Длёный

    Длёный ехал в трамвае.
    Было это необозримо давно, какое-то неправдоподобное количество лет назад. Когда дети еще играли во дворах в разные свои дворовые игры, школьники и даже их родители читали книги, а у кинотеатров еще стояли длинные нервные очереди…
    Длёный ехал в трамвае, упирался лбом в холодный поручень и думал. За спиной у него покачивалась модная спортивная сумка, в которой всего-то и было, что трусы, кеды да майка. Длёный ехал на соревнования. Мандраж, который начался еще вчера перед сном, за ночь заполнил весь его большой организм и в течение дня стал привычным, как ноющий зуб. Это были первые настоящие соревнования, и Длёный вслушивался в свой страх, следил за его изменениями и тупел от него. В этом не было ничего удивительного: Длёный был трус. Он давно уже смирился с этим самодиагнозом и страдал от него так, как страдают от тайного порока юные онанисты, не подозревающие его в окружающих.
    Длёный, а вообще-то, его звали Юра, был убежден, что причина его трусости таится в генах. Он пошел не в маму, а в отца, в «байчтоковскую породу», как говорила мамина мама. Считалось, что папа – мягкотелая размазня, а мама – бой-баба. Папа у Юры был зубной техник, а мама – зав. отделом перевозок Управления железной дороги. И хотя фамилия у папы была хлесткая и упругая – Байчток (не то, что какой-то там вялый Вайншток, например), Юра ее ненавидел, считал, что именно в ней гнездятся все его проблемы (ну, кто, например, не знает, что все евреи патологические трусы по рождению, да плюс – папа размазня!), и всякий раз вздрагивал, когда слышал ее в классе. У них было несколько таких фамильных уродцев: Файнблут, Вассерман, Букштейн и Роза Фельдман. И Юра всегда морщился, слыша эти жуткие слова, но слово «Байчток» было просто, как пощечина. Однако бездарная судьба, наградив его ненавистным клеймом, насмешливо подбросила ему возможность хотя бы среди друзей не слышать это хлюпающее «чток!». К счастью, среди его сверстников, вечно пребывающих в оппозиции к взрослой жизни, были в ходу почти обязательные клички, кликухи, вольная альтернатива бездушной взрослой официальщине. Они могли даже совпадать с фамилией, но фамилия должна была это заслужить. Как еще можно называть гордых носителей фамилий Кацюба, Центнер или, пардон, Пендюренко? Кликухи могли быть неизвестного происхождения и необъяснимого содержания, но обязательно предельно выразительными, могли отражать особенности внешности, могли усовершенствовать пресное имя или универсально описать внешний и внутренний мир героя.
    Вот, например, друг Длёного, Кела Занзибар. В миру он Коля Стоянов, но в школе одноклассники моментально заменили умненькое-благоразумненькое «Коля» на смелое, непослушное, как у старшеклассников, «Кела». Длёному казалось, что это слово не имеет со Стояновым ничего общего, что оно не произносится, а тихо и опасно выскальзывает из губ, как лезвие из рукояти с кнопкой, что оно подходит скорее прыщавому блондину в кепке и с киношным прищуром от папиросы, а не смуглому, кучерявому и ухоженному брюнету Стоянову, которого потом, в техникуме, за эту невообразимую кучерявость стали звать Занзибар. И, кроме того, оно было просто комично неуместно из-за одной нелепой особенности Келы.
    Кела был жутко невезуч. Пусть в ерунде, но стабильно, всегда, везде, неизменно… Если по пути был открытый люк, Кела влетал в него так, будто репетировал это дня два… В колхозе, куда ездили от техникума, он один из всей группы свалился в кромешной темноте в огромную яму с дерьмом. А ведь шли к девчонкам в соседнее село… Птицы гадили всегда именно на него, пьяные приставали именно к нему, сумасшедшие… Ну вот, шли они как-то на тренировку. Кела рассказывал что-то в самом деле интересное, то есть, Длёный слушал внимательно, но глаза были свободны. И вдалеке, в перспективе улицы, Длёный увидел, что у края тротуара, у самого бордюрного камня, стоит согбенная старуха, стоит лицом к прохожим, спиной к автомобилям, опирается на палку, опустив долу крючковатый профиль. Как памятник задумавшейся Бабе-Яге. Кела рассказывал, Длёный смотрел. Неизвестно почему он не спускал со старухи глаз, пока они не спеша к ней приближались. Кела как раз шел с ее стороны, и когда они оказались рядом со Бабой-Ягой, Кела, поймав взгляд Длёного, тоже оглянулся не нее… И вот тут старуха подняла свою древнюю корягообразную голову и смачно плюнула прямо в Келыно изумленное лицо. Господи! Надо было видеть его поднятые брови!
    Но, вероятно, именно из-за своей комичной неуместности бандитское имя Кела и победило экзотическое Занзибар, на которое Кела, если честно, обижался… И, может быть, по той же грустной для Келы причине, Кела и стал ближайшим другом Длёного.

    Длёный и в самом деле был в отца: сильный, застенчивый, медлительный, рост метр девяносто, широкие плоские плечи, длинные руки, длинные ноги, длинное лицо… Длёный, в общем. Так его и звали. Везде. И во дворе, и в классе, и в секции бокса. Не Длинный, а немножко длиннее, с оценочным оттенком – Длё-о-оный. Как не просто длинный, а как удлинённый, как продлённый (как говённый, – глупо шутил папа). Длёный, а не Бай-чток!

    Соревнования проходили в Технологическом институте, и от остановки сразу открывался институтский парк со спортзалом в центре. Мандраж бился в горле, становился главным ощущением, фильтром, через который просеивались ощущения внешние. Даже время добиралось до сознания Длёного короткими, не всегда связанными фрагментами. Он отметил, что идет через парк по песчаной кривой дорожке к спортзалу и в голове у него крутится:

    «Эх, сколько видано,
    Эх, перевидано…»
    (Была такая песенка).

    Потом – стеклянная дверь. Потом сразу – раздевалка…
    Народу в раздевалке было много, и команда Длёного держалась плотным островком, обтекаемым волнами чужаков. Увидев Длёного все заулыбались, чего раньше никогда не бывало, но с такой же радостью встречали и остальных. В общем, у большинства в его группе это были первые соревнования, и все активно симулировали непринужденность.
    Тренер, Николай Александрович, расхаживал, как артист Меркурьев. Он был обладателем звания чемпиона Союза и второго подбородка. Когда он здоровался кивком, он поднимал подбородок, а потом опять укладывал его на упругий постамент необъятной шеи. Кивнуть вниз он не мог. Николай Александрович величественно бормотал:
    – Кто не смотрел списки, идите, смотрите. Кто не переоделся, идите, переодевайтесь. Кому выходить, идите, разогревайтесь. Пендюренко, иди за пивом. (Это тренер так шутил: он был отставным майором. А Пендюренко был у них в группе объектом насмешек, розыгрышей и прочих жестоких балбесничаний: толстый, нелепый и бестолковый, он очень соответствовал своей фамилии. И тон этот задавал сам Николай Александрович. У них вообще в группе был смешной подбор фамилий и при перекличке список заканчивался так: Микитенко, Никоненко, Овчаренко, Пендюренко. В этом месте все смеялись, даже Пендюренко, и только Длёный смертельно завидовал каждому из этого рифмованного списка…).
    Потом опять временной рывок – и Длёный увидел списки участников. Он увидел свою фамилию и удивился. Фамилия, отпечатанная на машинке, показалась посторонней, не такой омерзительной и Длёный вообще неожиданно вдруг почувствовал облегчение, как будто приближающийся бой предстоял кому-то другому вместо него (Байчтоку, а не Длёному). Фамилия находилась в столбце под названием «Красный угол».
    – В красном углу – Юрий Байчток. Юра, марш в угол!. Где Байчток? В Красном уголке! – с неуместной услужливостью задолдонил мозг. Мандраж.… Ну и сгонка веса, конечно. В голове сплошная каша. А вот в желудке наоборот, сплошные лимоны. Неделя в парилке, пить нельзя, есть – только лимон с сахаром… Но в полутяже уже был Пендюренко, а во втором среднем – никого. Велено было сгонять вес Длёному (Пендюренко все равно тяжелее). Ну, вот он и полегчал до полуобморока. Зато теперь во втором среднем появился хоть какой-то боксер… То есть он, Длёный. Снова в горле затикал таймер неизбежного.
    Так, а кто же напротив? Какой-то Белых. Сибиряк, что ли?.. В синем углу – Белых… Тьфу!

    Честно говоря, неизбежность Длёный почувствовал еще месяц назад, когда на тренировке Николай Александрович вдруг объявил состав команды. Сначала все показалось вполне «избежным». Месяц – это еще вон когда. Еще можно заболеть. Или уехать. Но он знал точно: не заболеет он. И не уедет. Прошла ночь, и он преисполнился решимости. Однако цену этой решимости Длёный уже знал.
    Однажды, когда он еще занимался не боксом, а волейболом, стояли они перед входом в спортзал и ждали прихода тренера. Всю мостовую раскопали тогда под какие-то коммуникации и, в месте привычного перехода, над довольно глубокой ямой была перекинута железная труба. На дне ямы был обычный строительный мусор, бетонные плиты, арматурины. Разговор шел на тему «слабо». И когда заговорили о полной невозможности перейти по трубе на ту сторону улицы, Длёному показалось, что все посмотрели на него. Еще в детстве, когда он читал «Мушкетеров», он, восхищавшийся д'Артаньяном, себя хотел представлять только Атосом. И только в одном месте текста он подумал, что чем-то похож именно на главного гасконского спецназовца. Было впечатление, что Дюма подсмотрел, подслушал и сумел красиво наврать про самого Длёного: «Обладая беспокойным воображением, д'Артаньян мог испугаться тени, но, стыдясь своего испуга, он шел этой тени навстречу и совершал чудеса храбрости». На чудеса храбрости он не был способен, но свалить все на «беспокойное воображение» очень хотелось. И поэтому он, единственный среди них трус, хмыкнул и на деревянных ногах пошел к трубе. В спину летели подначки, похоже, никто не поверил, что он всерьез. Но он и в самом деле очень боялся – и поэтому у него не было выхода. Почти половину пути он прошел без проблем, но за спиной стало так тихо, что он не удержался и оглянулся. Ну, и, конечно, потерял равновесие. Несколько секунд он пытался выправить положение, но в какой-то момент понял, что равновесия уже не вернуть, и решил просто спрыгнуть. То есть, просто прыгнул. На куски плит, на арматурины… Как он тогда остался жив – непонятно. Они потом спрашивали, как он решился, а он не понимал, что именно: пойти по трубе или спрыгнуть с трубы. В любом случае, он хмыкал и давал понять, что просто ОН так решил. Не свалился, – это важно! – а сам решил спрыгнуть. С тех пор он часто так справлялся с неизбежностью: не подчинялся вынужденно, а сам решал. Экзамены, зубной врач, и вот – соревнования…
    Бокс он еще не понял. Да и занялся он боксом не от избытка мужества. Были случаи, когда назревала драка, например, а он вовсе и не боялся, даже более чем не боялся. Бывало, что противником оказывался человек значительно слабее Длёного. И телом, и духом. И даже более трусливым. Когда вспыхивал конфликт, достаточно было одного тычка в челюсть, чтобы зарвавшийся слабак навсегда забыл с ним заводиться… Но проблема была глубже: Длёный не мог ударить в лицо. Этот знаменитый комплекс гнилой интеллигенции плюс ко всему формировался у него под воздействием многолетнего опыта рисования и окончательно закрепился в Детской художественной школе, где молодая чопорная училка требовала от него (и от остальных, разумеется) выбрать, наконец, что они намерены делать в жизни: создавать или разрушать. И он выбрал. Рисовать или лепить лицо, то есть, «создавать», было для него делом добрым, а разбивать лицо, «разрушать» – тупым варварством. Он не только боялся, он стеснялся бить в лицо. Бить – стеснялся, а не бить – стыдился. Может быть, это обстоятельство рождало какой-то новый, специфический страх, но Длёный был убежден, что он такой один. (До Высоцкого, с его «Бить человека по лицу я просто не могу…» было еще жить и жить). Нужно было что-то предпринимать, и Длёный, оставив волейбол, пришел на бокс. Вернее, его привел одноклассник Олег Подлесецкий.
    Однако дело это оказалось не таким уж простым. Тренер моментально раскусил Длёного и посоветовал заняться каким-нибудь волейболом-баскетболом. Или шашками. Но надо знать Подлесецкого. Он обладал хитрой кошачьей мордой и мощной бульдожьей хваткой. Было рассказано и про волейбол, и про длинные руки, и про какие-то немыслимые бойцовские качества. Про злость, про упрямство, про нахальство…
    – У него? – спросил тогда Николай Александрович и с большим интересом посмотрел на Длёного. Как на женщину с бородой.

    Ну вот, не прошло и года, а Длёный – в красном углу. Как икона. От песенки «…эх, сколько видано» уже тошнило. По списку бой будет четвертым. Подошел Николай Александрович и засопел за спиной.
    - С кем дерешься?
    - С каким-то Белы'х. Или Бе'лых, - ответил Длёный тонким голосом.
    Второй подбородок Николая Александровича всколыхнулся так, что в нем пропал его меньший брат, первый подбородок.
    - С каким-то?!
    Длёный забеспокоился:
    - С каким-то… А что?
    – Шляпа и пальто, – тренер покрутил у виска пальцем, – это же чемпион республики, кандидат в мастера! – Потом помолчал и уже по-деловому забормотал:
    – Так. Ты болен, вот спра-воч-ка, во-о-н там – врач, она подпишет. У нас в Обществе, – он показал большим пальцем куда-то назад, – нокаутов еще не было. А что пришел – молодец. Баранки не будет.
    - «…Эх, сколько бубликов, ско-о-олько бараночек», - опять некстати, но радостно запело в голове. Бублики-бараночки, а боя уже не будет. Весь ужас позади. И лицо удалось сохранить… И в прямом, и в переносном.
    Длёный вдруг вспомнил, как они с Келой нежно любили бублики! Как однажды шли по влажным солнечным улицам: Кела – в техникум, Длёный – на работу к маме. Как они наскребли рубль на два бублика),о было еще до обмена денег 61-го года и рубль, это были деньги!), как решали: томатный сок или бублики; как все-таки решили: бублики! Мягкие, горячие, хрустящие, с маком… Как молча жевали их, и как не заметили, что уже проглотили. Они бы слопали еще, но денег больше не было. У Длёного в кармане было еще целых десять рублей, но это мама велела занести ей на работу, если утром отдаст баба-Катя. То есть, как бы и не было. Они шли через горсад под впечатлением только что съеденного, и Длёный подсознательно отметил, что на одной из дорожек происходит тихая возня. Можно было идти по другой дорожке, но в каком-то тупом оцепенении (вызванном, по-видимому, сладостным актом переваривания) он свернул на ту, первую дорожку.
    Когда уже было поздно поворачивать обратно, Длёный увидел, что, загородив проход по дорожке, небольшой коллектив местного хулиганья занимается хоть и нешумным, но откровенным разбоем. Делалось это спокойно, буднично, освещалось ярким весенним солнцем, и Длёный, не имея представления о сюрреализме, отметил про себя какую-то фантастическую, театральную эстетику происходящего.
    В центре мизансцены два красивых хулигана в пыжиковых шапках и роскошных пальто (коротких, с покатыми плечами) держали с двух сторон красивого пострадавшего, или пока только еще страдавшего.
    Двое других осторожно тюкали его кулаками: один – в шею, другой – в подбородок.
    Двое третьих выворачивали ему карманы.
    Лица у всех семерых были, как у сталеваров: глянцевые и мужественные. Страдавший нежно вырывался, остальные молчали. Темно-синие четкие тени еще голых веток покачивались на фиолетовом асфальте и ломались на широких спинах действующих лиц.
    Длёный не знал, что там думает везучий Кела, но у него самого почему-то не возникало желания встрять. Более того, он туповато спрашивал себя, какая холера толкнула его именно на эту дорожку.
    Между тем, пострадавший (теперь уже точно – пострадавший) выпорхнул из грубых хулиганских рук и ощипанный, но свободный, скрылся в синеве.
    Длёный почувствовал, как его с двух сторон подхватили под руки и машинально напряг мышцы. Он всегда так делал, чтобы рука не показалась дряблой.
    - Ну, тиха, Длинный! Спакуха, - озираясь, сказал в ухо хулиган слева. («Длёный», - мысленно поправил Длёный).
    - Прости, старик, у тебя не найдется рубля два? – спросил хулиган справа и широко и открыто улыбнулся.
    Длёный, который любил кино, прочел навалом книг и прекрасно знал об этом приеме «хороший-плохой», почувствовал вдруг, как его немедленно потянуло к хулигану справа. Как кролика, который прекрасно понимает, куда зовут его добрые глаза удава. У него, у хулигана справа, был мягкий голос. И широкая, открытая улыбка. Ну, и, понятно, добрые улыбчивые глаза.
    – Нет, - грустно, как бы извиняясь, улыбнулся Длёный. – У меня нет. Я бы дал.
    Колени у Длёного противно дрожали, а в голове, как всегда неуместно, крутилась какая-то песенка. Длёный даже почувствовал, что искренне жалеет, что нету у него этих двух рублей. Он уже сам решил отдать их этому мягкому, широкому и открытому…
    - Да вмажь ему справа! – заученно предложил хулиган слева.
    Длёный посмотрел на хулигана справа, и ему показалось, что оба они досадуют на тупость хулигана слева. Они переглянулись, как люди, говорящие на одном языке, как соратники.
    - Не надо. Он же свой мужик, - заступился хулиган справа. – Ты с какого района?
    Длёный с готовностью заулыбался:
    - С Бугаевки.
    (Параллельно этому дебильному спектаклю, его, не сдуревшая еще от перепуга часть мозга продолжала нормально работать и судорожно пыталась определить, куда подевался Кела и остальные).
    - А кого ты знаешь с Бугаевки?
    - Вальк'а, Ёмпу…
    (Так они же оттащили Келу в парадное).
    - Ну, видишь, всех знаешь! Так что давай два рубля и вали на хер. Лушпайка, – неожиданно заключил хулиган слева.
    - Да нет у меня нечего, ребята, - забормотал Длёный. Он и в самом деле забыл про лежащую в кармане десятку.
    Из обшарпанных кулис парадного появился третий.
    - Ну, чё? Кранты? Или он хочет пиз…ей? Так я могу. Щас вложу по чердаку – и ставни захлопнет.
    - Копыта в стороны, рога – в стол, – зареготал хулиган слева. Видно было, что ему эта метафора и в самом деле понравилась.
    - Эх, ты! – вздохнул хулиган справа, и, передав руку Длёного третьему хулигану, грустно забрался к Длёному в карман. Достал расческу. Длёный проводил ее глазами, как посторонний зритель.
    - Нужна нам расческа?
    Все промолчали, и он отправился во второй заход. Следом за расческой появился рубль.
    - Господи, - подумал Длёный, - а это откуда? Еще на два бублика! А мы-то с Келой…
    – Ай-яй-яй, – укоризнено улыбнулся бывший хулиган справа, – столько унижений, а все из-за скупости. Ну ты и рог! А я, дурак, в тебя верил. Тебе, бля, в натуре надо было хавало своротить.
    И вот тут Длёный испугался по-настоящему. Этот переворот в лексиконе бывшего хулигана справа не был для него неожиданным, но самогипноз возводил некую защитную ограду от реальности, и теперь, когда самообман был уже невозможен, когда ему уже не было за что цепляться, он остался как бы без «своего» среди них. Они все были враги с самого начала, и с самого начала Длёный понимал это, но оказался слабее их правил. Он сломался окончательно. Когда на белый свет извлекли десятку бабы-Кати, он уже невнятно канючил, что это не его, что он несет это маме и т.д. и т.п.
    На прощанье коллектив хулиганов свел Длёного и Келу в центре этой клятой дорожки и объяснил, что жизнь тяжелая штука, что с них самих тянут полста колов, что их тоже не жалеют.
    В течение следующей недели Дленый даже с Келой не говорил об этом, а потом вдруг взял, да и рассказал все без утайки отцу. Отец, «мягкотелая размазня» вдруг побелел от ярости и омерзения и несколько дней таскал Длёного по горсаду в поисках этой «швали», как он выражался.
    - Я тебе покажу, байчтоковская ты порода, как ведут себя мужчины, - шипел он. – Всякая шваль из тебя, бздуна, может веревки вить!
    Шваль куда-то пропала. Говорили, что всех их попересажали.

    Много времени эти воспоминания не отняли, Длёный параллельно даже продолжал кивать в ответ Николаю Александровичу, даже сумел привыкнуть к мысли о выгодном для него повороте событий, но что-то за это время все же произошло, и Длёный ощутил легкое беспокойство.
    А произошло вот что: появился Подлесецкий. Тот, что привел Длёного на бокс. Он постоял, послушал, покивал головой – и ничего хорошего во всем этом не было.
    - Он будет драться с Белых! – вдруг оборвал Подлесецкий инструкции Николая Александровича.
    - Не морочь голову, - не менее категорично отрезал Николай Александрович.
    - Он должен почувствовать тяжелую перчатку! – патетически воскликнул Подлесецкий, и было видно, что в это фразу он вложил душу.
    – Пошел в жопу, – отмахнулся Николай Александрович. – Это же чемпион республики! – И все поняли, что речь идет не о Длёном. – Он же бил Николаенко!!!
    На слове «Николаенко» Николай Александрович поднял указательный палец и понизил голос так, как будто речь шла о генсеке.
    – А отвечаю за все – я! – продолжал он обычным голосом. – А вы у меня вот уже где сидите!
    И показал.
    – Я отвечу, – сказал Подлесецкий просто. Глаза на его лукавой кошачьей морде превратились в косые черточки без зрачков.
    – Кому?! – сложил руки на пузе Николай Александрович.
    Песенка «Эх, сколько видано…» заполнила мозги так, что Длёный удивился, как он обходился без нее раньше. Он следил за спором своего тренера и своего приятеля и понял, что болеет сегодня не за последнего.
    - Ты сам-то, что молчишь? – ткнул Подлесецкий Длёного кулаком, – Ты сам-то драться хочешь? Ты же «ух, какой смелый!» – И подмигнул.
    Это он намекал на случай в их классе, когда Таня Лоза, в которую Длёный был влюблен с пятого класса, стала поддразнивать Длёного и размышлять вслух о том, что никогда у него духа не хватит «стать нахалом», то есть, взять и поцеловать ее по своей инициативе. Длёный злился, спорил, но знал, что сам не поцелует ее никогда: у него только от мысли о ней заходилось сердце, а поцелуй… Он оставался с ней дежурить по классу, ворочал парты, смотрел, как она нагибается с тряпкой, переставлял с ней цветы, касался ее руки своей трясущейся, и волосы ее были у самого его лица и пахли так, что у него подгибались колени… Но ноющий, сладкий страх от самой мысли о поцелуе превращал его в улыбающегося немого полудурка… Пока однажды, когда они закончили уборку и уже стояли у двери, собираясь покинуть пустой и чистый класс, она не притянула за уши его лицо вниз, к себе и не поцеловала в губы такими теплыми и мягкими губами, что у него заныли десны и, к жуткому стыду, стало мокро в трусах. В этот самый миг дверь распахнулась, и в дверях остолбенел Подлесецкий. Таня отшвырнула пустую (опорожненную) голову Длёного и умчалась в коридор. «Ух ты! Какой ты смелый!» – восхищенно прошептал Подлесецкий и смотрел с тех пор на Длёного, как на старшего.
    – Ты сам-то драться хочешь? – коварно хитрил Подлесецкий
    – Конечно, - пожал плечами Длёный. И поразился. Это же надо! Ответ «нет» оказался страшней, чем кулак чемпиона республики!
    - Ну вот! – победно, как ордынский монгол, улыбнулся Подлесецкий.
    - Знаешь, что? Ты видел, где вы у меня? Делайте, что хотите! – махнул рукой Николай Александрович и величественно, по-меркурьевски поплыл в раздевалку.
    - Подлесецкий! Ты чего это такой бесстрашный за мой счет? Это, между прочим, бокс, а не балет, - запоздало, а главное – мысленно, нашелся Длёный и тут же понял, что поздно.
    Мимо, помахивая грамотой, прошел сияющий Пендюренко. В полутяже у него не оказалось противников, и он без единого боя стал чемпионом области.

    Бандаж был один на всю команду. Длёный узнал о нем в раздевалке. Он вообще не подозревал, что эта штука – необходимая деталь боксерского туалета. И в том, как товарищи по команде, получив бандаж от только что отработавшего на ринге, поспешно надевали его под трусы, было что-то суетливо-неприличное. И противноватое, если честно. Как, если бы капу из одного рта совали в следующий. Когда очередь дошла до Длёного, песенка «Эх, сколько видано…» торжественно гремела у него в висках, руки дрожали, и бандаж долго не надевался. И еще Длёный обнаружил, что безостановочно зевает. Ну и хладнокровие, думали товарищи по команде. «Не хватает только уснуть», - думал Длёный. Потом он вдруг испугался, что захочет в уборную, а новой возни с бандажом ему уже не вынести. Он еще немножко подумал и его уже всерьез мучил вопрос, а как же быть в этом случае на ринге? Поднять перчатку и попроситься выйти? Потом он стал жалеть, что не догадался сгонять в уборную. Почему-то этот вопрос стал сейчас для него главным. Од даже вытеснил на время песенку «Эх, сколько видано…». Ему стало казаться, что уже приспичило. Он стал прислушиваться к себе, и подозрение стало принимать формы уверенности. И это все происходило в процессе разминки, разогрева, подготовки к бою.
    – Господи, что бандаж! – с ужасом думал Длёный, - а перчатки?! У меня же руки в перчатках! Что я с такими руками сделаю?
    Внезапно весь туалетный бред булькнул и потонул в новом ощущении, которое мгновенно залило его до краев. Если бы Длёный был пантерой, он бы оскалившись, прыгнул в сторону и зашипел. Такое это было ощущение. Но Длёный только судорожно зевнул.
    В торце коридора хлестко барабанил перчатками по воздуху здоровенный… как бы это точнее сказать… экорше. Длёный узнал это слово в Детской художественной школе, где он рисовал гипсовую фигуру человека без кожи. Одни мышцы. Длёный еще подумал тогда, что удивительно, какую красоту прячет его собственная кожа.
    Это был экорше с кожей. Кожа уже блестела. Экорше был уже тепленький. Кожа казалась тонкой пленкой, и все мышцы под ней как будто неслись тугой струей в чугунные шары перчаток.
    – Один такой удар по зубам… – подумал Длёный.
    Подлесецкий хлопнул его по спине:
    – Этот чмурик и есть твой Белых.
    Подлесецкий был слегка возбужден, левой рукой он помахивал белым полотенцем (еще без следов крови, думал Длёный) , правой – запихивал Длёному капу. Запихав, похлопал Длёного по щеке и улыбнулся.
    - Я тебе секундирую, – он все еще был похож на ордынского монгола, страшного своей таинственной улыбкой, - не дрейфь!
    - Подлышечкый, - то ли капа была велика, то ли язык у Длёного задеревенел, - как што увыдышь – бросай полоченче!
    - Ладно-ладно, - легкомысленно заверил Подлесецкий.
    - Нет, ты обышчай, – забеспокоился Длёный, так как ненадежный секундант слишком быстро согласился.
    -Ладно- ладно, обышчаю! – Подлесецкий стал толкать Длёного в плечо и через пару секунд Длёный увидел перед носом канаты.

    Ловко нырнуть под канаты не удалось, но обошлось и без курьезов. Дальше какой-то небесный киноаппарат времени заработал быстрее и время, прекратив рывки, понеслось, как милиционер: стремительно и пугающе.
    - В красном углу… В синем углу…, - это диктор.
    - Бу-бу-бу… - это рефери в центре ринга.
    - Ш-ш-ш-ш… - это Подлесецкий.
    - Бом-м-м… - это гонг.
    Гонг! И в этот миг у небесного киномеханика произошла авария. Время то ли остановилось, то ли потекло так медленно, что и не заметишь. Звук пропал совсем.
    Во всем мире остался только Экорше со своими смертоносными перчатками. Длёный забыл все, чему успел научиться. Единственной его задачей стало уйти от встречи с чугунными шарами напротив. Весь первый раунд (который тянулся, по мнению Длёного, лет восемь) это ему удавалось. Белых легко кружил по рингу, разведку проводил осторожно, но спокойно и к концу первого раунда потихонечку стал наступать. Чувствовалось, что интерес к бою он потерял. Длёный был перед ним как на блюдечке и не котировался как противник.
    С ударом гонга включился звук, и время опять понеслось. Длёный стукнулся задом о табурет и обнаружил, что сил уже не осталось. Он даже не вытянул ноги. Что-то внутри него быстро перекачивало воздух, но Длёный к этому отношения не имел.
    - Первый раунд ты слегка проиграл, - страстно шептал в ухо Подлесецкий, - левую руку не опускай, врубись: он ее сам все время опускает, и чаще правой! Встречный, встречный, встречный!
    Он перестал крутить полотенце и стал показывать встречный.
    Длёный задышал учащенней, как бы пристыживая секунданта, я, мол, тут задыхаюсь. А ты распоказывался. Подлесецкий опять заработал полотенцем.
    - Он тебя перестал бояться! Он думает, что ты ёлд! Он не знает твоего правого! (– Какого правого?! – тоскливо подумал Длёный). – Встречный, встречный, встречный!..
    Гонг. Табуретки улетают за канаты. Ладно: пробуем встречный! А рука – точно. Опущена. Он, наверное, и думает уже о своих вечерних делах. Шаг назад. Еще шаг. Он бьет левой, делает шаг назад, и рука – вдоль тела. Опять то же.
    Длёный делает резкий шаг влево, правая перчатка у подбородка встречает левый прямой противника, а вот левая встречает мощный подбородок Экорше. Сухой толчок, как два автомобиля на перекрестке. Следом, как пуля, правая, но промахивается…
    А промахивается, потому, что Белых «поплыл». Он не упал, но зрачки съехались и разъехались, руки опустились. Это же нокдаун! Почему молчит рефери?
    Белых уже очухался. На лице веселое недоумение. Он проводит короткую встречную серию, делает привычный шаг назад, и опять опускает руку вдоль тела. Вдогон удар правой Длёного и…
    Зал ревет. Второй нокдаун! Почему молчит рефери? Конечно, Белых не падает, это можно расценить и просто, как сильный удар, но все-таки это нокдаун.
    Белых собран, смотрит исподлобья, легкая насмешливая улыбка, подбородок вниз, левая – на уровне глаз. Страх Длёного отделился от тела, но не исчез, а стал рядом, как провожатый с фонарем. (Когда Длёный уже с полгода тренировался, на одной из тренировок он во время спарринга получил тяжелый удар в подбородок, и ему показалось, что он стоит на улице, смотрит в высокое окно спортзала и видит себя, «поплывшего», и Фролова, подарившего ему этот славный хук, и всех остальных… Как во сне. Причем, на улице было уже темно, а в зале горели яркие лампы…) Страх, чувство опасности сделались вещами абстрактными, как бы отложенными на потом, а Длёный, как будто смотрел на себя сквозь высокое окно и удивлялся возникшей вдруг раскованности. Может быть, это похоже но то, что все зовут вторым дыханием? Еще минуту назад не было сил встать с табурета, а сейчас даже дыхалка вошла в какой-то почти музыкальный ритм. Все-все получалось. Встречный, встречный… Вот, даже боковым достал. А ведь раньше и прямым не всегда удавалось. Два шага назад – встречный. После удара – вдогон. Эйфорическое возбуждение нарастало, и Длёный пьянел от вдохновения…
    Вдруг вспышка света и хлопок в тишине. У небесного киномеханика ярко лопнула лампа. Все погасло. Время оборвалось.
    Вышло все просто. Белых, конечно, подрастерялся от двух нокдаунов. В чувствах и действиях Длёного не было ничего нового или опасного: новичок и новичок. Все понятно и скучновато. Не понятно было только, как это он сам, знаменитый Валентин Белых, мог пропустить эти мощные и хамские по своей примитивности удары! И он неожиданно разозлился. Тут же пожалел об этом (кто он и кто этот длинный нахал!), но поздно: при очередном Длёновском левом прямом, он играючи, с шагом вправо через руку искренне вложился в подбородок Длёного.


    Паузы между ударом и прикосновением к ковру Длёный не ощутил. Вышло как-то мгновенно: вспышка, Длёный зажмурился, открыл глаза, а Вселенная уже повернулась на девяносто градусов.
    Длёный лежал на боку. Вставать не хотелось. Паузы между счетом рефери были огромными. Длёный подумал, что при падении смешно не то, как падают, а скорее то, как поднимаются. Сам-то он падал частенько, но благодаря его стараниям, другой человек загремел только один раз. И какой человек! И как загремел!

    Школа, в которой он учился, была расположена в самом хулиганском районе города. Контингентик был соответствующий. Его и Сяву Балана частенько после школы встречал восьмиклассник Вова Кубик с приятелями, брал всегда Сяву за лицо и говорил дружкам: «Во – евреев два, а жидовская морда –одна». Друзья хихикали, а Кубик продолжал: «А у тебя морда хоть и на жида не так похожа, а бить вас все равно надо обоих!». И бил. Не очень сильно, но очень унизительно. Так вот этот Кубик вырос, школу окончил и Длёный почти забыл о нем. В тот день он пришел в школу позже других и увидел такую сцену. У подножия лестницы, в вестибюле столпились старшеклассники, а наверху, на площадке стоял повзрослевший, растолстевший Кубик и улыбался. Все молчали и ждали, как видно, что будет дальше. Длёный понял, что наверняка были попытки подняться по лестнице, но Кубик почему-то не пускал. Длёный пришел последним, и все смотрели на него. И опять Длёный сам решил, что надо идти. Он медленно поднимался, а Кубик ласково смотрел. Когда они оказались на одном уровне, Кубик улыбнулся, оттянул зад, а потом резко мотнул животом вперед. Сильно пахнуло винищем. Ясно, что так он сбивал менее массивных учащихся вниз, с вершин среднего образования – к подножию лестницы. Но это потом стало ясно, а в тот момент, уже четыре месяца тренировавшийся Длёный, на автомате откачнул корпус в сторону и Кубик, зацепившись за его ногу, не удержал равновесия и покатился к ногам восторженной публики. И долго не вставал, Длёный даже подумал, не убился ли. Но оказалось, Кубик не хотел вставать под хохот, и именно тогда Длёный подумал, что смешно не падать, а вставать… Кубик, наконец поднялся, посмотрел снизу вверх на Длёного (кто-то выдохнул: «Ну, всё!..»), криво улыбнулся, и пробормотав: «Ну-ну», – неожиданно ушел. Длёный был героем дня, но весь день его трясло, а из школы он вышел, прячась за спину завуча.

    На счете «три» он внезапно испугался. Уже не было высокого окна, его офонаревший провожатый вернулся в поверженное тело, а мысль, что все видят его позор, что Экорше улыбается своей мышечной улыбкой, что уже ничего нельзя исправить снова вернула ему обжигающий страх, страх, толкающий на попытку спастись любой ценой.
    Длёный, как разбуженный кот, резко вскочил на ноги и обеспокоено завертел головой. Зрители рассмеялись. Оказывается, он уже стал в стойку, а перед ним улыбался лысый и симпатичный рефери.
    Наконец, нашелся и Белых. Он стоял в нейтральном углу и слегка попрыгивал. Их свели в центре ринга. Дленый напрягся, собрался… и тут же с ужасом обмяк. Он вспомнил, что у юношей нокдауны запрещены, что бой уже прекращен. Судить будут по первому раунду.
    Потом он увидел под носом у Белых кровь, вспомнил свои бесстрашные, раскованные секунды, и кровожадная жажда спастись любой ценой легко вошла в ножны его улыбающегося сердца.

    Длёный стоял и улыбался. Он улыбался, когда рефери поднял руку Белых (эту могучую руку экорше), он улыбался, когда Белых во время рукопожатия похлопал его по шее своей чугунной перчаткой и сказал: «Нормально. Смелый мужик», он улыбался, когда шел с Подлесецким в раздевалку, он улыбался в раздевалке и думал, что теперь Николай Александрович обязательно что-нибудь сказанет, он…
    – Давай-давай, снимай бюстгальтер! – остроумно, по-майорски сказанул Николай Александрович.
    И Длёный пришел в себя. Он вспомнил, что на нем все еще бандаж, что следующий участник боя ждет его. И в том, как Длёный снимал бандаж, конечно же, было что-то суетливо-неприличное, или неприлично-суетливое, Длёный так и не разобрался. Он продолжал улыбаться, хотя колени все еще дрожали. Но что самое удивительное – песенки в голове больше не было.
    – Эх, сколько видано… – подумал Длёный, но песенка не возвращалась.

    1972-2001


    Григорий РОЗЕНБЕРГ

    Ha Rav Hertsog str. 15/6
    Petah-Tiqwa
    ISRAEL
    49270

Григорий Розенберг

Длёный