Железнодорожный вальс
Какой стороной ни пойдете -
поедете в дальний Ростов -
железнодорожная тетя
ударится грудью о столб.
Я в мыслях - скрипач и художник,
и в самом далеком краю, -
фотографы! ставьте треножник! -
железную тетю люблю.
Металла трамвайного скрежет,
раскованной службы полет!
Моя пассажирка, о ласточка, где же,
в какой любознательный год?..
Железо. Дорожная тетя
с красивой фигурой груди,
в таинственно-сказочном гроте
сверкающей, жаркой любви.
Я был тогда юн и рассеян
по многим дорогам страны.
Донецкий шахтерский бассейн
припомните? Вспомнить должны.
Она мне конечности гладит
и спину свою отдает -
железнодорожному дяде,
ценителю дамских живот.
Я песни ей купно слагаю,
люблю ее мыть и тереть
и с полки лицо наклоняю
в купейную, душную клеть.
Дышу ей в лицо скипидаром
своих засверкавших сапог.
Я в поезде ездил недаром
и твердый билетик сберег.
Ты родом была из Сибири
и ехала в ту же страну,
в закатно-безоблачной шири
прилипнув грудями к окну.
Она меня громко бранила
за то, что так выключен свет,
и руки солдатские мыла
малиновым чаем в ответ.
Повесься в вагон-ресторане!
Умри на железном ходу,
отдайся грохочущей пране
в земном Гефсиманском саду!
О, пышно расстегнутый пояс
и дважды прекрасная грудь!
И мчит ошарашенный поезд,
и чертит в Испанию путь.
Летают во сне кочегары
и стаи заморских свиней.
Начальникам снятся кошмары,
а грекам - скончание дней.
В какой вы стране ни поели -
а пить нужно только в другой,
где сосны, комбайны и ели
вам лезут в окошко дугой.
Инкогнито, то бишь, подруга,
любитель приятной игры,
не надо чураться друг друга.
Войди, умножая миры.
Моя невозможная шеей
и кистями радостных рук,
лети над свободной Рассеей,
романов и повестей друг.
Листая страницы загара,
идя за судьбой невпопад,
моя невозможная пара
надела пальто наугад.
Я в мыслях - бандит и художник
и даже немного ямщик.
Цвети, заливной подорожник.
Что листьями в грунте поник?
Наивная, как ты страдала,
что нас обнаружит ГАИ,
когда ты водой обливала
японские руки мои.
Такая волшебная тетя
мне выпала в жизни моей
не то чтоб в такси, в самолете
иль в танкере южных морей...
Когда наступают заносы,
и кажется мне, что темно,
мне снятся матрасы, пампасы и розы,
и той пассажирки окно.
Товарищ! Не будь осторожным
и в самом далеком краю
тропинкой железнодорожной
разыскивай тетю свою.
* * *
Эта ложь прелестна тем, что
дети золотят -
как походная аптечка
переносит яд.
И пускай. Пусть это ложь, но
ворохи конфет,
груды облачных пирожных,
взмахи сигарет...
Ты уйдешь, пожалуй. Мнишь, как
будто ты ушел -
в ослепительной манишке,
торс карандашом.
А на самом деле все мы -
вместе и одни -
мы на самом деле схемы,
схимы и огни.
Лет на семьдесят поездка,
мяса полон дом.
Если плотно кто поест, как
вешаться потом?
Зацелованные розы
в волосах зимы,
бруцеллезы, и склерозы,
и циррозы мы.
Эта ложь прелестна так, что
из болота вверх
поднялся зеленой мачтой
первородный грех.
Хочешь видеть голой кожей
на траве дрова? -
ум свой смешиваться с ложью
научи сперва.
Хочешь услыхать сову, чей
глаз - салазки чар? -
ложью этой будь научен
смазывать печаль.
При свечах ее созвучий,
на хвостах-мостах,
потребляет пищу лучше
жадная киста.
Знай: на самом деле все мы,
в сумме всех углов -
кости, челюсти и вены
тающих веков,
в котелке над бульбой пар да
от костров дымы,
леопарды и гепарды,
и сефарды мы.
Те, кто знают это, спят на
ложе из мясца.
А по коже лезут пятна
трупные конца.
Ну на самом деле, кто мы?
Посреди зимы -
иглы, гномы ли, фантомы
ли, сугробы мы?
В Киргизии
Я видел это так. Из гастронома вышел
киргизский карлик в шапочке собольей,
коротком пиджаке и без пальто.
Соболья шапочка по-зимнему прекрасна.
Ее наушники схватились друг за друга
над головой киргиза небольшого
и в целое сплелись. Фургон стоит.
Бутылки молока свежайшего под стулом
его езды. Отлив его костюма
дакроновую моду мне напомнил.
И все-таки я думал: этот карлик
не может быть шофером. Очень трудно
ему влезать в такой большой фургон.
Но, видимо, киргиз судил иное.
Легко подтягиваясь на плечах костюма,
он спинку плоскую и тельце соловья
забросил внутрь кабины, как игрушку.
И загудела бережно машина,
и через станцию автобусов Токмак -
поселка городского типа, мимо рынка,
не столько в направлении Тянь-Шаня,
как параллельно снеговым его отрогам,
возвысившимся чуть ли не нахально
над каждым здесь увиденным пейзажем,
сказать попроще, так бесплатным приложеньем
к любой здесь наблюдаемой картине...
Со мною поравнялся мимоходом...
Горбун водителя? Водитель горбуна?
Прекрасный, но киргизский олимпиец?
Вот так повез он горбик вдоль Тянь-Шаня,
за руль хватаясь когтем человека,
по направлению на город Пржевальск...
А я стою один с большой болгарской сумкой.
Я жду автобуса на сахарный завод.
* * *
Смертельный друг Борис Иваныч,
приди ко мне в нелегкий час,
возьми с собой бутылку на ночь
и блеск твоих безумных глаз.
Мы будем друг у друга гостем:
врачи - и каждый - сам больной.
Да, в наши дни не так-то просто
стоять меж небом и землей.
Питомцы древнего медина
и врачеватели костей,
мы заливаем в почки вина
для утоления страстей.
Хирурги старого закала,
когда потерян бедам счет, -
сломали кость - но их немало,
а мясо снова нарастет.
Сад
О сад...
В.Хлебников
Где копченые ломти литературы свалены
на протяжении струганного стола,
а понятия ведут поимку друг друга за суффиксы.
Где пахучая строфа загибается вдоль хребта текста,
а каждый мало-мальски стоящий звук мысли
шуршит оберткой и хочет вон.
Где авторские листы зияют ранами точек,
между пальцев сочится илистая грязь придаточных.
Где ливневая гладь свивающихся строф,
обламывающееся их движение, повторяю вам,
двойная клякса воздуха, - это уже стихи.
Где рисовый отвар воздуха, толкая к сочинительству,
обнаруживает слоги, еще не бывшие в языке.
Где из вычеркнутых слов образована патока безмыслия,
слоистая верфь демагогии, откуда, исхудалый и серый,
сходит на нас ежечасно графоманский фрегат.
Где транспортные средства - переносы и абзацы - суть
развилки и стрелки северного морского пути в литературу.
А точки с запятой в стихах дороги на вес черноморских
жемчужин.
Где лающая дужка над кратким "й" является нам пружиной
и собачьим ошейником одновременно.
Где частица "ся", то забегая вперед, то опаздывая,
мешает глаголам быть самими собой.
Где жалко не умереть из-за слова, но нету такой возможности.
Где аллитерированные караваны оставят воспаленные
сочащиеся следы.
Где поиски благополучия равносильны второму
экземпляру текста.