Владимир Жуков

    
    Годам к двенадцати у меня обнаружились изъяны, начавшие существенно отравлять мою жизнь. Во-первых, чересчур худые икры. Из-за этого ноги мои казались слегка кривоваты, что давало пищу для обидных дразнилок. Во-вторых, толстые губы, особенно не соотносившиеся с упомянутым "во-первых". Помню, как тренировался перед зеркалом непринужденно укладывать их ниточкой. Если учесть еще, что глаза у меня весьма странного для мужчины цвета, а именно оливкового, да к тому же, как уверяла одна из моих дворовых подружек, с какой-то там дурацкой поволокой… - вы понимаете, что уличное детство мое было не таким уж безоблачным.
    Вдобавок ко всему скоро я оказался заложником своего бурно прираставшего гормонами организма, точнее, всего одной лишь его реакции, но какой! И не могло случиться ничего ужаснее, чем если бы меня, погруженного в свои неизбывные подростковые грезы, не вызвали бы неожиданно к доске. Я уже знал, что за этим последует: "Как ты стоишь? А ну-ка повернись лицом к классу! Да вынь руку из кармана!" - и сразу отказывался отвечать.
    Это уязвимое состояние сопровождало меня довольно долго. Я не запомнил ощущений от первой в своей жизни кражи, которую совершил в компании детдомовских приятелей (это была почему-то крохотная чугунная гирька с прилавка), но хорошо помню испепеляющее чувство стыда, в которые ввергала меня какая-нибудь еще не слишком пожилая парикмахерша, ненароком то прижимавшаяся ко мне бедром, то почти усаживавшаяся верхом на мою коленку…
    Мне было восемнадцать, когда по направлению призывной комиссии я попал в областную больницу. В палате нас оказалось трое, еще один, четвертый, приковыливал тайком из соседней реанимации, и после отбоя мы усаживались забивать "козла". За стенкой рядом с нами была ординаторская, где дежурный врач, немолодой, но веселый, ближе к полуночи уединялся с дежурной же сестричкой Надюшей.
    Надюша была, как бы это сказать - отнюдь не красоткой, но по-женски чертовски притягательной, манкой. Я до тех пор западал на девчонок с большими, выразительными глазами, а Надюша все время будто близоруко щурилась и ей это даже шло. Еще у нее была манера в разговоре поднимать плечико к щеке, будто смущаясь. И смеялась она тоже очень забавно: сперва надувала щеки, а потом совсем по-детски прыскала. Но самым примечательным в Надюше был, пожалуй, голос - низкий, грудной и удивительно волнующий. И ей, конечно, было невдомек, что молчаливый паренек с книжкой, часами просиживающий в холле рядом с ее сестринским постом, тут попросту кайфует, стервец.
    Дежурный врач между тем дело свое кобелиное знал. Мы заканчивали только вторую партию, как из-за стенки начинали доноситься кошачьи Надюшины стоны. Хотя они казались мне несколько театральными, с этого момента я уже не мог сосредоточиться на игре. Мужики же поначалу не проявляли к происходившему за стенкой особого интереса, но по мере приближения развязки принимались перебрасываться скабрезными шуточками. "Эко ее пробирает!" - бормотал даже старый Филиппыч, хотя, по-моему, все же с одобрительными интонациями.
    Когда партия заканчивалась и я на правах молодого по обыкновению принимался за подсчеты (играли хоть и по маленькой, но все ж на деньги), рябой хохмач Степан - тот, что из реанимации - шкандыбал к стене и прикладывал к ней стакан на манер фонендоскопа. Затем, дурашливо подражая интонации докторов, произносил что-то вроде: "Тэк-с, слышу хрипы в нижнем подреберье! Ну-ка еще вдох, глубже!"
    Все знали о том, что в кульминационной точке Надюша от избытка чувств часто колотит о стену кулачком. И по мере приближения этого момента Степан, продолжая дурачиться, негромко вопрошал через стенку уже своим собственным неподражаемым говорком: "Надюша, моть, мне тожа прийти до тебе? А-а? Стукни, родна, дай знак, что скучилася ужо по свояму Степушки!" За стенкой его, естественно, не слышали, но вскоре оттуда и в самом деле начинали доноситься слабые удары. Мужики разражались хохотом. И хоть потешались они явно над самим Степаном, меня в эту минуту так и подмывало заехать ему чем-нибудь по башке.
    На следующий вечер Степан не пришел. Оказалось, дверь реанимации наглухо задраили: кто-то нажаловался, будто ночью по отделению туда-сюда шастают посторонние. Я лежал в темноте, соседи уже вовсю храпели, причем Филиппыч - сидя, иначе он задыхался.
    За окном лил дождь, шумели кроны деревьев, в окно стучала, видно, какая-то шальная ветка, а может, мне просто чудилось. Но хотелось думать, что это мне подает свой тайный знак Надюша, и я представлял, как, обернувшись простыней, устремляюсь на мысках к диванчику в холле, куда девушка приходила досыпать свои короткие летние ночи.
    Как все-таки чудно устроен человек, размышлял я. Дежурный врач спит с женщиной, которая сводит меня с ума, причем буквально на моих глазах, но ненавижу я не его, а безобидного в общем балагура Степана, да мало того - чуть ли не отождествляю себя с удачливым любовником…
    Через восемь месяцев, не вынеся мук изнывающей плоти, я женился. Нужно ли говорить, что мою избранницу тоже звали Надюшей. С моей предыдущей любовью ее роднил и взгляд из-за полуприкрытых век- томный и будто немного сонный. Со временем я приучил ее и к духам "Divine" ("Божественная"), которые я перед выпиской стибрил на память у сестрички, так что идентификация двух Надежд случилась для меня даже на обонятельном уровне. Потом, правда, я узнаю, что марка эта - жуткий ширпотреб, но к тому времени мне на это будет уже наплевать с высокой горы.
    С женой мы прожили в моей восьмиметровой каморке целых три месяца, все это время практически не вылезая из постели - до тех самых пор, пока я не загремел-таки в сапоги. С этой пухленькой женщиной на четыре года старше меня, напоминавшей мне милого, домашнего, очень ласкового поросеночка, я познал, наконец, настоящее плотское мужицкое счастье.
    Благодаря Надюше и нашему в общем случайному браку мне и в армии пришлось все же полегче, чем многим одногодкам. Не только в смысле физиологии, но в каком-то более широком смысле. Деды у нас лютовали, как, наверное, и везде, да и без них тягот армейской жизни хватало. Но я понял: у меня уже случилось в жизни кое-что важное, то, что надежно держало меня на этом свете - то, чего не было даже у моих мучителей.
    Давясь в столовке пустой "шрапнелью"-перловкой, я не исходил слезами из-за только что внаглую отнятого 15-граммового кусочка масла, который деды считали "ветеранским", то есть принадлежащим себе по праву, и уж тем более не изводил себя воспоминаниями о какой-нибудь аппетитной телятине на ребрышках, познанной на гражданке… Я не выменивал, потея от вожделения, махру на блеклые газетные фотки с ляжками сборной страны по синхронному плаванию… Да много чего еще другого "не"...
    Я просто всякий раз мысленно переносился туда, в нашу каморку, голова моя покоилась на коленях самой желанной для меня женщины, листавшей рядом на диване какой-то дамский журнальчик, и рука ее всего лишь рассеянно теребила мои волосы…
    И даже когда два взвода молодых под храп дедов всю ночь, надсадно гудя, стройными рядами двигались навстречу друг другу в "танковую атаку", я лишь представлял себе, что просто иду к своей жене, по которой очень скучаю, и каждый шаг, пусть на карачках, но приближает меня к ней…