По счастью, мы оказались в районе  мокром, черном и центральном, с белым светом, только без грязи.  Над нами стоял двухэтажный корпус медицинского факультета.

         Город был как город и, правду сказать, за его пределами мы мало что знали. Никто не знал, кто он такой, только не знаю, было ли это   для кого-нибудь важно. Так, например, я, желая вылечиться от простуды, и имея посоветованный кем-то способ водки с перцем, позвонил своему другу - аккуратному художнику и пригласил его к себе. Зная о стесненных обстоятельствах художника, я заблаговременно позаботился обо всем и купил несколько бутылок водки. Каково же было наше удивление, когда мы встретились и узнали, что и у него, и у меня по нескольку бутылок водки. А перец был черный, и водка не помогла, потому что надо было пить с красным, да еще и настаивать хотя бы пять минут.

       Медицинский факультет тоже ничего не мог нам сказать. Внутри него было черно. Мы вспомнили об огромных фигурах, которые были такими загадочными и оказывались поразительно глупыми, стоили только с ними заговорить. Но и этого сейчас никак нельзя было сделать, потому что залы были пусты, сквозь них светили фонари, очень белые, и внутри было черно.

        Мы много учились, а нас не хотели учить. Все очень много пили. Я не курил. Бывало так, что неслись грязные грузовые машины, которые вдруг превращались в большие, черные и тоже загадочные, а перевозили они достойных и содержательных людей, которых мы знать не могли, потому что, повторюсь, никто не знал даже самих себя, что же делать… Сейчас вспоминать об этом очень странно, есть даже, как сейчас выражаются, некоторые проблемы; дело в том, что из тебя как будто наизнанку выворачивают целый город, он высыпается вниз и вдаль, и мы тоже вместе с ним, только нас нет давно. Все это может оказаться очень глубоким и концептуальным исследованием всяких теорий разных, которые с нами происходили, только я в это не верю и, получается, даже не знаю, во что.

       Не знаю также, стоит ли пытаться вспоминать в таких деталях. Понимаете, ведь все равно получится что-нибудь другое, так что же себя и вас обманывать. Дневники вели другие, совсем реальные люди. А мы вести не хотели.

 

 

      Шопен встал и перешел на другую сторону комнаты. При этом было сказано, что некогда совершенно справедливые люди основали Дивник. Строение его было удивительным и многообразным. Так, например, на некоторых страницах Дивника вообще ничего  не было, а на  других, напротив, было много интересных и совестливых мыслей. На третьей странице стояла запятая. На первой был эпиграф такого содержания:

 

                                                   О, Дивник - начало века!

                                                   Вихри снежные крутя.

 

    Правила пользования Дивником были самые многообразные. Так, например, Дивник следовало заполнять. Дивник следовало  почитать. Ему следовало поклоняться  и приравнивать его к своему здоровью.  Дивник следовало плеваться и в ярости возить по полу, в особенности, если пол асфальтовый. При этом делаются какие-то упоминания о ваксе (а что это?..) и мировой литературе, в том смысле, что возишь Дивник, конечно.

         Дивник следует и дальше исследовать. Он очень широко распространен в виде упоминания о том, как один человек был остановлен пешеходом, неожиданно его побил и стал виновен. Цвет Дивника голубой, со стальным - это там, где трубы - и нежно-бирюзовым оттенками. И надо ждать, потому что Дивник годится для людей, предпочитающих изыскания внутри самих себя и за его пределами, самих себя, я имею в виду - это я так излагаю, но если кому-то так не нравится, то он это, соответственно, не любит. И тогда уже я ничего не могу поделать, потому что я, как и другие мои коллеги, занят чтением Дивника. Можно, конечно, утверждать, что их нет, этих моих коллег, а может, даже и меня –  это в том случае, если вы одержимы манией разрушения - но я боюсь, что в таких утверждениях очень мало смысла, а потом, они же есть, то есть, не утверждения, а коллеги, потому что читают Дивник, также как и я. Правда.

Имеющие дело с Дивником знают: им нельзя пить на ночь много холодного чаю. Вместе с тем, некоторые полагают, что как будто вместо этого надо пить что-нибудь еще. Это неправильно, иногда может оказаться даже несуразно. Мне, например (я  Дивник),  всегда казалось, что это всё надо делать как-то по-другому, и чтобы пахло, скажем, горами. А коньяк, например  -  это условность. Условности следовало сделать реальностью, а мы не сделали. В этом наша роковая ошибка.

Шопен любит оказываться иногда на берегу озера и рассказывать много историй; тогда мы будто уходим отовсюду и переносимся к берегу навсегда. Шопен - кличка, а за берегом начинаются деревья, и туда не хочется.

Раздавленные массами горя - Шопену не помеха. Ему нравится напиваться сладким вином и сочинять эти истории, которые он потом рассказывает. Кайма у  всего этого багряная. Во всем этом есть много полезного и поучительного. И его обязательно надо поучить. Это очень важно и нужно, как если бы это было сущностью, которую вы в таких случаях обычно учите - вам ведь говорят?  вы ведь делаете, учите?  Надеюсь, никто  в этом не сомневается, а я понимаю, что хотел этим уточнить. Всем поэтому хорошо.

Теперь перейдем к королеве.

Она умилительна.

Не знаю даже, когда и в какой день все это происходило, а вообще, есть уже, может, и такие, которые думают, что не происходило совсем, но это же неправда. Потому что все, что есть, когда-то происходило. И наоборот, все, что происходило, есть - или было, что, конечно, одно и то же. А откуда же ему тогда взяться, если его не было, глупость какая. Так вот, давайте о том, что было.

Это я так все, к слову;  мне, честно сказать, трудно, потому что речь-то, конечно, будет идти и обо мне тоже, но хорошо, когда только о тебе, а то очень, конечно, не по себе, когда затронуты сферы, преисполненные высшего смысла. Сферы вздымаются и затуманиваются, а город – как город и видеть их и не  видеть его может только подлинно, истинно и навсегда соприкоснувшийся с миром двора и королевы. Это не такой двор, который, пересекая, попадаешь на улицу или куда-нибудь еще. Этот не пересекаешь, а постоянно вдоль, и все время, наоборот, думаешь, как бы больше никогда ни во что другое не попасть. Потому что тебя уже тогда два – а как бы не  больше – это очень неуютно, и один мельче другого.

Да, почему я так свободно об этом говорю – я же там служил. Было очень историческое время, потому что тогда в результате очень многих и титанических усилий и кропотливой работы королевой было постановлено, что необходимо решить многие и многие проблемы, для чего их решать с помощью, к которой прибегая, четности и нечетности, потому что весь мир так. Я, признаться, по сей день испытываю законную гордость, потому что не понимаю, как это можно незаконно испытывать. Я был чуть ли не основным сотрудником, отвечавшим за обеспечение и надлежащий порядок. Это очень ответственные и сложные материи, а ведь как просто  мы здесь об этом с вами говорим!..  И это не стыдно совсем.

Еще меньше, например, в этом понимает Большой городской магистр – высокого крупного сложения, одетый в мелкую клетку джентльмен, пожилой, огненно-рыжий. Он как-то раз обмолвился, что полагает все вышеприведенное основой деятельности Городского магистрата, а если уже такие люди... Его обуревают проблемы нечетности.

А потом за какие-то заслуги я стал старшим вычислителем соотнесения четности и нечетности, и тут уж стало совсем худо, потому что приходилось без конца думать о них обо всех там, возле королевы, а это поверьте мне, буквально невыносимо... Королева, надо полагать, ощущала все это наиболее бестелесно, и нам бы поучиться у нее такому исключительному восприятию, когда вроде и во всем, и нет тебя нигде, но, как я уже отмечал, нас этому не учили, нас ничему не учили, ничему и никогда.

Она, кроме прочего, божественна и так трогательна, когда бывает проста с нами. У меня был друг-дурак, служил там музыкантом. Так вот,  уверяет, что как-то утром она встала в совершенно невыясненном настроении и написала стихотворение, и по сей день являющееся большим явлением. Она написала так:

Из-за моста вылетает

Птичка, а как бы с усами.

Птичку зовут покорник.

Все, что они не успели,

Тоже мы сделаем сами

В этот заметный вторник,

Очень чудесный вторник

Многопрекрасный вторник.

          Я должен, конечно, оговориться в этом смысле насчет среды. Среда - вот всегда была проблема, в смысле из-за надвигающегося предчувствия беды                                          (или  предчувствия  надвигающейся беды? Ах, я не знаю!..). Потому что в среду

все ощущалось ближе к четвергу. В четверг становился кризис, и она ужасно страдала, бедная, мы так все переживали, просто сердце разрывалось на части, на пятки, и душа корежилась в муках, мы мучились вместе с нею, проходя через горнило возвышеннейших порою страданий, а ведь все они имели под собой еще какие основания, кошмар какой-то. Двор был мрачнее и мрачнее, к вечеру особенно, а потом разражалась просто какая-то истерия чувств, потому что все понимали, да - понимали. И признавали, что вот так - всё, всё уже.

 Пятница же, напротив, была вдруг совсем светлой и нежной, и всех отпускало - такой тихой и радостной, иногда только маленькие белые облачка пробегали. После нее  жизнь в субботу казалась случайностью.

Мой друг, служивший при дворе музыкантом и, по-моему, из-за этого съехавший окончательно, но такой талантливый, это описать невозможно  ( да и зачем уже сейчас…), был человек как человек. Потом получил это назначение - нет, многого, конечно, добился, стал отдаляться от нас мало-помалу, потом и вовсе – бросил пить. В-общем, сдох все равно от почек и очень мучился перед этим. Мы все стояли кругом и думали: эх, брат, мы бы каждый за тебя немного поболели, каждый бы жил чуть хуже и меньше, зато – вместе; что теперь попусту говорить.

В-общем, так и ушел, но, когда перешел в окружение прямо к королеве, стал писать дневники, что, конечно, поразительно, потому что никогда такого за ним не водилось, никто бы и подумать не мог. Они у меня хранятся, так, кое-что.

“ ... Мне так хорошо,  и я иду на работу с радостию. Она такая светлая, эта мысль и, когда идешь, воздух как бы раздвигается и так приятно, если вспоминаешь, как тебя и любят, и ценят. Может, любят - это я немного лишнее говорю, я ведь этого совсем не знаю: меня, может, никогда и не любили, я имею в виду, до этого. Но у меня есть надежда полагать. Потому что это так много - находиться там, куда я сейчас попал - и я должен быть счастлив. А то, как же иначе. Это было бы просто безумно и глупо.

Я склонен думать, что многого не помню или, вернее, помню не то, что надо. А что надо помнить, я тоже не знаю, кто мне, в конце концов, говорил. Я вот думал - получается так: на самом деле же ничего нет, правда? Я имею в виду такие вещи, как горе - правда, один раз было, как будто;  я был одет, как на прием, потому что и должен был быть прием, а они стояли в коридоре, и так приятно приветствовали, и заботливо, и еще сказали вдодавок как бы: “Смотрите, осторожнее, потолок низкий, как бы не проломить”, и засмеялись, гадко так вдобавок, вдогонку, я имею в виду.

      Но я не очень переживаю, потому что нельзя, даже если ты захочешь, невозможно - зачем же, если так все хорошо? Если разве что вдруг отвлечешься от своего, потому что у королевы, божественного предназначения, - ну, и что, и что

тогда? Не знаю, зачем эта какая-то, с непонятно откуда звучащим голосом - я там рос? - но я же нигде не рос...  коридор, всегда узкий. Кошек какая-то шерсть; она свалялась там, где-то сбоку, на полу, рядом с каким-то ковриком. Вони-то... тихая и злая.

Я обратил внимание, как красиво и удобно получается, если я улегусь на стол (только сидя) потихоньку, удобнее, и обхвачу голову правой рукой, так, чтобы она захватывала всё с другой стороны, у меня это очень получается, и замечтаю. Это очень хорошо, и никому не обидно, и какое-то время так можно. Я даже больше скажу, (то есть, могу сказать, а то если это никому не надо? - я стал в последнее время очень осторожный...) - я скажу так, что это польза. В смысле, она может получиться, если я так замечтаю, потому что тогда хочется сделать людям добра, а оттого бывает только польза.

Что обидного, если я попью портвейна с какими-то слесарями? Попробуйте, найдите изъян в рассуждениях.

...........................

Я взлетаю, когда я вспоминаю о любимой...

В тот, такой знаменательный день, замечательный день, так получилось, я должен был присутствовать - я же был приглашен! - на вечере, который королева устраивала в честь. Мне трудно передать впечатление, мне трудно все переоценить. Дело в том еще, что вечер, возможно так сказать, был неформален, вы понимаете, надеюсь, что это для меня?

Это была такая магия, такое волшебство. Нас было собрано в центральном зале, только не в большом центральном, а в малом, том, который сбоку слева, если смотреть от Её стороны, откуда она входит. Так вот, она вошла, почти никем никогда не сопровождаемая, то есть, тогда не сопровождаемая, я хочу сказать, так легко, как нету будто всей этой жизни, и овеваемая  токами жизни и особого к ней, к жизни, желания, вызывая  его же в нас во всех, и так мудро и просто, что я хочу это постичь, как если бы это было самым важным для меня вообще, а может, так оно и есть?

На мне еще был мягкий отложной воротничок без вставки. Она, проходя мимо, неожиданно погладила меня и... По голове погладила, одним движением руки, и я все понял и перевернул свою жизнь в очередной раз, только на этот раз правильно, я... Воздух, такой воздух был вокруг. И мы пели, и обсуждали разные темы, по сути дела, очень важные и очень актуальные, и ощущали важность того, что говорим, и очень, очень любили друг друга.

После беседы был подан всем холодный коньяк”.

Шиз.

Пойду, искупаюсь. Умер ведь человек как.

Сейчас уже никто не скажет точно, где и когда всё по очереди происходило. Те, кто помнит - им это не нужно. Те, для кого это важно, не понимают ничего вообще и нельзя их вообще ни до чего допускать. За этим следит целый отдел, говорят, с очень большими, просто огромными полномочиями. То, что происходило на площади - это точно. В таких вещах вообще не бывает сомнения. Почему -  это уж дело хозяйское, как хотите...

Возьмем, к примеру, редакцию. Очень неуютное ощущение во всем существе. Так бывает, когда надо рассказать о чем-нибудь спокойном, больном и заурядном, и что только один-два человека и понимают.

Трудно, очень трудно. Но здание редакции существует, и продают перед ней пирожки, и летают голуби, а площадь пересекает небольшой генерал с портфелем. В здании, в комнатах висят репродукторы, в которых иногда звучит концерт артистов заграничной эстрады. Все очень удивительно преломляется, и чем меньше кабинеты, тем больше в них людей.  Все ненормальные. В редакциях не работают нормальные люди. Перед зданием опять продают пирожки. Почему они не с голубями, интересно?

В комнатке (кабинете) секретарши секретаря редакции висит ужасная, нервная картина  “Июль”. Идиотов мало, и в целом все на редкость хорошие люди, это правда очень хороший коллектив подобрался.

У одного из Заместителей Главного Редактора невралгия тройничного нерва. Не разбираюсь в этом, но, говорят, очень больно.

Редакция, как редакция. Пирожки кончаются. Из картины “Июль”, по мнению одного из сотрудников, вылезают гады и пожирают все живое. Начинается обеденный перерыв.

Из сказанного следует, что от города ничего не осталось. Продавщицу в маленьком магазине на площади  - спокойную, но противную женщину - увезли два часа назад, потому что, отвечая на какой-то вопрос покупателя, она рассказала, что ее очень напугала вчера передача “Погода всех узот” и пыталась убежать из магазина, бедняжка. Бедный покупатель. А вот, вдруг у него получится от этого иммунитет, и риска, что его тоже увезут, не будет больше?..  Дай Бог тогда каждому такую продавщицу.  

По этажам редакции мечется хриплая режиссерша и готовится к интервью с Первым Заместителем Главного Редактора.

            - Последние изыскания Главной Редакции? - спрашивает ее умноватый референт Первого Заместителя. - Следует отметить, что последние годы были особенно, качественно по-новому, продуктивны в деятельности научно-изыскательских фирм, подразделений и объединений Главной Редакции... А, это вы еще не снимаете... УЖЕ не снимаете?..  Что значит - сейчас начнете? Прошлого не вернешь, дорогуша. Я продолжаю. Суть открытия состоит в том, что человечество издавна, с самого момента появления такого жанра, как гравюра, задавалось вопросом о структурном строении как самого фенОмена, так и понятия “гравюра”, приходя каждый раз к догадке о том, что гравюра - и как феномен, и как понятие - должна состоять из универсальных структурных элементов. Изыскания последних лет - но об этом надо говорить очень осторожно (поэтому, пожалуйста, не опирайтесь на этот стул, а то грохнетесь - мало не покажется) - позволяют предположить, но об этом, пожалуйста, между нами, милочка - мне думается, что разглашение было бы преждевременным - что гравюра в цельном, и концептуальном, хотя и экзистенциальном своем единстве состоит из грАвур. А гравуры, в свою очередь, и образуют гравюру, но это, понимаете, очень трансцендентно, это еще далеко от окончательного какого-либо вывода, к которому по сути, и призывает нас сам фенОмен.

-  Как мило, - хрипло говорит режиссерша.  -  А  вот что Вы думаете насчет художественного произведения в целом?  Есть ли надежда, что читатель, зритель, да и писатель, я бы сказала, получит какую-то, вот, надежду, что ли, насчет художественного произведения в целом?.. Если я не слишком далеко зашла, конечно...

-  А-а... ну, я бы так сказал, что практически любое художественное произведение состоит из феатУр. Если мы, скажем, конечно, будем исходить из продолжения перспектив существующей на данный момент теоретической базы…

- Ты давай, быстрей, - говорит Первый Заместитель Главного Редактора электрику, в подсобном помещении у которого, в подвале, сидит. - А то мне надо свалить, пока эта обдолбанная не догадалась своё интервью брать. И машина ждет.

- Хорошо тебе, - замечает электрик и наливает Первому Заместителю в стакан водки. - Сыр вон бери.

- Чего же хорошего... - меланхолично отвечает Первый Заместитель. - Он у тебя пахнет немытой женщиной и моими носками, когда я был на втором курсе, одновременно. Я же тебя просил: другого купи, который с самого боку лежал. Ты это радио выключить не можешь?  Меня обязательно надо до конца убить?

-  Оно не выключается.

-  Что за .. твою мать !!!

-  Да что ты психуешь! - говорит электрик. - У тебя сейчас водяра закипит. И чего ты пацана за ней гонял...  Не мог портвейна выпить?

            -  От него долго воняет, - говорит Первый Заместитель. - Это раз. Во-вторых, он плохо действует на печень. Если у тебя есть запасная, одолжи мне, и я буду жрать с тобой этот портвейн до скончания века. Я еще жить хочу. Надо же, какие суки, не могли они прямо ничего другого по радио передавать. Это им надо сейчас, когда я водку пью... твари. Ну, давай!..

Выпив водку до конца и обсудив с электриком все проблемы, он поднимается из подвала ему известным хозяйственным лифтом, выходит в маленький черный дворик, где его никто не ждет, и, обогнув угол, оказывается на хмурой прохладной улице с нависающими облаками - а там, по обыкновению, чуть дальше второго парадного его ждет большой черный автомобиль Первого Заместителя. Он направляется к нему и, отсекая даже стремление приблизиться со стороны двух-трех наивных посетителей и  просителей ( и не в картине ли “Июль” они все живут, интересно?), оказывается в машине, дверь которой закрывается, как бесшумные врата. Черный космический цвет и совершенные до жути формы отъезжают в несколько движений с незнакомым смертному звуком. Очнувшись в машине от услады общения с электриком, Первый Заместитель, затуманенный и травмированный парами водки, вспоминает, что ему совершенно некуда ехать. Водитель это прекрасно понимает, и они едут, и едут, и едут.

В это время на вахту заступает сменный редактор.

- Что Вы на сегодня приготовили? - задает неожиданный, как всегда, вопрос, сменный редактор.

- Твою смерть, подлец!!! - отвечает репродуктор на стене, потому что редактор, как-то вот так - один в этой огромной редакции. Все придут еще только минут через двадцать. Сменный редактор только вчера заступил на должность редактора вообще и мертв от волнения. Вот он и репетирует. Пьеса, передаваемая бездарно по репродуктору, внушает ему своим шуршащим фоном и поскребыванием по бумаге изнутри, что у него ничего не получится. Не то, что сегодня. Никогда не получится. Ничего не получится. Никогда.

-  Боже, что ты наделала!! - кричит потихоньку  репродуктор.

Репродуктор тихо скандалит.

...  Сменный редактор уже час, как подписывает всякие бумаги. Вокруг кипит понемногу ночная жизнь, бегают и хлопают иногда, правда, в два раза меньше, чем днем. Ряд кабинетов закрыт. В приемной Первого Заместителя, размером с посадочную площадку для вертолета, дежурит референт, но другой, а не тот, который дурил режиссершу. Режиссерша, просмотрев в прокуренной, слегка роскошной грязной квартире отснятый материал, дымит и предается греху, а именно - пытается кому-то что-то объяснять. Тот, по счастью, знает, что она его завтра подведет. К несчастью, ему больше некуда деваться.

Референт, дежурящий в приемной, смотрит в огромные окна, и с подступающим, как говорят, страхом замечает, что в городе ничего, в общем-то, и нет, и не горит... разве что два-три окна, а над городом в целом веют злобные враждебные вихри. Ночь, вообще, и небо черно-молочное, с просветами трупного синего цвета. Неожиданно референт ощущает, что он никогда никому не был нужен - ну да, это дело традиционное для литературы  и издательского дела, и тем плоше - ничего-то уже не исправишь…  да и что исправлять-то?..

Финалом чего становится поворот с днем никогда не слышным звуком массивной ручки в переднюю часть двойной двери кабинета Первого Заместителя. Секунда течет, ручка проворачивается, и впечатление такое, что невидимка пытается проникнуть внутрь. Шоком наполняется каждая клетка референта и еще страшнее, что дверь открывается вдруг наружу, и на пороге появляется Первый Заместитель Главного Редактора. Он в черно-синем костюме. Глаза его зияют.

-  А... -  только и говорит референт.

-  Располагайтесь и налейте слегка виски - произносит Первый Заместитель.    -  Я расскажу Вам про кафе “Олень”. Сейчас Вы поймете, почему вообще всё не так.

Кто-то снаружи набирает код на секретке, отодвигается дверь поменьше, сбоку, и в приемную, слегка пыхтя, всовывается маленький человечек в курьерской форме.

-  От Нее… - говорит он. -  Она сказала, что это все-таки Ухус. И еще она говорит, что ничего, пускай!..

Человечек лыс, в красном пиджаке и шапочке.

-  Готовьте распоряжение... - веско говорит Первый Заместитель. -  Держите все на контроле. О малейших изменениях сообщайте сразу мне. Вы ведь                          (референту) понимаете, чем теперь все это обернется.

-  Как?..  -  почему-то спрашивает референт, не понимая, на этом ли он свете.

-  А очень просто, - ответствует Первый Заместитель Главного Редактора. -  Мы эти штуки видывали. Теперь будут введены Общий Овкуснитель - потому что Главный Редактор без этого ничего не утвердит, - Увкуснитель (это согласно табели), Упротивнитель - потому что попозже это ему покажется обязательным, - да я его, собственно, и понимаю... - ну, и Отвкуснитель какой-нибудь... как резерв. Иначе нам просто нечем будет маневрировать в этой ситуации.  Спать не хочется, а завтра прием у королевы... Сколько лет пустых прошло, сколько лет. Жизнь моя, жизнь Ваша, должность моя, Ваша... сейфы наши, люди.. где им всем, этим вещам, место?... и почему это тоже так банально?..  Почему не мостят дорогу эту сбоку, ей уже лет пятнадцать, они думают нам отсюда не видно ночью?..  Противно как…  или нет?   Ах, Вы  же работаете (референту), милый. Странно, как Вас ничто не касается. Может Вы, того не понимая, и есть надежда?  Надежда ведь не понимает, что она - это она. Вот мы и не утверждены особенно, и не согласованы ни с кем никогда, в последнее время тем более, пожалуй... Знаете, мне не жаль моего этого драгоценного прокуренного плеча, мне жаль только, что на нем никогда не отдыхал ребенок, я же проклят как бы… вот и ерунду вот эту бы из петлицы отдал ему поиграться, куда банальнее… Место Ваше, место моё, место наше... Как Вы думаете, почему так рвется небо, оно же закупорено...  неужели это не помогает тому, кто его закупорил?! Спать не хочется, прием завтра... У меня знаете, какая идея?  Если Вы хотите иметь возможность со мной побеседовать, то я Вас усыновлю, а?..  Уже само по себе повод поговорить, правда ведь?  И, кроме того, я всё знаю. Я ведь все знаю, что дальше будет. Вам нельзя оставаться одному, милый... Вы во Вселенную упадете, а там… - только Главный Редактор, если еще вдруг встретите; а встретите – что толку?.. до него неподготовленным все равно никто не доходит.  Уйдите от них, Вам никто не чета. Я видел, как Вы в окно смотрели. С ними у Вас только что руки-ноги одинаково устроены, да ходите прямо... Пойдемте... про “Олень” лучше там...  внутри  рассказывать.

...................................................

Как и что мне делать, как и что... Я могу вот так посидеть и покачаться головой в руках, раздумывая как бы. Но один человек сказал мне, что это... как это он говорит... да, бунально. Мне это стало обидно и больше я так не делаю, хотя, может, и делаю, не знаю.

Мы не можем уйти по причине слишком скользкой дороги, и вокруг так много голольда. С этими словами мы попытались вернуться с обратной дороги, то есть, я сейчас понимаю, что дорога эта была обратной, ну, и с обратной дороги не возвращаются, сзади уже никуда, если ушел. Но - что могло произойти, если мы были молоды (если я, конечно, не оправдываюсь этим)... Вот, как следствие, мы и вернулись в комнату с высокими, никуда не переходящими потолками, ниспадающими, правда, вольно в уходящие из-под нас пространства, которые если чем-то и были, то детишками из какой-то группы, где меня водили за руку, а детишки превратились теперь в такие красивые черные блестящие поверхности, вот же, как им хорошо…

 Но это вообще моё предположение. А если быть точным, то мы определенно куда-то сдвинулись в пространстве, и пространство чего это было, предсказать пока никак невозможно, это только будущее сработает. Это все из-за того, что вернулись, хотя она и смеялась, и доказывала, что все еще надо доказать; но ведь самое последнее дело, мы знаем, отказываться, когда чувствуешь, да? А доказательства - это ведь способ и отказаться,  и другим отказать, правда?

Ответом чему была комната с ушедшими окнами и  ветром, неизвестно откуда взявшимся. Что и следовало ожидать, когда внутри запутываешься... это тогда, как бы, внешнее пытается засложнить, как снегами, твою жизнь, на борьбу с чем и должен был, наверное, надеяться каждый, кто не понял, волею судьбы оказался в,

                                                                  и …

…горели черные люстры. Мы с распухшими от слез веками, а кому-то, может, и веками, стояли, ничего не боясь, на самом ветру, да, по-моему, его и не чувствовали, потому что пропало время и все мы пропали, растворившись в сумрачном утре. Вдаль уходили дороги и тропы терялись уже в руке от них, а взгляд был только и только один, потому что серело и воздвигалось, и вытягивалось небо, и до начала жизни оставалось месяцев еще много, и сквозной коридор в нехорошее было видно.

Замерзшие лица помогали оправдывающей болью, это было хоть чуть легче, когда что-то болит, значит, созвучно тому, что внутри; а потом, горе ведь никогда до конца не воспринимается - всегда есть надежда часть его вернуть. Вот мы и перестали ждать и на что-то лишь надеялись непонятное. Не будучи готовы все равно к самому худшему. Которое все равно произошло. Ничем не напоминающий что-либо печальное предмет  стал удаляться, тихо и необратимо, и мы и сами поразились, как от нас ничего не зависит, и только очнулись и застыли от ужаса в тот момент, когда предмет начал как будто сам поворачивать, окруженный фигурами, и исчез за углом.

Остальное в мире перестало что-то значить.

В такие моменты принято отступать на абзац. Но вы не подумайте, я не то, чтобы неискренен, я просто помню и то, и то, и вообще всё.  Я стараюсь служить если не верой, то хотя бы правдой. В лицо несли осколки льда, крохотные совсем, площадь была огромна до необъятности; я вспоминаю всё только потому, что на стенах висели страннные плакаты, каждый в лицо, а предмет был увенчан розами, белыми. До поднятия предмета вокруг стояли хирургические лилии, вообще не нужные никому.

Мы умерли как бы все. Люстры были в черном.

На свете уже были такие моменты. Меня тогда еще не было.

В настроении совершенно неизвестном приступаем мы к изложению событий, нам известных. Начался плановый ремонт. Под медицинским факультетом была найдена нефть, несколько бутылок вина и останки неизвестного происхождения. Весна изрядно попортила остатки зимнего комфорта. По поводу чего был сделан запрос в малый городской магистрат -  останков, разумеется. Ответа не последовало и остается теперь только продолжать, имея в виду, что к лету  занятость рассеется и можно будет всё получить, и ответы тоже. Мой друг, не помню, какой, говорит, что надо всегда делать то, что единственное остается, а то, пока будешь пытаться что-нибудь другое – того, прежнего, тоже не останется; конечно, очень трезвая мысль. Ну, вот и продолжаем. Никакого назначения нового пока что не получено. Продолжаем.

Магистресса вошла в расширяющийся  длинный подвал, холодный, о чем поступало в магистрат много жалоб, и долгий, но местами даже занятный и с изрядными запасами вина по сторонам, и коньяка, а местами с фрагментами чего-то совсем постороннего - но, вообще, сухой и обычный, так что какая уж там романтика. И вот она шла, шла, даже местами, утомляясь, присаживалась на камушек, то есть фрагмент скамейки какой-то, почему-то каждый раз один и тот же - и неожиданно вступила… то есть обнаружила себя в огромном темном зале, почти черном, хотя многое было прекрасно видно, в частности, что зал без предела и конца, ни вверх, ни в стороны, ни вдаль, а по центру была подвешена на тонкой черной проволоке и, медленно так, чуть проворачивалась гигантская, отшлифованная до зеркального, темная мраморная плита, и написано на ней было всего лишь два слова:

                                                        ВЫ  НУДНА

Ну, а потом она какими-то ей  неизвестными способами выбралась из подвала в то, что ей когда-то в юности объясняли как действительность - хотя, какая действительность без подвалов? - не понимаю… - и имела непростительную слабость объяснить произошедшее в известных всем кругах так, что она якобы спускалась в подвал за коньяком; и это был её решающий удар, в смысле, по ней, и провал, потому что кто верит в такие объяснения, не говоря уже о чисто прагматическом аспекте, чухня какая, могла ведь запросто вместо себя служанку послать, херня какая.

Вышесказанное изрядно осложняется тем нижеприводимым обстоятельством, что в качестве свидетеля обратного, то есть служанки, которая могла бы сказать, что нет, не могла я никуда в подвал пойти, ну, например, ящики тягала, - в этом качестве допрашивать уже некого, потому что служанки нет. Она умерла во время родов, а труп не нашли. Это нехороший эпизод. С него толку нет. Мы в этом направлении не будем больше рассказывать.

Помнится, потом бы были приглашены на заседание предметной комиссии  по кометным исследованиям. Она туда входила, такая уже желтоватая старуха, что само по себе - её вхождение - было не ахти как приятно. Время было не из простых, насчет чего и была создана предметная комиссия, что очень само по себе серьёзно, потому что аргумент королевы, заключенный в том, что комиссия, занимающаяся чем-либо беспредметным, лишена всякого смысла, был признан непревзойденным;  как мы уже упомянули, она умилительна в своем всемилостивом благе.

Имеются в определенных кругах слухи, что тогда, в тот момент нашего душераздирающего слияния под снег и ветер, кометную и предметную старуху видели среди всех нас на площади, что вдвойне неприятно - ну, что, что ей там  было делать среди всех?.. Могла в сторонке постоять, ничего бы не стало. Люди, от которых я никак не ожидал, что они - её сторонники, утверждают, что ничего, просто так она была там.  Я, например, говорил Шопену, что еще неизвестно, зачем она приходила на площадь, от таких людей никогда не знаешь, чего ожидать, каких мотивов; а мотивы, говорил я ему, ведь очень часто серьезнее намерений, они глубже, опаснее и гнилее; а кто в них отдает себе отчет, в мотивах... - зачем, какого черта она туда приперлась?!  Неужто не останется нам сферы чистого чувства?! Но Шопен только иногда улыбается, как старичок, а то и уносит с собой на  другой берег ненадолго.

Я очень его любил и дальше, но многие из нас оказались так мимолетны. Сейчас я вспоминаю, что он принимал меня всего лишь как брата, не больше, хотя и не меньше. Как я потом оказался на пустой и больной улице, не понимаю. Куда было идти, какую стену обнять, где затихнуть?.. Оказывается, не было ничего просто своего. Там, где у других наступал отдых, у меня начиналась пауза. Напомню, что объяснять ничего мы не умели. В программе этого не было. Касательно счастья... ну, можно было попить пива с профессором, вы напрасно улыбаетесь, вы слабо понимаете, что тогда было профессор.

Её, старуху, потом о-оч-чень основательно пристроили, видать, покровитель нашелся. То есть, я бы на её месте и не знал, что желать еще.

 Если честно, кто знал, что желать на нашем месте... А на её - тем более, мы же не она - ни в коем случае, как я уже сказал. Мы же честны. Она пристроилась, таким образом, по кометным исследованиям в комиссию магистрата, а потом, когда всё было перестроено в смысловом смысле, они как начали, так и занимаются по сей день прокладкой магистральных путей, зашли далеко, в тайгу, живут хорошо, домой возвращаться никто не хочет, надо же, что бывает. Еще и не то, говорят, бывает.

Вот одна из наших застольных бесед.

Во взаимном проникновении колец дыма, достаточно, впрочем, хрестоматийном, - в ненаигранном оцепенении и опустевшей пивной и рыбной полночи, когда людей, хоть и много, но становится постепенно помалу, по два-три - и далеко они все -  самым важным вдруг становится поймать и не вылиться самому из главной мысли, которую сформулироватьтрудно, а очень хотелось бы, и поэтому лучше всего просто представить её себе в виде предмета значимого и исключительно предметного; луны и паруса, вобравших в себя все образы вечера пронесшегося, и восстающей из небытия ночи - символа жизни - каким предметом, преисполненным глубочайшего смысла, и является, на данный момент, сегодня ночью выполненный как в алебастре чей-то сегодня нос.

Нет девяностолетней литературоведши, которая непременно обозвала бы этот значительный и потусторонний образ как-то неприлично в память какого-то психиатра;  и нет вообще никого - так что свободны, и спокойно, переливаясь в янтаре мыслей, мы опираемся какою-нибудь рукою на дым, входим в пространство моря, где этого носа привязано много к причалу, и канатов и спасательных кругов нашего чувства, которое при желании вольно  называть любовью, а может, и ничем, и  - смотреть, смотреть... Нос выстраивается разными горизонтами и удручает очень лишь то, что приходится всегда жить этажами, и коридорами, и комнатами: ни одна из перечисленных вещей структуре носа не соответствует, а соответствует ей разве что наша способность мыслить и переходы, а может, и выходы из жилья, вот только разве это и соответствует, я так скажу. Налейте еще, пожалуйста; закурите. Вы снижаете количество дыма... это неправильно. Всего должно быть столько, сколько есть, и не меньше, только больше; если мешает, можно из этого перейти в любой другой мир, но, возможно, там не будет точки с запятой, которой я так изящно пользуюсь. Разве что. Хотя - изобразительно-выразительное средство,  оно конечно...  После «смотреть-смотреть» многоточие - это для банальности...

Но иной раз меняется погода, и выворачивают душу в другую сторону ветра, а мы не готовы, и, честно говоря, каждый из нас отворачивается сам тоже и думает: а как, что же это такое случилось, кто это - мы?  -  не вижу никого, кроме себя соседнего, ну, разве вот только еще этого, рядом;  какие из этого мы... кто-то дальше... Причал мокрый, его заливает, и каждый конструктивно сворачивает с этого, по которому так страшно идти, пути, и оказывается вдруг в маленьком и теплом, хоть немытом и прокуренном мы, с которым слегка стыдно, но это комплексы - и спокойно. А, туда не пойдя, мы тоже сделали дело, потому что, где конца нет, туда переться не надо. Переться надо только в места разные конкретные, кому на работу, кому пиво, кому в магистрат, а потом пусть все меняется, и так учит этому нас нос.  “НОС”. 

Яхта-с...  Достойнейшая, интеллигентнейшая, интеллектуальнейшая!!

Да, клубы дыма, а между тем,  хотел сказать вот что... Но я не успею, мне уже гораздо больше лет и возможностей, только интересно, что чем больше возможностей, тем меньше возможностей для их реализации... почему-то ж... Это отступление, по сути, является вступлением  к репродуктору, который рамка зеленая и пластмассовая нашего с вами меня как мировосприятия в целом. На этом позвольте закончить повесть о репродукторе. Далее - эпилог. Здесь его не будет.

Компания наша сидит в виде туч и барашков, проплывающих среди ясного дня, хотя и в темном небе; понятно, что в темном, откуда ему другому взяться посреди ночи, правда, времени нет, мне так говорил мой близкий когда-то Друг, а теперь помощник Малого городского магистра. Я, кстати,  очень вас умоляю, не понимайте все это неправильно, тривиально и мерзко – так, что Малый городской как бы меньше Большого городского магистра. У меня от этого будут неприятности, а у вас - непонимание основных и главных проблем, которого семинара нами будет рассматриваться своевременно, понимаете? Они не больше-меньше один другого, они просто разные совсем. Вот не надо только торопиться, ладно?.. Должны же нам какие-нибудь люди, которые, в свою очередь,  все объяснят, да?!

Кому всегда везет в этом отношении, это Большому Городскому магистру, вдруг, как лишь ему одному свойственно, оказавшемуся поодаль от нас в рыжем малахае, пьющим водку, основательную, пузатенькую такую. С ружьем назад и на весу, это если наоборот сидишь, всегда так.

- Да, конечно, - сказал он. - Конечно, это вы, я бы отметил, как бы... Правильно... Только греха в этом много. Вот почему всегда так, что, казалось бы, понимаешь, и хорошее, и позитивное, и конструктивное, но в такой свиноподобной рамке, не люблю этого. Не грехи, - я, например, откровенно рыж - видите? - не стесняйтесь видеть! Приказываю!!! - а за их обрамительную... очень обременительную обязательность, нудятина какая. Господи, ну как же дурно-то! Истинно, говорю вам: нет больше того, чем живете, так давайте встанем и пойдем - она все равно мертва, моя любовь - длинная ночь. Не надо было есть столько холодного чаю, меня же на ночь всегда тошнит от заварки. И придут годы, и вы это тоже поймете, и не надо столько заварки пить. А сейчас еще вдобавок. Наступит зима...

Наступила зима, и мы поняли, что оказались очень далеко, а может, и давно от того места, где были. Вокруг простирались голубые снега и деревья были совсем другие, хотя, может, кому-то и показалось, что ночь, и снега от фонарей голубые, но, с другой стороны, какие фонари, кому их придет в голову днем жечь, а, стало быть - день значит, правда же? Ну, вот, я и говорю... но, впрочем, проблемы эти решаемы мало вообще, и мало кем.  Даже, как это ни  страшно сказать, Большим Городским магистром. Впрочем, последний раз его видели вроде неживым.

А пока мы оказались среди зимы, наступило лето, но совсем уже другое лето. Это означает, что пришла пора думать о дневниках, чего и было когда-то, много лет назад, обещано, - вот я и думаю, а что же делать, обещали же.

ДНЕВНИК   I .   “ Большое личное и общественное, тра-ля-ля, доверие оказано тем потрясающим все сознание фактов - то есть, фактом, что мы приглашены впервые за много лет на торжественное открытие выставок королевского запасника  Генерального музея, в тесной связи с чем расстилается поле и  флаги, и надо много чего еще успеть заказать в связи с существующими правилами: соответствующей одежды, еды и питья, но надобно при этом сказать, что цветут поля и флаги в них, и строится жизнь, и поедает её смерть, и не будь королевы - ничего бы не было”.

ДНЕВНИК  II .   “...пронизанное неким трогательным снобизмом и тончайшим психологизмом творчество юного поэта, с самых детских лет страдавшего эпилепсией, психологией и шизофренией, что последнее ни в коем случае не следует разъ-сматривать, как недостаток, а наоборот, как давшее некоторый полет.  Душу навылет выворачивает некоторое подобие надрыва, на грани взрыва, и на больное усталое сердце посылает, ниспадая,  столь свойственный столетию импульс экзистенциализма...“

ДНЕВНИК  III .   “Я дурею - им безнадежно напоминать, а?  Постановлением магистрата эти работы давно приостановлены, потому что ночь уже, а он стучит молотком мне по темени, где оно, кстати, у меня?.. Прид-дурок!!! Сдохнуть от него можно. Я завтра - всё!!! - в магистрат иду, я ему, этому скоту, всю жизнь переделаю, у меня там знакомые все!.. “

В следующий раз я оказался посреди ясного-ясного неба и большого, огромного поля с буйно цветущими сорняками. Остались рядом голоса и звон, но звон, как оказалось, воздуха - нежного, чистого. Никого же рядом не было, только высоко в небе кувыркался небольшой самолетик, но и его не было видно.

-  И Вы знаете, друг мой, - сказала  Фрейлина  -  я совершенно не знаю, как Вас пригласить. Дело в том, что для того, чтобы знать, как приглашать, надо ведь отдавать сполна себе отчет: куда и зачем, не так ли?  Как прикажете это делать, если она убирала мой кабинет, и весь список куда-то задевала, а я ничего не помню?!! Кто Вы тогда? Зачем?.. Боже, Боже... наступает полдень... чтобы Вы знали...  Скоро при королеве обед и сознание того, насколько это необратимо... или, как это - неотвратимо? - наполняет душу невыразимой тоской, что, наверное, само по себе несколько претенциозно. Какая же я все-таки в этом отношении неграциозная!!..

С этими словами она исчезла, а я продолжал думать о дневниках.

ДНЕВНИК   IV .   «Б-з-з-з-з-з-з!  В-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з!  З-з-з-з-з-з-з-з-з-з !!  У-з-з-з-з-...  ы-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з!!!!!!  А-з-з-з--з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-! З-з-з-з-з-з-з-з-з-з- III - дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з 1111!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!  .

Это записано, честно говоря, в другой знаковой системе. Но - знаете - очень интересно!  Это должен знать каждый культурный человек, я считаю».

ДНЕВНИК  V .  «Что же остается, милый мой, кроме как написать Вам? Да ничего, пожалуй. Уже скоро конец лета, и начинает рано темнеть, что само по себе ничего не значит, правда - ну, какая разница, как бодрствовать. Места, правда, не очень уютные, особенно вот такими вечерами, когда смотришь в преддверие заката, покрывающее всё темнеющими полосками; а вот окно и не всегда хочется открывать, честно говоря,  -  у этого края есть не очень приятная особенность: собаки здесь не лают, а кричат.

И поэтому так и сидишь, вроде и видно все, и достать не можешь, а с другой стороны - что доставать-то?  Есть ли что-то там, за окном, долженствующее перевернуть мою жизнь и, может быть, добавить что-то к полному благополучию, и новостям как бы меня не касающимся, (и что делать с собаками обычными, внутри дома, и такими стройными рядами важных и принципиальных книг?),  а также к разным и полезным канцелярским принадлежностям - никогда не доставляющим мне счастья?..

... Как бы-то ни было - вот он, пишу я Вам, и не знаю, где Вы и что с Вами. Весточек от Вас давно не было, я даже не говорю, что их ни от кого нет, но вот то, что от Вас нет, как-то особенно больно и досадно, и начинается  ревматический припадок, а в доме, несмотря на поздний час и, правду сказать, уже как поздний год, никого всё нет,  и уж не знаю, будет ли, и только тикают, что Вы дарили мне с нашими друзьями на годовщину юбилея нашей с вами работы, эти часы, и лишь за окном вдалеке кричат собаки».

.......................................................

Как вот вам все это поточнее описать, даже не знаю...  Ведь, если разобраться, ничего вроде не происходит, да?  И у меня нет оснований думать иначе. Так в чем же дело?  Откуда исходит опасность - из каждого, из всего?  Календарь увядший на стене, малосуществующие заботы  неизвестных окружающих, что со мной, где и как на самом деле пою я свои песни? 

С кем я, что это такое?  Все, все готов я сделать, чтобы покинуть печальный, тонко звенящий круг  нашей пыли и дат, и больше всего меня настораживает  (ОН сам мне об этом говорил…)  слепая и плотная середина жаркого там, за окном, дня, когда площадь пуста, и еще раз пуста, и еще раз пуста, как если бы вылили на нее растворителя и потом выжгло солнце, а по радио передают как раз ни для кого концерт певцов заграничной эстрады, и, что уж особенно настораживает - неопределенный и короткий состав:  был у них главный, а потом толстая певица с тонким голосом, даже попискивала слегка, и еще один какой-то на домре, когнитоцертмейстер, ингалятор и дирижер оркестра, только почему-то один;  все вместе они исполняли в тот час  музыку, по всесозидательному соизволению королевы именуемую гишпанской.  Нам, когда не имеем непосредственного в данный момент контакта, очень, по-правду сказать, приятно сознавать, что эта музыка двора, дарованная нам таким посредством, и для нашего просвещения, только проблема иногда возникает индивидуальная, такая, что если кто не подготовлен, то от этой музыки тошнит. А то, еще хуже, может возникнуть вдруг ощущение, что на самом деле жизнь идет  в стороне от тебя и куда-то мимо?  О-о, это ужасно тогда!!.. Спасает и возвращает к твердости и спокойствию, правда, мысль, что это всё от фиктивных фантазий, и что тогда жизнь, как не полностью имеющихся фактов, данные нам в ощущениях? А?!  Вот вам, кстати, разница между этаким, вдруг, сполохом чувства  -  и мыслью как таковой. Пользы куда больше от таковой этой мысли, а?!!

Предметом, а также результатом столь глубокой нашей мысли послужил, конечно, не тот факт, что сполохи чувства имели место, а совершенно конкретное событие, о котором пойдет дальше речь. Вот, уже, по сути дела, идет о нем речь. Речь идет о том, что мы, хоть  и не поимели ответа на все интересующие нас музыкальные вопросы и темы, но очень много, громадно много свалилось на нас в результате факта аудиенции у королевы, которые она давала ежегодно для преуспевающего студенчества, что очень почетно, правду сказать, это, как бы вот, отмеченный ходишь потом, еще иди, осознай до конца, в каком масштабе и кем, это одна десятая - то, что мы с вами сидим здесь и говорим.

Надо сказать, не одни мы, малоопытные, получаем проблемы. Это судьба зачастую очень фундаментальных и эмпирейских, так сказать, профессионалов. Советник (средний) по музыкальной культуре, доктор и профессор, имел немалые осложнения как информационного, так и чисто интеллектуального характера, обратившись не сопредельно, а    непосредственно - разумеется по всей форме - к самой Личности королевы по вопросу о разъяснении некоторых аспектов её указа, имевшего место в части методологических основ трактовки собственно гишпанской музыки, потому что в ответ на это, безусловно, интересное обращение, королева милостиво ответить соизволила, что Гишпандии нет, после чего превратилась в ворону, как у Эдгара Поэ, а также улетела.

Есть еще там армия и маленький флот, так сказала королева.

..................................

Ну-с…  и вот... если хотите, чтобы это был как бы сторонний наблюдатель, чего, по словам моего дружка, требовал на последней Генеральной колегии магистрата в самой свирепой форме Малый городской магистр - ну... так чего же нервничать? - наблюдает,  вот он... То есть, он - это мы, я же не могу никого от себя прогнать, разделив себя надвое-натрое; надеюсь, они, остальные, тоже не могут...  Вот, значит, всё в порядке и сидим мы себе в качестве, с одной стороны, участников, а с другой - сторонне наблюдаем, и - хорошо, милые мои, и - замечательно, и давайте откроем пива, а что же это мы сидим, наблюдая инопланетные кратеры в маленьком озерце после дождя воды...  расположенном горизонтально под нами... что, конечно, тоже наша территория, и которую надо исследовать, и - что нам пива не выпить, когда оно куплено, и в руке, потому что надо освобождать территорию для иных великих и добрых дел, а это, конечно, не самое великое.

- Выставка закрывается, -  объявил ученый секретарь, одновременно тому исполнявший обязанности Председателя Города, и у него еще был маленький магазин на площади. - Просят всех немедленно пройти  в злоупотребление. Тема сегодняшней экскурсии и исследования – «Экскурсия и исследование в недавно открытые подвалы»...

-  Начинается, - заметила по этому поводу королева. На ней были какие-то, но очень красивые дужки без стекол. Подвал нестерпимо пахнул.

-  Понимаю, - отвечал на это ученый секретарь. - Все понимаю. Действую во исполнение указа королевы, не избегая при этом творческого применения этого указа. Да!  А развитие постановления гласит, что мы, главное, должны быть предельно и честно объективны. Так недавно было постановлено еще и еще раз. Не правда ли?

-  Да, да, - сказала королева. - Да...

  Все сидели, кто во что горазд, болтали ногами и думали каждый о своем. Все они, конечно, думали про Это.

Про пятницу, я имею в виду.

 Прошли годы, правда, условные, потому что на часах не более пяти-десяти минут, и ничего не произошло, и поэтому их можно называть днями, пятница никак не наступала (или не наступила?), мы - пока свободны, в силу чего - или наоборот, возможно, в слабость чего - продолжается наша конференция.

Она, вообще, продолжается, потому что её назначено было так, и её же, что удивительно, пока еще не закончилось.

Мы, уважаемые другими мирами и равновеликие в этих, потому что нас так учили, и так мы в себя впитали, работаем в режиме наибольшего благоприветствования поползновениям на наиболее плодотворные открытия, и не помеха тому взмах и открытие ночи, дующей в душу волнующей грустной прохладой, и Эос какая-то там, перстом помавая... делать больше не хрен... тут вторая часть на носу;  здания, построенные созданиями, именуемыми человеком условно, не есть мимолетные, потому что - суть этого человека на самом деле составляющей, и отражающей эту суть одновременно, и в реальности  -  Шопен, не вертитесь, Шопен, от вас и без таких действий трудно становится  -  и эти здания в том числе, а это не совсем правильно, реакционно, надо сказать. Какая мысль и была положена в основу завершения блестящей Первой части доклада Большого Городского  магистра, процитированной в настоящей лекции.  Вы просто не совсем знакомы со спецификой... хотя, что вас особенно знакомить!  Второй части не бывает;  её не может быть по определению, потому что – какая же вторая часть, когда после первой Человек уезжает. Ему же пора.

Перед отъездом (по-моему, даже не только Большого магистра) происходит, как правило, небольшой какой-нибудь эпизод. А то и большой. Жизнь - это,                в-общем, одна вариативность. Так возможно ли что-либо угадывать заранее - и какая от этого онтологическая польза, если даже ту бедную-несчастную, что гребешками торговала, что с магазина на площади, вот этого маленького, на углу, -  и ту до сих пор вылечить не могут?!  Что лишний раз трепаться-то?!..

Наконец - закрытие конференции, от всей души большое событие. Слово предоставляется быть последнему завершающему, торжественно и по-деловому,  докладчику. Этого финального докладчика основной мысли задача продиктована самой жизнью как завершение всеобщего блага во исполнение замысла самой идеи выстраданной поколениями многих людей нашей торжественной конференции, как ознаменование победы науки. И, таким образом, слово предоставляется финальному докладчику, которым, как все в тайнах души своей надеялись, не окажется королева. С сообщением выступила королева. Она сказала:

- Уважаемые господа и дамы, но, конечно же, сперва господа; как истинная первая, одинокая и единственная леди по первоприродорождению, ненавижу баб. Они от науки далеки, нечего им туда соваться. Господа, я приступаю к завершению изложения красной нити мысли, пронизающей нашу конференцию. Она подкреплена веками и берет начало свое от обильно приводившихся здесь выше, и ниже, и с того боку, и с этого, творений бессмертных г-д де Шарля, де Бодуэна, де Куртэне, маркиза Вестри де Больи, Тюильри, ты молчи, сучий потрох, пока тебе я пасть не порвала. Я имею заканчивать, господа, в счастливой уверенности.

Встал ученый секретарь и сказал:

-  Но, однако, пропорционально ли будет полагать, основываясь на Вашем просвещенном мнении, разумеется, относительно момента тождественности того, что мы излагали долгие, долгие годы, подойдя к здесь и сейчас нашего Я - совокупного, коллективного, в распадении на Я индивидуальные, с учетом того, что на дворе дуализм в своей завершающей стадии - и что с этим всем делать потом?  Я имею уточнить, что когда мы имеем в виду определенного дуализма  (потому что где одно, там другое этого самого одного) -  где его, за исключением вашего просвещенного мнения, априорно гарантировано?  А? Это чо, адекватно? Соответствует ли наше коллективное ожидание этакой фигуре, так сказать, конгурентности трех симметричных сторон, где первая сторона - Вы, вторая - ваше просвещенное       мнение, согласно основам современного темпорального дуализма, а третья - согласно же основам того же миробытия и постановлениям, принятым магистратами во исполнение вашего указа - просто мы, и что тогда, а? Куда нам всем деваться, и не цель ли это все сегодняшней нашей конференции, когда всем нам призвано решить этот миросоответствия вопрос? И каково на это всё будет просвещенное мнение вашей Персоны Мироздания, когда снизойдет на нас благодать ваша в плане момента решения настоящего вопроса?..

-  Х-р-р-р-р-... буль-буль-буль, -  ответила королева, и с ней было покончено навсегда.

-  Я так, например, только докладаю, -  взаимодействовал уч. секретарь.

Дверь опять хлопает,  очередной раз, как всегда, никем не прикрытое.

Вот такова одна из наших застольных бесед.

...................................

С утра лицо, которому принадлежит, наверное, место в нашем повествовании, проснулось - что, вообще, хорошая мысль - встало и через немалое время стало делать гимнастические упражнения под музыку одного известного композитора в стиле монументализма, что, конечно, очень тягостно в такое тяжелое и несветлое утро и трагичное настроение, да когда, к тому же, приходится расплачиваться известной болезнью за предыдущие краткие и, может, где-то сладостные моменты общения и откровенности с людьми милыми, но к сожалению, несколько безразличными как раз к той части, которая и составляла лица этого сущность.

 У композитора этого, ныне покойного, была в свое время долгая, до конца жизни его, и ничем не завершившаяся, в связи с окончанием жизни его, тяжба  по поводу куска крайнего (если смотреть из окна лица) здания с муниципалитетом, а вернее, с той звериной его частью, которая не считала композиторской эту часть здания, перешедшую, по сути дела-то, к нему, к композитору, по наследству!  Ослы озверевшие. Звери.

Выглянув во двор, лицо увидело колодец. Ну, да. Что же там еще на его месте появится. Как и был - колодец. С просветом в виде выхода на небольшой кусок площади, только и радости  в такую погоду.

Лицо вздохнуло и выпило пива. Ничего лучше не стало вовсе. Кто это всем тут придумал, что от этого лучше становится. Ну, хуже, конечно, тоже не стало. Как оно может еще хуже стать.

Следующим утром лицо проснулось в хмуром, далеком краю с бездонным, сухим и серым небом. Край был как край, лишь только прошлое больное снимали лоскутки ветра, трогающие лицо, и гладящие по ладоням, если вперед их поставить. Деревья, глядящие мимо непонятности в простирающиеся угодья. Камыши, как водится, над озером.  Домик какой-то бревенчатый - жил кто, не жил... -  небольшой, покосившийся, с трещинами.  Котелок, чайник.  К вечеру прилетела ворона. Она вздохнула, покашляла и превратилась во фрейлину.

-  Это очень ценный домик, - сказала она.  -  И надо нам сделать из него что-нибудь ценное для искусства.  И чтобы его глубокая индивидуальность и экзистенциальность, какая-то, я бы сказала, навзрыд, обрели, наконец, ту импликацию, что в переводе означает воплощение, и стали бы, может быть, в грозном, суровом контексте времени, даже Символом того самого Обретения, которого взыщет душа, каким, несомненно, и является наш особнячок из коллекции...

-  Боже, -  сказала королева.  - Что она несет.

Гремели клавикорды. Придворные, заняв изначально соответствующие, с учетом всех тонкостей, позиции, теснились, заканчивая приличествующие случаю беседы и, в результате одних только соответствующим кругам известных перемещений, служащих, несомненно, показателем высокого происхождения, распределились, наконец, пропорционально тому месту, где должно было произойти появление королевы, долженствующей произнести свою традиционную тронную речь.

                                    ТРОННАЯ РЕЧЬ КОРОЛЕВЫ

-  Сегодня Четверг, - сказала королева.  - Сегодня все должно быть плохо. Всё.  Велеречива буду я и буря мглою небо застит, но и это не спасет вас от сознания вашего всех, ну, как бы, скотства. Психика должна быть равно возбуждена и подавлена. Молчите. Молчите, я сказала!  У меня в университетском курсе была пятерка по психологии  и, если бы не такова судьба, я могла бы сделать карьеру.  Я отменяю флот.  Г-а-а-а!  Г-а-а-а-а-а-а!! Г-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-!!!

Предлагаем вашему вниманию несколько стихотворений.

                                  ПЕСЕНКА   МЭРА

Живут в дверях две синие шкатулки.

Одна другой

Рассказывает временами гулко,

Что ждет их бой.

 

Что ждет их бал в одном большом собраньи,

И при свечах,

И лекций цикл о мудром созиданьи

Прочтет им страх.

 

Они должны никак его не встретить,

О, храбрецы!

Его же крайне трудно не заметить,

Сводя концы.

    

   ПЕСЕНКА ФРЕЙЛИНЫ

 

Шел бы ты дальше, родимый!

Шел бы ты дальше, болезный!

Есть еще время, чтоб мне

Не оказаться полезной.

 

Чтоб ни о чем ни жалеть,

Рыцарь без сна и без  крова.

Чтоб не валяться, и впредь

Не было больше такого.

 

Договоримся мы так:

Вы не подумайте, радость,

Только придется меня

Выкинуть в разную гадость.

 

 

 

Также трактат о пользе брелка.

 

                    ТРАКТАТ  О  ПОЛЬЗЕ  БРЕЛКА

 

 Брелок представляет собой несомненно предметную и в высшей степени полезную вещь, призванную выполнять одновременно и олицетворять функциональную пользу для контингента лиц, очерченного в качестве его пользователей

…………………………..

Вот еще одна из наших жизней. На сей раз это вместо всего остального.

Да и, собственно, до каких застольных бесед сейчас. Очень спутанное, сложное и напряженное время. Складываются очень хреновые тенденции там, в городе. А у нас, внутри, ничего не складывается. Мы - так, как и полагается, все больше времени проводили, например, в скверике рядом с квадратным белым зданием  нового магистрата секретариата или секретариата магистрата... что-то, может, путаю, но какая разница, а? 

Были бы люди хорошие, действительно...  Здравствуйте, дорогая моя, здравствуйте... сидели мы, и за неимением выхода, в смысле чего делать, все больше смотрели на небо, которое тем летом в голубизне никак не отказывало. Иногда, правда, утомляет, но тогда встань и погуляй, ничего другого не надо, совсем молодые еще. А дела, душка, подождут, еще успеешь жизнь себе напортить... так, в-основном, и говорила моя добрая приятельница, племянница Большого магистра и преподавательница университета; сама же шла, шла, пока не повстречала на углу площади, через дорогу от ратуши, возле темного кафе с неудобным пивом и грязными, тяжелыми закусками - тоже - но теперь уже её - приятельницу, оказавшуюся, как это ни покажется странным, младшей фрейлиной. Они бурно, с радостным визгом обнялись и преподавательница сообщила, что идет сдавать анализы в большую поликлинику, после чего обе направились внутрь заведения, где, к изрядному нервному потрясению их узнавшего хозяина, потребовали два пива здесь, и два с собой.

Неподалеку, перед входом в белое здание, колыхались лениво на высоких флагштоках тяжелые стяги. Дождь в этот день так и не пошел.

Конечно, не следует думать, что в любой среде все непременно так просто.

Что не во всяком четверге все просто - это мы еще ой, как знаем.

Например, среда тех, кто близок к определенным кругам, а, очень даже возможно, круги эти составляет. В какой-то степени, понимаете, я ведь не все тоже могу объяснить. Да и можете ли вы, например, сказать, что можете сами все объяснить? Нет, конечно, не все можете так сказать. Вот, и они так же. Для чего и созываются главным образом в этой среде основные представительные разговоры.

-   ... И она говорит вдруг, так это: “Я, - говорит, - всё ж-таки считаю, что преступление, хорошо вознагражденное, пусть мне извинят некоторый цинизм, не кажется преступившему таким порочным, как таковое, никем не оплаченное”, представляете ?!

  -  Вы права, милая. Просто ужас какой-то, безумие. Я определенно уверена, что, все-таки, страдания делают человека в большинстве случаев мелочным и мстительным, чего я только не перенесла в этой жизни...

-  А я бы рекомендовал, все-таки, на несколько минут отвлечься. Кто-нибудь что-нибудь слышал?

-  Нет, я ничего определенно не слышал, но нисколько, решительно не понимаю, почему перенесен на сегодня из такого недавнего еще прошлого ритуальный сад.

-  Это так объявляли.

-  То есть,  к а к  объявляли?!..

-  Объявляли...

-  Ничего не понимаю, ничего. Я болен. Ничего не понимаю. Я потерял чувство событий. Пойду, спущусь к врачу. Надо попросить, чтобы что-нибудь даже отрезали.

- Это не типичная Ваша реплика. Это не та крайняя необходимость, которая единственно только и решает проблему. И это не есть единственная необходимость.

-  А?

- Что?..

-  Однако, передайте там, что пора уже начинать. Попугай заждался!

-  ПОРТВЕЙН !!!

Открывается клетка, скрипят трубы. Члены ассамблеи по одному, слегка пригнувшись, выходят сквозь последнюю дверь, пробираются дальше боком мимо большого куста и, обогнув трубу, оказываются на поляне, между небом, все теми же облаками и неким, железным когда-то сооружением, определить этиологию которого представляется невозможным.

Конечно, как всегда - это и есть одна из философских компонент нашей действительности - поначалу идет обыденная и наиболее трудная часть. Профессор и эрцгерцог достают из пол строжайших одежд скучные темно-зеленого стекла бутылки и, в силу традиции  (её еще называют  облигаторной), начинают сдирать с них сизые пластиковые пробки просто зубами, что, в силу наличия у профессора нескольких таковых искусственных, а у эрцгерцога - врожденного отвращения ко всему негигиеничному, плачевно и затруднительно. Тем не менее, в силу извечного стремления человека побеждать, пробки сорваны, и победители глядят на них некоторое время с откровенной ненавистью. До эрцгерцога доходит в это время легкий миазм содержимого и его передергивает.

Профессор достает из кармана семена подсолнечника, предварительно прокаленные на предмет удаления из них лишней влаги.

- Я тут, кстати, вот что заметил, - отмечает эрцгерцог. - Вот ведь, если бы существовали, скажем, таблетки как более удобная форма того, что мы собираемся предпринять - то, пожалуй, не исключено, что мы бы и не собрались ничего предпринимать, а?  Исчезло бы не только удовольствие, но и смысл, пожалуй, не так ли?

-  Умник, - заявляет профессор.  - Пей, на х..  это дураку понятно, что ты тут говоришь. Если такое не понятно, значит, не просто дурак. Значит, с другой планеты свалился.

Ассистент глядит на профессора с нескрываемым восторгом и профессор, между делом, заметив такую реакцию, решает в глубине души рано или поздно от ассистента этого избавиться.

Вечереет. По небу медленно проплывает, с намерением зайти на посадку, самолет, и путников, стоящих недвижно, охватывает, может быть, и сладкая, но безысходная печаль, которую они спешно и заливают, чтобы она не располыхалась в пожар или, не дай Бог, не усохла, затвердев,  в маленький злобный комок. По последнем глотке эрцгерцога постигает видение запомнившегося ему детского лица, и на глаза наворачиваются слезы. 

Профессор приписывает это явление детскому лицу и осадку, скапливающемуся на дне бутылки. Он прав.

Что еще.  Накрапывает дождь. Коллеги, зная, что он никогда не прекратится, углубляются в некоторые детали, а затем переходят, миновав анфиладу небольших комнат и беленый коридорчик, в холл, где хотя и тесновато, но неожиданно тепло и приятно, и, в довершение перемен, завязывается дружеская беседа и подается портвейн. Прошлое отпускает, равно, как и настоящее, и беды кажутся светлее, а, может, и прозрачнее - и что там вообще... Суть общения очевидна и понятна всем, теперь уже свободным, и королева кажется чем-то когда-то значимым, но уж очень малореальным. Как оно, скорее, и есть. О чем это мы вообще!..

Ну, вот так. Что происходило... Как перед каждым очередным дождем, наверное  -  ничего внешнего. А что должно быть?

День ото дня мы попросту всё больше сидели на площади. Там, правду сказать, скамейки очень неудобные. Есть на то две причины. Первая заключается в самом факте круглых и деревянных досОк (такое ударение приводится в первоисточниках Большого городского магистрата; менять можно только через полгода). Вторая же причина заключается ни много, ни мало, в тысячах причудливых отметин, оставляемых любителями приближения к естеству путем открывания бутылок с пивом прямо о круглые доски скамеек, указанные в первой причине. Мы решительно, кстати, возражаем, против поименования первой причины первопричиной. Так очень далеко можно зайти. Туда не надо зайти. Это надо прекратить немедленно. Вместо этого надо зайти пива купить. Да вот же, там же, рядом же, не видите, что ли. Небо, указанное неоднократно также в связи с самим понятием площади, являло нам странный квадрат, в знак, может быть, чего-то необходимого, что сделать.

Но - что сделать? Скажите нам, небо!  Мы ведь не простые и, наверное, нужны кому-то. Я не жалуюсь, не подумайте. Я не мог бы этого сделать уже по той причине (не третья!  см. выше), что попросту никогда не был жалованию (так говорят, да?) обучен.  Да и что толку? Таких не любят, знаете... Хотя, стоит вам мне пожаловаться, и я для вас все сделаю, все. Правда, пока не жалуется никто...  Что, всем хорошо стало, что ли? У меня такое впечатление, что они, как всегда, поздно очухаются. А меня уже, бедного, в их помещениях и временах не будет. Хотя, может, я драматизирую, как-то вонюче  всё это.

С одной стороны, как уже говорил, жаловаться может, не умею, а может, не время еще. А с другой стороны, знакомая утверждает, мол, камень ты, камень. Но вот незадача:  а возможно ли вообще перегружать повествование такими нюансами... о чем, в конце концов, повествуем, ничего себе, дай Бог вообще хоть что-то схватить - шесть пив мы как схватили, так и сидим, а что до содержания?  -  очень, очень ответственно, всё же...  С третьей стороны, старушечка, которую мы при дележе продукции соответствующего времяпрепровождения слегка угостили, сказала, что: в куда вы, бедные препровождаете его, время ваше, единожды отпущенное?  А с четвертой стороны, не попахивает ли это бунальностью, и  не так всё и плохо, в конце концов?  А пятой стороны не будет. Квадрат кончился.

Теперь надо перейти от личного, которое кончилось, к неличному. Которое, в отличие от всякой геометрии, не кончается. И не кончалось никогда. Его олицетворяли всегда личности, масштаб которых неизмеримо больше. И, если сидишь вот так, и смотришь, пусть даже и солнце уже село, все равно их личностный масштаб никому захватить еще не удавалось.

Грозные события надвигались тем временем на ничего не подозревающих. На подозревающих надвигались еще более грозные события. Нечего подозревать. Не дело это.

Выхода нет. Я продолжаю дальше писать.  В городе, помимо прочего, сложилось Священное тайное сообщество. Члены его чинны. Входят из людей известных фигуры магистрата (отнюдь не просто геометрические!), общественные фигуры, разные другие фигуры, вплоть до высших руководителей. Обсуждаются также, (шепотом слухи ходят), всякие проблемы всепроникающего характера. И таким образом, вроде касающиеся всех нас, что должно оцениться с необходимым почтением. Есть, возможно, лица, которые, будучи мелки, недооценивают. Погода, между тем, все хуже. По-моему, ночь на исходе. Сдвигается фиолетово-черное облако с этажей верхней редакции, и скоро грянет разного жизнеутверждающего, от чего надо срочно спасаться  -  жизнь на исходе вновь возопит свои нормы, которые, правда, есть надежда, все-таки будут пересмотрены Большим Городским магистратом. Есть, вероятно, такая возможность. Хотя, боюсь показаться примитивным в понимании глубинных процессов. Они всё куда-то идут. Облако с антенны слезло. На экранах некоторых горожан предутренне стреляют. Все кончается.

Счастливцы улетают куда-нибудь.

Мы далеки от этого, господа. Мы растерянно стоим посреди рваного, с серыми бороздами, поля и больше всего на свете боимся укуса кричащей собаки. Помочь никто еще не должен. Еще не время, рано еще. Может, время  вообще пока еще не начиналось.

Высоко в небе висит желтоснежная птица. Имя ей - местный университетик. Его оканчивают. По-моему, это выглядит примерно так. Вот, приходите вы в эту жизнь каждый день, да? - и так оно тянется, тянется, и вроде ничего не происходит. А потом, глянь - и произошло, и незаметно за углом исчезло. Хорошо, если по голове погладит или поцелует на прощанье. Потом - исчезнет. Как и все. Или всё. Это  - часть, как, может, кого-то учили, моментарная.

Часть вечная - вообще какая-то херня. Личности, берущиеся её объяснять, уж очень, по-моему, моментарны. Не исключено, что в этом тоже проблема. А может, и нет... Так что - я добрый, разный в воззрениях и толерантный, то есть, короче, по лампочке мне, не должно быть чего-то одного. Что одно и отдельное - того нету на самом деле - ну, помните конференцию?  А что это мы здесь стали, пора выходить уже, пиво открылось уже, пойдемте, господа, пойдемте, дорогие мои. На выход.

Там, если удастся нам с вами освободиться от вестибюля или, Боже упаси, пока еще коридоров, - там  ждет последняя загадка в виде фигур, подпирающих колонны университетского входа вопросительными знаками. Я думаю, что это надо воспринять серьезно. Туман на улице. Они, как ни странно может показаться, (ворона с ветки слетела, глядите!), не предназначены к общению. Роль их, может быть, в том, что вы собираете такие фигуры в сетку, как каштаны. А потом подбрасываете, и сетка тает, а фигуры, мягко приземлившись, продолжают свой путь в разных концах города, чтобы снова когда-нибудь собраться.

Приятно, что не требуется объяснять малопонятливым, и поэтому совершенно ненужным в качестве собеседников людям предназначение как этих фигур, так и вверх их подбрасывания.

                                                                     

Со стен тем временем не взирают ни на кого огромные лики. Священное сообщество смотрит занятым дальним взором. Оно мертво. Оно спит.

За спиной мы оставили тридцать два этажа - и все в разные стороны. Хотите - загляните в аудиторию. Вам просто будет не очень понятно, правда, зачем вы это сделали. Но кто сказал, что должно быть понятно? Там, например, в стихах про потрясения всё становится “...цьонно”.

Лекцья.

Она сидела, ожидая терпеливо, пока закончится лекция (ладно уж...), ею же начатая. Волоокая волглая красавица возраста кафедрального и наклонений неопределенных…может, ввиду сидения во время чтения лекции, что, конечно, нестандартно, но - объяснимо, потому что радикулит недавно.

Пройдут долгие месяцы чьей-нибудь жизни, и она встанет, попринимав зачетов, а, может и непопринимав, а просто скажет ассистенту: «Соберите зачетки и отнесите на кафедру...», а сама, вильнув формами, полными мироощущения и содержания, уйдет на кафедру пить чай и говорить на вселенско-философские или же, наоборот, кощунственные темы. Вас это устраивает? Меня тоже. Поехали дальше.

- Начинаем заседание Сообщества Священного, Универсального, Всемирного, Изумительно страшного!!!   Доклад сегодня будет: «Доклад на еще одном семинаре»!

-  А ведь я просил, чтобы мне слова не давали, - глубокомысленно замечает драйзеровского вида мужчина, являющийся по самой сути своей и на самом деле переодетой фрейлиной.  -  У меня от этого слезают усы, а женщинам сюда вход воспрещен.

-  А мне что делать?!  -  ведущий собрания скандализован. - Я уже объявил Вас и не намерен поступаться самым святым!

Фрейлина поднимается и поет гимн. Собрание поднимается. Неожиданно раздается звон стекол, грохот выбиваемого окна, и в комнату вваливается воровского вида субъект с револьвером.

-  А-а, с-с-суки-э-э!!! - заявляет субъект, но неожиданно останавливается, потому что понимает, что, в-общем, не туда попал. Вид некоторых из присутствующих приводит его в ошеломление, потому что портреты этих некоторых он видывал ранее в газетах и понимает, что в жизни его наступил теперь иной, принципиально новый период.  Впрочем, оно и дураку ясно, что мысль эта никчемная, бесполезная.

-  Да Вы присаживайтесь, что Вы стали, - вежливо говорит королева.

-  О-о-о... А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!  -  отвечает субъект, потому что он её сперва не заметил.

-  Что бы такого сделать? - говорит королева. - Пойдем, что ли, к универу, пива выпьем?

-  Не выйдет, Ваше Величество, - отвечает один из окружения.  -  Этого козла тогда добивать придется. Он уже слишком много видел. Вы же знаете, что это не полагается.

-  Но что же... -  беспомощно говорит королева. Глаза ее наполняются слезами.

                           МАЛЫЙ ГОРОДСКОЙ МАГИСТР

вышел из бокового подъезда магистрата и с превеликими мерами предосторожности, призванными как утешить несколько себя, так и заставить улыбнуться окружающих, проследовал в  большое, огороженное и крытое парусом помещение, долгие годы располагающееся между зданием ратуши и малым городским театром. Единственным достоинством помещения было то, что оно было заведение и в нем был открытый воздух, и подавалось одинаковое и достаточно свежее пиво безотносительно тех, кто в каком качестве заявился, что, согласитесь, в любое время года и в любом конце вселенной одинаково хорошо.

Время, опять же, достаточно удачное для ценящего в той или иной степени свою индивидуальность. Утренний наплыв посетителей растаял, невыразительно или же, напротив, матом обсуждая различные, как текущие, так и  вечные в своей данности события. Малый городской хотя бы ближайшие полчаса не магистр, не торопясь, берет пиво и располагается у того края кафе, где, правда, наверху отстает кусок брезента и рвано, но ему больше всего нравится. Скоро и горожанка появится с рыбой в подоле платья. Скоро и поговорить будет с кем.

На верхней кромке заведения, где брезент переходит в небеса, воссияло яркое, с краснеющей кромкой, пятно, и, угасая постепенно, превратилось в племянника фрейлины.

-  Что вы с ним сделали?  -  спросил малый городской магистр, отдаленно надеясь, что ему не придется выслушивать подробный рассказ. Зачем ему это, к чему это?

-  Знаешь, чё было, - отвечает племянник фрейлины.  -  Они, к”оче                      («короче»), в такое попали, чо делать, к”оче, думают-думают, потом Бес придумал - к”оче, они поехали, его отвезли; глаза, к”оче, завязали - она сказала же его оставить, когда кого кончают, ей ломки,  -  ну, к”оче, на свалку ту, сзади города, отвезли, выбросили...

-  Ну, и что, ну?.. -  спрашивает слегка нетерпеливо Малый городской магистр, в надежде избавиться хотя бы от одного-двух заключительных «короче».

-  Ну, и чо я тебе говорю, -  отвечает племянник так же нетерпеливо. -  Они, к”оче, его отвезли, там выбросили, -  ты приколись, чо дальше? - помнишь, когда это было?  -  он, к”оче, там остался!  - приколись, живет там, чин-чинарём, живет, все нормально, уходить не хочет...

Магистр представляет себе, как если бы его жизнь подошла к концу.

Племянник не представляет.

 

                                                                            Нальчик - Баку - Тель-Авив

                                                                                           1986 - 1999

 

 

...............................................................................................................................

 

Да, вот еще люди, которым это посвящается. Хотя, список едва ли не больше всего написанного.  Но, с другой стороны - что еще я могу им посвятить. Так что, с благодарностью, список. В алфавитном порядке.

Спасибо,