Часть 1.
Глава 1. Шурик, Ребе, Степаныч и я
Странный, лошадиный сон приснился Шурику… Путаясь в голубых прожилках и жилах, скользили, спотыкались и падали кони. Тихо было вокруг и в поле, глаза коней темнели и наливались мглой и недоумением. Потом одинокое ржание пронеслось в вышине, такое за душу хватающее, что Шурик в тоске и слезах проснулся…
В дверь постучали. На пороге стоял высокий худой Конь. С невозмутимостью старого дуэлянта Шурик впустил его, ничуть не удивившись. Конь столпился в передней и снял шляпу. Поздоровался.
- У тебя хорошо… Дюрер. Гипс. Фолианты… Но есть еще Ночь…
Он разбил стекло и вынес Шурика в звезды. Мама не заметила этой выходки гостя. Они полетели. Конь показывал Шурику город. Над благоухающими крышами весеннего города, над лиловыми очертаниями Молдаванки, как невеста Шагала, летели они.
Сидеть было жестко, спина Коня была костлявой. Но Шурик сидел невозмутимо, чуть улыбаясь, не подавая вида, как ему неудобно. Он сидел спиной к морде Коня, лицом к хвосту, боком к мирозданию. Так он больше видел. Они набирали высоту.
- Спасибо, Фима, - сказал Шурик, - было интересно.
Конь устал, исходил паром.
- В самом деле? - спросил он, не веря.
- Да. Мне понравилось.
Коню было приятно. Шурик был немногословен, но лицемерить не мог. На самом деле, было хоть и интересно, но невыносимо болели спина и зад. Путешествие на любителя. "Надо будет посоветовать Грише", - подумал Шурик и пошел спать.
Потом пошел дождь. Он шел с моря, с 16-й станции, - обогнул берег, пропустил 13-ю и 11-ю, бурно пролился над 7-й и, запыхавшись, добежал до центра. Там удобно расположились тучи. Они заждались, и когда час пришел, обрушили на Соборную площадь несколько ведер фиалковой свежей воды.
Город посвежел, выпрямился, раскрылся, как тюльпан. Трогать его было опасно.
Они пролетали розовые светящиеся бани. На Садовой, в старых мраморных парадных, беззубо улыбались белые мраморные старушки. В домике напротив висели в великолепных крокодиловых футлярах старые барометры, показывающие ясно. Девочка мыла собаку. В клетках бились попугаи - они тоже были старики и старухи.
Искалеченным ртом смеялся в парке гипсовый вратарь.
- Ты не заметил? Он без носа!
- Вратарь - сифилитик, - сказал Шурик.
- Вратарь без зубов, - сказал я.
- Тогда это Кроватыч.
Что он к нему имеет? Шурик умел замечать безобразное. Но любил ли он прекрасное? Да, он любил Гришу.
Шел пьяный Ребе и бережно вел Шурика. Тайный яд жизни открылся им. Из-за угла вышел Сева. Он подошел. Сверкнули стекла очков. Неподкупно посмотрел он на Шурика.
- Это мой гид, - блаженно произнес Шурик, обнимая Ребе.
- Да, я его гид, - радостно подтвердил Ребе. - Мы - гиды.
- Не гиды, а гады, - отрезал Сева. - А ведь идут годы.
И он увел с собой Гришу.
Конь слег. Ночная прогулка обернулась гриппом. Грипп обернулся гайморитом. В гайморовой полости Коня гнойно выделялся кто-то.
Никто не посещал его. Конь похудел, осунулся. Небритый, с шарфом на высокой шее, он писал стихи и горестно смотрел в окно. Там была весна, кувыркались птицы, жил ветер. Потом стало холодно.
- Здравствуй, Гриша. Я принес пальто.
- Какое пальто?
- Мое. Любимое. Со следами пуговиц былой красоты.
- Но зачем мне твое пальто?
- Бери, бери, я от него отказываюсь.
- Странный ты человек… Я не знаю, что делать мне с твоим пальто. Не знаю, что делать.
- Сохрани его, - сказал Фима и оставил Гришу наедине с вещью.
Григорий чрезвычайно раздражал Хаима. Некая безысходность была в этом. С этим приходилось считаться.
- Простите, вы не доктор?
- Наук? - отпарировал Гриша.
- Нет, не наук, - ответил Хаим, нажимая на не.
- Не наук - нет. И помилуйте, зачем это вы?
- В таком случае, ты не доктор? - сказал Хаим, делая над собой громадное усилие.
- Нет, - устало сказал Гриша, - я не доктор… наук, - все-таки добавил он.
Мимо прошли пионеры. Они несли с собой цветы. Зачем они это делали? Было лето, была полночь, полная звезд и кошачьего кала. На Гимназической разнузданно пахли акации.
- Если говорить, так сказать, социально, то мы давно уже гнием… - Хаим скорбно смотрел во тьму.
- Да-а. А в Бразилии сейчас уже лето… Не верите? - это сказал некий Володя, попросивший закурить. - Интересно, сколько сейчас жителей в Бразилии?
Вопрос был провокационный, и Хаим понял это.
- Вся загвоздка в том, что сейчас во многих странах лето. Особенно в Сербии. По-моему, это неспроста. Вы не находите? - кто-то очень над всеми издевался.
- Н-ну, пожалуй… пора? - спросил и одновременно предложил Григорий. Он заскучал.
- Д-да! Пожалуй. И все-таки вы очень похожи на доктора. На терапевта, - Хаим не унимался.
Гриша устал от всего этого. Он небрежно опустил старую, разбухшую от старых школьных бумаг папку в урну. И скрылся в парадной.
- И все-таки, - бросил ему вслед Хаим, - эти молодые поэты - молодцы!…
- Огурцы? - рассеянно откричался Гриша и безвольно остановился на ступеньке. - Приходите, я покажу вам Модильяни.
Они помирились.
- Ну, как поживает Степаныч?
- По-моему, ничего. Как всегда, по-моему…
- Кто-кто? Диваныч?
- Кроватыч, скорее. А?
- Как ты сказал? Гурманыч?
- Скорее уже Хоттабыч.
- Хотябыч?
Нас понесло:
- Румяныч?
- Сатирыч?
- Задирыч?
- Занудыч?
- Загулыч?
- Засулич?
- Брось, чепуха какая-то.
- Сиропыч? Посапыч?
- Может быть, Растопыч?
- Нет,
- Растяпыч.
- Сутаныч. Субстаныч. Загулыч.
- Это уже было.
- Сурепыч. Спиритыч. Пиратыч. Испаныч.
- Багряныч?
- Фиолетыч.
- Наконец, Ростаныч.
- Или Тираныч?
- Избяныч.
Нас несло все дальше:
- Пахомыч?
- Ну, хватит, пожалуй.
- Усталыч.
- И наконец, Усопыч. Все.
- А может быть, Гуревич? В конце концов, почему бы и нет?
Потом я, наконец, понял: он был Степаныч. Вот кто он был.
А потом пришла весна. Тополиный пух витал над городом. Солнце выпекало булки в витринах. Девочки не совсем понимали, что с ними происходит. Холодные розы медленно просыпались в садах.
Тонкий месяц плакал высоко над землей. В весеннем небе бесшумно лопались планеты, и на землю летела неземная древняя речь. Звезды маленькими ртами пили небо.
- Понимаешь, Ефим, скука. Везде скука, скука. Тоска. Все неинтересно. Странно, нигде не продают оружия. Давно пора застрелиться. А мы все медлим, медлим… А зачем писать, когда не платят денег? Нужны деньги, деньги. А их нету, нету… И все неинтересно. Вот если бы взорвать земной шар или уехать во Флориду, тогда, может быть. А так - скучно.
Юра доедал третью сигарету и диковато усмехался.
Ребе ушел. За ним пошел вечер. Он наступал ему на пятки. Ребе пошел быстрее. Вечер тоже наддал. Так они бежали, пока Гриша не скрылся в великолепной мраморной парадной, где много лет под церковным куполом жила в паутине прекрасная Эхо.
Весна началась в уборной. Все лилось, плескалось, пело. В трубопроводе булькали звезды. Унитазы смеялись, захлебываясь чистой детской мочой.
- Как ты думаешь, она сволочь?
- Сволочь, конечно, сволочь, - твердо ответил Фима.
- Пойду позвоню.
И Гриша ушел.
Весна шалила, обманывала, рассыпала мокрые зерна. Гриша клюнул. Он запрокинул голову, отдался солнцу. В нос ему попала адреналиновая капля весны. Капля повисла. Он бережно побежал. Донес ее домой, опустил на бумагу.
Имениннику было худо.
"Если бы я был курицей, меня бы любили, - подумал он. - Я прошелся бы по столу желтыми костяными лапками. Сначала меня бы ловили, цветную и теплую. Я шел бы по скользкой ледяной скатерти, была бы она вся в пятнах моей вины. Останавливался бы у каждой тарелочки, тараща в стороны безумные глазки в золотых ободочках, деликатно гадил бы каждому на тарелочку и шел бы дальше. А Грише я снес бы яйцо, большое и теплое. Яйцо бы рассмешило всех, смутило бы".
Но имениннику это было не дано.
Появились Шурик и Ребе с коньячным подношением. Шура долго сидел в берете. Потом спросил:
- Фима, можно?
- Что можно?
- Можно, я сниму шляпу? - спросил он со смирением, которое паче гордости.
- Да, да, - поспешно сказал я, переходя почему-то на вы, - снимите. И поскорее.
Это вы его задело. Шурик не торопился.
- Гриша, не возражаешь?
- Нет, нет, что ты.
- Никто не против? - Шурик утонченно над собой издевался.
Всем было очень плохо.
- Тогда я сниму…
Пришел март, пуская весенние ветры. Поэт не мог больше сидеть дома и дышать. "Я, пожалуй, выйду", - сказал он себе, надел коричневое пальто и вышел в звезды. Звезды закипели, приветствуя поэта. Дул ветер с моря. Поэт подымался все выше.
В звездах было ветрено, свежо.
- Ну, мне пора, - сказал Гриша, поднял воротник и полетел в сторону.
- Все подонки! Все. И я подонок. Но я тем и отличаюся от вас, что понимаю это и признаюсь. Признаюсь - и поэтому я лучше.
"Ох, Карлуша, Карлуша, большой ты поц, как я посмотрю!" - подумал Лунц, но сказал:
- Да, это все не просто… Тут надо подумать.
"Ну и судак же ты, Лунц!" - решил Диаблов, но ответил:
- В том-то и дело, что непросто… Ты заходи, потолкуем.
"А на фиг мне толковать?" - подумал Лунц и крепко, по-дружески пожал Диаблову руку.
"По- моему, он дерьмо", -сказал себе Диабетыч и смачно харкнул себе на брюки. Потом он долго пил кипяченую воду и трагически смотрел в окно.
"Убивать, убивать всех надо, - уговаривал себя он. - Каленой метлой… Всех, подчистую. Дышать невозможно. Очистить землю от скверны… Всех расстрелять, всех!" - и автомат из хорошего рассказа Сережи Мима мерещился ему.
Болело сердце. Дождь стучал в окна. "Лягу и буду лежать. До потопа".
Через час приободрился и впускал посетителей.
Кругом обижали, оскорбляли. Унижением все кончалось, куда ни сунься. Хотелось взобраться на дерево и пересидеть там обиду… Так однажды и сделал. Склочничали, торговались, укладываясь на ночь, птицы. Покой и чистый воздух были в листве. Заметил на ветке знакомое лицо… Кто это? Так и есть - Юра. Сидел без очков, лицо имел печальное, доброе…
- Это ты, Ефим? А я тут сижу. Как ты меня нашел? Знаешь, тут удобно. Я всегда сюда прилетаю - отдохнуть. А то внизу суета сует. И все такое…
- Юрочка, и ты тут? - обрадовался я.
- А что? Я уже давно сюда летаю. Когда мне грустно. Удивляюсь, что никто этого не делает. Вот разве что ты.
Птицы покричали, посплетничали и успокоились. Внизу искрились трамваи, проносился с заж-женным фонарем продавец мороженого с тачкой под разноцветным тентом. Покрикивали машины… Внизу был город. Там были обидчики. А тут птицы, друзья.
Странные Юрины стихи вспомнились мне:
Бормочет вода при дороге,
звери вылезают из норок,
стучатся в двери ногами.
Ужин, как счастье, не нужен…
Как хочется прыгнуть к звездам,
улететь к голубому Сатурну.
Увлекайтесь, увлекайтесь ночами.
Просыпаясь, укройтесь плащами.
А телефоны звонят, звонят,
Ненужные, как мы сами…
- Встретил свою невесту. А она с ребенком. А мне смешно… Она всегда любила деньги. А вместо денег у нее ребенок. По-моему, это смешно… А она дура. Не понимает.
Медленно начинался закат.
- Я знаю, куда ты сейчас пойдешь… Ты пойдешь к Диабетычу, - говорил мне захмелевший Шура. - И дашь ему немного счастья… Иди, дай ему счастье. То, которого он заслуживает.
И Шура ушел домой. Я не пошел никуда.
Карлов - зритель.
Он ходит на людей, как на спектакли. Так ходил он когда-то к Шурику. Шурик, не подозревая, блистал, изощрялся. Доставлял собеседнику наслаждение неслыханное. Потом заподозрил что-то. Замкнулся. И невольно прогнал Карлова.
Карлуша не унывал. Он нашел других. Так, он долго посещал спектакль, роскошное трагикомическое ревю, именуемое Фимой. Но и тут случилось так, что зритель себя выдал. И Фима перестал фонтанировать. Он тоже заподозрил что-то и давал представление уже сознательно, хотя бесплатно. Это было не то. Зритель чувствовал подвох. Скучно стало… Начал он опускаться. Пошел на Герру, на Гаусса. Тут тоже было интересно, но уже иначе.
И сам потихоньку становился спектаклем. Нудным и тягучим. С большими, зияющими, как рот, антрактами, и усталым исполнением коронных номеров.
Дождь на улице, дождь… Бегал вокруг стола фавном голый Олежек, гонялся за собственным хвостом, кусал его и долго жевал до кости, как ремень. Выплевывал ошметки и дико, кроваво озирался. Тихо было в комнате. Стучали ходики… Гробом казалась ему его квартира. И он выбегал, с треском надевая плащ… Улицы были покрыты язвами. Больной, порочный тротуар, в лужах из мочевины и похабных трещинах.
Боже! Куда идти? "Кому повем печаль свою?…"
И тогда над ним плакало небо, осыпались акации. Покорно мок под ливнем Привоз. Все в слезах проходили кони.
А по стеклу, а по стеклу
стекает дождь, стекает дождь.
Токман стоял у порога.
Глава 5.
Юра, Петерей, Раушенберг
Потом ворвался Юра. Сообщил:
- "Зигфрид" продан. Осталось "Золото Рейна". Спешите! Спешите!
Потом задумался, загрустил.
- А Ната Вачнадзе погибла над Сванетией… Я говорил с ней по телефону. Потом.
- ?!
- Ну да, по телефону. По параноинному телефону… А Маркелова похудела. Странно… Пора становиться хиппи. Пора ехать в Среднюю Азию. Мне снится Средняя Азия. Меня удивляет, почему люди живут в Европе. Это неинтересно. Скука. Суета сует… Я говорю: ходите голыми, голыми. А меня не слушают. Странно… Надо вступить в клуб нулей. Мы с Рэем решили организовать клуб нулей. Приглашаю. А то скука… У Маринюка новые работы. А он скрывает. Почему? Непонятно… Видел недавно Аничку. Аничку. Она подурнела и этого не замечает… Я основал новый клуб - импотентов, но никто в него не вступает. Странно. А между тем многим уже пора… А без вина - скука. Суета… Пойдем разбудим Диаблова! Он, наверно, спит, а мы придем и разбудим. Представляешь? Будем его изводить… Генрих фон Ширах родился в Грузии, а его туда не пустили. Это все политика… Поехали на природу, будем ловить ящериц. Или к Вике - стихи читать. Хотя без вина - неинтересно.
- Не слушайте Юру, - крикнул Рэй, - у него столбовая горячка… Я написал новый стих: "Горячая печень Данте". Я не слышу аплодисментов!… Вы видели туфли Аркаши? Ой, я умру от смеха! Он хотел нас всех поразить. Я его назвал Макдональдом. Смешно… А вообще я люблю Раушенберга. Только Раушенберга. И Гомера. А Юра не любит Гомера. Юра, ты любишь Гомера?
- Все суета сует и всяческая суета. Пошли спать.
Мы вышли. Полная луна светила. Роптала листва, чуя близкую осень. Был еще август, легкие города были наполнены ветром.
- Если бы сейчас по улице прошли войска, представляешь?
(Войско, войско должно ворваться в город, потные варвары, грязные и вонючие, должны смутить эту тишину… Закидать все калом - вот, что нужно).
- Лучше заведи себе человека, которому бы ты снился. Это самое главное. Или, представляешь, Люда: ты просыпаешься ночью, а Фима стоит и поедает свои часы…
- Я бы, наверное, решила, что так и надо…
Счастливые люди.
Воскресная рань. Птички поют. Сыро.
Несся Диаблов по утренней улице, трепеща воскрылиями, в рубашечке в клеточку, с портфельчиком подмышкой, ветерком подгоняемый. Горло прочистил, окликнул:
- Ал-ло!!
Я:
- А, это ты… Куда летишь?
Он:
- Привет! А ты? В такую рань?
Я:
- Мочу относил. В поликлинику. А ты?
Он:
- В милицию. По делу.
Я:
- Зачем?!
Он:
- Один милиционер обещал музыку написать на мои стихи. Способный парень.
Я:
- ?!
Он:
- Потом расскажу. Обхохочешься. Спешу. Пока!
И свернул в сторону третьего отделения.
- Можно? Не помешал? - он же. Разыграл почтительное благоговение. - Творишь? Ну, не буду мешать. Удаляюсь, удаляюсь… - священный трепет выдал голосом.
- Да ну, что за церемонии, входи.
- Я, собственно, так просто… За кефиром вышел. Дай, думаю, зайду.
- Закурим?
Мы закурили.
- Ну, какие новации?
- Есть анекдот. Юра рассказал:…Приходит ко мне Эзра Паунд с петлей на шее и говорит: "Давай веселиться! Будем ходить голыми, плясать вокруг деревьев, пить шампунь, мадеру, писать сценарий и все такое… все одновременно". Представляешь? Я ему говорю: "Все суета сует и всяческая суета" А он мне: "Ты неправ. Есть вещи, которых мы не знаем." А мне смешно: такой человек, Эзра Паунд, а не знает, что все на свете суета. Но я ему завидую, у него есть дело, которое он любит. Как Женя Голубовский. А он мне объясняет, что надо сначала умереть, а потом жить. По-моему, он неправ. Умереть - тоже скучно. Надо так: чтобы не жить и не умирать, а так… висеть между. И чтоб платили деньги. Тогда бы мы купили себе любовь. А так - никто не хочет. Странно. "По-моему, Юра, сейчас самое время есть деревья, листву, запивая нефтью. Если быть последовательным…" - "Да, да. Пожалуй, - нечем было крыть Юре. - Суета сует".
Какие- то сны тотальные снятся, полные немецко-фашистскими захватчиками, ночной Германией и гестапо, мещанскими вечеринками и баварским пивом, мокрыми улицами и прожекторами.
Свастика и облава. Бегство. Тени за окнами. Сознание своей вины. Спасение шкуры (чьей-то) и жизни (своей). И горе (общее). Свастики, патруль, погоня… Черт знает что.
Первые дни после путча, - кажется, к власти пришел Гитлер… Я отлично знаю, кто он такой - во сне - и кем станет - это уже история. И потому он кажется мне еще омерзительней и страшнее. Не знаю, чувствую ли я себя еще вдобавок евреем, - кажется, нет, - ничто не отягощает мою вину: я просто против. И я прохаживаюся нарочито спокойным шагом мимо штурмовиков, лающих, каркающих, занятых не мною, кем-то другим - кого-то выволакивают из подъезда. Автоматчики куда-то проходят строевым, и потом в кого-то стреляли и уходили.
Ветер нес обрывки предвыборных обещаний и листовки - мусор из обещаний Адольфа… Медленно, очень медленно пересекаю мостовую. Штурмовики хохотали и бросали какие-то книги… Все совершается вокруг, помимо меня, без меня: меня никто не замечает - пока, - им не до меня… Поднять книги не решаюсь, не осмеливаюсь, хотя боюсь, что если пройду мимо, наверняка спросят. Надо, наверное, наступить на одну книгу, чтоб видели, как я топчу их, что свой… Кажется, пронесло, и я побежал. Напрасно! Меня тут же спросили:
- Ваши документы!
А как им сказать, что документы у тети. Почему-то.
Не поверят и ни за что расстреляют. Я хочу бежать - но страх страх, страх, страх!!! - держит меня на месте, и меня корректно и деловито задерживают. Странно, не бьют - пока. Потом что-то меня выручает - это пожар.
Трещат и лопаются стекла, собачий лай, свистки, автоматные очереди… Кромешная тьма, дождь, в черных капюшонах проносятся штурмовики - кого-то ищут, не меня, кого-то поважней меня, поопасней… Прожекторы обшаривают Берлин, моросит дождь…
Какое- то предместье. Я, делая вид, что у меня спокойное лицо, попадаю в дровяной склад, бегу -и прячусь… Снова запах гари и выстрелы. Рядом горит. Дождь, стрельба, проносятся собаки, таща за собой эсэсовцев. Я прячусь… Когда это кончится?
Сны, проклятые сны!… Шатаюсь, подхожу к крану - кран сух. Опрокидываю бутылки (пустые), нахожу воду. Пить мерзко, за окном лиловое утро, чреватое ливнем… Ложусь. И сон продолжается.
- Хотите танец живота?
Юра начал…
- Это ужасно, - прошептал Аркаша и закрыл руками лицо.
- Почему? - сказал Рэй. - Это как раз интересно. Я никогда не видел, как Юра танцует.
Юра танцевал в плавках, с цветком, исходил в блюзе потом, грациозно извивался; пела Флоренс Хендерсон.
Оставалось одно: выброситься вниз… Шел дождь. Деревья были далеко внизу, так далеко, что до них не долететь. Надо упасть, а потом добежать, доползти - и умереть, обнимая дерево.
Пусть танцуют. Потом пожалеют… Разбить бокал? Нет. Поставить на подоконник. Это все, что после меня останется. Бокал с недопитым вином. Все. Не так уж мало, и потом - это красиво. Это значительно. Символично. Это черт знает.
Боже мой, боже мой, что будет?
- Мы все потеряли - мы потеряли надежду, туфли, деньги, самообладание, волю, престиж, ориентацию, аппетит, справку с места работы. Много еще чего. Мало ли.
- Потеряна культура сна, - говорил Сева.
- Все мы - продукты своих знакомых, - сказал Гриша.
- Все мы - Кабирии, - сказал Шурик.
- Все суета сует, - сказал Юра.
- Все поцы, - сказал Рэй.
- Странно все… - сказал Фима.
- Все - подонки! - рявкнул Диаблов.
- Зачем вы так тяжело живете? - спросил Гланц.
Высокая страсть к обобщениям владела всеми.
- Как видно, вы не занимаетесь телекинезом… Напрасно. Многие занимаются. И им сопутствует успех, - сказал Гланц и ушел.
Начиналась гроза.
Ползли слухи:
- Вчера на углу прошел рыжий… Сверкнул очками и скрылся. Глаз у него не было, я точно видел.
- Не может быть…
- Может. Вы не знаете рыжего. Он две недели был слепым. Искусственно.
Через час видели рыжего по дороге в Аркадию. Он бежал. Никто не гнался за ним. За ним гнался только его жир. Он сгонял его и обгонял на поворотах.
Пятого января рыжий поклялся, что не возьмет в рот мучного. И не напишет ни строчки. Пока он еще держится. Посмотрим дальше.
29 июля. Вчера рыжий сделал уступку интеллекту: уступил партию в шахматы Вячику, другу. Счет был страшен: 101:101. Так играть нельзя. Но он был склонен к перегрузкам. И склонял к ним остальных.
Дома состоялась наша беседа:
- Толя, скажи, зачем ты так поступаешь?
- Как я поступаю?
- По-своему. С работы ты - того… Привел в недоумение отца. Перестал слушать мать. С литературой как-то не по-человечески обошелся, бросил. В чем тут дело стало?
- Понимаешь, Фима, у меня свой интерес, свой индекс.
- ?!
- Трудно это объяснить, но мне вдруг стало ясно, что не то, что мы делаем, это главное. Главное то, чего мы не делаем. Ты понял? Объясняю: например, мы пишем рассказ. Хорошо. В это время кто-то другой идет в кино и гуляет с девушкой. Кому лучше? Трудно сказать. Тот не может написать рассказ, тому это не дано. Ему ничего не остается другого, как гулять. А у нас есть еще возможность оставить рассказ и уйти с девушкой. Это к примеру. Ты понимаешь? Широкая возможность телекинеза дает нам эту возможность. Зачем же пренебрегать? Ты понял?… Например, Икс. Восемь лет мучается, ищет, с кем бы познакомиться. Зачем? Зачем он мучит всех и нас с тобой? А вместо того, он делает вид, что пишет стихи. На самом дела ему нужно совсем другого. Ты понял? Или Олежек - ходит, как кусок несчастья. Я так не хочу. Надо жить так, как того требует твой организм. Он твой судья. А не ты - его. Мой организм требует бега. Я бегу. Ты понял? Твой требует другого. Но ты ему не даешь. В этом твое зло. А писать - это же чистой воды неизвестно что. Ты понял?
Я не понял:
- Многое из того, что ты говоришь, мне как-то близко, Анатолий. Но тут где-то вкралась ошибка.
- Ах, какой рот у этой Наташи! Какой порочный рот у этой Наташи!… Какие прелестные, потные подмышки у Нади! Какие подмышки!… А капельки пота на губках у Люси? Эти неправильные, припухлые губки у Люси! Поистине высокий класс!… Я уже не говорю о Тане. Как играют бедра у Тани! Какой соблазнительный взмах бедер у этой Тани!… А ноги Марины? Вы видели ноги Марины? Как пикантно расставляет, садясь, ноги эта Марина!… Нет, положительно, есть смысл ходить на эти сеансы.
- Что еще может привлекать в женщине нормального человека? Только последний идиот может предполагать какой-то разум там, где речь идет о женщинах, и прочее…
- А меня выгоняют из дома. Меня гонят. Хотят, чтобы я работал. Смешно. Я не могу работать. Я не создан для работы. Я должен быть только поэтом… Справку у психиатра мне не дали. Меня признали нормальным. Странно. Они меня плохо осмотрели. Я говорил им, что люблю лучизм. А они спрашивают, что это такое. И задавали очень глупые вопросы. Они меня не понимают. Я сказал им, что слышу голоса. Пусть попробуют доказать, что я их не слышу… Вообще, все это глупо. Я должен быть свободным. Меня нужно обеспечить. Мне нужно иметь мецената. Фима, у тебя нет знакомого мецената?
- Увы, Рэй. У меня нет знакомого мецената. А своего мецената я тебе не дам.
- Жаль.
- Недавно видел Оскалыча. Он вел под уздцы большую лошадь и сказал, что уйдет с ней в лес и будет питаться листьями. А к людям не вернется… Наверно, он с ней подружился. Но, по-моему, она от него скоро уйдет. От недокорма… А Оскалыч вернется к Гаусбранту и будет оформлять ему халтуру. А лошадь уйдет к другому, и он будет ее навещать.
Тоска.
Шли в то лето питательные дожди.
Дача на Дубовой росла, расширялась от ливней, горела. Прели огороды. Пчелы сосали загноившиеся недра цветов, дурели от сладости, обморочно висели на стеблях… Тлел полдень. Вздыхали бревна во сне, жмурилась солома. Переворачивались, не выдерживая веса, груженые ливнем облака. Листва пила дождь ненасытно, жадно, проливая мимо, захлебывалась, смеялась от счастья.
Шли питательные дожди, начинался июль, погромыхивали грома. Над пригородом шло лето.
- Возьми же мое пальто!…
- Не стоит.
- Куда же ты?
- В техникум, - крикнул Григорий и, сгорбившись, пошел на снижение. Пролетая над Привозом, он помахал Шурику пропитанным звездной сыростью платком.
Элегантный конь, распустив гриву, настигал его. Здесь, высоко, их никто не слышал. Гриша подплыл совсем близко. И тогда поэт ему поверил.
- Совершим омовение! Я серьезно! - Гриша понял его и тепло и благодарно заплакал.
Приближалась заря.
Часть 2
Глава 1. Бар
В баре собирались художники, актеры ТЮЗа, негры, засланные в СССР учиться… Иногда туда забегали за пачкой сигарет поэты из литобъединения (литобъедки) и просто окололитературные девочки - побаловаться кофейком, фисташками, послушать умные речи, подышать элитой. За отдельный столик усаживались сотрудники "Комсомольской искры".
В кроваво-алой ассирийской бороде иконный Ануфриев коньячок потягивал… Порой туда заглядывали его жены, делая вид, что интересуются поп-артом.
Бенимович читал свои стихи Маркеловой.
Соколов, близоруко щурясь, молча прихлебывал крепкий кофе, думал о японских вернисажах, гейшах, теософии и зорко следил за весной на улице. (Весна начиналась трудно. С гриппом, посмаркиванием. Март застрял в горле апреля).
Появлялся Шанс, за каждым столом находил знакомую женщину. "Привет, лапа!" - говорил он каждой и, плотоядно щерясь, бывшим шармом обволакивая, рассказывал о фильмах Хичкока и режиссуре Шерри Кларк.
Заходил Пиневич: одолжить двадцать копеек.
- Алиготэ! - кричал, обаятельно улыбаясь, Изя Гордон и шел с членами Союза издавать следующий сборник.
Бледный, иссохший от вдохновений, почти зеленоватый знакомый поэт редко-редко заглянет в бар и скроется, истает в тумане.
С первобытной тоской смотрел в окно Сыч - красивый, лохматый, печальный. Положил тяжелые спелые кулаки на столик, думал, бородой обрастал. "Что, если выбить все стекла, сломать столы к какой-то матери, убить бармена? А заодно уже разгромить кофеварку и зеркала побить на головах прохожих… Упиться в смерть и заплакать, поломать все деревья и поджечь дачу… Тоска".
Однажды влетел в бар Штивельбан, озабоченно и злобно обыскал глазами столики - искал Шурика. Но Шурика в баре не было… Шурик давно уже работал, стоически переносил сопение Хорошавина и думал о Грише.
Иногда забегал Лещ, в красной рубашечке, с запотевшей подмышечкой, в серой шляпке, сгибаясь под тяжестью металлического лома в портфельчике… На минутку подсаживался, наспех беседовал:
- Понимаешь, захожу к Эдику Савлову, а там - полный звездец. Набухался - и с третьего этажа телевизор - вниз! Ну, думаю, хана. Телевизор, натурально, грохнулся в асфальт. Пацанам на запчасти. Я - назад. Не пускает. Стал потом на стены рваться. Он. Представляешь? Еле ушел. А у меня гравюры. В общем, полный абзац… Работать надо. Увидишь Вику - передавай привет. Я слинял, - и он убегал.
Ветров вечную трубочку посасывает, щечки малиновые, как у спелого яблочка, надувает, дымком ароматным попыхивает, много-много молчит, в нирване весь. Девочки вокруг, трубкой окуриваются, от дымка пьянеют, пощуриваются.
А это кто? Кто это, такой шармовитый, самовитый, импозант, ширпотрэ, галантерэ, перуэ - славный такой, веселый: изюмчик этакий - кто? Кто он, я спрашиваю? А вот не знаю… Хрен его знает, он всегда тут, всегда.
А это - серый волк, зубами щелк! Из ТЮЗа. Ух, я его знаю. Ежедневный такой. Всегда тут. Широким жестом. (Любимым местом). Всем - коньяк, всем - прр-ривет!
А вот и Лиличка, глазки сузила, как Сузуки-Судуки, японская дива, стереозвезда, Лиля-сан, Рахиль. Янтарная женщина. Своя.
А вот знакомая блендь мелькнула. Вильнула рыхлой попой. Трусы показала. (Мельком, а приятно).
- Сидят вельветные травести,
пьют воду со льдом…
Неужели стихи?
Ну, а кто это? Это Петя Булько. Режиссер. Режиссэр. Пэр. Мэр. Мэтр. Пьер Булько. С кисточкой. С румянчиком и бусинками глазными, жадными щелочками в очках играючи… Что это такое? Эх, братцы: это Петя. Режиссэр. Ух, этот Петя! Остряк. И пиеску - ничего поставил. Пиеску - ничего сделал. С выдумкой, вкусом, этаким стилем, цветом, звуком, смаком. С иде-ей! Ух, этот маленький, грассируя на поворотах, дамский интересант, умный такой Петь-ка; цитируя Анджея Вайду и Феликса Круля (из-под Томаса Манна), - мальчик добьется своего. Пожелать бы ему удачи, такому, в московских Таганках и ВГИКах, в вузах и втузах, и ВХУТЕМАСах!… Нет, в самом деле. Это новое поколение Петей Булько - Одесса - Братск - Хабаровск - Польша - Москва - СССР - Москва-Внуково. Свет!-свет!-рампу!-рампу!! Ох, этот Штирлиц. Дай ему бог здоровья.
Глава 14. Толя
Ко мне пришел Толя. Он очень изменился: похорошел и стал как-то легче. Слушать его было приятно. Я предвкушал беседу. Видно было, что он знал, что расспрашивать его будет интересно. Он удобно налег на кресло, оно село.
- Жизнь в Курске тебе очень идет, - сказал я, любуясь им.
- Это неизвестно, - уклончиво ответил Толя. - Но в каком-то качестве - да. Там моя работа.
Он поправил очки и посмотрел на меня искоса и боком, как водолаз.
- Как там, вообще, дышится, - спросил я, ставя вопрос неясно и широко, минуя подробности. - Так… в общем.
- Очень приблизительно, - сказал он мне. - Но, вообще - многое зависит от питания. С питанием там иначе, чем тут. Это замечает каждый.
- В смысле - хуже?
- Даже очень, - вкусно ответил Толя. - Там у людей совсем другой образ их мыслей. Он очень тесно связан с природой питания. И тут нельзя ничего изменить. Я тебе все расскажу. У меня охота тебе все рассказать по порядку. Сядь. (Я давно сидел…) Понимаешь, Фима, там странный воздух. Он какой-то пустой. В этом воздухе ничего нет. - Он долго смотрел на меня поверх очков и молчал. - Какая-то байда плавает в воздухе - и больше ничего. Ничего!! (Пауза). Я приехал домой и стал сыт от одного воздуха. Сразу, как только я приземлился… Я, конечно, хорошо поел дома. Там я этого делать не привык. Но тут… Я чуть не обожрался. Понимаешь, я сразу съел очень много, - глаза его заблестели. - Отец принес вишни - по полтора рубля кило. Я съел все, что принес отец. Потом я налег на мясо. В Курске очень плохо с мясом. Я ел, не спуская глаз со следующего блюда. Тебе это понятно… Потом я стал спать. Я ел и спал одновременно… Наконец, я пришел в себя… Но я не жалею. Моя жизнь там имеет свой смысл. Во-первых, работа. Она себя оправдывает. Я там один еврей. Они это очень скоро заметили. И поняли, что со мной теплее. Я их грел, мне было не жалко. Был какой-то обмен, был свой навар… Но там скучно. В этом беда тех мест. Я много стал пить. Дело в том что там какие-то не те магазины. В них редко что есть. Только водка и коньяк типа "Зверобой". Раз в неделю на улицу выбрасывают мешок вермишели. Все. Среди продуктов там попадаются яйца. Но яйца там тоже какие-то пустые. В них трудно разобраться: где белок и где желток. Желток там бледный, как стенка. Если его не посолить, кажется, что пьешь неизвестно что. Неясно, кого тут винить… Однажды я попробовал там помидоры. По цвету - они как наши. Но когда их кушаешь, они как дождь… Мне стало обидно за себя. И я за себя взялся. Я стал привыкать… Вообще, жители там мало что знают. Они все какие-то, как бы тебе сказать, слегка подбитые. И все хромают. Там иногда говорят: человек с припиздью. Так вот, они такие. Беседовать с ними тяжело… Девушки там есть. Этого никто у них не отнимет. Даже наоборот. У меня, например, там есть одна девушка. Она все время поет. Я ее спрашиваю: "Как видно, ты любишь петь?" А она отвечает: "Очень даже". Она такая пахучая, как олень. Ее песни стали моей неизбежностью. Вообще, она очень свежая и чистая. Мы гуляем с ней на закате. Это все, что мы делаем. Иногда мы с ней целуемся. Она хорошо пахнет, и мне это по душе… И еще. Там надо уметь пить. И я легко научился. И пил там с главным инженером. Я его перепил. Так было надо. Правда, один стакан водки я вылил в канистру из-под бензина. Никто ее не заметил. Но в остальном, я пил честно.
- Послушай, Толя, чем ты там занимаешься конкретно? В каком ты качестве?
- Моя профессия там - наладчик. Мы налаживаем производство. Но тебе это вряд ли будет интересно узнать. Лучше послушай один мой курский анекдот.
И он рассказал мне притчу про горбуна и заику.
- …Там такой юмор, Фима. Вообще, люди там почти не дерутся. У них нет сил. Там все тяжело работают. Какой-то несчастный край…
Потом Толя рассказывал:
- Я решил жить проще. Это всегда здоровее. Изучать языки я бросил. Гораздо выгоднее их запоминать. Но это нудно. И я решил изменить метод. Я взялся за лингвистику вообще. Я подошел к ней издалека. У меня получилась своя система. Каждый, кому есть что делать в лингвистике, найдет себе свое дело в ней. А? Но я не об этом. Я о другом… Например, я беру два слова: парадигма и диафрагма. Что мы там видим? Мы видим там общие части. Какие? Во-первых, ди. Но это начало. Есть скрытые части. Неясные пока что нам с тобой. Парадигма. Я расчленяю. Тут пара-ди и одно гма. Тебе это ни о чем не говорит? Тут что-то скрывается. Ниже я скажу, что. Беру диаграмму. Ди - а грамма нет. То есть он есть, но на самом деле его нет. Пока. Я поясню. Под видом слога гма скрывается что-то другое. Исчезло р и еще одно м. Где нам их искать? Это неважно. Важно, что мы нашли их общие корни. Такие корни не валяются где и как попало. Они гнездятся в слове и ждут своего часа. Н о это еще не все. Между парадигмой и диаграммой кроется диафрагма. Это заметно. Если хочешь, то диафрагма - это фрагмент парадигмы. Как? (Я был ошеломлен…) Это попутно. Главное другое: я нахожу закономерности. Я свожу эти слова вместе, воедино. У меня получается ясная диаграмма всех известных мне парадигм. Из которых можно почерпнуть остальные. Ты понял? Это очень увлекательно - так делать. Слова можно брать из любых языков. В этом достоинство метода. Ошибаются те, кто думает, что парадигма встречается в нашей жизни редко. Отнюдь. Она - чаще. Мы узнаем об этом путем датчиков, прикрепленных к сухожилиям наших друзей. И так далее… Скажем, слово парагенез. По сходству и по смежности согласных (гласные я опускаю) это - пара гениев. Общее тут - пар. В пару мы насыщаемся. Это - главное назначение всей купности систем, которые в нас обитают… Это не должно нас смущать. Наоборот, - пусть смущаются другие. Те, кого это коснется, когда станет надо. А это станет.
- Ты сумасшедший?
- Почему?
- Нет, я так просто спросил. Извини.
- Я продолжаю… На основании того, что я частично здесь говорил, я решил построить небольшой курс лекций. Их я буду читать дома. Для тех, кому будет не лень. Там я докажу свои законы. Приведу примеры на стихах. Прежде всего на своих. Мне они ближе. Как и тебе. Например:
Кто изобрел песок в пустыне?
Не я, не вы и не они.
Кто наспех уши сделал свиньям?
Кто выходными сделал дни?
Он - полиглот и полурезчик,
своих сомнений тайный чтец.
Его отец - слепой наводчик,
живущий от своих щедрот…
И так далее. Меня подкупает в этих строках многое. И главное - скрытая компоновка рифм. Невидимых вооруженным глазом. И наглядность их. Но многое пропадает бесследно и наобум. Я так не могу. Я должен во все это вмешаться. Меня сдерживает недостаток времени. А это трудно окупить. Так что свои идеи я пустил на самотек. Пусть текут сами. Ты меня понял?
- Кажется, да. Хотя…
- Вообще я устаю. Поэтому отдых входит в мой рацион. Как и в твой. Но пользоваться моим отдыхом я позволяю не всем. Лишь тем, кто в него посвящен. И так далее… И последнее: секрет ПИ. Секрет Получения Информации. Это самое трудное. Здесь туман. Как видишь, скопление трудностей. Без этого я не жилец и не отгадчик.
- Но… но как все это понять, Толя?! Это не совсем укладывается в голове. Как все это усвоить? Как все это… взять у тебя?
- Тут свои правила. Их надо знать. Дело в том, что люди получают львиную долю моих знаний - внутривенно. Только венозная кровь способна растворить те затвердения, которые являются ее результатом. И наоборот. Так что - тут своя связь. Ты понял? Не нам ее нарушать. Ни одно мышечное вмешательство в идеи не выдержало еще испытания временем. (Суглинок тут не при чем. Лиман это доказал в недавнем прошлом, в своем рассказе "Издревле") Таким образом, мы получаем нашу пищу незаметно. Всему свой день. Очень скоро наши знания скажутся сами собой. Нам остается только внимательно следить за каждым из нас… Все.
Толя устал. Я тоже. Надо было переварить информацию. Это было непросто. Я взял себя в руки. Обратно мы шли, болтая о ерунде. Исходили паром… Потом мы купили мороженое. Толя съел четыре порции. Я - две. Но наши шансы были равны. То, что он отдал, он не получил взамен: своим мнением я с ним не поделился. Мне надо было обо всем крепко подумать.
На прощанье Толя зажег семафор. Он сделал это легко, без усилий. И уличное движение было восстановлено. "Фокус!" - восхищенно догадался я. Люди ни о чем не догадывались, и вечер тек своим чередом.
Глава 3
- С Угреватычем, как впрочем, и с каждым из нас, дело обстоит непросто. Фокус в том, что, несмотря на дичь и пляску мысли, он в ста случаях из… девяноста оказывается прав. Как это ни странно. Но прав издалека. Не тактически, а стратегически. То есть он может и ошибиться в сроке, но по существу - нет. Так что те, кто называют его поцом, ошибаются. Ибо где вы видели прозорливого поца? Сложно все, вот что надо понять… И потом, он божий человек. Это не каждому дано. Страдающий от искусства, которое не дает ему жить. А кому оно дает?
- Оно дает многим…
- По-моему, ему нужно бросить писать и начать жить… Но жить еще труднее. Вот в чем ужас.
- Надо стараться.
- Легко сказать. Мы хотим скрыться и от жизни, и от искусства. Куда-нибудь в овес.
- Это невозможно. Надо выбрать. Кто послабей, выбирает жизнь. В ней тоже тяжело, но там легче замести следы. А попробуй замести следы (или след) в искусстве. Тут все на виду.
- Ты начал себе противоречить.
- Не себе, а тебе. Тут разница. Но ты ее не заметил… Ну, ладно. Будь здоров. Продолжим после. Когда настанет время. А оно настанет.
- А Люся все-таки стерва. Мое мнение такое. Да, да, не возражай. Я лучше знаю. Она просто не успевает надевать трусы. Это-то и возмутительно… А я уши развесил. Но ненадолго. В отличие от тебя. У которого они до сих пор висят. Потому что ты поц. В отличие от меня. Который, тоже поц, но понимает это. В отличие от тебя, который этого не понимает. И так далее. И тому подобное… Но ты все равно не поймешь. И это к лучшему.
Потом он читал мне свой рассказ про Эллочку Пипер. Рассказ был об одиночестве и еще о чем-то. Там были пьяные мятые люди, из рассказа торчали острые коленки пятидесятилетней певички, пучки волос, участковый милиционер с фамилией Кусыця.
Глава 4
А вот и стихи. Наконец-то.
Часы уснули. Юный гондольер
Вникает на открытке в суть пространства.
Восторг в душе его от постоянства
Воды и пенья. Рядом спит Мольер.
Махнув рукой на море злодеянья,
Чугунный Дон-Кихот читает вслух роман,
Где правда торжествует, а обман,
Кольнув легко, не портит мирозданья…
Чудесное старинное изданье.
Это Валера Дедушкин сочинил, в бытность свою в Новобосяцке. Теперь он уехал в Нью-Йорк или Багдад - в гости к шейху.
- Валера, где ты?
Кровь наполеоновских битв ударила мне в голову. Кровавое вино. Ромуальд Амундсен. Закаты. Сны.
Гекзаметр наполовину с льдом.
Поспели крыши, вороватость дяди -
Не потревожит маршала. В снаряде
Нет прока. Нет его и в олухе глухом.
Когда кареты брошены на слом,
Нет смысла выходить в таком смешном наряде,
Чтобы запутаться в безлюдном маскераде
И горести запить роскошнейшим вином.
Ну и так далее… Ну, как моя импровизация? Вздор? Неважно. Стихов хочу, стихов! Сонетной формы хочу. Музыку сонета мне подавай. И вообще - стихов! Что-нибудь этакое, что-нибудь о Бонапарте. О маленьком капрале. И я уже не могу остановиться… Стихов хочу, стихов!
Весь день разжевывать в конторе
Рыхлой жопой стул. Исподтишка
Воспитывать нахлынувшее горе
На краешке листка.
А если вырвется часок досуга,
Дырявым зубом из страдающей десны
По городу пройти знакомым кругом,
В котором центр - сны.
Потом - домой. Горячий душ. Обед.
Бутылочка вина сухого… Матка боска!
Пускай на свете счастья нет -
Как сладко пукнуть, перелистывая Босха!
А? Сила… Это Шурочка про Гришу.
Или:
Полно врать, мы все устали.
Полночь смотрит на дворе…
Спасибо, дедушка, вам, Сталин,
И вам, Бальзак де Оноре.
И вам, сосед по скорбной плоти,
В пыли и в пятнах, мой пиджак.
Все кончено. Мы в переплете -
Гирш, Александр, я, Бальзак.
Это уже мы втроем.
Или же:
Сидят вельветные травест'и,
Пьют воду с'о льдом.
Испанский нищий мямлит стих
И клянчит сольдо.
Дерев зеленый сомбреро,
Блистающие облака…
Печальный мальчик, покрытый флером,
Читает розовый плакат.
Это мы с Шурой.
Глава 6
Мы поссорились с Ливанычем. Ленц помирил нас.
- Если бы ты был тонким психологом, Анатолий, ты бы понял, что я этого уже не хотел. Но ты содействовал, и тут твоя вина.
- Я хотел как лучше. Я видел, что обе стороны готовы.
- К чему?
- К общесоюзной и областной славе… (Фимоза, я пошутил).
- Я понимаю, что ты пошутил. И все же…
- Если я полез не к делу, ты сам тут повинен. Отныне я от вас отказываюсь… Идите вы все - знаете куда? И ищите сами себе путей. Я вам не советчик и не отгадчик снов.
- Все равно, Толя, спасибо.
- За что?
- За труд.
- Этот труд мне ни к чему. Возьми его себе.
Беседовали с Олежеком.
- Я пошло себя веду, правда? Я знаю. Я ужасный пошляк сегодня. Но сам бы я не распустился - меня распустил Шуневич. Я провел с ним восемь с половиной часов - и совершенно сломлен. Он меня перемолол.
- Восемь с половиной? Почти как у Феллини.
- Феллини тут нечего делать. Тут было почище.
- У тебя измученный вид.
- Еще бы. В течение восьми часов мы говорили друг другу правду! Представляешь? За всю жизнь я столько не сказал.
- Охотно верю.
- Это страшно изматывает. Теперь я никуда не гожусь. Мы сказали друг другу слишком много гадостей. Так говорить гадости, как мы с Шуневичем, никто не может. Мы не щадили друг друга… Ничего, это полезно. Наконец-то я мог сказать ему, кто он такой. И хоть душа заплевана, но мне в каком-то плане стало легче. Хотя… Черт его знает. Я перестал что-либо понимать вообще… Извини. Я выжат окончательно. Дай закурить.
Странные наши разговоры:
- По-моему, он несчастен. Как тип. Он несчастливый человек, лишенный слуха. Это его беда. Он недоступен музыке. Хотя любит ее. Ему не то что медведь на ухо наступил, но какие-то важные ушные хрящики он ему переломал. Зрелище глухого, играющего на трубе слепых.
- Ах, не говори. Все это оправдание раба.
- Что же тогда не оправдание раба?
- Ничего. Ничего не оправдание раба.
- Что ты заладил? Ты меня сводишь с пути и с ума.
- Никуда я тебя не свожу. Ты олух…
- Куда ты меня привел?
- К обрыву. К месту, где обрывается моя повесть. И юность.
- Что я должен делать?
- Ничего. Ты должен прыгнуть.
- Почему?!
- Чтоб испытать. Испытать ощущение полета. Как ее герои. Итак…
- Я вернусь?
- Это неизвестно.
- Хорошо, - сказал Толя. - Я готов. Во имя отца и сына и их пропавшего внука… Вперед!
И Толя прыгнул. Ветер снес его вниз, как яйцо. Упав, он сразу спросил себе молока. Подбежавший пропастянин услужливо протянул ему кувшин. В холоде молока Толя почувствовал холод равнин, оставленных наверху.
- Где я?
- Тут, - ответил хихикающий житель.
- Ты стал знаменит.
- Это мне не в новость.
- Ты стал боровом, Толя. Куда это приведет?
- Да, я растолстел. Но не телом, а духом. Мне необходимо похудание. Надо менять пищу. Мой духовный жир мешает мне двигаться вперед. Но я его уберу… Мне нужна масса. Без нее я теряю инерцию. И ту глубокую осадку, которая позволяет мне плыть… Так что, тут проблема о двух китах. Как тут не найти третьего?… Ты изобразил меня в своих записях довольно однобоко. Хотя по-своему замечательно.
Но ты обошел стороной мои другие стороны. И приписал мне некоторое плоскостопие ума. За это я на тебя не в обиде. Когда я читаю, мне не к чему придраться.
Хотя я мог бы.