. Хотя из их не вырваться тенет, сильней намного за душу берёт пустая на три четверти бутылка. В Отечестве оставив сладкий дым, я зеркалами стал неуловим, плюс – суета ботинки доканала, и вынужден признать, как на духу, что чувствую потертости в паху, а это – верный признак маргинала. Привычки потерял. Что говорить- такую Парка ссучивает нить, что вечно сослагательным морочит Марк наклоненьем бедного себя и, записную книжку теребя, Ты видишь, Бог , – словами червоточит. Эмоции отбросим. Веронал отбросим. Я штаны, гляди, порвал И всё же не пробился в панораму… Скучаю и мрачна моя душа, и сволочь, что татары хороша, плюёт на петухов и пентаграмму. Светает. Вновь, рассудку вопреки, скажу, что у молочной у реки пока ещё в девицах Царь – девица. Там Соловей – разбойник не затих, где в ожиданьи ноженек моих ужасная дороженька пылится, но обойдётся. В яму не гляжу, не склонный в раздраженьи к куражу, здесь до сих пор отбрасываю тень я и, Gott Sei Dank, не разучился пить… Мгновения мне не остановить. В своём уме дождаться воскресенья. май, 1996 Марк Эпштейн Слепой качает весовщик Мешок над кровлею и садом, И капли мрака на язык Летят ноябрьским виноградом. Он так красив, и вкус простой, И, верно, вырос из сугроба. И зодиачной кислотой Разъест гортань, язык и нёбо. 1986 Словно яростной волей циклопа ( он дорос наконец до греха ), Из разбитого калейдоскопа Выпадают на снег потроха. И не видно ни брода, ни дна В ледяной Иордани свободы, И о них не слыхать ни хрена От сошедших под вечныя своды. О, примета сих мест такова, Что любому, лежащему в луже Если Бог говорит: „Талифа !“, Тот встаёт и становится хуже. Но когда соберёшься в дорогу, Никому не поставишь в укор, Что в подзорном пространстве лишь Богу Собирать наши стёкла в узор.