ДАВИД ШЕХТЕР

     ПРОЛОГ
    
    Автор решительно и категорически заявляет, что все, описанное в этом произведении, является плодом его буйной фантазии и не имеет абсолютно никакого отношения к реальной жизни израильского парламента. Все совпадения имен, фамилий, названий партий, а также схожесть фактов в биографиях персонажей с депутатами Кнессета являются случайными и происшедшими без намерения автора в какой-либо форме, прямо или косвенно, нанести даже минимальный ущерб чести и достоинству, а также доброму имени как народных избранников, так и уважаемых сотрудников парламентских фракций и персонала Кнессета.
    
    Депутат Кнессета Сергей Штинкер поднялся на трибуну зала пленарных заседаний израильского парламента, осторожно вытащил из левого кармана пиджака подготовленную помощником речь и, согнув листики так, чтобы их нельзя было увидеть сверху, с балкона прессы, положил перед собой на трибуну.
    Штинкер окинул взглядом зал, почти пустой в столь поздний час (дело близилось к полуночи), и, удостоверившись, что на телекамере, ведущей прямую трансляцию по 33-му каналу, горит красная лампочка, начал речь. Время от времени, отрывая глаза от текста, он делал многозначительную паузу или устремлял взгляд на какого-нибудь депутата в зале, чтобы создать впечатление, что не читает по бумажке.
    Впрочем, "работал" Штинкер вовсе не на своих коллег, которые, не обращая на его речь внимания, занимались собственными делами - читали документы, готовились к выступлению или просто переговаривались. Серега старался произвести впечатление на тех, кто находился перед экранами телевизоров. И хотя в такое время рейтинг 33-го канала едва добирался до нескольких процентов, все равно в пересчете на количество избирателей это составляло весьма приличную аудиторию.
    Речь благополучно подходила к концу, когда Штинкер краем глаза заметил странную суету, возникшую вокруг председательского кресла, расположенного слева от трибуны. Спикер Кнессета Ицхак Врук стремился демонстрировать максимальное уважение к коллегам во время их выступлений и потому всегда старательно делал вид, что внимательно слушает их речи.
    Но сейчас Врук вдруг издал громкий горловой звук, перегнулся влево, в сторону сидевшего чуть ниже секретаря Кнессета Ури и чуть ли не в полный голос начал переговариваться с ним.
    " Ты уверен, что это правда?", "Господи, не может быть", - донеслись до Штинкера отрывки фраз. И тут Врук сделал то, что никогда до этого не позволял себе за всю каденцию на посту спикера.
    - Я прошу извинения, - проговорил он в микрофон дрожащим голосом, - я прошу уважаемого депутата прервать свою речь, поскольку произошло трагическое событие".
    Штинкер испуганно запнулся на полуслове и отступил на шаг от трибуны.
    "Неужели война? - пронеслось в голове, - Да нет, вроде бы, ничего такого не намечалось. Или, может быть, опять покушение на премьер-министра?!"
    Врук поднялся с кресла и, нагнувшись к микрофону, скорбно произнес: "Господа депутаты, только что я получил печальное известие - в больнице скончался наш уважаемый коллега, член Кнессета Роберт Бронштейн. Я прошу почтить его память минутой молчания".
    Депутаты встали и послушно склонили головы. Из буфета, находящегося рядом по этажу, забежали еще с десяток народных избранников - они увидели по телевизору, установленному в буфете и постоянно включенному на 33 канал, происходящее в зале и поспешили тоже продемонстрировать свою скорбь.
    Врук, великий мастер траурных спичей, начал импровизированную речь, в которой красноречиво, словно готовился заранее, описывал достоинства ушедшего в мир иной Бронштейна, его заслуги перед израильскими демократией и парламентаризмом.
    Зал постепенно наполнялся депутатами. Потрясенный Штинкер поспешил ретироваться и отдал, как предписывает протокол, текст своего выступления стенографисткам, сидевшим у подножия трибуны.
    Вслед за Вруком начали выступать другие депутаты, спонтанный митинг памяти почившего в бозе Бронштейна набирал силу. На балконе прессы возникли журналисты, защелкали фотоаппараты, вспыхнули и не гасли ни на секунду красные глаза телекамер многочисленных телеканалов. Такого еще не было в истории Кнессета - сообщение о смерти видного депутата в прямом эфире!
    И вдруг вновь произошло нечто неожиданное. В зал вбежала сотрудница канцелярии Врука, нарушив все правила церемониала, она поднялась на трибуну и зашептала что-то спикеру на ухо. Врук, сперва раздраженно отмахнувшийся от нее, побледнел, выпрямился в кресле.
    Очередной оратор прервал свою речь и удивленно уставился на спикера. В зале повисла тишина. Врук выпил воды, мотнул головой и несколько раз прокашлялся.
     - Произошла ужасная ошибка, - наконец произнес он, - Только что ко мне в канцелярию позвонил депутат Бронштейн. К счастью, он жив. По-видимому, нас кто-то сознательно ввел в заблуждение. Мне остается лишь сказать, что, в соответствии с иудаизмом, преждевременное сообщение о смерти является приметой долгой жизни".
    Конфуз Врука, положившегося на секретаря и не потрудившегося проверить анонимный телефонный звонок, обсуждали несколько дней все израильские газеты. Разъяренный спикер потребовал от полиции найти автора розыгрыша и, к чести ее будет сказано, она сработала оперативно.
    Шутником оказался известный коксинель по кличке Педро, порвавший с жизнью ночной бабочки и все последнее время посвящавший свои силы кампании по использованию презервативов как лучшего средства предохранения от СПИДа. Скандальная история, немало потешившая публику и, в особенности, политических соперников Врука, быстро оказалась забытой - в Израиле каждый день происходит немалое количество действительно важных событий.
     И никто, кроме самого узкого круга посвященных, так и не узнал, что одновременно с гнусным розыгрышем Педро в Кнессете произошло еще одно событие, последствия которого круто изменили жизнь многих людей, в том числе и народных избранников.
    Дело в том, что в ту ночь неизвестные злоумышленники обчистили тренажерный зал Кнессета.
    
    
    
    
    
    
    
    
    Со второго этажа Кнессета, на котором расположены парламентские канцелярии премьер-министра и членов правительства, ведут на первый этаж, где размещены комиссии Кнессета, две широкие лестницы.
     Под левой находятся служебные помещения и крохотная комната мечети, в которой исправно и демонстративно справляют намазы арабские депутаты. А под правой нет ничего - на голой стене повесили несколько дешевых - в стиле убранства Кнессета - репродукций и поставили вдоль стены кресла, обитые красным кожзаменителем.
     У края правой стены, глубоко под лестницей, можно было найти (когда в здании Кнессета еще разрешалось курить) и урны с пепельницами. Этот угол облюбовали с десяток парламентских помощников, ежедневно собиравшихся здесь и чесавших языки как о действиях своих непосредственных шефов, так и о последних новостях и сплетнях Кнессета, известных им в доскональности.
     Члены клуба первыми получали всю внутреннюю информацию о событиях в Кнессете и являлись, как и положено парламентским помощникам, наиболее осведомленными сотрудниками израильского парламента. Когда журналистам, аккредитованным в Кнессете, требовалось узнать или проверить какую-то информацию, они обращались не в секретариат или пресс-службу парламента, а к участникам подлестничных посиделок и всегда получали точный ответ, не нуждавшийся в дальнейшей проверке.
    Эти собрания получили негласное название "Клуб под лестницей", и один из участников сборищ - Шимон, помощник депутата от партии "Фундамент Израиля" Клюгера, в течение двух лет вел нерегулярные протоколы клуба. Шимон, по кличке Сим-Сим, собирался написать книгу о своей работе в Кнессете, но, как и многие до него, так и не осуществил своего намерения.
    Работа у парламентских помощников тяжелая - по существу, именно они и являются депутатами Кнессета, поскольку не только отвечают на многочисленные письма и обращения трудящихся, но и пишут проекты законов, а также речи для своих боссов - для выступлений в парламенте и на многочисленных сборищах, митингах, встречах с избирателями и других общественных мероприятиях, в которых приходится чуть ли не ежедневно участвовать депутатам. Поэтому львиная доля успеха депутата зависит от его помощника.
     Зарплата у помощников крохотная, им не оплачивается дорога к месту работы, а ответственность большая, часы работы - немереные. Большинство помощников не выдерживает такого темпа работы и размера зарплаты, поэтому меняются они чуть ли не каждые два года. Кто побойчей - завязывает связи и уходит в частный бизнес или на более престижные и лучше оплачиваемые государственные должности. Благо помощники имеют свободный доступ в святая святых Кнессета - депутатский буфет, где происходят все парламентские и политические сделки, где в поисках поживы крутятся не только крупнейшие журналисты и сильные мира сего, но и лоббисты, пиарщики, ходатаи и толкачи всех мастей.
     А кто не очень ухватист, просто уходит, заканчивает университет и потом всю оставшуюся жизнь рассказывает детям и приятелям о своей бурной карьере в Кнессете. Ведь парламентские помощники, как правило, студенты, редко можно найти среди них кого-то старше 25 лет.
    Записки Сим-Сима, к сожалению, отличаются лапидарностью и вольностью стиля, но все же позволяют понять, что происходит за кулисами израильского парламента. Записи не предназначались для посторонних глаз, и потому не стоит обращать внимания на резкость суждений, несколько развязный тон и применение ненормативной лексики. Эти огрехи можно объяснить крайней молодостью автора и отсутствием необходимых литературных и цензурных правок. Итак - первая запись в протоколах Клуба.
    "Обитатели Кнессета большей частью роста обыкновенного, сложения крепкого и даже более того, глаза их черны, волосы темные или крашеные. Мужчины и женщины отличаются носами, загнутыми несколько вниз, резкими голосами и неуемной страстью срываться немедленно на крик и взаимные оскорбления.
     "Идиот, большевик, фашист, гнойник, кретин, ублюдок, коллаборационист, предатель" - неотъемлемая часть их бытового лексикона. Мужчины, как правило, добронравны и трудолюбивы (на своей пашне), храбры и оч-ч-чень воинственны, в одиночку ходят кто на Арафата, кто на американского президента, а кто и на собственного премьера. К чувственному наслаждению пиянства не склонны, чего нельзя сказать об их парламентских помощниках.
     Женщины разделяют наравне с мужчинами большую часть этих трудов и не уступают им в отважности, редкая из них боится премьер-министра. Все вместе они пытаются создать впечатление, что составляют мощную стражу, неусыпно бодрствующую на общественном дворе, и называются хаками (сокращенное хавер Кнессет - член Кнессета).
     Главная обязанность хаков - как можно чаще и по любому поводу бить с трибуны Кнессета в набат всего, что под руку попадется: бронзовая доска, радио, телевидение, газета. Главное - производить побольше шума и тем самым устрашать злоумышление.
     Обитатели Кнессета издавна производят и ведут с электоратом обильный торг клюквой, макаронами и лапшой. Язык кнессетовский есть решительно отрасль иврита, но исполнен сокращениями и усечениями, вроде вышеприведенного хака. Однако ж, даже простому израильтянину можно понять кнессетовца, и обратно.
     Фу, что-то не туда меня понесло! Что-то очень ветхозаветное, велеречивое, классическое до одури. Надо попробовать иначе...
    Итак. Круглый год, всякий день - за исключением еврейских праздников и парламентских каникул - едва забрезжит свет над Святым городом и охрана начнет пускать посетителей, к зданию Кнессета непрерывно подъезжают и уезжают такси и частные машины. С самого утра сотни и тысячи простых (и не очень) граждан подымаются и спускаются по лестницам Кнессета.
     Здесь бывают все - полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений своей почти увядшей нервной системы, и мальчики - школьники и солдаты - почти дети, отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные пары, и почтенные профессоры с громкими именами, и строгие блюстители либерализма и толерантности - педагоги и передовые писатели - авторы горячих, страстных статей о равноправии национальных, а, главное, сексуальных меньшинств, и сыщики, и офицеры, и студенты, и доморощенные израильские социалисты, и сионисты всех мастей, и ортодоксы, и более либеральные вязаные ермолки, и наемные патриоты, застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые политику, и партийные функционеры, истрепанные всеми видами политического порока.
     Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют кофе, толпятся в коридорах, бесцеремонно заглядывают в залы комиссий и в канцелярии депутатов. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любого депутата, чтобы завести длинный разговор о плачевном состоянии экономики, о международной ситуации и положении мирного процесса на текущий момент.
     И они знают, знают наперед, что никогда не встретят отказа, как бы ни был занят в эту секунду хак, никогда он не рискнет увернуться от этой пустопорожней беседы и обидеть избирателя, невесть какими путями пробравшегося в здание Кнессета.
    И так без конца, день за днем, месяцы и годы, живет это здание своей странной, неправдоподобной жизнью, а в нем - выбранные обществом, проклятые семьей, видящей их в основном с экрана телевизора, живут жертвы общественного темперамента - сто двадцать умных и глупых, ленивых и трудолюбивых, истеричных и холодно-спокойных депутатов израильского парламента.
     Нет, и это - не то! Слишком прозрачно для русского интеллигентного читателя. Впрочем, сколько его сейчас наберется-то, интеллигентного читателя? Нет, ядрена копоть, все равно - надо менять, надо переходить к простому русскому языка, на котором, собственно, и ведутся заседания Клуба.
    Вот, например - намедни, в день памяти премьер-министра, Клуб провел дискуссию на тему "Наследие Гибина", прошедшую параллельно с соответствующим обсуждением в зале пленарных заседаний. Из-за специфического характера дискуссии она была перенесена из обычного помещения Клуба в канцелярию депутата Эфи Менис-Захав (кликуха Золотой Член), находившегося в этот момент в Тель-Авиве, на аналогичном собрании в штабе своей партии.
     Дискуссия, как и ожидалось, была бурной и, охеренно плодотворной. В знак беспредельного уважения к памяти многочисленных заслуг почившего в бозе, заседание, в виде исключения, велось на иврите.
    Офир, пресс-секретарь фракции "Пикуд", утверждал, что подлинное наследие Гибина заключается в ежедневном использовании смеси, состав которой - треть тоника и две трети джина на стакан.
     Гильад из фракции "Парех", к которой принадлежал покойный, выразил резкий протест в связи со столь пренебрежительным отношением к памяти безвременно усопшего и, на основании совершенно унутренней, партийной информации, выдвинул диаметрально противоположный тезис: половина стакана - виски, половина - содовой. Члены Клуба решили не ограничиться теоретическими выкладками, а провести эмпирическое исследование достоверности обоих тезисов.
    Но, как это часто бывает, победителем вышла третья сторона - Лёха, пресс-секретарь парламентской фракции русской партии "Крыша". Хотя Лёха не был лично знаком с Гибином, он представил свою, оригинальную версию, основанную на дедуктивном анализе свидетельств, собранных им в прижизненных газетных публикациях, а также намеков, содержащихся в мемуарах очевидцев.
     После обсуждения и дегустации эта версия подавляющим большинством голосов и была признана наиболее соответствующей действительности: две трети стакана пива и треть - водки. Воодушевленный победой, Лёха попытался доказать, что высшее проникновение в глубины наследия Гибина заключается в комплексном действии: бинарном чередовании стакана водки и стакана пива, в совокупности с перманентным и непрерывным употреблением сигарет "Кент". Но эта версия была отвергнута членами Клуба.
    Заседание закончилось инцидентом, несколько нарушившим торжественно-чопорную атмосферу Дня Памяти, - слишком сильно причастившийся к наследию Лёха попытался добраться до парламентской канцелярии дочери покойного.
     - Чуть понятливее стала, все о папе вопрошала, все о папе вопрошала", - горланил Леха, и его глумливый голос покрывал весь небольшой объем кнессетовского коридора. К счастью, по дороге он не наткнулся ни на кого, кто понимал бы русский, иначе буйство Лёхи не обошлось бы без последствий. Наследничка успокоил Менахем, помощник бывшего министра абсорбции Штейна.
    - Хватит! Ну тебя к черту! Катись ты со своей "Сироткой"! - прошипел Менахем (сказалось бинарное употребление холодного пива).
    Впрочем, Лёха так просто не сдался.
     - Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет? - продолжил он, для большей устойчивости упершись локтем прямехонько в табличку с ф.и.о. дочки Гибина.
    Но и Менахем щи лаптем не прихлебывал.
    - И нежен у девушки профиль лица, - вновь просипел он, чем и сразил Лёху, позволившего затащить себя в лифт и отправить в канцелярию "Крыши" - на минус третий этаж, подальше от посторонних ушей и глаз.
    С тех пор дочери покойного Гибина была присвоена кличка "Сиротка" и члены Клуба иначе ее уже и не называли".
    
    ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ - О ЗОЛОТОМ УНИТАЗЕ СПИКЕРА КНЕССЕТА
    
    История появления тренажерного зала в израильском парламенте заслуживает особого описания.
    Любой посетитель Кнессета не может не заметить почти спартанскую простоту его интерьера: мебель самая, что ни на есть скромная и к тому же обшарпанная, ковровое покрытие, устилающее коридоры, во многих местах поистерлось и заляпано пятнами, а уж о мраморе, хрустале с позолотой и произведениях искусства, которыми полны парламенты других стран, не может идти и речи.
    Исключением является лишь "шагаловский зал" - стены его украшены гобеленами, а пол - фресками мастера. Зал не только служит своеобразным музеем Шагала и местом, где хранится оригинал Декларации Независимости Израиля, но, в основном, используется для торжественных церемоний, приемов и обедов в честь высокопоставленных гостей.
    Все остальные залы Кнессета, где заседают комиссии и подкомиссии, не говоря уже о рабочих комнатах депутатов, отличаются вопиющей простотой, если не сказать убожеством убранства. И дело вовсе не в том, что в бюджете парламента нельзя было за его пятидесятилетнюю историю найти необходимые средства. Главная проблема заключается в парламентских корреспондентах.
    Этих людей, рыщущих по коридорам и закоулкам Кнессета в поисках "скупа", больше всего интересует не сама работа депутатов, а их оговорки, неудачные фразы, перепалки и стычки. Идет, скажем, в какой-нибудь подкомиссии заседание, результаты которого могут оказать непосредственное влияние на жизнь буквально каждого израильтянина, но прессы на таком заседании не увидишь.
    Журналисты знают, что парламентские помощники сами прибегут в их закуток, на третий этаж, где расположены корпункты, принесут тщательно составленные и выверенные пресс-релизы, которые останется чуть-чуть переделать и отправить в редакции. За редким исключением, эти пресс-релизы редакторы выбрасывают в корзину, но у корреспондентов есть "железная" отговорка: я, мол, сделал, все, что мог, а в том, что материал не вышел, виноват редактор.
    В результате все выполняют свой долг: корреспонденты, не прилагая никаких усилий и даже не двигаясь с места, поставляют материал, парламентские помощники, размахивая пресс-релизами, отчитываются перед боссами, а редакторы, стоя на страже гласности и права граждан все знать, не допускают засорения прессы скрытой политической рекламой.
    Но все отбрасывается в сторону, когда возникает очередная перепалка между арабскими депутатами и представителями поселенцев или идут в ход крепкие словечки да взаимные оскорбления (благо парламентская неприкосновенность позволяет говорить что угодно, не неся за это никакой ответственности) и взбешенные депутаты начинают размахивать руками с такой скоростью, будто собираются улететь, наконец, в более спокойные и прохладные края.
    Вот тогда журналисты, вкупе с магнитофонами и фото-телекамерами, оказываются тут как тут - на боевом посту. И можно не сомневаться - вечером телеканалы крупным планом покажут и выкатившиеся глаза, и слюну, летящую во все стороны, и мельтешение рук народных избранников.
    А то, что перепалка велась по совершенно незначительному поводу, из-за проблемы, которую можно было решить за три минуты и весь сыр-бор был не чем иным, как представлением на публику, то бишь, на потенциального избирателя - об этом, естественно, никто не напишет.
     Все участники скандала также остаются довольными - пресса информирует граждан обо всем, что происходит в парламенте, включая и неприятные моменты, и тем самым выполняет свою задачу, депутаты, сражающиеся за интересы электората, зарабатывают очередные очки, а лопух-избиратель, которому скормили это парламентские макароны, переживает целую гамму ощущений.
    Видя, как парламентарии бьются за его интересы, он испытывает чувство глубокого удовлетворения. Но еще большее чувство - на грани сексуального наслаждения, лопух-избиратель испытывает наблюдая искаженные гримасами лица хаков и оскорбления, которыми они осыпают друг друга.
     Эти небожители, эти обитатели телевизионных студий, парадов, приемов, раутов, мелькающие на телеэкране и страницах газет, чей каждый поступок и жест обсасывают комментаторы, оказываются на поверку такими же людьми, как и он! Более того, намного худшими, чем он сам.
    - Посмотри на них, - кричит избиратель жене, - посмотри, что опять устроила банда ублюдков и идиотов! И это - цвет нации, это - наши избранники. Да будь я на их месте - сгорел бы от стыда".
     Конечно, избиратель, замученный тяжелой, ежедневной борьбой за скромный кусок хлеба насущного, прекрасно понимает в глубине души, что никогда, никогда не окажется он на их месте, никогда не дорваться ему до этого медового кусочка общественного пирожка. Но в тот момент избиратель искренне верит - уж он то показал бы пример воспитанности, джентльменского поведения и политкорректности.
    Это сладкое, мимолетное, волшебное ощущение возносит его на такую высоту, что с нее политический Олимп едва заметен, а его обитатели кажутся муравьями, копошащимися в куче дерьма. Выключив телевизор, удовлетворенный электорат идет спать перед очередным днем обрыдлой борьбы за существование.
    А на внутреннюю автостоянку Кнессета выбегает толпа участников очередного, вновь удавшегося спектакля, и при свете фонарей и звезд начинается неспешный разъезд шикарных (оплачиваемых лопухом-налогоплательщиком) депутатских лимузинов.
    Но пуще всего любит журналистская братия сообщать "маленькому человеку" о попытках депутатов откусить кусочек пирога чуть больший, чем ему полагается. Отправит, скажем, какой-нибудь хак письма членам ЦК своей партии с отчетом о проделанной им гигантской работе, как тут же и появится разоблачительная статья - а почему это, собственно, депутат устраивает себе политическую рекламу за счет налогоплательщика? Ведь членам ЦК предстоит в скором будущем (в Израиле, как известно, выборы происходят намного чаще установленного законом четырехлетнего срока) избирать состав списка в Кнессет.
     Значит, отчет о проделанной работе является ничем иным, как способом убедить цекистов в насущной необходимости этого депутата служить народу и в Кнессете следующего созыва. Почему, спрашивается, подобную рекламу должен оплачивать депутату Кнессет, точнее - налогоплательщик?
     То-то и оно. Небожитель пристыжен, избиратель доволен, пресса вновь выполнила свою святую роль сторожевого паса демократии. Правда, всех остальных хаков эти статьи нисколечко не пугают и письма они все равно продолжают отсылать, но вот тому самому, конкретному хаку приходится туго. Выход из этой ситуации прост - не попадайся, точнее, завязывай связи с корреспондентами.
     Плох тот хак, кто не умеет подольститься к прессе, никогда не станет он министром. Да что там министром - он и в Кнессете зацепится не больше, чем на одну каденцию. Потому что пресса для политика - это все.
     Пресса возвышает, пресса низвергает. Пресса решает, что экстремизм - это плохо, а вот Пугачева, или Хадад - хорошо. Пресса сделала из Ицика Мордехая, с треском проигравшего битву за пост начальника генштаба, преуспевающего политика, когда он, уйдя в отставку из армии, приземлился в Ликуде.
     Ненавидя Нетаниягу, журналисты, ему в противовес, выставляли Мордехая удачным министром обороны и популярным в народе лидером. И Мордехай, боевой генерал Мордехай, зеленый политический новобранец Мордехай - поверил. Истинную цену своей популярности он узнал на выборах, когда созданная им партия Центра получила всего шесть мандатов. Нетаниягу выборы проиграл и сошел, как тогда казалось - надолго, с политической арены.
     А ставшего ненужным Ицика пресса уничтожила в течение месяца - со смаком, скандально, с надрывом и подвываниями. Был Ицик Мордехай - претендент на пост премьер-министра, и не стало Ицика Мордехая, любителя молоденьких девочек.
    Поэтому, когда один из спикеров Кнессета решил привести в порядок туалет в своей личной канцелярии, он даже не представлял себе, какой ящик Пандоры открывает. Туалет, не ремонтировавшийся чуть ли не с времен Бен-Гуриона, имел самый, что ни на есть, непрезентабельный вид: краска облупилась, унитаз пожелтел, плитка на полу покрылась трещинами, местами и вовсе отлетела.
    А ведь канцелярию спикера посещают самые высокопоставленные гости Израиля - по закону именно спикер, а не премьер-министр, является вторым (после президента) лицом государства.
    Ну, как припрет гостя по нужде большой или малой? А ведь припирало! И заходили они в туалет, диву давались на убогость и запущенность, но, будучи особами не только высокопоставленными, но и благовоспитанными, ничего никому не говорили.
    И длился бы этот тихий позор еще долго, не посети клозет сам Билл Клинтон, его высокопревосходительство президент Соединенных Штатов Америки. По слухам, и Билл ничего никому не сказал, но при выходе из туалета его лошадиная физиономия выражала такую гамму чувств, что спикер грешным делом подумал: уж не схоронилась ли в его клозете какая-нибудь шустрая Моника. После отбытия Клинтона спикер вызвал к себе завхоза и потребовал немедленно привести санузел в удобоваримое состояние.
    Скрыть проводимые работы от журналистов было невозможно - канцелярия спикера находится на одном этаже с корпунктами, поэтому на следующий день после начала ремонта во всех газетах появились обширные корреспонденции с перечислением точного количества мешков с цементом и ящиков с плиткой, которые были затащены рабочими в канцелярию.
    Быстренько прикинув, в какую сумму встанет ремонт, журналисты подсчитали, сколько голодных школьников могли бы получить за эти деньги бесплатные горячие обеды, сколько можно было бы оплатить койко-мест в больницах и домах престарелых, сравнили ее (используя цветные графики и диаграммы) с месячными бюджетами одинокой старушки из Кирьят-Шмона и семьи безработного из Димоны. В пятничных, наиболее тиражных, выпусках центральных газет спикер подвергся остракизму и проклятию за вопиющее разбазаривание государственных средств в личных, интимных целях.
     Пресса муссировала тему клозета все время ремонта, а когда он был закончен, журналисты потребовали ознакомиться с результатами. Спикер не посмел отказать, и на следующий день после посещения туалета журналистской делегацией все газеты на первых страницах поместили цветные фотографии унитаза анфас и в профиль. Один из депутатов оппозиции немедленно присоединился к этому карнавалу и даже сорвал одобрение прессы, подав срочный парламентский запрос касательно соответствия затраченных средств физиологическим нуждам почтенного спикера.
    Чтобы хоть как-то притушить пожар, спикер, проклявший самого себя за столь опрометчивое решение, а также Клинтона и тот час, когда президента дернуло справить нужду, распорядился включить собственный туалет в один из обязательных пунктов посещения экскурсантами Кнессета. Естественно, что именно эта часть экскурсии вызывала самые оживленные отклики у посетителей, намного более непосредственные и горячие, чем даже знаменитые шагаловские гобелены.
     И хотя толпы экскурсантов совершенно не давали работать, спикер держался долго - дабы каждый желающий мог убедиться, что его унитаз не из чистого золота, а плитка не сделана из каррарского мрамора, на что прозрачно намекали публикации. А поскольку точное время появления экскурсантов нельзя было предвидеть, своим туалетом спикер пользоваться перестал вообще и бегал в общественный, расположенный на расстоянии пятидесяти метров от канцелярии, аж возле зала пленарных заседаний.
    Но все эти воистину героические усилия пропали втуне - на ближайших же выборах спикер отлетел в партийном списке так далеко вниз, что не попал в Кнессет и был вынужден завершить свою многолетнюю политическую карьеру.
    Грустная история с унитазом оставила неизгладимый отпечаток в сердцах и памяти хаков, поэтому, когда семья богатых американских евреев преподнесла в подарок Кнессету оборудование тренажерного кабинета, новый спикер Ицхак Врук долго не знал, что ему делать с дорогим подарком. С одной стороны, тренажерный кабинет представлял собой, вроде бы, не роскошь, а насущную потребность для поддержания и улучшения физической формы хаков и мог самым положительным образом сказаться на повышении их трудоспособности.
    Но, с другой - ой-ой-ой!- с другой-то стороны, реакцию бдительных тружеников пера на открытие в стенах парламента тренажерного кабинета, оборудованного самыми совершенными и умопомрачительно дорогими тренажерами, можно было легко предвидеть.
     И пылиться бы этим тренажерам еще долгое время на складе, если бы спустя примерно год американцы не поинтересовались, почему это до сих пор досточтимые депутаты не получили возможность пользоваться столь необходимым для них оборудованием. В большинстве парламентов Запада такие тренажерные залы давно существуют, отмечали в письме американцы и выражали готовность пожертвовать необходимую сумму для быстрейшего оборудования зала.
     Запахло позорным скандалом, поскольку израильтяне, а уж тем более израильские политики, стремятся подражать Западу во всем, всегда и везде. Врук, отбросив дела, несколько дней обсуждал с Ури - секретарем Кнессета, каким образом выкрутиться из щекотливой ситуации. Секретарь, проведший юность в ешиве, а посему поднаторевший в изучении Талмуда и просчете всех возможных вариантов решений, нашел выход.
    Перво-наперво, журналистам разрешили, причем совершенно бесплатно и в любое время, пользоваться залом. Если учесть, что абонемент в такой зал стоит весьма недешево, то подарок бескорыстной прессе оказывался весьма существенным.
     Второй ход оказался и вовсе беспроигрышным. Спикер предоставил одному из телеканалов эксклюзивное право на репортаж из зала сразу же после его открытия. Время прихода съемочной группы было заранее согласовано, и перед ней предстал религиозный хак, известный не только ретивым характером и бурным полемическим даром, с которым защищал интересы своего, мракобесного электората, но и более чем солидной комплекцией.
    Пыхтя от напряжения, хак семенил по беговой дорожке тренажера, а переброшенное через шею полотенце и спортивная майка были черны от пота.
    - Ага, - обрадовано воскликнул корреспондент, - наводите фигуру, реб Шауль!"
    -О-хо-хо", - уныло протянул парламентарий и сдул с верхней губы пот, да так, что капельки полетели в разные стороны.
    Страдания реб Шауля стали центральным моментом телерепортажа, равно как идея о том, что, наконец-то, и религиозным придется теперь попотеть в Кнессете. Все были в восторге: прессе удалось найти еще один, нестандартный способ подкузьмить кипастых паразитов, а Вруку - открыть зал, избежав обвинений в растрате народных денег.
    Никто и не вспомнил, что зал оборудовали в бомбоубежище Кнессета и тренажеры заняли большую часть помещения. Единственным напоминанием, для чего, собственно, бомбоубежище предназначалось, были два черных пластмассовых бака с аварийным запасом воды, задвинутые в самый дальний закуток зала.
    
    ИЗ ЗАПИСОК КЛУБА "ПОД ЛЕСТНИЦЕЙ"
    
    Нет, публика наша все-таки дура - и ни хрена не рубит. Устроили танцы с прибамбасами вокруг этой истории с Бронштейном. Ах, позвонили, ох, Врук, почему не проверил, зачем на секретаршу положился.
    Но ведь о самом-то главном, почему именно о Бронштейне позвонили и почему именно этот коксинель гребаный - молчок. Мол, дурачина-простофиля, взял да и разыграл. И никто элементарный вопрос не задал: какого черта из всех 120 депутатов Педро выбрал конкретно Бронштейна.
    А дело, похоже, в несчастной, неразделенной любви. Я, конечно, свечку никому не держал, но все наши просто клянутся, что на все ухаживания Педро и страстные признания Бронштейн будто бы не ответил взаимностью, вот Педрилло и решил отомстить за поруганные чуйства. Ларчик открывался совсем просто.
    А вот шкафчик - пока на запоре. Сидит Бронштейн себе в этом шкафу и - молчок, как рыба об лед. А вокруг него - заговор молчания, никто ни гугу. Странные, на первый взгляд, целомудренность и уважение к делам сердечным народных избранников для остроязыкой и охочей до сладких интимных подробностей израильской прессы.
    Но это - только на первый взгляд и для тех, кто не понимает, что почем в той прессе и как эта каша варится. Что занятного есть в Бронштейне, кроме интересной ориентации? А? Бронштейн - он самый клятый голубь, беззаветный толкач ословского процесса. Был бы на его месте кто-нибудь из правых, завесу секретности мигом бы приподняли - ну как же, право общества знать правду о своих героях. И досталось бы любителю клубнички на орехи с фисташками... Долго бы косточки по закоулкам да сусекам собирал.
     А голубочку все можно и все прощается. Поелику он птица из того же гнездышка, что и те самые сторожевые псы демократии свободной прессы, которые на поверку вовсе даже и не псы, а такие же сизокрылые сторонники ослизма.
    Вот, давеча, оделся весь Кнессет в траур. Пройти нельзя было по коридорам, чтобы не увидеть там плачущие физии, тут глазки платочками вытирающиеся. А на этаже прессы - хоть со святыми выноси и читай кадиш. Сидят все по комнатам, как сычи надутые, ни смеха, ни подковырок.
    На меня никак не отреагировали - погружены в себя и свое горе. А почему? Да потому, что Буш выиграл выборы и отправил левака Гора к такой-то маме и еще подальше. Заглянул я в комнату к корреспонденту самой крупной израильской газеты, так на нем просто-таки лица не было.
    Фамилия этого шакала пера самая что ни на есть подходящая - Врун. Натурально - Врун. Нарочно не придумаешь. Я сперва не поверил, а потом, когда в газете прочитал, полчаса со смеху валялся. Черным по белому так и написано - Врун, наш корреспондент в Кнессете.
    Так вот, сидит Врун, с лица спавший, и убивается - да что же теперь с нами будет, мамочки-папочки, осиротели, готеню майн татеню, файзирх майн компотеню. Мол, пришла беда - отворяй ворота. Я интеллигентно и ненавязчиво осведомился: а, собственно, в чем проблема-то? Врун на меня, как змей зашипел: да ты что, не понимаешь - у этого паскудника Буша Израиль ничего не получит. Хотел я ему ответить, что помощь его разлюбезного Клинтона была нам хуже ножа вострого и если уж на что-то и походила, то скорей всего на яд замедленного действия. Хотел, да сдержался - мне ж с ним, с Вруном этим, еще работать и работать.
     Так и шла у нас беседа - все беседер, да беседер. Ему ж, сердечному, мою информацию про разностороннюю и многогранную деятельность драгоценного Клюгера еще сливать и сливать.
     Врун мне как-то целую лекцию закатил, когда Барак переговоры с сирийцами затеял о сдаче Голанских высот. Завел под нашу лестницу - такое ощущение у меня было, что заседание клуба открывается - и битый час сокровенным делился. Мол, и сам он на высотах в 73-м году воевал и Голаны, ка-а-нечно, земля наша. Но во имя мира и прогресса он, Врун, на референдуме проголосует, хоть и с болью в сердце, за полную сдачу Голан.
     Я, признаюсь, тогда не сдержался и затеял с ним дискуссию. Ни к чему она, понятное дело, не привела, но с тех пор пробивать мои сообщения во вруновскую газету стало намного трудней. Похоже, большую их часть Врун прямиком в корзину отправляет. Ну, ессесна, какого ж рожна ему информацию об идеологическом враге самолично распространять!
    В нашей самой независимой и прогрессивной в мире израильской прессе все очень просто: если ты гомик, левак и борец за свободу палестинцев - двери перед тобой распахнуты настежь и что ни скажешь, тут же напечатают. А если, не дай Бог, наоборот, то разорвать заговор молчания вокруг твоей персоны, будь ты хоть трижды семи пядей во лбу, почти невозможно. Поэтому послушал я эту а-капеллу горестную на этаже прессы и пошел себе, пряча улыбку радости на губах и кукиш злорадства в кармане.
    Напомнило мне все это старый совковый фильм, который недавно по российскому телевидению прокрутили. Название крутое - "Неуловимые мстители". А фильм сам по себе фуфло - джеймсбондики красные времен гражданской войны в России белых мочат вчистую, на лошадях джигитуют, да через мосты горящие сигают, распевая песенки за любовь и счастливое коммунистическое завтра. Короче, типичный большевистский пи-ар, где красные - ангелочки во плоти, а суки белые - изверги рода человеческого.
    Есть в этих "Мстителях" сцена - какой-то батька самостийный перед крестьянами речугу толкает - мол, большевики в бессильной злобе хрен знает что вытворяют. Это вот определение - "большевики в бессильной злобе" как нельзя точней и описывало состояние, в котором пребывали парламентские корреспонденты крупнейших израильских газет после победы республиканца Буша. Поэтому я, который по категориям "Мстителей" если уж к кому- то и отношусь, так точно к белой сволочи, сдержался, и промолчал, и ушел, и правильно сделал.
    А помощник Штейна, дур-р-рак, на радостях попробовал Вруну продать историю, как Штейн имел честь принимать в Израиле Буша, тогда еще просто губернатора Техаса, как возил его по стране и просвещал о проблемах абсорбции и поселенцев. И даже фотографии совал. Надеялся, наивняк, что Врун - Врун!! - опубликует фото Штейна вместе с Бушем. Хо-хо, да Врун скорей задавился бы!
     Никаких фотографий он, знамо дело, не взял, зато на следующий день тиснул издевательскую заметку, как помощник Штейна по Кнессету бегал, всем журналюгам фотографии совал, но никто ими так и не заинтересовался. Мол, кому на хрен пали эти падлы Штейн с Бушем. В общем, опустил и помощника, и Штейна по полной программе.
    И тут я подумал, что сравнение с бессильной злобой большевиков было все-таки не совсем правильным. Не знаю, как там, в Москве сегодня, но в израильской ивритоязычной прессе у советской власти сила все еще ох как велика!
    
    
    
    
    
    
     "Авраам авину, Авраам-отец наш, родился в 1948 году от сотворения мира. И ровно через 3760 лет после этого было воссоздано государство Израиль".
     Закончив фразу, Ури - секретарь Кнессета, широко развел руки в сторону, словно приглашая в свидетели всех, кто находился в синагоге Кнессета. Депутаты, парламентские помощники, сотрудники Кнессета и просто случайные посетители парламента, собравшиеся на полуденную молитву минха и задержавшиеся, чтобы поприсутствовать на коротком уроке, которым она, по традиции, завершалась, слушали внимательно, хотя и проявляли уже некоторые признаки беспокойства.
    Жизнь парламента - это скачки с препятствиями и тот, кто хоть немного выбивается из их ритма, рискует врезаться в препятствие, а то и, что намного хуже, отстать от других всадников. Десять минут на молитву, еще десять на урок - это все, что могут позволить себе парламентарии в середине дня. Дальнейшее отсутствие грозит неприятностями. Ури понимал это лучше кого бы то ни было.
     Но и традиции нарушать нельзя. Они - основа любого парламента. В израильском, существующем чуть больше полувека, их еще совсем немного. Коротенький урок после дневной молитвы, как это принято у евреев во всем мире, ввел много лет назад лидер партии религиозных сионистов. Он надеялся, что придаст этим Кнессету еврейскую окраску.
     Нетерпение собравшихся повторялось в синагоге из дня в день, вне зависимости от того, кто в ней оказывался. Но, по примеру основоположника традиции, секретарь твердо доводил урок до конца.
    "Возможен и другой расчет,- продолжил он, - Новое исчисление, принятое сегодня, начинается в 3760 году от сотворения мира. И, согласно ему, государство Израиль было воссоздано в 1948 году.
    Можно рассматривать это как случайность, а можно увидеть здесь глубокий исторический смысл, мистическую взаимосвязь между появлением на свет прародителя еврейского народа и выполнением обещания, данного Аврааму Всевышним во время заключения Завета между странником, пришедшим из Харана в Эрец-Исраэль по зову Творца и самим Творцом".
    Ури закрыл книгу, положил ее на стол и встал. Участники молитвы не спеша, но и не медля ни секунды, устремились к дверям. Через несколько минут синагога опустела. Лишь жужжание ламп на невысоком потолке и негромкий шум из-за двери, выходившей в коридор, где, возле комиссий Кнессета, толпился народ, нарушали тишину.
    Депутат Кнессета Цви Хумрони остался один. Поудобней устроившись на стуле, распустил мышцы живота. На брючный ремень сразу же наползла тугая складка. Цви с ненавистью взялся за нее двумя руками и больно сжал. "Растет, сволочь, хоть тресни! Скоро и вовсе за ремень перевалится."
    Депутату было чуть за сорок, но седые волосы, жирный затылок и налитые, лоснящиеся щеки старили его. На людях он втягивал живот и старался не ссутулиться. Только оставшись один, позволял себе расслабиться. Цви вытянул ноги и сбросил туфли. В синагоге еще не скоро кто-нибудь появится.
    Комнатка синагоги наполнялась людьми только два раза в день. Лишь иногда забегал одинокий посетитель, пропустивший совместную молитву. Но если и зайдет кто сейчас, то не сразу заметит депутата - изгиб кованой решетки, отделявшей женскую половину, закрывал от входной двери место, где он всегда сидел.
    Расшитые золотом буквы багрово- бархатной завесы, прикрывавшей арон койдеш со свитками Торы, успокоительно поблескивали. Арон койдеш был сделан четыреста лет назад в Италии и подарен Кнессету последним из членов некогда процветавшей тосканской общины.
     В Италии он стоял у стены, направленной в сторону Иерусалима. Поколениям евреев, столетиями обращавших в его сторону взгляды и молитвы, он казался то преддверием Эрец Исраэль, а то и воротами, ведущими прямо в чертоги Всевышнего.
    Что впитали в себя его резные колонны, завитушки пилястров, переплетения диковинных цветов? Слезы, вздохи радости, напрасные надежды? Слова благодарности, упреки Богу, не внявшему просьбам? А, может, ничего и не впитали, так и остались просто украшениями, вырезанными когда-то из красного дерева рукой не очень-то, если уж честно, умелого мастера.
    Но как бы то ни было, этот резной шкаф, установленные у противоположной ему стены, железные стеллажи с беспорядочно расставленными молитвенниками и томами Талмуда, ковровое покрытие толстой, рыжей ткани, глушившее шаги, почему-то действовали на Цви успокаивающе.
    Он обнаружил этот оазис отдохновения совершено случайно, когда почему-то закрыли на две недели тренажерный зал. С тех пор он снимал напряжение здесь и частенько укрывался в синагоге, когда становилось уж вовсе невмоготу от суеты и сумятицы.
    Маленькая, полутемная комнатка синагоги была единственной в огромном здании Кнессета, у дверей которой замирала жажда земных благ, пронизывавшая все семь этажей израильского парламента. Цви это знал точно, поскольку чувствовал ауру места. Впервые он обнаружил в себе это странное свойство на втором курсе института, задолго до приезда в Израиль. Тогда его звали Гриша Янкелевич.
    Преподаватель расписался в его тетради и с удовольствием сказал -" Вот, берите пример с Гриши. Уж на что ядреные задачки, а все просчитал без ошибок. Побольше бы таких курсовых в группе!"
    И, вроде, надо было порадоваться, улыбнуться, что - ли в ответ, но Гриша просто кивнул и отошел к окну.
     Синеватая наледь сибирской зимы облепила стекло, а в старинном корпусе университета, где в дореволюционные времена размещалась гимназия, было тепло. Гриша любил "пары" в этом корпусе - деревянные полы мелодично потрескивали, даже если никто и не ступал по ним, а в воздухе висел чуть слышный, но все же легко уловимый смольный запах. Говорят, народные умельцы сложили гимназию из особой древесины. Но больше всего привлекала Гришу особая атмосфера уверенности, незыблемости, разливавшегося в душе умиротворения.
    Может быть, дерево все еще отдавало тепло солнца, чистых ветра и снега, не загаженных заводскими трубами? А, может быть, оно излучало вечные истины, почти столетие звучавшие в этих стенах? Слова никуда не исчезают, они остаются там, где были произнесены, впитываясь в стены, потолок, создавая и вечно поддерживая духовную ауру.
     С годами Гриша понял - остаются даже мысли. Слово, мысль, эмоция - так же материальны, как бревна, как кирпичи, из которых сложены стены.
    Но на этот раз беспокойство не оставляло его, как только он вошел в аудиторию. "Какого черта, пусть вот, они дергаются",- раздраженно подумал Гриша.
    Повода для беспокойства у него не было. В отличие от сокурсников, приехавших в университет из глухих деревень, где не было и близко приличного учителя, органическая химия ему - выпускнику специализированной уфимской школы, давалась без труда.
    И вдруг Гриша понял - ему передалось чужое волнение, он просто чувствует отчаяние соучеников перед надвигающейся сессией и не сданной курсовой, весь этот мутный ужас бессилия, захлестывающий их души. Точно так же, как до этого он чувствовал, но не мог объяснить себе почему, особую атмосферу бывшей гимназии.
    В синагоге Кнессета он не молился. Просто приходил, сидел, расслаблялся. Здесь ощутимо пахло вечностью. Цельная волна шла от арон койдеш, от книг на стеллажах. Она подхватывала депутата Цви Хумрони, барахтающегося в волнах Кнессета, и выносила на поверхность, позволяя, подняв голову, вдохнуть, набраться энергии.
     В Бога депутат не верил. Хотя, по привычке, привитой еще бабушкой, постился каждый Йом Кипур. Семью бабушки выслали в Сибирь из Берегово в мае 1941 года. Они потеряли дом, винный завод, статус в обществе - кто не пил и не хвалил вин Янкелевичей! Они проклинали советскую власть. Но когда дошли известия о судьбе оставшихся в Закарпатье евреев, начали благословлять день своей высылки.
    Нет однозначных событий, говорила Грише бабушка. Мир - не черно-белый, а цветной. И цвета эти не раскладываются по спектру, а перемешаны. Бабушка училась в Черновицком университете, а потом в Сорбонне. Европейское образование не сделало ее мешумеде, еврейские праздники в доме отмечали всегда, хотя к законам кашрута относились с чисто парижским либерализмом.
    Точно так же вел себя и Гриша. Сразу же после репатриации, чтобы стать настоящим израильтянином, он изменил свои галутские имя и фамилию. Но не отказался, как настоящие сабры, которым подражал, от семейных традиций. Хотя от религии он был далек невообразимо, но перед решающими событиями в жизни, особенно политической, ходил к Стене Плача и совал в нее записочку с просьбой.
    Там что-то было, в остатке этой стены, окружавшей когда-то всю Храмовую гору. Точнее, даже не в ней, а в самой горе, срытой почти до основания еще римлянами. Он не мог сказать что, он боялся использовать слово Бог, даже не хотел задуматься над этим. Но, подойдя к Стене, положив руки на ее изъеденные веками и человеческими прикосновениями камни, он совершенно четко и ясно ощущал ту же волну, которая исходила от темно-красного арон койдеша в синагоге Кнессета.
    В тишину синагоги вторгся телефонный звонок. Ольга, парламентская помощница, напомнила - " Светлана уже здесь, встреча начинается через пять минут". Цви хмыкнул.
     Светлана была одной из самых популярных журналисток русскоязычного Израиля. Она вела рубрику в крупной газете и авторскую передачу на "Голосе Израиля". Ее любили интервьюировать и оба русскоязычных и, в особенности, ивритские телеканалы. Светлые волосы, славянские черты лица, длинные, выставляемые на всеобщее обозрение ноги в сочетании с острым язычком, и ивритом почти без акцента, превратили Светлану в постоянного участника, чуть ли не любой телепередачи, связанной с выходцами из России.
    Светлана попросила о встрече вчера. "Это не имеет отношения к прессе", - подчеркнула она. Цви был несколько заинтригован.
    Все оказалось очень просто. Цви с удовольствием разглядывал ноги журналистки, когда она, усевшись напротив его стола, положила их одна на другую, да еще и поддернула вверх и без того короткую юбочку. Излагая суть дела, Светлана принимала позы, которые могли оставить равнодушными разве что импотента.
    Но Цви провести было трудно. От теледивы шибало в нос неуверенностью и, одновременно, жаждой успеха любой ценой.
    В Израиль должен был на днях приехать руководитель парламентской оппозиции какой-то закавказской республики. Согласно протоколу, он не мог рассчитывать на встречи с политической верхушкой. Но в его республике намечались выборы, и оппозиционер искал встреч с силовыми министрами. Содержание и продолжительность не имели значения: в Закавказье дружеские контакты с лидерами Израиля повышали политический рейтинг.
    Для увековечивания рукопожатий и улыбок была нанята специальная телегруппа. Не хватало главного - согласия израильтян. И помощники оппозиционера обратились к популярной в русскоязычном Израиле журналистке. С просьбой помочь в организации встречи с главой его партии Света и пришла к Хумрони. О надвигающихся выборах она промолчала, понимая, что тогда путь к министрам будет перекрыт намертво.
    Это был ее первый опыт. Теледива давно поняла, что будущего у русскоязычной журналистики нет, и искала, куда можно уйти, чтобы воспользоваться наработанными популярностью и связями. Закавказский оппозиционер мог стать ключиком к двери на хлебную ниву пиара.
    Сделать встречу со своим лидером Цви не стоило труда. В большой партии, депутатом от которой он состоял, Цви считался представителем "русских" и, поэтому, главным специалистом по "русским" делам. Один звонок к советнику лидера решал проблему. Тем более, что речь не шла о чем-то серьезном. Организовать посиделки минут на пятнадцать можно было прямо в Кнессете, между заседаниями.
    "Сколько ж с нее слупить,- думал Цви, и чем сильнее ощущал волну беспокойства, исходившую от журналистки, тем выше поднимал ставку. Торговаться дива не станет, уж больно нужна ей эта встреча. И не посмеет. Да и ему, как депутату, западло. А цена за услугу должна соответствовать гонорару, полученному Светой.
    Как же угадать, сколько она срубила с кавказца? С одной стороны, страна, вроде бы, нищая. А с другой, к вопросам почета эти ребята весьма чувствительны и не скупятся.
    "Три тысячи шекелей и один раз,- сказал Гриша, глядя прямо в глаза журналистке. По тому, как сперва недоуменно метнулись ее ресницы, а потом, чуть дрогнули губы, он понял - девица врубилась. Да, это было бы весьма занимательно - заставить теледиву прямо здесь, в кабинете, стать перед ним на колени!
    Плотские утехи вовсе не были чужды Грише, совсем даже наоборот. Но в контакте с противоположным полом он больше всего ценил не физиологическое удовольствие, а ощущение победы. Захватить, ворваться в потаенное, заставить делать то, что хочешь, выставив, выпятив наружу самое сокровенное.
     Подчинить своей воле, вырвать из груди звуки, сберегаемые для самых интимных моментов, которых, порой, стесняются даже мужа!
    Он живо представил, как эта теледива, на которую вожделенно пялится все мужское население Израиля, станет перед ним на колени и сделает то, что он прикажет. Он еще раз, внимательно посмотрел на нее. В разрезе ее пробора пробивались темные волосы. "Э, да ты у нас блонда-то крашеная,- со злорадством подумал Гриша.
    Светлана одернула юбку и встала. Ну, ну, давай, красотка, тебе ведь очень надо, давай!
    - Вы мурло и хам,- сказала Света,- Что вы о себе думаете, жлобина! Я еще с вами посчитаюсь".
    - Ой-ей-ей, испугала до смерти,- иронически протянул Гриша, но его слова перекрыл грохот хлопнувшей двери.
    Ольга едва дождалась ухода теледивы.
    -Цви, через пять минут в зале заседаний начинаются одноминутные речи. Вы давно уже не появлялись, надо обязательно прокукарекать".
    -Правильная мысль, толкуй о чем".
    Цви вернулся в свое кресло, прихватив по пути из маленького холодильника, стоявшего в углу, возле окна, бутылку "Джонни Уокера". Честно говоря, он любил водку. А, если уж совсем по правде, то виски терпеть не мог. Больше всего на свете виски напоминал ему самогон, которым угощала свежеиспеченного студента Янкелевича доярка Варя.
    Вместе с другими первокурсниками его сразу же после поступления загнали в колхоз. Деревенские девахи каждый вечер навещали дом, где разместились студенты и приносили гостинцы - бутылки самогона и, на закуску - кумыса. Ничего другого в колхозе не было, на время сбора урожая председатель железной рукой держал сухой закон.
    Варя пила самогонку наравне с ним, но крутое пойло ничуть не брало ее. Несмотря на старания Гриши, она только один раз дала себя поцеловать. Когда же он попытался расстегнуть ее ватник, с неожиданным презрением оттолкнула руку.
    В партии Цви Хумрони, за которую голосовал, в основном, средний класс, водка считалась дурным тоном. Партийное руководство, и уж в особенности, депутаты, пили виски, курили сигары. Цви сперва прощались плебейские "Marlboro" и водка - что же еще от русского ожидать! Наоборот, это даже воспринималось с одобрением. На Цви лежала миссия нести идеи партии в широкие репатриантские массы, а депутат должен соответствовать электорату.
    Но чем дольше терся Цви на партийных тусовках, тем больше он замечал косые взгляды. Наконец понял - электорат далеко, а родная партия - вот она, протяни руку. И соответствовать надо ей. Поэтому он оставил водку для встреч с избирателями.
    Пришлось привыкать к виски. По вкусу это была чистая самогонка, она шибала в голову и вызывала тошноту. А мысль о ее цене вызывала холодок под ложечкой. Но деваться было некуда. Спасали только частые поездки за границу.
    В магазине "Дюти фри" виски стоил ровно в три раза меньше, чем в Израиле. Депутатское удостоверение избавляло от таможенных проверок, и Гриша набивал сумки бутылками коричневой отравы, вкус которой напоминал ему вычеркнутый из жизни месяц в колхозе, облепленных грязью коров, комнатку, вонючую от кизяка, которым топили печку, клопов, прыгавших с серого потолка этой комнатки на кровать, как только гасился свет, и обидный отказ дуры доярки.
    В холодильнике, который он сразу же после избрания приобрел на средства, отпускаемые депутатам для связи с избирателем, всегда лежали две бутылки. Виски он потчевал однопартийцев, а для себя держал "Смирнов" или "Русский стандарт", селедку, маринованные грибочки, соленые огурцы.
    Сегодня, как назло, водка закончилась еще с утра. А выпить, после фиаско у Светланы и для куражу перед выступлением, было просто необходимо. Пришлось нацедить полстакана "Джонни Уокера".
    - Я думаю, следует обратить внимание на опасные маневры правительства на переговорах с палестинцами,- сказала Оля.
    - На хер,- прервал Гриша,- Все правые, задрав штаны, прибегут и станут голосить по этому поводу". -
    Тогда, может быть, об автокатастрофах. Предыдущий министр трубил о больших успехах, а вот, опять, по десять трупов на шоссе каждую неделю". -
    Это получше, но, опять же - желающих наехать будет много. Да и зачем, я с бывшим в прекрасных отношениях". -
    Тогда, о России". -
    Уже теплей, а что именно?"
    - Так, вроде бы ничего и не происходило, но всегда можно повозмущаться - мол, такая огромная страна, такой колоссальный потенциал и такой крохотный товарооборот.. -
    Всему этому цена - дерьмо!"
    Гриша залпом выпил - мама миа, как же это, все-таки гадость!- передернул плечами.
    - Оля, ты меня сегодня раздражаешь! Нельзя было найти человеческую тему? Сколько раз можно повторять - я ответственный за русских. Русских, мать твою за ногу!"
    -Но ведь и русские гибнут в авариях,- попыталась возразить Оля.
    - Все гибнут, все! - припечатал ладонью по столу Гриша, - А мне нужно что-то специфическое, что-то чисто "русское". Чтобы ни одна падла не вякнула, что я, вместо того, чтобы защищать интересы электората, треплю языком в Кнессете "за всю Одессу". Каждый мой публичный писк должен быть посвящен "русской" теме. Ты, что, не понимаешь, что меня только из-за этого тут и держат!"
    Зал заседаний был, как всегда почти пуст. От немногих присутствующих депутатов тянуло скукой. Небольшие фонтанчики интереса пробивались с четвертого этажа из-за пуленепробиваемого стекла. Там сидели экскурсанты, пришедшие поглазеть на Кнессет и допущенные, в качестве главного блюда экскурсии, в первые ряды ежедневного представления израильской демократии. Со второго этажа, где размещалась галерка прессы, веяло презрением.
    И только из двух телекамер, ведущих прямой репортаж на специальный телеканал Кнессета, просто бил фонтан интереса. Камеры шарили по залу, из них словно из прожектора, вылетал столб энергии, освещавший и освящавший депутатов. Цви чуть ли не физически чувствовал пристальное внимание сотен тысяч глаз, устремленных в зал через два черных раструба.
    В заявке, поданной с утра в секретариат Кнессета, Оля указала, что речь депутата будет посвящена проблеме автокатастроф. Но Цви до последней минуты не знал, о чем говорить. И только когда председатель огласил его имя, уже по пути к микрофону, Цви, так и не придумав ничего стоящего, решил прибегнуть к палочке выручалочке.
    "Уважаемый председатель, уважаемые депутаты. В нашей стране проживают десятки тысяч человек, которым мы обязаны всем. И, в первую очередь, созданием государства Израиль. Благодаря их мужеству, их героизму и самоотверженности, пала фашистская Германия. Благодаря им, храбрым солдатам Второй мировой, фашистские войска не ворвались в Палестину и не уничтожили весь ишув. Наша благодарность им безмерна. Наше уважение к ним беспредельно.
    Но на уважение и благодарность нельзя купить хлеб, молоко. Нельзя расплатиться в аптеке! Нельзя починить зубы!
    Оглянитесь вокруг, уважаемые депутаты! Вы можете честно взглянуть в глаза ветеранам, которым мы обязаны всем, но которым наше государство платит черной неблагодарностью? Иначе, как издевательством, нельзя назвать те нищенские пособия и убогие льготы, которые получают люди, не жалевшие жизни ради создания государства Израиль".
    Тема ветеранов была беспроигрышной. Поле каждого такого выступления, растроганные старички обрывали телефон канцелярии. К сожалению, по правилам Кнессета, речь депутата ограничивалась всего одной минутой - о черной неблагодарности и великом вкладе Гриша мог говорить часами.
     Но Врук, с высоты своего председательского кресла уже несколько раз предупредительно покашливал. Наконец, не выдержав, он вмешался. "Благодарю вас, депутат Хумрони, следующее выступление - депутат Дурмон, подготовиться депутату Пенделю".
    Длинный холл, в который попасть можно было только из зала заседаний, наравне с депутатским буфетом считался святая святых Кнессета. В глубоких креслах, сгруппированных вокруг низких столиков, на которых писать было невозможно и годившихся только для раскладывания бумаг, почти всегда можно было найти больше народных избранников, чем в зале заседаний.
     Здесь проводились срочные консультации перед голосованиями, здесь заключались союзы, решались судьбы законопроектов. В двух противоположных углах зала размещались кабинки с телефонами, по которым можно было бесплатно звонить в любую точку страны. А за ширмой, закрывавшей один из углов, стояли две машинки для чистки обуви.
    Сюда не доносился шум из зала заседаний, и если в соседних креслах никто не сидел, можно было, без опаски быть подслушанным, обсуждать самые секретные дела.
    После речи в этот холл отозвал Цви советник лидера партии. Кличка советника была Гонди, и Цви никак не мог запомнить его настоящее имя. Впрочем, нужды в том не было никакой. Иначе, как Гонди этого невысокого, худого мужчину, лет сорока, никто и не называл.
    Гонди носил выцветшие джинсы и мятый свитер, который летом менял на такую же мятую рубашку. Костюмов с галстуками не признавал. Богемный облик завершали длинные волосы и мушкетерские усы.
     Секрет его влияния на лидера партии - седовласого джентльмена, ценителя французских вин и литературы, Цви разгадать не мог. По слову Гонди назначались министры и послы, он улаживал конфликты, участвовал в самых деликатных переговорах.
     Цви даже придумал ему кличку - "постельничий". Конечно, он не был самоубийцей и никому о ней рассказывал. Да и не имело смысла, однопартийцы все равно не поняли бы смысла этой клички. А нажить такого врага было себе дороже.
     Гонди ничего не забывал и ничего не прощал. Все, кто вступал с ним в конфликт, оказывались в лучшем случае на периферии партийного списка, но, как правило, за пределами Кнессета.
    - Хорошая речь,- сказал Гонди, усевшись и махнув Цви рукой на соседнее кресло, будто он был здесь хозяином, - Но ты же понимаешь, что ситуация с льготами для ветеранов не изменится".
    - А какое это имеет значение, - усмехнулся Цви.
    - Вот именно. Ты делаешь успехи. Я слежу за твоими выступлениями". -
    Спасибо. Мне очень важно ваше мнение".
    Гонди чуть кивнул головой и достал из портфеля папку в полиэтиленовой непрозрачной обложке. Положил на колени, похлопал по ней рукой и оценивающе посмотрел на Цви. -
    На телевидении, радио, существуют, Хумрони, три самые главные вещи. Передатчик, приемник и сама передача. Без этих трех компонентов нет медиа.
    В политике тоже самое - есть сам политик, есть толпа, но самое главное - это то, что он излучает. Ежедневно, ежеминутно. Не только словами и действиями, своим видом. Даже своими мыслями. Своей уверенностью в себе.
     Да, избиратель это быдло. Им можно манипулировать, ему каждый раз продают старые идеи в новой обертке и новые обертки под видом вечных истин. И это работает. Но, по большому счету, обмануть его нельзя.
     Он прекрасно чувствует, что, на самом деле представляет из себя политик. Неосознанно, нутром, но безошибочно. Он видит насквозь его мысли, даже потаенные. Он смотрит на экран телевизора и за те секунды, что ты идешь от своего места к трибуне, просчитывает тебя, чувствует, что ты думаешь сам о себе.
     Ты - передатчик, а он - суперприемник, улавливающий наислабейшие сигналы. Поэтому, запомни, Хумрони: тест на трансляцию - самый трудный".
    Цви понимающе, кивал, а сам пытался понять, какого черта этот ушлый тип читает ему лекцию. С чего вдруг? Никаких признаков расположения со стороны Гонди он до сих пор не замечал. Наверное, просто рисуется, падло, учит уму разуму желторотого олимчика. Нужны мне твои сраные нотации, тоже, ментор нашелся.
    - Да, вы знаете, это очень точный образ. И, главное, верно подмечено - трансляция. Мне этого, порой не хватает. В этом смысле я очень завидую нашему лидеру. Вот уж кто излучает, так излучает".
    - Это дело наживное. Но Реувен, действительно, исключение. С этим надо родиться". -
    Да, воистину, такой талант, как у него или есть сразу или нет вообще. Научиться такому нельзя". -
    Ладно, перейдем к делу,- оборвал Гонди и, крутанув ус, снова уставился на Цви". -
    Качаешь, сука, - подумал Хумрони, - А вот хрен тебе в рот, чтобы голова усатая не качалась".
    Еще в юности он вычитал в какой-то книжке психологический приемчик, который легко освоил и с успехом применял на практике. Выдержать прямой взгляд собеседника нелегко, особенно, если его цель - заставить тебя опустить глаза. Но если уставиться обоими глазами в один его зрачок, то противник сам не выдержит давления.
    Вот и Гонди, снова расправив оба уса, опустил глаза к полиэтиленовой папочке и постучал по ней длинным ногтем указательного пальца.
    "Это - секретный отчет одной из наших спецслужб. Здесь - все о ситуации в России, действия властей, прогноз взаимоотношений с Израилем, рекомендации. Это не важно - обычная болтовня. Самое главное, самое взрывоопасное находится в разделе, посвященном еврейским организациям.
    Тут - все сплетни, описание кто с кем и против кого дружит, компромат на руководителей: кто с кем спит, кто кому дал тайную ссуду, кто и где пристроил на хорошую зарплату родственника или любовницу. Бомба.
    Но у Реувена нет времени во все это вникать. Да и у меня тоже. А знать, что там происходит, не мешало бы. На кого поставить, от кого отмахнуться. У них ведь там одних главных раввинов России не один, а три. Хоть в книгу Гиннеса заноси.
     Короче - возьми, ознакомься, выдели главное. Завтра доложишь Реувену. Минут на пять, не больше. И помни - отчет секретный, даже у тебя, как у депутата, нет соответствующего допуска. Держи его при себе, он существует всего в трех экземплярах. Два находятся в спецслужбе".
    Цви взял папочку, сосредоточившись на том, чтобы рука не дрожала. Это был его шанс. До сих пор лидер не поручал ему таких деликатных заданий.
    - Можете не сомневаться, Реувен останется доволен".
    - Будет доволен он, буду доволен и я. Мне кажется, это может стать началом прекрасной дружбы".
    Гонди похлопал Цви по плечу и ушел.
    Оля поджидала его в другом конце холла. -
    Ну, поняла, как это делается? Теперь все стариканы от счастья уссутся. Готовься, начнут сейчас трезвонить."
     Цви торжествующе помахал папочкой,- "Ну-ка, пойдем в канцелярию, есть серьезный разговор".
    Гриша закрыл двери канцелярии на ключ, притянул Олю к себе и сжал рукой ее грудь.
    Ему давно хотелось трахнуть эту аппетитную девицу, но Гриша сдерживался. Как потом дальше работать? Еще возомнит о себе черт-те что, станет неуправляемой. Порой, когда Оля надевала обтягивающие крутой зад брюки, желание становилось нестерпимым. Тогда он спускался в тренажерный зал и, став на беговую дорожку, включал полную скорость.
    Но в последнее время с этим залом стало твориться что-то непонятное. Он то работал, то вдруг закрывался на несколько недель. Ткнувшись пару раз в закрытые двери, Гриша, досадуя на собственную лень, но все же с некоторым облегчением - нашелся, все таки не зависящий от него повод - перестал в него наведываться. Вот и сейчас надо было бы спуститься вниз, но, иди знай, вдруг опять окажется закрытым.
    "Провинилась ты передо мной сегодня, ох, как провинилась. А по счетам надо платить!"
    Гриша развернул Олю к себе спиной, и с силой, наклонил. Девушка уперлась руками в спинку дивана. Он опустил молнию на ее брюках, стянул их вниз и, оттянув резинку розовых трусиков, звонко щелкнул ими по ягодицам. Оля от неожиданности вздрогнула. "То ли еще будет, милая",- пробормотал Гриша.
     Он с силой подался вперед, девушка вскрикнула. Он с наслаждением смотрел, как после каждого толчка вздрагивает ее тело, крутил его из стороны в сторону, сжимал, тискал, щипал мягкие складочки на бедрах. Ее покорность, ее постанывание, ее полное признание его власти над ней были восхитительны.
    Наконец, он оторвался. Оля с минуту стояла не двигалась. Одеваясь, не поднимала глаз, полная нижняя губка была прикушена.
    "Черт, кажется, переборщил,- подумал Гриша и сказал, чуть ли не извинительно, - А ты думала, наказание, так наказание!"
    Ничего не ответив, Оля ушла в свою комнату и начала стучать на компьютере.
    - Знаешь что, пойдем, пообедаем,- примирительно сказал он.
    - Мне не хочется."
    - Идем, идем, обед в буфете парламентариев это наша работа. Себя покажем, на других посмотрим. Может, продадим кому-то из журналистов мою речугу".
    До буфета надо было добираться через два этажа, протискиваясь через толпу посетителей.
    "Конечно, такой почет им вовсе не полагается, этим ветеранам",- говорил Оле Цви. "Они, воевали, все правильно. Что было, то было. Но вовсе не за Израиль, а за Родину, за Сталина. При чем здесь Израиль? Они о нем и слыхом не слыхивали. Если уж на то пошло, то какие они, на хрен, основатели государства? С таким же успехом в эту категорию можно записать всех солдат армий союзников. И бенгальских негров и индийских сикхов и австралийских пехотинцев.
    Это мы виноваты, развратили стариканов своей лестью, чтобы за нас голосовали. Пусть спасибо скажут, что Израиль им вообще что-то платит. Воевали они за другую страну и всю жизнь на нее отпахали. А пенсии требуют здесь. Ты ж понимаешь! Но стариков этих на два мандата наберется, вот и приходиться улещать.
     Даже празднование победы над Германией перенесли, им в угоду, на 9 мая. Хотя этот день в чистом виде была придумка товарища Сталина. Настоящую капитуляцию подписали восьмого, но Сталин хотел отделиться от союзников, подчеркнув, тем самым свою роль в победе."
    Попытки разговорить Олю ни к чему не привели. Гриша обозлился. Тоже мне цаца, царевна Несмеяна. Захочу, еще раз трахну точно так же. А не даст, или будет дуться, уволю к едрене фене.
    В буфете, святая святых Кнессета, где закрывались все парламентские сделки и куда пускали только депутатов, он заплатил за себя и Олю. Почти все места были заняты, но, неожиданная удача - один столик оказался свободным. И как раз возле того, где, окруженные телохранителями, сидели премьер с министром обороны. Гриша поставил поднос. Сунулся, с достоинством пожал руки государственных мужей.
    Курица, как всегда, была резиновой и густо покрытой восточными специями. Но он посмотрел на себя со стороны - и от удовольствия махнул головой.
     Инженер-химик в Уфе, чья судьба была прописана до поминок - пятидневка на комбинате, выходные на дачке, слепленной отцом из фанеры, дранок и какого-то строительного мусора, по дешевке где-то купленного, а то и просто украденного. И как счастье, замусоренный ялтинский пляж, деревянные лежаки впритык друг к другу, а с них - полный букет запахов жарящихся курортников. И, апофеоз - купание в обоссаном море.
     А потом, опять бетонные пятиэтажки, серый, слипшийся в комки снег на улицах Уфы, от которого на ботинках остаются белые полосы соли, а брюки превращаются в заскорузлую дерюгу, обдирающую ногу даже сквозь носки. Начальник отдела в ОГТ комбината, длинный, как скука, Иван Егорович, годами напевающий - " Я так хочу, чтобы лето не кончалось"…
    А за соседним столиком - вершители судеб. Рядом шикарная, молодая девка. Хоть и куксится, а все схавает, все простит и подчинится. За огромным, во всю стену, окном буфета - Иерусалим, переливающийся на солнце белыми стенами, красной черепицей, за ним, на горизонте - голубые горы, уходящие в вечную синеву, висящую над святым городом. Немного удачи, немного сноровки и так будет всегда. Всегда!
    Размышления Цви прервал звон, заполонивший все пространство буфета. Депутатов созывали в зал заседаний. Ковырнув пару раз курицу - все равно есть невозможно, так пусть пропадает, проклятая, Цви пристроился в спину премьеру и вместе с ним вошел в зал. Хоть на втором плане, а в камеру он попал, и это уже было тоже достижением.
    Чувство телекамеры - одно из самых важных для депутата. Неважно как, неважно по какому поводу, но если ты на виду, если твоя физиономия мелькает с экрана и на газетных страницах - значит, ты существуешь!
    Его кресло в зале заседаний Кнессета было слишком удобным. Обтянутое желтой оленьей кожей, с высокой спинкой, легко откидывавшееся назад, оно, особенно, как сейчас - после обеда, вгоняло Цви в сон. В начале каденции он просиживал в зале долгие часы, но быстро потерял интерес к заседаниям парламента. На самом деле все решалось за кулисами - в депутатских комнатах, в буфете. А в зале заседаний депутаты работали на журналистов, на телекамеры.
    На свою беду он не мог, как все - произносить речи, прерывать криками с места речи других, оскорблять, картинно хвататься за голову или изображать неизбывную скорбь. Цви неплохо владел ивритом, но боялся ошибиться. Журналисты, ради которых ломалась комедия, внимательно следили за каждым словом и безжалостно ловили депутатов на малейшей неточности. Лучше уж было промолчать, чем стать посмешищем.
    Перед каждым выступлением он запирался на несколько часов вместе с Олей. Она не работала ни одного дня по своей профессии, но получила в свое время диплом режиссера музыкальной комедии.
    Цви заучивал написанные ею тексты наизусть, а потом десятки раз произносил их вслух, отрабатывая вместе с ней каждый взгляд, каждый жест, каждую паузу. Оля даже вносила в текст речи специальные значки, означавшие - "маленькая пауза", "большая пауза", "просто вскинуть глаза", "поднять голову и посмотреть в зал".
     Со временем Цви научился обходиться уже без олиных значков, а потом и без ее режиссуры. Во время выступлений уже мог импровизировать, появилась свобода не только в речи, но и в жестах.
     Раньше Оля частенько пеняла - "да не цепляйтесь вы руками за трибуну как за спасательный круг". Теперь он держался раскованно, даже несколько вальяжно - грозил пальцем, обводил рукой зал, стучал кулаком по полированной, сделанной из темно-красного дерева, трибуне.
    Но скука от сидения в зале осталась. И сделать с этим ничего было нельзя. Читать книгу - невозможно, сразу заметят. Газету - тоже. Мобильный телефон несколько скрашивал ситуацию, благодаря запрограммированным в нем играм, но и они надоели. Одно время Цви носился с идеей слушать радио через наушник, но Оля отговорила - "Цви, попадетесь в фотообъектив с этим наушником, смешают с грязью".
    Так и маялся. А потом, свыкся - в конце-то концов, он получал замечательные деньги. Это только обыватели думают, что жизнь депутата - сплошной кайф и биение баклушей. Отрабатывать шекели налогоплательщика приходится без дураков. Особенно на прениях по бюджету, которые длятся без перерыва сутками.
    Впрочем, сегодня предстояло нечто занимательное. Интерес к предстоящему заседанию Цви ощутил сразу, как только уселся в кресле. Он исходил от заполненной галерки прессы, и не только от телекамер, но даже от журналистов. Конечно, ничего, суперзначительного, но все же не каждый день президент Италии толкает речь в наших Палестинах.
    Президент оказался невысоким, плотным, седым старичком лет семидесяти. Он медленно поднялся на трибуну, вытащил из бокового кармана пиджака листы с речью, аккуратно положил их перед собой. И, не заглядывая в них, начал говорить.
     Цви взялся было за наушник синхронного перевода, предусмотрительно положенный перед каждым депутатом, но, так и не надел его. Речь президента неслась со скоростью двести слов в минуту. Кое-какие были знакомы - "коалиция", "оппозиция", "премьер-министр", "президенте". Но, несмотря на них, несмотря на то, что и без перевода было понятно, что речь идет о политике, казалось, президент читает стихи,
    В школе и в институте Гриша учил английский, и терпеть его не мог. А итальянский нравился ему всегда. Он даже купил самоучитель, но так ни разу и не открыл, хотя притащил его с собой в Израиль. Президент говорил, мелодия итальянского завораживала Гришу, как в молодости. Она напоминала ему студенческие вечеринки под записи с фестивалей в Сан Ремо, танцплощадку в горсаду, где в промежутках перед экзаменами он сбрасывал с себя напряжение.
    Сколько было надежд, какой ослепительно яркой, как римские улицы, залитые солнцем, где гуляют Софи Лорен и Марчелло Мастрояни, казалась будущая жизнь под эту музыку, сколько любви, удачи, путешествий обещала она.
     Как маняще, светло и радостно звучали итальянские слова, словно в них заключалась какая-то тайна счастливого будущего, которую еще предстояло раскрыть, и которую он, Гриша Янкелевич, непременно открыть должен был. Эти песни были его заклинанием, его неизбывной верой, его заветом и клятвой, что так, именно так и произойдет.
    А что осталось от всего этого двадцать лет спустя? Жена, с которой спишь по привычке, дети, давно не понимающие ни его душу, ни даже его языка? Депутатское кресло, добытое унижениями, предательством, потерей достоинства, собственного я?
    Да, он в политике, в большой партии. Но место его - последнее, не по номеру в партийном списке, по сути. Никто с ним не считается, никто не уважает, его мнение не интересует никого, кроме Оли. И то потому, что она за деньги, что он ей платит, обязана выпускать сообщения для прессы, тут же выбрасываемые в корзину. Его держат как приманку, на которую приваживают дурака-избирателя. И партийные боссы понимают, что он понимает и принимает свою роль.
    Его купили, как путану из массажного кабинета. За депутатскую зарплату, за выпендреж перед русскоязычными СМИ, за возможность, раздувая щеки, создавать, на благо партии, видимость, будто от него зависят какие-то государственные решения или даже он просто участвует в принятии их.
    От себя, Гриша, скрываться нечего - подержат тебя в этой роли четыре года и выбросят, как использованный гондон. А потом свистнут, и враз появится новый защитник по вызову.
    Нет, конечно, на кусок хлеба и после Кнессета хватит. Пристроят куда-нибудь, чтобы не бухтел и не позорил партию. Безработного депутата она себе позволить не может. Так и докатится твоя жизнь, и будешь опостылевшее сидение в кресле из оленьей кожи, вспоминать, как звездные часы.
     Для этого ты родился, товарищ Григорий? Гиршеле, говорила бабушка, ты должен преуспеть за всех нас. Он никогда не спрашивал, что она имела в виду. Ему казалось, что понимал. А, может быть, нет?
    Он побрел в свою канцелярию. Дверь синагоги была приоткрыта, в полумраке тускло поблескивали завитушки арон койдеша. Гриша включил свет и уселся на свое место. Книга, которую читал секретарь, все еще лежала на столе. Он раскрыл ее наугад.
    Во времена Хони Амеягеля обрушились на Эрец-Исраэль подряд три голодных года. Мольба евреев о дожде оставалась безответной. И тогда ученики рабби Хони отправились к нему с просьбой помолиться о дожде. "Заберите все очаги с дворов, чтобы ливень не разрушил их,- приказал Хони и приступил к молитве.
    Но дождя не было. Тогда Хони нарисовал, подобно пророку Хавакуку, палкой круг на земле и воскликнул - "Всевышний, я не сдвинусь с этого места, пока ты не ответишь на мою молитву!".
    Начал накрапывать дождь. Но он был слишком слаб, чтобы принести облегчение иссушенной земле.
    "Рабби, этого дождя достаточно, чтобы избавить вас от клятвы, но он бесполезен нашим полям. Не дайте народу Израиля умереть с голода!,- взмолились ученики.
    Хони поднял руки к небу и воскликнул - "Всевышний, это вовсе не тот дождь, который нужен евреям! Я хочу дождя, который наполнил бы наши цистерны и колодцы, напоил бы нашу землю!" В ответ обрушился ливень, каждая капля которого была, как бочка.
    "Рабби,- воскликнули ученики, - Этот дождь уничтожит весь мир!"
    "И это вовсе не тот дождь, о котором я просил",- вновь обратился Хони к Всевышнему,- Я хочу, чтобы это был дождь добра и благословения!"
    И тогда пошел благодатный дождь. Он шел, шел и шел. Он наполнил колодцы, пропитал землю. Вода перехлестывала из цистерн, и заливала дома, поля превратились в болота. Собаки тонули в лужах, телеги, запряженные четверкой лошадей, с трудом передвигались по дорогам.
    И тогда рабби Хони Амеягел вышел во двор и, стоя по колено в липкой грязи, выкрикнул в небо - "Царь Вселенной, Твой народ, который Ты вывел из Египта, не может снести ни слишком сурового наказания, ни слишком большого благословения. Когда Ты гневался на евреев, они не могли этого выдержать, а теперь, когда Ты изливаешь на них свое благословение, они и его не могут перенести. Да будет Твоя воля, чтобы дождь прекратился, и в мире наступило облегчение!" И тут же задул ветер, облака рассеялись, и появилось солнце".
    Григорий Исаакович Янкелевич, депутат Кнессета Цви Хумрони, захлопнул книгу, положил ее на стол.
    - Ну и что, - сказал вслух, - Что я теперь должен с этим делать?"
    С древних времен у талмудистов существовал способ узнать будущее или, по меньшей мере, получить намек на то, как поступать в сложной ситуации. Они открывали наугад ТАНАХ или том Талмуда и тыкали пальцем в первое попавшееся предложение. Цви читал, что этот способ работал, и сегодняшние ешиботники с успехом пользуются им.
    Прочитанное оставило Цви в недоумении. "Херня какая-то средневековая. Что мне, круг в зале заседаний Кнессета начертить и требовать пост министра?" Благодатный дождь Цви не страшил, он готов был подвергнуть себя испытанию всеми тяготами земных благ, которыми только мог осыпать его Всевышний.
    - Дай передышку щедрому,- пробормотал он, закрывая дверь синагоги, и остановился. Да, это было именно оно - главное содержалось в припеве. И не забудь про меня! Вот то-то и оно - не забудь. Точнее не скажешь!
    В конце коридора, где располагались комнаты комиссий Кнессета и синагога, мелькнули, скрываясь за поворотом, ведущим к залу заседаний, две знакомые женские фигуры. "Не может быть, что этим двум ципкам делать вместе? ,- удивился Цви. Но на всякий случай решил проверить, может, все-таки, причудилось, и быстро прошел до поворота.
    Как раз в этот момент в лекционном зале, где проходили заседания комиссий с особо большим числом участников, отворились двери, и толпа ветеранов просто хлынула из них. Старички были возбуждены до чрезвычайности. "Вот это человек! Какой молодец! Честь и хвала!",- слышалось со всех сторон.
    - Опять Шалаганов балует",- с завистью понял Цви.
    Шалаганов был депутатом "Крыши" - маленькой, крайне правой партии, не имевшей особого влияния и силы. Но, в отличие от Цви, он обладал редким талантом запускать в прессу утки о своих достижениях.
    На самом деле никакими успехами Шалаганов похвастаться не мог, но Цви никак не удавалось разгадать секрет его умения убедить журналистов, что практически все хорошее, что делалось в сфере помощи "русским", произошло или благодаря инициативе Шалаганова или исключительно из-за его лоббирования.
     Каждая такая утка была настолько прозрачной, настолько высосанной из пальца, что Цви был уверен - уж теперь-то пресса ухватит Шалаганова за редкие рыжие кудри и отмутузит. Но Шалаганов каждый раз выходил сухим из воды.
    Вот и сегодня он опять, небось, понаобещал невесть чего старичкам. Узнал, наверное, откуда-то, что им то ли льготы расширяют, то ли пенсию увеличивают, то ли медальку какую-то новую намереваются нацепить. И продал им, как свое, личное достижение,- подумал Цви со злостью.
    Тем временем старички заполонили весь коридор и женские фигуры, привлекшие внимание Цви, окончательно затерялись в толпе. "Ну, Шалаганов, ну очковтиратель поганый - и тут, падла, дорогу перебежал!"
    Неудавшаяся погоня взбесила и обессилила Цви. Надо было развеяться, сменить атмосферу. Синагога не помогла, оставалась только прогулка в парке.
    Он располагался довольно далеко от Кнессета, но своим дальним краем соприкасался с оградой парламента. О существовании узкой, покрытой щебнем тропинки, крутившейся по склону и приводившей прямо к воротам Кнессета, мало кто знал. В отличие от парка, где резвились целые хамулы иерусалимцев, пахуче курился жертвенный дым кебабов, играли в футбол школьники, а парочки беззастенчиво обжимались на зеленой траве, тропинка всегда была пустынна.
    Высокие сосны, густо посаженные на склоне, полностью закрывали панораму Иерусалима, уходящего вверх от дороги, вдоль которой был разбит парк. На тропинке царили сумрак и тишина. Это создавало у Цви ощущение, будто он находится не в самом центре большого города, а в середине леса. Запах мокрой хвои в редкие дождливые дни и чистый, смолистый запах разогретых солнцем деревьев летом, напоминали молодость.
     Гуляя по тропинке, хорошо думалось, кольца интриг, которые Цви приходилось чаще расплетать, чем сплетать, легко раскладывались перед ним причудливым, но понятным пасьянсом.
    Цви успел спуститься почти до конца тропинки и собирался уже повернуть назад, как услышал топот. Снизу, из парка бежал человек. Ничего странного в этом не было - отдельные представители некогда великого племени, спасавшегося рысцой от инфаркта, инсульта и ожирения, иногда встречались на тропинке. Пару раз Цви даже столкнулся с самим спикером Кнессета, во время его регулярной пробежки.
    Но на обычного бегуна этот человек вовсе не походил. Вместо кроссовок он был обут в армейские ботинки с высокой шнуровкой и тяжелыми, толстыми подметками. Обычные серые брюки, длинная, почти до колен куртка, и, вместо впитывающих пот спортивной шапочки или, хотя бы шерстяной ленты на лбу, черное кепи, в котором, по будним дням ходят иерусалимские ортодоксы.
    Собственно, и в этом ничего не было странного. Спешит человек по делам, может на заседание комиссии Кнессета опаздывает. Но что-то было в нем необычное, что-то не вписывающее в привычный облик, стандартный видовой ряд, по которому глаз скользит, не задерживаясь и память, автоматически сравнив с тысячами таких же образов, хранящимися в ней, забрасывает и его в архив. И, самое главное, от этого парня исходил явный сигнал беспокойства, озабоченности, даже тревоги.
    Цви посторонился, дав ему пробежать мимо, и когда незнакомец поравнялся с ним, Цви вдруг все понял. Куртка слишком туго облегала живот и грудь бегуна и эта неожиданная, не к месту полнота, никак не соответствовала худому лицу и спортивной фигуре. Под плащом у него пояс смертников! Он бежит к Кнессету!
     И неважно, что дальше ограды он не прорвется. Иди знай, сколько народу толпится сейчас в очереди у входа, и кто среди них. Сам факт взрыва у ворот Кнессета - это уже огромный пропагандистский успех для террористов!
    Мобильник Оли, на счастье, ответил сразу.
    - Передай немедленно командиру охраны,- закричал Цви,- к Кнессету из парка бежит палестинец-самоубийца, еще пару минут и он у центральных ворот! Я постараюсь его остановить! "
    Цви сунул телефон в карман и побежал верх по дорожке. Почти сразу же он начал задыхаться - ежедневная пачка сигарет дала о себе знать. Воздух с хрипом вырывался из его рта, но Цви не останавливался. Главное, схватить за руки, чтобы не успел нажать на кнопку. Налететь сзади, свалить на землю и держать. Все решат минуты, ребята из охраны должны, обязаны подоспеть быстро.
    А если не успею, если не получится? Тогда, уж лучше, насмерть. Остаться инвалидом - самое страшное. Может, так оно и лучше. Вспышка, никакой боли и нет больше проблем - ни политики, ни борьбы за существование. Все останется где-то там, внизу. Жаль, вот только не всех баб, кого хотел, успел перетрахать.
     Семья получит компенсацию, на жизнь хватит. А Цви Хумрони останется в истории, как первый депутат Кнессета, погибший в теракте.
     Да нет, не погибший, а своим телом остановивший врага. Благодарная память потомков обеспечена. Улица его имени в Иерусалиме, мемориальный уголок в Кнессете. Может быть, об этом и говорила когда-то бабушка?
    С трудом, оскальзываясь, он преодолел последние метры склона, гравий летел из-под ног. Цви выскочил на асфальтовую дорожку и побежал вдоль ограды Кнессета. Остался последний поворот, за которым совсем немного - и ворота, толпа посетителей. Где же террорист? Где охрана?
    Он стоял за поворотом, поправляя шнурок на ботинке. Черное кепи скрывало лицо. Готовится, гад, читает перед смертью суры из Корана! Цви налетел на самоубийцу, сшиб наземь. Распластавшись на нем, крепко схватил за запястья. Первая часть плана прошла успешно, теперь надо было дождаться охраны.
    Террорист испуганно стонал под Цви и не делал никаких усилий высвободиться. "Вот и мой лишний вес пригодился", - мелькнуло в голове и Цви еще сильней надавил животом - хоть какая-то от него, проклятого польза - на спину самоубийцы.
    А вот и топот, вот и ребята из охраны Кнессета! Еще несколько секунд, еще совсем чуть-чуть! И тогда, он уже не разорванный на куски труп, а живой, живой! И герой. Место в партийном списке обеспечено, и не просто место, теперь можно будет потягаться и за пост замминистра. А то и, глядишь…
    -Вау, - раздался на ним чей-то запыхавшийся голос,- Вау, это ж надо!" Цви поднял голову. Охранники стояли с автоматами наперевес. Один из них чуть смущенно тронул плечо Цви - "Встаньте, пожалуйста".
    Парень, по-видимому, растерялся. Цви отрицательно мотнул головой. "Да встаньте, встаньте. И отпустите его. Это же Хони, наш садовник",- с явным смешком в голосе повторил охранник.
    Журналисты никогда не обращали на Цви внимания. За два года каденции ему так и не удалось ни разу обстоятельно посидеть с кем-нибудь из них, рассказать о своей работе, поделиться планами, достижениями. В коридорах Кнессета они ловили министров, других депутатов, подсаживались к ним за столики в буфете. Хумрони их не интересовал абсолютно. Но теперь эти шакалы устроили на него охоту.
     Больше всех старался Врун - он бежал за Цви до дверей его канцелярии, тыкал в лицо магнитофон и твердил один и тот же вопрос - "Что вы чувствовали, когда бросились на садовника?"
     "Какая падла им уже все успела рассказать",- думал Цви, по пути в свою комнату, закрываясь рукой от телекамер и отрицательно крутя головой на вопросы.
    Вот так когда-то, он, сговорившись с приятелями, подкарауливал возле школы девчонок. Дождавшись, пока жертва поравняется с ними и, сомкнув круг, они забрасывали ее заранее приготовленными снежками. Девчонке только и оставалось, прикрыв лицо портфелем, убегать, а они швыряли и швыряли, пока снежки не кончались, а она, вся засыпанная снегом, начинала плакать слезами обиды и бессилия.
    Но там это были, в конечном счете, безобидные снежки, а тут, шакалы хотели не просто поиздеваться, а норовили вцепиться прямо в горло и смять, растоптать, уничтожить. Лишить его, Цви Хумрони, всякого политического будущего.
    - Когда эти гниды успели пронюхать?,- набросился он на Олю.
    - Ой, Цви, с вами нормально?,- вскинулась она, - А я так волновалась, так волновалась!" -
    Какие на хер волнения! Обосрался, как последнее дерьмо!"
    Он с размаху сел в кресло и, не отдышавшись, выплеснул в горло полстакана - бррр - виски, закурил. Телевизор в его комнате работал, по каналу Кнессета шел очередной треп в студии. Цви прислушался - говорили не о нем. "Вот и замечательно!"
    - Я пойду, сказала Оля,- мне сегодня надо пораньше. -
    Как это пораньше, на кого ж ты меня оставляешь? Один помощничек в милуим забурился, хрен выкуришь вот уже две недели, а теперь и ты? -
    Цви, мне сегодня очень надо. К тому же, заседания практически закончились, есть там еще пару тем, но это ерунда какая-то.
    Оля вся лучилась от радости. Ошибиться было невозможно, от нее исходила волна веселья, гордости, даже торжества. -
    Случилось чего, а? Сияешь, как новенький шекель. -
    Все замечательно Цви, все просто великолепно. До свидания!
    Оля наклонилась над ним но, вместо того, чтобы поцеловать, как он было решил, оттянула шлейку подтяжек и резко отпустила ее. Шлейка звонко и даже чуть болезненно шлепнула его по груди.
    - Ты что, охренела?, - вскрикнул Цви, потирая ушибленное место, но Оля уже вышла из комнаты.
    Ладно, решил, пусть побалуется немного. За сегодня ей причитается. Но если она этот тон завтра не переменит, придется поставить красавицу на место. Или раком. Игра слов так понравилась Цви, что он расхохотался вслух.
    С чего это он так перепугался? Ничего плохого не случилось. Ну, ошибся, с кем не бывает в это сумасшедшее время. Но ведь не струсил, не сбежал, наоборот. Так что, за это издеваться? Нет, он в своем праве, он даст прикурить шакалам, пусть только посмеют наехать.
    Цви оборвал сам себя. Откуда такая уверенность? Откуда ощущение своей силы? И радостно вспомнил - ну, да, конечно, папка в полиэтиленовой обертке. Секретный отчет! Завтра, завтра он все изложит лидеру, а он умеет работать с материалами и способен все красиво подытожить и сформулировать.
     И тогда, - может быть это, действительно, начало прекрасной дружбы? А у дружбы с лидером последствия неограниченные. Мало что в государстве Израиль невозможно для Реувена.
    А где же папка? Он ведь положил ее здесь, справа? Идиот, сказано ж тебе было - в трех экземплярах. В трех! Надо было в ящик стола засунуть, а не просто сверху. Вот так у тебя всегда, в этой скачке не успеваешь остановиться, подумать, оценить, где главное, в где фуфел. Папка - вот главное. В ней - будущее! Но где же она, мать ее через бедро!
    Папка нашлась под бумагами. Цви допил виски, отодвинул кресло и положил ноги на стол. Он начал читать отчет с конца, с самого интересного. Гонди, собака, как всегда, был прав. Если бы можно было бы слить эту информацию журналерам!
     Естественно, на основе взаимности. Ты мне, я - тебе. Им - пикантную информацию, без разглашения источника, а ему - парочку статей или просто упоминаний о кипучей деятельности депутата Хумрони по защите интересов репатриантов. Если бы! Но источник сразу же станет понятен, три экземпляра, всего-то на всего, три экземпляра! И тут, краем глаза, он заметил, как на экране телевизора появилась Светлана.
    Девица что-то весьма оживленно излагала ведущему, и Цви, глядя на ее быстро и беззвучно шевелящиеся губы вспоминал сегодняшнюю сцену. Вот эта теледива, пару часов назад могла бы стоять здесь, в его кабинете, на коленях. Поднятые кверху глазки, темные волосики в проборе, широко раскрытый рот.. Но о чем, все таки, эта красавица так резво вещает?
    Цви увеличил громкость. Несколько секунд он сидел оглушенный. Светлана подробно пересказывал то, что он только что прочитал в отчете. Кто с кем, кто кого, где, сколько и как.
     Перед глазами встал Гонди, подкручивающий свои тараканьи усы. Никогда он не докажет Гонди, что утечка произошло не от него. А Гонди не простит и не забудет. Потому что Светлана сейчас подставляла не Цви, а Реувена.
     Вот тебе и светлое будущее! Это был конец не только прекрасной дружбе, так и не успевшей начаться. Это был конец карьере депутата Хумрони.
    Цви зарыдал. Слезы текли по его лицу, и каждая из них была тяжела, как бочка.
    
    
    
    
    Нет, все таки прав был сервильный Илья - "искусство тем и живо на века, пятно одно, стихов одна строка меняют жизнь, настраивают душу".
    Недавно слонялся я по центральной автобусной станции в Иерусалиме, ждал автобуса и зашел от не фиг делать в русский книжный магазин. По сравнению с ценами на ивритскую литературу - здесь все просто даром. Купил за 15 сиклей полновесных - смехотворные деньги, дешевле пачки сигарет - подборку русской поэзии начала 20 века.
     Хорошо писали, дворяне, белая косточка! Обнаружил стихотворение, которое зачитал на первой же посиделке клуба. Ну, просто будто вчера, точнее, сегодня накатали, про одного из израильских лидеров.
     Но никто из наших не раскумекал, пришлось назвать фамилию. Все выпали в осадок - сила искусства, иттить их мать! Чтобы не быть голословным, приведу вышеозначенный текст полностью.
    Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
    Удивительно вкусно, искристо, остро.
    Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
    Вдохновляюсь порывно. И берусь за перо!
    Стрекот аэропланов! Беги автомобилей!
    Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!
    Кто-то здесь зацелован! Там кого-то побили!
    Ананасы в шампанском - это пульс вечеров!
    В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
    Я трагедию жизни претворю в грезофарс...
    Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
    Из Москвы - в Нагасаки! Из Нью-Йорка - на Марс!
    
    Мама родная, это же Шимон Перес, тютелька в тютельку! Хотите доказательств? Применяем систему анализа текста, разработанную еврейскими комментаторами - зря я, что ли, по прихоти моих папаши с мамашей отучился 10 лет в ешиве - и результат налицо! То есть - на морду, на рыло мирного процесса а ля лауреат Нобелевской премии.
    Итак. "Весь я в чем-то норвежском" - это, понятное дело, об ословском процессе.
    "Весь я в чем-то испанском" - это игрища Переса с Европой и с главой внешнего отдела Евросовета, бывшим министром иностранных дел Испании Хавьером Соланой.
    "Вдохновляюсь порывно и берусь за перо". Понятное дело, что порывно, и, к сожалению, не только за перо. Майн Готт, если бы наш герой ограничивался писанием книжек! Придумать и учудить ословский процесс можно было только в состоянии порыва, то бишь аффекта.
    "Стрекот аэропланов. Беги автомобилей" и пр. - то, что Перес большой любитель мотаться по белу свету, вне зависимости от занимаемой должности - буде министром иностранных дел, буде регионального развития, а то и просто в качестве рядового хака - факт, не требующий доказательств. По части поездок с ним никто из израильских политиков и рядом не стоял.
    "Кто-то здесь зацелован". Кто-то? Шимон Перес собственной персоной обласкан и облизан до стирания той самой извилины прогрессивным человечеством вообще и арабами в частности. Даже Нобеля отхватил и реализовал давнюю мечту израильских левых об утирании носа клятому Бегину.
    "Там кого-то побили". Как это - кого-то? Нас, нас, простых людей, превращенных в жертвы мира и интифады.
    "Ананасы в шампанском - это пульс вечеров". А чем же еще потчуют на дипломатических раутах, приемах и пр. тусовках на шару?
    "В группе девушек нервных" - женщины в черном и прочие визгливые "шаломахшавницы".
    "В остром обществе дамском". Шула Алони, Яэль Даян, другие наши сторонницы ословизма, которым палец в рот не клади, язычки у них такие острые да резкие, что ой-ей-ей...
    "Я трагедию жизни претворю в грезофарс". В новый Ближний Восток.
    "Из Москвы в Нагасаки" - Осло-Вашингтон-Каир-Амман. Далее - везде. А некоторые говорят, что это явный намек на кампанию запугивания израильского населения, развернутую ословцами. Мол, альтернатива уступкам и отступлению - это уничтожение Израиля, то бишь - новая Катастрофа, сравнимая с ядерной по тяжести последствий.
    "На Марс". Именно там, наверное, и будет находиться Израиль, если будет и дальше в чем-то норвежском.
    Не могу без неложной скромности отметить, что мой политико-литературный анализ по рецептам РАШИ был оценен по достоинству уважаемыми соклубниками и отмечен стаканом доброго виски.
    "Что там, на Белград, - присовокупил Лёха, - на Марс его, родимого, надо отправить побыстрей, на Марс!"
    Стихи эти Северянин написал в 1915 году, когда будущий лауреат и миротворец на свете не появился. А ведь как точно попал, а? Сила искусства, это точно - на века, как ни крути...
    Кстати, о самом миротворце. Имел я сомнительное счастье наблюдать в упор, как он с треском проиграл очередную предвыборную кампанию - на пост президента страны. Ну, про то, как Перес шуровал по всем фракциям Кнессета и лично уговаривал отдать ему свои голоса, рассказывать нет смысла - это всем известно и ничего особо занимательного тут нет. Но зато мне довелось находиться нос к носу с несостоявшимся президентом, когда он проиграл первый тур этих самых президентских выборов в Кнессете.
     Дело было, как всегда - Перес абсолютно лидировал по всем опросам, оставляя где-то там, за рейтинговым горизонтом другого претендента - Моше Кацава. Собственно, Кацава никто всерьез и не воспринимал, а пресса наша объективная его в упор не видела. Хотя виртуозы пера очень даже хорошо понимали подлинный расклад и промеж собой судили да рядили, что, мол, левый лагерь зря поставил на эту битую уже сто раз лошадку. Это я собственными ушами слышал.
    Даже Амнон Рабинович, великий инквизитор израильской масс-медиа, в голос прямо-таки кричал в буфете Кнессета - "Люди добрые, гевалт, да когда ж такое было, чтобы Перес что-нибудь выиграл!".
    В буфете, виртуоз, кричал, а как на экране оказывался, так сразу начинал велеречиво рассуждать, что, мол, депутаты Кнессета, при всей их приверженности к определенной идеологии, не смогут не учесть, что политический опыт Переса и тот агромаднейший авторитет, который он имеет у всего прогрессивного человечества, ну просто-таки не идут ни в какое сравнение с аналогичными показателями серенького ликудника Кацава.
     Короче, оказался я возле Переса и своими глазами видел, как он держал удар. А ударчик был не слабенький, за пять минут до голосования все расчеты показывали, что у него есть, как минимум, 63, а то и больше, голосов, то есть он без пяти минут его высокопревосходительство президент государства Израиль. И вдруг, трах-тиби-дох! - результат голосования фифти-фифти, то бишь, 60 на 60 и объявляют второй тур.
     Перес в этот момент находился в зале заседаний Кнессета, возле кабинок для специалистов, в одной из которых сидел я. Объявление результатов он встретил, засунув руки в карманы и вальяжно так себе посвистывая. И тут, на тебе, получи, сионист, гранату - фифти-фифти.
     Признаюсь, не люблю я ни Переса, ни весь его голубиный лагерь, который так успел страну уделать, что ее десятилетиями отмывать придется. Но в тот момент старика стало жалко.
    У него, бедняги, все мускулы напряглись, спина выгнулась, головка запрокинулась назад. Потом, правда, головушка на место все же вернулась, но тут Перес окаменел. Я это выражение много раз в книжках читал и думал, что это красивая, но затасканная метафора. Но то, что я видел собственными глазами, никак иначе определить было невозможно.
     На несколько минут Перес превратился в собственную статую. Он не мог сдвинуться с места, не мог говорить, и только слезы текли по лицу. Далия Швыцик, его выкормыш, спасла старика от позора и развернула его прямо ко мне, нос в нос, но зато - спиной к залу. То бишь, к теле-и фотокамерам, а то бы так они и запечатлели этот бурный слезевой поток.
     Только через несколько минут Перес очухался и спросил почти не сгибающимися губами у Азми Швары, известного жидомора, который тоже бросился его утешать: - "Ты можешь мне объяснить, что произошло?". Швара начал было толковать, что в последнюю минуту несколько арабов перебежали в лагерь Кацава, но Перес ничего не был в состоянии ни воспринять, ни понять.
    Его отволокли в канцелярию спикера Кнессета, где он и получил горестную весть о проигрыше вчистую во втором туре. У старика случился сердечный приступ, ему даже "скорую" вызвали.
    И я себе подумал: ну, вот зачем, зачем ему все это нужно? Возраст - более чем золотой, внуки-правнуки, жена, опять же, дома одна-одинешенька старость коротает. Вернулся бы к ней, хоть под конец жизни зажили бы вдвоем, по-людски, без политики этой поганой. Не пора ли прекратить "в группе девушек нервных" искать себе приключений на одно место?
    Подумал я, покручинился мал-мал, да и наступил на горло собственной жалости. Ведь, в конце концов, никто его не тянет на старости лет во все эти игрища играть. Чего, казалось бы, милее да, кстати, доходней - сидел бы себе дома и мемуары кропал, благо, действительно, есть ему о чем.
     Но нет, весь он в чем-то норвежском, куда-то его несет... Ну, так и получи, распишись и не плачь. Если уж так тебе хочется во всем этом участвовать, то порой ты зацелован, а порой тебя побили. Селяви, такова политическая жизнь...
     Не могу не отметить, что несгибаемый лауреат нобелевской премии мира очень быстро очухался и возобновил свои попытки превратить Израиль в грезофарс. И остатки моей жалости к нему, человеческой, животной жалости улетучились, будто и не было ее вовсе.
    А осталось то, что и должен чувствовать человек, чьи мозги не загажены голубиным пометом, по отношению к архитектору ословского процесса...
    
    
    
    О том, что тренажерный зал Кнессета ограбили, первым узнал Аркадий Гомельский, приходящий тренер.
     Новый спикер Кнессета, моложавый Ицхак Врук, ежедневно, в любую погоду, пробегавший по 10 километров, взял Аркадия на работу по двум причинам - чтобы увеличить часы функционирования тренажерного зала и, кроме того, чтобы Аркадий, бывший массажист одной из ведущих баскетбольных команд Израиля, оказывал, в случае необходимости, помощь народным избранникам, буде они, перенапрягшись, растянут мышцы, не привыкшие к физическим нагрузкам.
     В тот злополучный день Аркадий, как всегда, явился к девяти утра, чтобы открыть зал, но, едва оказавшись в коридоре этажа минус три, в конце которого зал располагался, почувствовал - что-то не так. У этого непонятного чувства не было абсолютно никаких оснований, и все же оно почему-то не отпускало все время, пока Аркадий вышагивал по длинному коридору.
     Но когда он увидел, что дверь зала приоткрыта, под ложечкой вдруг обнаружился щекочущий холодок. Если бы Толик, сменщик Аркадия, пришел не в свое время, он, не стесняясь, открыл бы двери настежь, как это и делалось всегда в часы работы.
    Но сейчас крашеная белой масляной краской, стальная, полуметровой толщины дверь в бомбоубежище была лишь чуть приоткрыта. "Что-то тут не так", - подумал Аркадий и побежал. Когда до двери оставалось несколько метров, Аркадий остановился - в щели было темно!
    Толик не мог войти и не зажечь свет, значит - там был кто-то чужой. Был, или, может быть, все еще есть?! Но кто? Ключи от тренажерного зала имелись только у охраны Кнессета, весь ее состав Аркадий знал лично - молодые ребята в перерывах между дежурствами активно поддерживали спортивную форму. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из них самовольно, воспользовавшись запасными ключами, открыл зал, да еще и не известил бы тренера.
    Аркадий приоткрыл дверь и крикнул в темноту: "Есть тут кто-нибудь?" Ответа не последовало. Аркадий осторожно переступил высокий порог, уперся вытянутой рукой в стену и нашарил выключатель.
     В свете лампы он увидел собственное отражение в зеркалах, на противоположной стене. Зрелище было еще то - физиономия красная, испуганная, поза - на раскоряку, одна рука у стены, вторая выставлена вперед, для защиты. Оторвавшись от собственного изображения, Аркадий присвистнул - зал был пуст.
     Кто-то вынес все до единого тренажеры, от них остались только пролежни в ковровом покрытии пола. Забрали даже телевизор на телескопической штанге, поворачивающийся в сторону беговых дорожек, чтобы уважаемые парламентарии могли даже во время тренировки следить за событиями. Зал был пуст, как квартира репатрианта в день отъезда из СНГ.
    "Ёкалэмэнэ!, - воскликнул Аркадий, - Прощай, работа!" А работенка в Кнессете действительно была клёвой. Первоначальный энтузиазм хаков от тренажерного зала быстро улетучился; походив пару раз и, главное, получив ящик для одежды, на котором красовалась их фамилия, депутаты, озабоченные судьбами нации, почти не появлялись в зале.
    Лишь один, Нахум Такум, попавший в Кнессет от религиозной партии случайно, после внезапной смерти лидера партии, ежедневно проводил на дорожке по два часа и, обливаясь потом, приговаривал: "Не знаю, как там, наверху, но здесь - я первый!"
     Такум, похоже, чувствовал, что его парламентская карьера долго не протянет - и оказался пророчески прав. В прессу выплыли его махинации с земельными участками, и Такум на ближайших выборах ушел из политики. Журналисты сильно сокрушались по этому поводу, они любили Такума - хоть и религиозного, да левого.
     Но, к счастью для Аркадия, таких фанатов тренировок, как Такум, было немного - разве, что Штейн, бывший министр абсорбции, ревностно потевший на беговой дорожке в перерывах между заседаниями Кнессета, которые он вел в качестве вице-спикера.
    Так что работенка была не пыльная - сиди, приглядывай за редкими посетителями, читай газетку, а если и вовсе никого нет - переключай телевизор на один из российских телеканалов. Лишь иногда приходилось делать массаж самому Вруку, но спикер тоже почти не показывался в зале. Он справедливо предпочитал накручивать свои ежедневные десять километров в парке вокруг Кнессета, а не в душном бомбоубежище.
    Лишь когда наступала зима и лужи вокруг Кнессета покрывались тоненькой корочкой льда, к Аркадию частенько приползали законодатели, жалуясь на продутые злым иерусалимским ветром спины, боли в пояснице и прочие сезонные болячки. Аркадий легко избавлял от этих хворей - по сравнению с проблемами искалеченных баскетбольных звезд, прострелы в пояснице, снимавшиеся за один сеанс усиленного массажа с использованием китайских бальзамов и масел, были "детским криком на лужайке".
     Платил Врук почасово и неплохо, но, самое главное, после года работы у Аркадия появилась надежда, что ему, может быть, удастся зацепиться и попасть в штат сотрудников Кнессета. Это стало бы его самым большим достижением в Израиле.
    Угодив в штат Кнессета, вылететь из него было практически невозможно, разве что попавшись на воровстве или вляпавшись в какой-нибудь сексуальный переплет. Места в штате освобождались только по одной причине - выходе старичков на пенсию. Поэтому спрос на эти золотые должности был огромен и "русских" на них не очень-то и брали.
    Пока, наконец, желая соответствовать велению времени, приняли двух "эфиопов" и одного Толика. "Эфиопов" старались задействовать в основном в зале пленарных заседаний, из которого шла прямая телетрансляция. Вид чернокожего сотрудника Кнессета, раскладывающего бумаги по депутатским столам или даже просто стоящего в проходе, должен был воочию продемонстрировать вклад парламента и его спикера в дело абсорбции эфиопской алии.
    Аркадия взяли на подсмену Толику. Сперва, как пообещали, на почасовую оплату, с перспективой - в штат. Перспектива открывалась, действительно, ослепительная - гарантированное рабочее место и твердый заработок на десятилетия вперед.
    За годы абсорбции Аркадий намыкался вдосталь, хотя, вроде бы, его совковый стаж и опыт массажиста баскетбольной сборной Латвийской ССР позволяли надеяться на быстрое устройство. Но пока ему удалось попасть на собеседование в один из баскетбольных "ха-Поэлей", прошли годы халтур на дому, случайных приработков в массажных кабинетах, владельцы которых вовсю пользовались его умением, а платили гроши. В "ха-Поэль" его устроил один из клиентов, оказавшийся знакомым хозяина клуба. Но и там Аркадий долго не задержался - подвела неспособность к языкам.
     Даже иврит у него шел с трудом, а вот английского не было совсем. Израильские игроки относились к Аркадию хорошо, входя в положение нового репатрианта, и как-то изъяснялись с ним жестами - мол, тут болит, там тянет. А вот иностранные легионеры, в основном американцы, были капризны, придирчивы и никаких скидок не делали.
    В конце концов они категорически потребовали от руководства уволить массажиста, который не мог в точности понять, где и как нужно ублажать их драгоценнейшие, воистину на вес золота, мышцы. Опять началось мыканье по случайным приработкам, пока на каком-то дне рождения он не познакомился с Толиком. Тяготившийся бесконечным сидением в подвале Толик привел Аркадия к секретарю Кнессета и расхвалил его талант массажиста.
    Разглядывая пустой зал, Аркадий почувствовал в груди острую пустоту - перспектива устроенной жизни в собственной квартире, уже присмотренной в одном из недорогих районов Иерусалима, исчезла, от нее остались лишь болезненные пролежни. Аркадий обошел зал, заглянул за занавеску, скрывавшую баки с водой, вышел в коридор.
     Непонятно зачем, приоткрыл соседнюю дверь, ведущую в комнату комиссии по статусу женщин. Включил свет, посмотрел на три фотографии, висевшие на стене, подробно отображавшие процесс облачения мужчины в женское платье.
     Еще совсем недавно эти фотографии вызывали у него презрительный смех, хотя, по мнению председателя комиссии (покровительствовавшей представителям нетрадиционной сексуальной ориентации), они демонстрировали превосходство слабого пола.
    Теперь он лишь горько усмехнулся - скорей всего, никогда он больше не увидит ни этой комнаты, ни этих фотографий и вообще, здания Кнессета. Кто-то ж должен будет ответить за кражу оборудования. А в том, что это кража Аркадий не сомневался.
    "Я ваш русский юмор не понимаю, - отмахнулся секретарь Кнессета Ури от Аркадия, сбивчиво сообщившего страшное известие, - Ты что, не знаешь, какая у нас тут проблема образовалась, не мешай". Аркадий, не читавший ивритские газеты, ничего о проблеме не знал, но понятливо кивнул и направился к выходу. Уже за дверями он услышал окрик секретаря, с опозданием сообразившего, что приходящий олимовский тренер не посмел бы шутить с ним такие шутки.
    Вруку, находившемуся на пробежке, послали срочное сообщение на пейджер и через десять минут спикер, не переодевшись, потный и разгоряченный, взирал на разор и запустение того, что еще вчера было его гордостью.
    "Главное - полная тайна, - приказал Врук, - Никому ни слова, в первую очередь этим шакалам с третьего этажа. Объявим, что ты заболел, Анатолия отправим в отпуск. Пусть летит за границу, желательно туда, где нет приема у мобильных телефонов. Он, кажется, из Айзербаджана, вот пусть и проведет недельку на родине".
    Секретариат Кнессета задействовал свои дипломатические связи и уже вечером Толик вместе с супругой сидели в самолете, направлявшемся в Баку.
    На двери тренажерного зала повесили объявление "Закрыт в связи с болезнью тренера" и, в ответ на расспросы секретарь лишь сокрушенно разводил руками. "Все мы люди, имеем право поболеть". Просьбы открыть зал, он отвергал решительно и бескомпромиссно - "Без присутствия тренера не имею права".
    Забегая несколько вперед, следует рассказать, что Аркадия все же уволили из Кнессета. Врук, не желая иметь под боком у журналистов нежелательного свидетеля, который мог бы проболтаться - по злому умыслу или случайно - решил убрать его от греха подальше. Чтобы Аркадий молчал, он устроил его на приличное место - массажистом в одной из дорогих иерусалимских гостиниц.
    Аркадий открыл собственное дело и стал очень популярен среди высшего света израильской столицы. Его искусство избавлять от болей, оживлять атрофировавшиеся мышцы и поднимать с постели чуть ли не полумертвых было оценено по достоинству.
     Жизнь Аркадия устроилась, подводя в конце месяца финансовый баланс, он с гордостью смотрит на пятизначные цифры, но все же порой под ложечкой нет да нет, а проскальзывает тот самый щемящий холодок. Ведь все эти большие заработки временны, а место в Кнессете было бы постоянным, на всю оставшуюся жизнь.
    Перспектива вновь очутиться безработным туманит его сознание, перед глазами встает пустой зал, пролежни на полу от тренажеров и собственная, обезображенная ужасом, физиономия в зеркале. Аркадий вздрагивает всем телом и утирает выступивший пот. Этого состояния он стыдится и никогда не рассказывает о нем никому.
     Как бы удачен не был месяц, Аркадий с тревогой ждет его окончания и дня подведения баланса, надеясь, что уж в этот-то раз проклятая блажь отпустит. Ждет, порой смахивая со щек внезапно набежавшие, непрошеные слезы.
    
    
    
    Трюк Врука удался - никто ни о чем не догадался, никому и в голову не могло прийти, что кто-то способен быстро и незаметно уволочь полтора десятка тяжелых и громоздких тренажеров. Впрочем, чрезвычайная комиссия, назначенная Вруком, в которую входили он сам, секретарь и начальник службы безопасности Кнессета, все же успела кое-что обнаружить.
    Сотрудники "русской" партии "Крыша", парламентская фракция которой располагалась на том же минус третьем этаже, что и тренажерный кабинет, признались, что около полуночи слышали в коридоре странный шум. "Крыша" была единственной партией, чья фракция квартировалась в столь удаленном месте, помещения всех остальных фракций размещались на самом верхнем, пятом этаже здания Кнессета.
     В свое время координатор фракции Арчибальд выбрал столь странное месторасположение по одной простой причине - обнаружить фракцию случайным посетителям было практически невозможно. Они и не обнаруживали, поэтому не появлялись и не терзали сотрудников бесконечными невыполнимыми просьбами о предоставлении социального жилья, социальной и финансовой поддержки, а также помощи нееврейским родственникам, приехавшим нелегально, которых собирались выслать из Израиля.
    Этими глупостями "Крыша" предоставила заниматься "Фундаменту Израиля", справедливо предположив, что никакой славы на помощи сирым и убогим не наживешь. Поэтому "Крыша" сосредоточилась на глобальных проблемах страны, предлагая пусть демагогические, но зато самые жесткие и смелые решения.
    Совковому электорату они страшно нравились и дела у "Крыши", в отличие от "Фундамента", шли как нельзя лучше. До тех пор, пока тот самый совковый электорат, который они пытались приручить столь разными методами, плюнул им всем в лицо на очередных выборах и отправил прозябать на задних скамьях Кнессета.
    По словам пресс-секретаря "Крыши" Лёхи, сотрудники фракции следили по телевизору за перипетиями скандала, разразившегося в тот момент в зале пленарных заседаний. Тем не менее, Лёха, привлеченный странным шумом, все же выглянул в коридор. По его версии (для понимающих Лёха сформулировал ее так: "я в этом не участвовал, я просто пиво пил"), он увидел двух человек, тащивших тренажер, но поскольку был уверен, что это рабочие Кнессета, то даже не попытался разглядеть их лица.
     Версия Лёхи была несколько приукрашена. Скандал по телевизору он и парламентские помощники Дуду и Соня, действительно наблюдали. Более того, он им настолько понравился, что, достав из холодильника бутылку водки, они распили ее под торжествующие тосты "Чтоб вы, пидоры, все сдохли!".
     К моменту появления Лёхи в коридоре бутылка была уже пуста, но трезвость мысли и остроту зрения Лёха не утратил и на вопрос Дуду "Ну, и хрена там, в коридоре?", - дал четкий ответ, который мог бы сильно помочь следствию и затруднить дальнейшую жизнь пресс-секретаря: "Да прут, похоже, что-то из тренажерного зала".
     - Ну и хрен с ним", - философски заметил Дуду.
    А Соня, подумав, добавила: "Вот когда я работала помощником депутата думы ленинского района Санкт-Петербурга, у нас спикер упёр целый магазин спортинвентаря".
     - Ну, и?", - поинтересовался Лёха, вытряхивая капли из бутылки в пластиковый стакан.
    - Пропил", - лаконично ответила Соня.
     - Правильный человек, - восхитился Лёха, - Я б такого в нашу партию мигом оформил!"
    При слове "партия" из дальнего угла комнаты послышалось мычание. Там сидел Александр Шалаганов, один из депутатов "Крыши". Рыжие его кудри, умащенные лучшими французскими шампунями, блестели, как глаза у невесты.
     Шалаганов, бывший еврейский активист, превратился в Израиле в великорусского шовиниста. Он мотался в Москву по два раза в месяц, завел тесные знакомства с тамошней политической тусовкой и черпал вдохновение в евразийской теории. Особенно его восхищала идея, что идеологически евразийцы, к которым Александр относил и ашкеназскую интеллигенцию Израиля, должны быть романтическими революционерами и сторонниками консервативной революции.
     Шалаганов полностью разделял мнение главного теоретика евразийцев Дугина, что всевозможное левачество, а также экономический социализм и коммунизм в их теоретической чистоте есть не что иное, как суть формы "атлантической пропаганды". Его тяга к Москве была так велика, а поездки столь часты, что в "Крыше" Шалаганов сам себе присвоил звание - уполномоченный по России.
    При чтении Дугина у Шалаганова возникало непреодолимое желание вытянуть руки по швам. Каждое слово кумира, появившееся в печати, он заучивал наизусть. Вот и сейчас депутат, развалившись в кресле, упивался очередным номером органа евразийцев "Элементы" с дугинской статьей.
     - Парадигма конца, - громко произнес Шалаганов озвучив название статьи, - это вам, господа, не хухры-мухры".
    - О, да, - сказала Соня с придыханием, - о, конечно, парадигма..."
    - А этот конец обрезанный, али как? Или, может быть, имеется в виду лишь, так сказать, теософский конец парадигмы?" - поинтересовался Лёха.
     Шалаганов подскочил с кресла. Полы его шикарной ковбойки, привезенной из Лаг-Вегаса, где он недавно налаживал контакты с русскоязычными представителями местной еврейской общины с целью включения их в международный союз русскоговорящих евреев, созданный в Москве, распахнулись, как крылья у падшего ангела.
     - Не смей говорить о Дугине в подобном тоне, - выкрикнул Шалаганов, - Это - самый выдающийся ум России, это - гений, которого оценят по достоинству только будущие поколения. Такой головы нет сегодня нигде, даже в Израиле!"
    - Ого, - сказала Соня и строго посмотрела на Шалаганова, - Ты, кажется, забыл, что глава нашей партии..."
    - Великий, грозный и могучий",- закричали Лёха и Дуду, вскочив и повернувшись в сторону висевшего на стене портрета лидера.
    - Так, так, еще одна хорошенькая государственная измена", - как бы про себя пробормотал Лёха.
    - Что ж это такое? Ведь я машинально", - попытался спустить все на тормозах Шалаганов.
    - Я тебе покажу "машинально"! Только отвернулась, а он..." - вскинулась Соня в праведном гневе.
    - Соня, бросьте ваши шутки. Ребята, я же имел в виду обычные мозги, а наш-то, наш стоит особняком, его аршином общим не измерить", - засуетился Шалаганов.
    Но было поздно. Через час лидер партии, а на следующий день и все мало-мальски значительные "крышевики" уже знали о столь вопиющем проявлении нелояльности со стороны раскольного хака. Всеобщее возмущение вызвало намерение зарвавшегося Шалаганова измерить лидера общим аршином.
    С этого момента звезда Шалаганова начала круто закатываться. Из ранга Допущенных к Столу он превратился в Задумавшегося, то есть стал представлять собой реальную опасность - нет, нет, не для лидера - для однопартийцев.
     Чтобы не оказаться причастными к очередному фрондерству, крышевики его сторонились, и перестали приглашать на междусобойчики за рюмкой чая - главный и, пожалуй, единственный элемент партийной жизни. Перед очередными выборами лидер, естественно, не включил Задумавшегося в список кандидатов в Кнессет от "Крыши".
    Шалаганов хлопнул дверью, и создал собственную партию под названием "Крышка". Он был уверен, что его многочисленные статьи по самым различным поводам в русскоязычных газетах, его бесконечные выступления на радио РЭКА, его появление на всех мало-мальски крупных русских тусовках привлекут голоса избирателей.
     Но "Крышка" с треском не прошла электоральный барьер. Шалаганов публично проклял глупый электорат, не оценивший его таланты, и пустил в ход изречение, ставшее любимым среди неуклонно сокращавшейся когорты русскоязычных политиков Израиля: "Общинка выделки не стоит".
     Изречение изречением, а жить с чего-то надо было. Шалаганов попытался заняться бизнесом с Россией, используя связи, налаженные за годы депутатства. "Держись, Россия, иду на вы", - повторял Александр, вдохновленный собственными бизнес-планами. Но дела не пошли, отношение в Москве к экс-члену Кнессета разительно и печально отличалось от того, к которому Шалаганов привык, наезжая в белокаменную в качестве полномочного парламентария.
     Произошло это, наверное, потому, что, хотя по части втирания очков Шалаганов был мастером, воистину, непревзойденным, большая часть его фокусов примелькалась не только в Москве, но и в плодоносной Украине и курортных высотах Кавказа, куда он привык наезжать с угрожающей регулярностью.
     На одном из этапов парламентских пертурбаций "Крыша" входила в правительство. Правда, ее лидер быстро увел партию в оппозицию, но полгода нахождения в коалиции Шалаганов числился замминистра в министерстве главы правительства. Это был не пост, а чистая фикция - лидер партии вовсе не хотел усиления Шалаганова, поэтому полномочий у замминистра не было никаких, сотрудников - две секретарши и помощник. Но звание было громкое, и, самое главное, замминистра полагался бюджет на зарубежные командировки. Вот его-то Шалаганов выкатал до последнего шекеля, исколесив все страны СНГ.
    От Минска до Берингова пролива и от Нахичевани на Араксе до земли Франца Иосифа пролегали его пути с остановками на всех действовавших в тот период симпозиумах, конференциях, слетах, диспутах и семинарах. Александр не брезговал и церемониями открытия еврейских школ, столовых для нуждающихся, еврейских клубов, синагог, микв, ресторанов, кружков по изучению иврита и истории сионизма. Чтобы оправдать приглашение, он всегда говорил то, что хотели услышать организаторы мероприятия.
     Поэтому сотрудники израильского посольства в Москве, куда стекалась информация о вояжах замминистра и его противоречивых (в зависимости от характера мероприятия) высказываниях, скрипели зубами и умоляли каждого высокопоставленного израильского визитера обуздать растрепавшегося Шалаганова.
    Их увещевания пропадали втуне, самозваный уполномоченный по России ездил, ездил и ездил. Во время поездок он разработал оригинальный метод указания собственного служебного положения. В анкетах, которые требовалось заполнить перед выездом на мероприятие, Шалаганов писал так: "Место работы - министерство главы правительства Израиля. Должность - заместитель руководителя".
    По анкете выходило, что Александр Шалаганов есть не кто иной, как вице-премьер государства Израиль. А это очень льстило аборигенам - устроителям конференции не только в каком-нибудь занюханном Бобруйске или на Среднерусской возвышенности, но даже и в первопрестольной.
    К сожалению, сладкое время пребывания в коалиции промелькнуло как сон, как утренний туман, и уполномоченный вновь оказался всего лишь простым депутатом - без канцелярии, секретарш, личного шофера и никем не контролируемых командировок.
    По пусканию пыли в глаза с Шалагановым мог сравниться разве что депутат Борис Винокуров из русской партии "Выброс", разработавший свою, еще более эффективную систему втирания очков.
    Прослышав, что готовится посещение России каким-нибудь силовым министром, Винокуров за несколько дней до визита отправлялся в Москву. Его пресс-секретарь Гай Долин начинал осаждать радио РЭКА - самую популярную израильскую радиостанцию на русском языке, с требованием проинтервьюировать шефа.
    Журналисты РЭКИ с удовольствием выводили в эфир любого русскоговорящего депутата, находящегося с визитом за границей. Фраза - "А сейчас у нас на линии Москва.." придавала радиостанции еще больший вес у слушателей.
     В интервью Винокуров подробно рассказывал о своих встречах в Москве и заканчивал интригующе: "Впрочем, самая главная часть моего визита еще впереди. Но об этом, как вы сами понимаете, я смогу рассказать, когда это станет возможным".
    Такая возможность возникала, когда в Москве появлялся израильский министр. Винокуров правдами и неправдами прибивался к его свите и проникал на встречу с руководителем какого-нибудь силового министерства - иностранных дел, обороны, финансов. После того, как оба министра знакомились, согласно протоколу, со свитами коллег, они удалялись на переговоры, а члены свиты слонялись в приемной, ожидая завершения встречи.
     Именно в этот момент Долин звонил на РЭКА и честно информировал, что несколько минут назад завершилась встреча между Винокуровым и русским министром. Это была правда, хоть и не вся, далеко не вся правда. Но об этом и знали далеко не все.
    И уж тем более израильский министр, который совершенно не интересовался, кто и о чем рассказывает по какому-то русскоязычному радио. Винокуров выходил в эфир, подробно расписывал встречу, выпячивая, естественно, свою роль и совершенно забывал упомянуть о присутствии на ней израильского министра.
     Трюк исправно работал достаточно долго, пока однажды не случился прокол. Винокуров бойко докладывал о своей встрече с министром иностранных дел России Игорем Сидоровым, как вдруг журналист РЭКА Михаэль Бармон прервал его.
    - Позвольте, позвольте, - сказал в некоторой растерянности Бармон, - Насколько мне известно, сейчас в Москве находится с визитом министр иностранных дел Шимон Перес и у него как раз на сегодня тоже назначена встреча с Сидоровым. Так что, вы провели переговоры до Переса? Или вместо него?"
    Любой другой на месте Винокурова растерялся бы, начал мекать-бекать и мямлить, но лидер "Выброса" выпутывался и не из таких переделок.
    - Конечно, это та же встреча, - сказал он, как ни в чем не бывало, - и она продолжается. Но я специально вышел из кабинета Сидорова, чтобы проинформировать о ней наших радиослушателей. Таким образом, именно РЭКА первой среди всех израильских радиостанций передала информацию переговорах.
    Это - несомненная ваша удача, неоспоримо свидетельствующая, что русскоязычные СМИ Израиля уже на равных конкурируют со своими ивритскими коллегами и даже, как произошло сегодня, опережают их. А это, в свою очередь свидетельствует, что русскоязычная община на равных участвует сегодня во всех сферах жизни Израиля".
     Через пять минут славословий в адрес РЭКА и общины Бармон отключил Винокурова из эфира. Инцидент, казалось, был исчерпан. Но с тех пор руководство РЭКА с большим подозрением относилось к реляциям лидера "Выброса" о его дипломатических успехах, которые, соответственно, тут же и сошли на нет.
     Несмотря на внешние идеологические разногласия, "уполномоченный по России" и Винокуров быстро нашли общий язык и выработали конвенцию, предусматривавшую обоюдное невмешательство в сферы деятельности друг друга на просторах СНГ. Конвенция соблюдалась неукоснительно, эксплуатационные нормы не нарушались, и как-то раз Винокуров и Шалаганов даже провели совместную акцию, затмившую все, что до сих пор видели в Кнессете.
     В израильском парламенте есть целый набор сувениров: ручки с изображением здания Кнессета, значки-вымпелы-марки-конверты, есть и памятная медалька. Все эти сувениры раздают мешками гостям Кнессета и выдают (тоже мешками) каждому хаку, отправляющемуся за границу. Согласно инструкции, вручаемой хакам вместе с сувенирами, их (то есть значки, ручки, вымпелы, открытки и медальку) следует раздавать, поелику возможно, всем и каждому, дабы сделать тем самым рекламу славному израильскому парламенту.
     Они и раздают - парламентариям братских (и не очень) стран, а заодно и их помощникам, советникам, просто полицейским и сотрудникам спецслужб, охраняющим их во время визитов. И вот эту-то медальку на славу - ох как на славу себе и страх политическим врагам - использовали оба виртуоза пиара.
     Винокуров с Шалагановым придумали церемонию "Вручение медали Кнессета наиболее выдающимся артистам-репатриантам" и торжественно вручили популярному джазмену Рыбке ту самую трехшекелевую медальку. Выдача медальки растроганному почти до слез высокой наградой Рыбке прошла в зале Шагала. В ней участвовали, естественно, оба пиаровских брата, счастливый лауреат и фотограф.
    Церемония прошла совершенно (как и планировалось) незамеченной охраной Кнессета и его сотрудниками, способными задать ненужные вопросы в самый неподходящий момент. Для этого было выбрано время в конце дня, когда зал Шагала обычно пуст - экскурсии уже завершились, а пленарный зал заседаний, вокруг которого толпятся хаки, помощники и журналисты, находится этажом ниже.
    А даже если бы и застукали всю троицу - разве ж запрещено двум уважаемым депутатам сфотографироваться на фоне гобеленов Шагала вместе с видным представителем их общины?
    Пресс-секретари Шалаганова с Винокуровым позаботились, чтобы фотография появилась во всех русскоязычных газетах, и план пиаровских братьев полностью удался. Лопуху избирателю вновь продемонстрировали всемерную заботу об его интересах - вот, мол, несмотря на все бюрократические препоны и козни, сумели, таки да сумели два политических лидера общины добиться вручения репатрианту престижной награды Кнессета!
     Правда, когда Рыбке, наконец, разъяснили, роль какого болванчика ему пришлось сыграть, он, говорят, чувствовал себя не очень уютно. Но кого ж из пиаровских братьев волновало чужое горе! Чувство благодарности балбеса-электората нещадно бьющимся за него хакам перевешивало - да еще как! - праведные эмоции одного Рыбки. К тому же, братья были уверены: в прессу Рыбка не сунется, чтобы не опозориться еще больше. Так все и осталось шито-крыто.
     Вот этаким макаром два мастера пиара создали, пусть и на короткое время, себе имя в Израиле и России. А потом, что ж - потом, их фокусы примелькались... И все же, и все же, и все же Шалаганов рассчитывал - наработанные знакомства помогут если не раскрутиться в бизнесе, то хотя бы оторвать место высокооплачиваемого консультанта по российско-израильским отношениям.
    Но времена спокойной работы в высококультурных провинциальных городках, где от приезда заместителя израильского премьер-министра всех брала счастливая оторопь, миновали безвозвратно. Новые и даже старые русские сообразили, что у Шалаганова нет ни влияния, ни связей, ни возможности открыть им двери к тем, кто принимает решения в израильской политике. Желающих торговать вместе с ним или пользоваться его советами так и не нашлось.
    Шалаганов попытался переквалифицироваться и короткое время работал заместителем гендиректора компании "Амидар". Оттуда его выперли быстро - слишком уж крупной фигурой казался тамошним чиновникам бывший хак и замминистра, они постоянно подозревали его в интригах и желании за из счет продвинуться к заветному месту гендиректора. По той же причине Шалаганова не хотели принимать ни в одну другую госкомпанию.
    В конце концов Шалаганов оказался на иждивении жены, державшей на одной из центральных улиц Иерусалима процветающий писчебумажный магазин. Его и сегодня можно встретить в этом магазине, а чаще всего в соседнем кафе.
     Шалаганов сидит там целыми днями за капуччино и сигарами, обсуждает наболевший для него вопрос бережного отношения государства к людям интеллигентных профессий и рассказывает посетителям истории из жизни бывшего депутата израильского Кнессета.
    
    
    
    Сегодня в Клубе состоялся конкурс на самое идиотское письмо, полученное от трудящихся.
    Присутствовали: Владимир - помощник Штинкера (кликуха Володимир), Лори и Менахем (кликуха Русский Пианист) - помощники Штейна, секретарь фракции "Фундамент Израиля" Юля (кликуха Юлики), Лёха, Женя, помощник Шалаганова (кликуха Джерри), Рони, помощник лидера "Пинуй" (кликуха Хуев-Пинуев), Пина - моя обожаемая коллега и помощник Клюгера, Франсуаза - помощница лидера "Фундамента" (кликуха де Лавальер) и я.
     Володимир попытался принять участие в конкурсе, но был немедленно дисквалифицирован. Ежу известно, что "Выброс" никаких писем не получает, а то, что публикует в газетах под рубрикой "Народ спрашивает Штинкера", пишут его парламентские помощники и пресс-секретарь "Выброса" Гай Долин. Попытка Володимира повесить лапшу на уши, была встречена широкими клубными массами с гневом и возмущением. Мы, что - избиратели, что ли? Своих накалывать по меньшей мере некрасиво.
    "Яблоко от яблони недалеко падает", - заявил Менахем. А моя напарница Пина, за которой Володимир пытается ухлестывать, была оскорблена до самой глубины души. Я, впрочем, отнесся к этому спокойно - ну, нельзя так долго общаться с человеком, даже таким пустяшным, как Штинкер, и не перенять у него чего-нибудь. А поскольку самое яркое качество уважаемого депутата - это патологическая склонность к всеобщему объёбу, что он замечательно продемонстрировал в политической жизни, то бедняга Володимир мал-мал заразился.
    Но для профилактики пришлось пристыдить и пригрозить, что приклеим какую-нибудь кликуху типа Володимир Красное Наёбышко. Можно и еще чего-нибудь придумать, типа - Дреков, а то и просто Дрек. А что, халтурит Володимир на радио РЭКА? Вот вам и кликуха с полным на то основанием, да еще и намеком на его основное место работы.
    Угроза подействовала, низкий нарушитель конвенции, гласящей, что своих не накалывают, покаялся и выпил штрафную, поднесенную сердобольной Пиной. Алкоголь, это уже неоднократно проверено на практике, оказывает на Володимира воздействие мгновенное и порой совершенно неадекватное.
    Двести грамм "Финляндии" из пластмассового стаканчика, закушенные (о-го-го, какая игра слов!) томным взглядом Пины, привели Володимира в состояние гаки. В порыве раскаяния он порвал два десятка писем, накатанных им от имени благодарных избирателей к Штинкеру.
     Пусть прабабушке моей, Двойре Хаймовне, земля ей пухом, такие сцены устраивает - я предложил ему прибрать территорию, выбросить обрывки в мусорку и стереть эти письма с хард-диска. Причем под моим наблюдением.
    В этом месте Володимир сделал вид, что его совсем развезло, был оттащен все той же Пиной в канцелярию Штинкера (которого, как обычно, в Кнессете не было, что он - фраер? пусть работает железный паровоз и помощнички) и складирован под столом депутата отсыпаться. И как ей все это может нравиться - ума не приложу!
    "Вечно жрем, чего ни попадя, вечно пьем - чего нальют", - прокомментировал холера Лёха и не преминул также приложиться к "Финляндии" с бурекасами, приволоченными Пиной из буфета. Вообще, что касается жратвы из кнессетовского буфета, то это воистину - жрем чего не попадя.
    Для меня остается совершеннейшей загадкой, почему в самом престижном ресторане страны такая дикая шамовка. Есть ее просто невозможно, у меня, например, что бы я там ни слопал - моментально появляется изжога. Используют, суки, жженое масло. Но депутатам деваться некуда - право на их кормежку выигрывается по конкурсу и придраться к хозяину ресторана невозможно. Короче, нас этим буфетом всех в живот ранило!
     А ведь как ни странно, условия конкурса очень даже себе жесткие: и чтобы ассортимент - богатый, как в ресторане, и цены - достаточно низкие. И это вовсе не из-за заботы о кармане депутатов, а опять же из опасения шакалов-писак, которые, если цены будут стремные, в порошок сотрут этих самых депутатов, жирующих на народные денежки.
    Вот и вертит хозяин восьмерки в воздухе, то бишь, по-русски - сальто мортале: условиям соответствовать должен? - должен, но и заработать-то надо. Поэтому в буфете Кнессета, где решаются судьбы страны и мимоходом закрывают миллионные сделки, жратва кошмарная и даже официантов нет.
    Правда, были, были официанты какое-то, очень короткое время, но такие, что лучше бы их и не было вовсе. Экономии ради хозяин набирал студентов, да еще и русских - чтоб уж совсем за копейки. Бедняги ничего делать не умели, вечно все путали, заказ приходилось ждать годами. Дело кончилось тем, что одна оч-ч-чень даже ничего себе студенточка по имени Мария Беркович опрокинула поднос с супом и прочей гадостью прямо на министра внутренних дел. На покушение это, конечно, не потянуло, равно как и на месть русской олимки сефардскому злыдню-мракобесу-шаснику, но костюмчик министру пришлось выкинуть.
     Не знаю, что уж он там сказал хозяину, но после этого в буфете произошла перестройка и все с ускорением перешли на самообслуживание. Как известно, повара имеют много дела с мясом мертвых животных и с жадностью живых человекообразных, поэтому в политике повара ищут вещей, их не касающихся. И ссориться с министрами, особенно МВД, им ну никак не с руки.
    Был, правда, среди хаков один-единственный и беззаветный борец за правду по кликухе Лишенец, самозабвенно сражавшийся за высокое качество продукции этого заведения. Кликуху свою он заслужил тем, что, вступая в должность депутата, в одночасье отказался сразу от двух гражданств - американского и канадского.
     В Кнессет этот припадочный прошел по списку "Фундамента". Продержался он всего одну каденцию, поскольку посвятил ее в основном борьбе за величину порций в буфете. Коньком его была проверка курицы: соответствует ли регламенту, весу, прейскуранту и кашруту. Поэтому на иврите он получил еще одну кликуху - "Рева оф", то есть - четверть курицы. Или по-нашему - "крыло аиста с рыбьим хвостом". Но, что это я о сирых да убогих - пора, пора, вернуться к, так сказать, клубному компетишн.
    Итак, конкурс на лучшее идиотское письмо продолжился, конкурс обязан был состояться при любой погоде. Русский Пианист, которого эти письма достают больше всех, народ-то, который по привычке все пишет и пишет, хотя его босс (кстати, из-за того же Штинкера) давно уже не министр абсорбции, представил пачку писем на вечную олимовскую тему социального жилья. Одно даже зачел вслух.
     "Партия "Фундамент", - было сказано в нем, - основана, полагаю, для радости и твердой правды всего олимовского народа и должна, потому, оглядываться беспрестанно на нас, малых людей, отдавших ей свой голос и посадивших министров и депутатов в их высокие кресла.
    Теперь коснусь до своей социальной квартиры, которую я отбил у неимоверных в своей зловредности израильских чиновников. При получении ее мною квартира, в Ашдоде расположенная, имела такой захудалый вид, что многие олимы и олимки беззастенчиво надсмехались надо мною, согласившимся эту квартиру в три с половиной комнаты с ретроспективой на море принять.
    Но я имел силы выдержать не только их резкий смех, но и за свой счет и собственными руками отремонтировал эту квартиру, приведя ее в такое благосостояние, что господи ж ты ж боже ж ты ж мой же ж, все приходили на нее посмотреть и поиметь с того неописуемое удовольствие.
    А поскольку на доведение квартиры в вышеуказанное положение я истратил не только свой старческий труд инвалида, отдавшего 50 лет вредному производству на черновицком пункте приема стеклотары номер 2, но и кровные шекели из возмутительно крохотного пособия, получаемого от Института национального страхования, то решил я за квартиру не платить, чтобы тем самым компенсировать себе и своей несчастной одинокой старости понесенный финансовый ущерб.
     Но злые чиновные твари, не объясняя мне ничего на русском языке, решили в одночасье лишить меня квартиры будто бы за хроническую неуплату. И вот партия "Фундамент" не может ли мне возвратить, согласно своей платформе борьбы за олимовские интересы и моему кровному голосу, ей отданному, эту квартиру и заодно издать закон, который не позволил бы впредь этим извергам рода человеческого издеваться над несчастными олимами и тиранить их, засекая наши нервы и без того, ужаленные трудностями абсорбции, в кровь..."
    Не, Пианист парень хороший, но с юмором у него тяжеловато. Тут не смеяться надо, а плакать. Хотя и его тоже понять где-то можно, Меняшу эти письма и звонки забодали вусмерть, а у кого про что болит... После двукратного причащения к наследию Гибина Пианист вошел в раж и, несмотря на увещевания, все-таки пытался настоять на своем, приводя цитаты из этих посланий.
    Но Юлики, вернувшаяся Пина, а также Джерри и Лори единодушно поддержали мой призыв, что чужого горя (особенно у электората) не бывает и отмели все эти письма как не соответствующие духу конкурса.
     Хуев-Пинуев представил петицию, предлагающую в законодательном порядке отменить черные шляпы и провести обязательное и поголовное (ха-ха!) наращивание крайней плоти для всех ортодоксов. Несмотря на явную заинтересованность петицией женской части Клуба, она также была дисквалифицирована, как неприкрытая политическая пропаганда "Пинуя".
     И тут возмутитель спокойствия Лёха признался, что на последних выборах голосовал за ультраортодоксальную "Агудат Исраэль". В ответ на возмущенные крики Рони, пытавшегося понять, как он дошел до жизни такой, Лёха заявил: "Хочу иудаизьм".
    Между ними завязался богословский диспут, во время которого Лёха упрямо повторял " Люблю Господа Бога нашего, очень люблю и рава Шаха почитаю". Хуев-Пинуев, хоть и понимает русский, но был привезен в Израиль ребенком и не знаком с классикой. Поэтому он просто не врубался, пока мы надрывали животики.
    А Леха стоял на своем: "И раввинов военных почитаю, а в особенности Любавичского Ребе. У хабадников в кармане всегда припасена фляжка водки от Ребе, и они спасли уже много заблудших душ на наших заснеженных грехами перевалах".
     Теологические прения прервал координатор "Фундамента" Рома Граблиц, потребовавший от сотрудников его фракции немедленно найти депутатов и погнать их в зал заседаний, где вот-вот должно было состояться голосование по вотуму недоверия правительству. Заколебали они со своими вотумами!!!
    Заседание Клуба возобновилось после того, как депутаты были найдены и мобилизованы, а сраный вотум, как и ожидалось, провален. Но настроение было уже не то, не то. Вечно этот Граблиц суется со своей коалиционной дисциплиной!
    Конкурс был скомкан, и на него допустили только три письма. Автор первого, представленного де Лавальер, подробно описывал изобретенный им способ получения питьевой воды из мочи и требовал от лидера "Фундамента" выдвинуть его (метод и, ессесна, автора) на соискание Нобелевской премии.
    "Ваши связи в мире и, в особенности, в США всем известны и к вашему мнению не смогут не прислушаться. Мое изобретение, позволяющее в кратчайшие сроки получить огромное количество дешевой пресной воды, окажет колоссальное влияние на политический климат как внутри страны, так и за ее пределами. В первую голову, вы сможете тем самым помочь вашему политическому сопернику, активно занимающемуся проблемами воды, но пока не сумевшему ничего предложить для их разрешения.
     Достигнутое благодаря моему изобретению решение проблемы приведет к объединению ваших партий и резкому укреплению израильского правительства. После этого, во вторую голову, правительство, не имея в тылу серьезной оппозиции, сможет предложить поставку практически неограниченного количества воды на самых льготных условиях арабским соседям Израиля, страдающим от засухи.
    Столь щедрое предложение будет способствовать скорейшему подписанию мирных соглашений в регионе, завершению арабо-израильского конфликта и созданию подлинно нового Ближнего Востока", - утверждал нобелевский кандидат.
    Второе письмо, точнее толстый том, переплетенный в роскошную кожаную обложку, было выдвинуто Лёхой и представляло собой поэму, живописавшую развитие Израиля от создания мира до наших дней. Из двухсот страниц этого рифмованного бреда я запомнил только три строчки: "И, ликуя, молодея, отложилась Иудея" - о распаде израильского царства, "Боже, помоги Рабину успокоить Палестину" - об ословском, не к ночи будь упомянут, процессе, "Израиль, Израиль - с тобой мне сладко, Израиль, Израиль - ты стройплощадка", - о деятельности главы "Фундамента" на посту министра строительства.
     Автор требовал немедленно выделить средства для издания своего труда в количестве ста тысяч экземпляров и закупки оного министерством абсорбции для последующего вручения каждому новому репатрианту непосредственно в аэропорту Бен-Гурион сразу же после прибытия в страну.
    Лёха, знакомый с автором еще по временам московского отказа, охарактеризовал его как человека, страдающего острой формой маниакально-депрессивной графомании, усугубленной синдромом сутяжничества.
     Ссылаясь на синдром сутяжничества, нашедший выражение в угрозе: "если в этой просьбе будет отказано, то автор использует свои связи в русскоязычной прессе для выведения на чистую воду бездельников, получивших русские голоса и ни хрена не делающих для защиты интересов своих избирателей" - Лёха потребовал не связываться с больным человеком и присудить письму первое место.
     Приз - литровый "Джонни Вокер", Лёха обязался распить с автором. "Он поэт, а, значит - пьяница, рифмы есть, а денег нет", - попытался Леха разжалобить жюри.
    Это требование было безоговорочно отклонено, поскольку аналогичная угроза в той или иной форме содержалась практически в каждом письме, полученном русскими хаками за время их каденции. Признать же авторов всей парламентской корреспонденции психически больными было попросту невозможно. Более того, это явилось бы просто таки очередным и гнуснейшим наветом на нашу славную алию, а, как известно, именно борьбу с такими наветами все русские партии торжественно начертали на своих знаменах и высекли в скрижалях сердец своих платных сотрудников, каковыми и являются члены Клуба.
    Третье письмо, выдвинутое Русским Пианистом, было на удивление лапидарно и содержало просьбу к Штейну о выделении бесплатного кондиционера, поскольку "Моя квартира жаркая. А когда по вечерам меня навещает друг, она становится и вовсе огнедышащей".
    После продолжительных препирательств первое место было вручено письму Пианиста, поскольку краткость, как известно, сестра таланта. К сожалению, еврейский народ, особенно та его часть, которая прибыла в Израиль из СНГ, вышеуказанными качествами вовсе не отличается, в чем на собственной шкуре приходится ежедневно убеждаться парламентским помощникам.
    Оставшиеся два письма были признаны одинаковыми по степени идиотизма и удостоены второй премии - пачки кондомов с усиками. Лавальер, дама жеманная и стыдливая, с возмущением от приза отказалась.
    Обе пачки забрал Лёха, заверив, что, по меньшей мере, один из гондонов натянет автору поэмы на голову, причем усиками внутрь, "чтобы они его, падлу, защекотали до икоты".
    
    
    
    
    Версию, не соответствующую действительности, представил и Рони, помощник главы партии "Пинуй".
    Дверь канцелярии лидера "Пинуя", расположенной чуть дальше по коридору от фракции "Крыши", в ночь воровства оказалась проломленной. У членов комиссии сразу же возникли подозрения, что это дело рук все тех же злоумышленников, не удержавших равновесие одного из громоздких тренажеров. Но Рони клялся, что ничего не видел и не слышал. Он, мол, присутствовал в ту ночь в Кнессете, но, как и большинство парламентских работников, находился в зале заседаний.
     Рони лукавил. Дверь действительно проломили тренажером, более того, именно в этот момент Рони был в канцелярии. Но вместе с ним находилась и Иегудит, помощница депутата правой партии поселенцев. "Пинуй", в соответствии со своим названием ("Эвакуация"), последовательно и решительно выступал за полную и безоговорочную эвакуацию поселений из Иудеи и Самарии.
     Рони уже давно пытался вовлечь Иегудит в идеологический спор о наиболее верном пути развития израильского общества, но клятая поселенка, хоть и строила глазки, участвовать в дискуссии упорно не соглашалась. Несмотря на ее идеологические установки, своей четкостью граничащие с примитивизмом, Иегудит все же была загадочна, непонятна для Рони.
    Его странно волновал ее голос - томный и низкий, великолепные в своей блестящей черноте волосы, черные, как бархатный уголь, глаза и, в особенности, легкий пушок, оттенявший пленительный, с бархатисто-пунцовыми губами, рот.
    Иегудит с подчеркнутым равнодушием принимала и его ухаживания, и цветы, присылаемые Рони. Столкнувшись в коридоре Кнессета, она, протянув для пожатия руку, рассеянно роняла "Ах, это ты опять букет прислал. Зачем деньги тратить, к чему? Но за цветы - спасибо".
    Попытки встретиться и обсудить актуальную политическую ситуацию Иегудит отвергала мягко, но решительно. "Ты ужасно болтлив и непоседлив, - говорила она Рони, - наши позиции и так ясны, пусть же каждый делает свое дело..."
    В ту ночь, на понедельник, она соизволила приступить к столь долго вымаливаемой Рони дискуссии.
    - О, о, о, - кричала Иегудит, - поселения, о, еще, еще, еще одно, еще глубже, еще глубже - в Самарию, в Иудею, о, до самого сердца!"
    - Ни хрена, ни хрена, ни хрена, - монотонно твердил Рони, лишь время от времени, подустав, меняя темп, - и ни хрена, и ни хрена, и ни хрена, и никаких тебе поселений, и все уберем, и демонтируем и будет, будет, будет мир-р-р-р!!"
    В самый разгар дискуссии, когда остатки одежд лицемерия были полностью сброшены, а выяснение идеологических противоречий довело крики Иегудит до самых высоких тонов, дверь канцелярии сотряс страшный удар. Дверь устояла - чтобы никто не помешал плодотворности выяснения отношений Рони запер ее на ключ.
     Но диспут, долгожданный, заветный диспут был безнадежно испорчен, и Иегудит, в слезах от пережитого ужаса, стремглав покинула канцелярию, порвав блузку о расщепленную дверь.
    Рони, как истый джентльмен, не поведал комиссии истинную версию происшедшего, но пролом двери в канцелярии лидера "Пинуй" имел далеко идущие последствия, причем в общенациональном масштабе.
    В результате полученного шока Рони многие годы страдал тяжелой формой импотенции - каждый раз, когда дело доходило почти до победного конца, в ушах раздавался проклятый треск и... все заканчивалось.
    Эти страдания странным образом трансформировались у него в почти физиологическую ненависть к поселенцам, которых Рони старался заклеймить и ущучить где только мог. Его неуемная, патологическая ретивость была замечена и отмечена в широких кругах левого лагеря, и уже в следующую каденцию Рони попал в список "Пинуй", став самым заклятым врагом поселенцев в Кнессете.
     Для Иегудит последствия той ночи также не прошли бесследно. Порванную блузку Рони заменил новой, более дорогой, но после столь трагически прерванной дискуссии у Иегудит развилось устойчивое отвращение к мужской части левого лагеря. Ни о каких близких контактах не могло идти и речи, Иегудит физически тошнило от одного вида мужиков с серьгами в ушах и плакатами "мир сегодня" в руках. Их вид вызывал у нее боли и тяжесть в низу живота, даже кратковременное нахождение с левыми в одной комнате приводило девушку почти в истерику.
     Молодая, красивая, энергичная Иегудит обладала серьезным влиянием в парламентской фракции поселенцев, и ее постоянные нападки на левых подзуживали депутатов, толкая на все более острые парламентские эскапады. Вот так злоумышленники, обобравшие тренажерный зал, оказали совсем-совсем не тривиальное влияние на внутренний раскол израильского общества.
    Как-то жарким зимним вечером Рони, выйдя из Кнессета после очередного голосования по вотуму недоверия, решил проветрить голову от парламентской суеты и невнятицы. Взял такси и поехал на пешеходную улицу Бен-Иегуда, где, несмотря на поздний час, жизнь только начиналась и были открыты все ресторанчики и кафе.
    Он долго ходил по улице, не заходя в рестораны, и только глядел в сумраке на их витрины, озаренные теплым, мягким светом, оживленную, радостную суету между столиками, глядел, утирая странные, непрошеные слезы. В конце улицы, на площади Сиона, проходил какой-то очередной митинг правых. Полицейский-магавник попытался не пустить его: "Куда, куда, там и так полно народу". "Что значит куда, почему нельзя? На митинг нельзя?!!" Рони предъявил удостоверение хака и был тут же, с извинениями пропущен.
    Он не стал протискиваться через толпу, а вошел в тень навеса одной из угловых лавок, расположенной ближе всего к трибуне. И едва он очутился под этим навесом как, на трибуну поднялся глава оппозиции - в черном, несмотря на жару, пиджаке, оправляя с высокого, выпуклого лба седой чуб, падающий с намечающейся лысины. За ним потянулась вереница сопровождающих, одна из них, остановившаяся на середине трибуны, привлекла внимание Рони.
     Вдруг она подняла голову, прикрытую, как у всех поселенок, тонким цветастым платком, и, заслонив лицо рукой от света юпитеров, устремила взгляд черных глаз в сумеречную тень навеса, будто глядела как раз на Рони. Что могла она, ослепленная тысячеваттовыми прожекторами, увидеть в темноте, как могла почувствовать его присутствие? Рони повернулся и тихо выбрался из толпы.
    Поднимаясь вверх, по Бен-Иегуде, он заходил в каждое кафе, пил крепкий кофе с ледяной колой, бросив на столик купюру, не дожидаясь официанта, выскакивал на улицу. Спустя полчаса, почти одуревший от кофе, остановился возле нищего скрипача в черной ермолке, игравшего без остановки "Иерусалим мой золотой". Положил в черный бархат лежавшего на земле пустого футляра от скрипки, пятишекелевую монету и долго вслушивался в сбивчивые, взвизгивающие звуки. Нищий прервал игру и вдруг коснулся смычком плеча Рони: "Ох, не убивайся, не убивайся ты так! Грех это, грех, грех!"
    
    
    
    Сегодня тридцать четвертый с начала каденции вотум недоверия правительству, выдвинутый оппозицией, совпал с матчем чемпионата мира по футболу.
    В депутатском буфете все оставили парламентские дела и уселись перед телевизором, как птички на жердышке: и крайне левый интеллектуал Йоси Сорбит, и крайне правый крестьянин из поселений Газы Ури Пендель. Лепота, благолепие и всеобщая любовь к ближнему. Уставились на экран, как кролики на удава.
    Я давился своим обедом (опять пережженное масло, суки!!!), смотрел на народных избранников и думал: куда, куда вы удалились, неистовые идеологические споры, раздоры и дрязги, которыми эти депутаты потчуют избирателей с экранов и страниц? Если судить по прессе, большая часть членов Кнессета ненавидит друг друга хуже врагов заклятых.
    Ух, как они только не обзываются, а на заседаниях комиссий, где все сидят за одним столом, порой кажется, что вот-вот глотки друг дружке поразрывают напрочь - и самым, что ни на есть натуральным образом. А тут - будто провалились в тартарары еврейские хамасники из поселений, толкающие весь регион в пропасть и левые шалавы-коллаборационисты, так все и норовящие задарма продать Родину арабскому врагу.
    Сорбит поглощал салат из огурцов, запивая лимонадиком "7-Up", а Пендель услаждал разгоряченную футбольными страстями глотку холодным "Туборгом". И оба беззастенчиво и безостановочно шмалили "Парламент" ментолового сорта, хотя, по принятому ими же закону, курить в общественных зданиях категорически запрещено. Тишь да гладь, "Generation "К", одним словом!
    А напротив буфета, в зале заседаний, шло своим чередом обсуждение вотума недоверия. И там все было как обычно: выступление представителя коалиции вусмерть закрикивали члены оппозиции - и, соответственно, наоборот.
     Но вот, команды ушли на перерыв, болельщики-депутаты переместились в зал и сходу в карьер включились в прения по вотуму.
    - Ты просто фашист, - верещал Сорбит Пенделю, - Ты жаждешь крови палестинских детей!"
    - Придумай что-нибудь новенькое, - отбрыкивался Пендель, - Большевик, Квислинг, агент Арафата!"
    Веселье было в самом разгаре, когда Пендель, бросив взгляд на свое левое запястье, вскочил с кресла и сделал, как писала потом пресса, неприличный жест в сторону Сорбита, постучав по этому запястью указательным пальцем правой руки. Сорбит, натурально, побелел от оскорбления и в возмущении немедленно покинул зал. Вслед за ним, один за другим, один за другим потянулись члены его фракции. Побагровевший враз Пендель хлопнул себя по ляжкам - "Ну о чем можно разговаривать с этим типом!". И тоже из зала - шасть.
     На славу, на славу отработали ребята! Электорат, наблюдавший стычку по телевизору, остался доволен - матросовы из обоих лагерей, не щадя живота свово, грудью легли на защиту идеологии.
    В буфете еще не отдышавшийся Пендель уселся на стул, который держал для него Сорбит. А я, тихенько-тихенько, устроился рядышком.
    - Что-то мы совсем заболтались, - прошептал Сорбит, наклонившись к уху Менделя, - Если б не ты, точно пропустили бы второй тайм!"
     Он кликнул официанта: "Од мелафефон бва кха ша!" - и тот немедленно приволок ему еще тарелочку любимого салата. А Менделю - "Туборг", уже третью банку.
     А что, почему бы ребятам и не оттягиваться от жизни такой? Мо-лод-цы, хлопцы-хаки, мо-лод-цы, шайбу, шайбу, мать вашу. Всех обыграли, всех уделали всухую! THIS GAME HAS NO NAME!
    
    
    
     Сережа Штинкер был депутатом от партии "Выброс", начертавшей на своих знаменах защиту прав русскоязычной общины. По мнению отцов-основателей партии, развал СССР привел к внезапному выбросу из него сотен тысяч людей, не помышлявших об отъезде. Один из главных идеологов и пропагандистов "Выброса", его бессменный пресс-секретарь Гай Долин любил в неформальных беседах приводить красочное сравнение этого явления.
     "Понимаешь, дружок, - говаривал он, пыхтя вонючей трубочкой-носогрейкой, для которой использовал табак исключительно российского производства, - это ведь аналогично оргазму у семидесятилетнего старика. Он где-то подозревает, что кайф может наступить, но силы уже не те, самоконтроль утрачен, уверенность в себе отсутствует и эякуляция налетает внезапно, к полнейшему удивлению участников акта. Результат может оказаться самым непредсказуемым для партнерши, на эту самую эякуляцию не рассчитывающей и не предохраняющейся.
     Вот так и Израиль десятилетиями добивался от СССР разрешения на выезд советских евреев, но на самом деле вовсе не ожидал, что он все же произойдет, и никак не был готов к нему. А выброс случился, и мощная волна алии оплодотворила, практически против его желания, провинциальное ближневосточное государство, породив чудесное создание - русскоязычную общину.
     Наша община, облагораживающая Израиловку своими европейскими ценностями, вызывает у многих устойчивую неприязнь. А, как писал великий Лев Николаевич, чувство зависти способно толкнуть человека, особенно находящегося на низких ступенях развития, к агрессивным действиям. Поэтому все эти нападки копченых и полукопченых на общину, в общем-то, к сожалению, закономерны.
    И наша роль заключается в предоставлении общине зонтика - законодательного, политического, парламентского. Мы, "Выброс" - подлинные защитники алии, а, значит, мы - подлинные сионисты. Без нас Израиловка давно бы погрязла в бездне Леванта. И, поверь мне, именно потому, что на нас возложена воистину историческая миссия спасения страны, мы не остановимся перед самыми активными действиями. О, эти аборигены еще не представляют, что их ожидает. Мы силой, да, если понадобится, то и силой, прорубим окно из Леванта в Европу!"
    Приверженцы "Выброса" называли Израиль и его обитателей не иначе как Израиловкой и аборигенами. По их мнению, именно волна алии, хлынувшая в Израиль в 90-х годах 20-го века, спасла эту страну от экономического и культурного вырождения.
    К ивриту выбросцы относились пренебрежительно, придавая ему сугубо утилитарное значение - как средству общения с аборигенами. В своей программе "Выброс" декларировал реформу иврита (с введением гласных букв по примеру всех нормальных европейских языков) и всемерное развитие русского языка. Что не мешало его представителям в Кнессете щеголять на пленарных заседаниях речами на прекрасном иврите.
    Правда, на встречах с избирателями депутаты особо подчеркивали, что искрометное владение этим языком нужно им только для одной-единственной цели - более успешного лоббирования интересов своего электората. "Выброс" всячески стимулировал развитие русскоязычных школ и садиков и постоянно жаловался на дискриминацию выходцев из России.
    Карьера Штинкера переломилась в тот самый вечер, когда он произносил речь в зале заседаний Кнессета и был прерван сообщением о смерти Бронштейна. Именно на Бронштейна руководство "Выброса" делало одну из главных ставок в попытках присоединиться к традиционным израильским партиям, поэтому внезапная пропасть, разверзшаяся перед Серегой, так испугала его, что он совершил непростительную ошибку и, не помня себя, засунул листик с текстом речи в карман пиджака. Спускаясь с трибуны, он, в соответствии с регламентом, отдал речь стенографистке и, только оказавшись в своей канцелярии, обнаружил ошибку.
     Дело в том, что иврита Штинкер не знал совершенно. Поддержать разговор на этом тарабарском наречии он еще мог, а вот читать справа налево вавилонские иероглифы так и не научился. Страстные речи депутата, которыми так гордились его сторонники, писал помощник.
    Для выступления готовились два текста: один на иврите, его-то депутат и отдавал стенографистке, второй был напечатан кириллицей, с проставленными ударениями. Перед каждым выступлением Штинкер на два часа запирался в кабинете и отрабатывал каждое слово, каждый жест, чтобы на трибуне выглядеть естественно. И вот теперь все могло полететь в тартарары.
    Когда Штинкер, вытащив из кармана пиджака листок с тестом речи, обнаружил фатальную ошибку, ивритские буквы заплясали перед его глазами.
    - Владимир",- хотел он позвать помощника, но из горла вырвалось лишь едва слышное сипение. "И-и-и, - хрипел Серега, - и-и-и-и". Но горло не слушалось.
     В отчаянии депутат застучал ногами по полу, но толстое ковровое покрытие глушило звуки. Штинкер замолотил руками по столу, начал бить ногами в тумбу письменного стола. Из-за стеклянной перегородки, разделявшей комнату на две части, высунулась помощница - белокурая Долли и, увидев лицо шефа, метнулась в коридор, к автомату с водой.
    - Выпейте Сергей, выпейте", - запричитала она, протягивая пластмассовый стаканчик.
     Хлебнув ледяной воды, Штинкер издал булькающий звук, похожий на тот, который вырвался у Врука за полчаса до этого и прорезавшимся голосом закричал: "Где этот разъебай, где носит это уебище сраное!"
    - Так ведь полночь, - сказала Долли, - Володя только что домой ушел".
    - Пулей в секретариат, - приказал Штинкер, - отдай им ивритский вариант и забери русский".
    Стенографистка Нурит родилась в Израиле в семье репатриантов из Союза, русского почти не знала, но читать по складам могла. Едва взглянув на текст речи, она поняла, что попало ей в руки.
     Стенографистки, ведущие протокол заседаний Кнессета, фиксируют каждое слово, сказанное депутатами, потом эти протоколы публикуются и служат серьезным подспорьем для парламентских корреспондентов. Поэтому каждый журналист, аккредитованный в Кнессете, первым делом налаживает связи с сотрудниками секретариата.
     Штинкеру не повезло: если бы Нурит оставалась в зале, Долли успела бы перехватить ее на выходе и отдать нужный вариант речи. Но стенографистки меняются каждые полчаса, чтобы как можно быстрей расшифровать свои записи и внести их в компьютер. Нурит сменили после того, как Штинкер сошел с трибуны, и девушка сразу же позвонила Марику, парламентскому корреспонденту одной из крупнейших израильских газет.
     О трудоспособности Марика ходили легенды, заставить его написать что-то самостоятельно было почти невозможно. Зная эту особенность, помощники депутатов приносили ему практически готовые корреспонденции о работе своих шефов, Марик выбирал самые интересные и милостиво гнал в газету под своей подписью. Оживлялся он только в тех случаях, когда пахло жареным.
    Марик сразу же сообразил, какой скандал можно испечь из речи хака, написанной кириллицей. "Немедленно перекинь это мне по факсу домой и в редакцию", - попросил Марик.
    Через минуту после того, как факсы были отосланы, в секретариат влетела Долли. Ничего подозрительного она не обнаружила - Нурит сидела за компьютером и старательно вносила в него свои записи.
    - Мой босс по ошибке вместо своей речи отдал вам не ту бумажку", - сказала Долли, постаравшись придать голосу как можно более вальяжно-безразличную интонацию.
    Нурит, уже несколько лет работавшая в Кнессете, прекрасно знала правила игры, в том числе подписала обязательство не разглашать никакой информации, как связанной с ее непосредственными обязанностями, так и со всем, что происходит в парламенте.
     - Речь Штинкера?, - переспросила она, приподняв бровки, - Одну минуточку, я до нее еще не дошла".
    Покопавшись в кипе бумажек с записями, Нурит извлекла злополучный листок и осмотрела его со всех сторон.
    - Да, действительно, тут что-то непонятное написано, спасибо, а то мне бы пришлось сейчас тебя разыскивать", - сказала она и облегченно вздохнула, будто бы Долли действительно избавила ее от лишних хлопот в столь позднее время.
    Штинкер был счастлив, угостил Долли французским коньяком и отвез домой.
    На следующий день фотография листка с речью красовалась в газете, сопровожденная ехиднейшими комментариями шакала-журналиста. Марик не поленился и успел, несмотря на позднее время, испросить по ее поводу мнение нескольких депутатов, не преминувших всласть потоптаться по коллеге-конкуренту.
    "Я понимаю, что у новых репатриантов существуют естественные проблемы с ивритом, но все же, думается, среди миллиона русскоговорящих граждан Израиля можно было найти человека, владеющего языком. Факт, что депутаты "Крыши" и "Фундамента Израиля", да и другие парламентарии "Выброса", хорошо знают иврит. У меня вполне корректные отношения с Сергеем Штинкером, я ничего не имею против него лично, но мне не совсем понятно, как он выполняет свои обязанности по отношению к избирателям и защищает их интересы", - заявил Нахум Такум.
     За Серегу вступилась только Тоня Лендровер из "Парех", но лучше бы она промолчала. В свое время Хаим Дурмон - один из лидеров Парех, острослов и демагог, придумал Лендровер кличку - "бешеная корова". Иначе ее в партии никто и не называл.
     Кличка прилепилась потому, что соответствовала и пышным формам Тони, и ее неудержимому напору во время любого публичного выступления. Стоило Тоне оказаться на трибуне или возле микрофона, как ее начинало нести. Это был классический поток сознания, когда между соседними абзацами, а порой и соседними предложениями, нет никакой логической или хронологической связи, поток, не имевший никакого отношения к теме выступления.
    Тоня могла часами лепить все, что взбредало в ее голову, украшенную высокой, тщательно уложенной прической, ее зеленые глаза то пылали неподдельным гневом, то затуманивались поволокой грусти, грудной голос взвивался до дисканта или становился низким и бархатно-томным. Но ни на одну секунду Тоня не утрачивала ритма, не теряла напор, слова лились, бурлили, пузырились, вспенивались, и слушатель, завороженный каскадом риторики, попросту забывал о смысле речи, которого, собственно, и не было.
    После избрания Тони в Кнессет на нее набросились корреспонденты русскоязычных газет, но первые же интервью заставили их дать клятву никогда больше не иметь с ней дела. Когда корреспондент садился за магнитофон расшифровывать часовое интервью, он с ужасом обнаруживал, что писать, собственно, не о чем - бурный поток сознания не оставлял на магнитофонной пленке связных мыслей. Чтобы принести в редакцию заказанный материал, корреспондентам приходилось, скрепя сердце, дописывать интервью за Тоню.
    Но публике, особенно старичкам, ее выступления страшно нравились. Некоторые же логические нестыковки в речи любимого депутата они относили на свой счет, поскольку, по-видимому, не могли поспеть за ходом мысли талантливой защитницы алии.
    Вот и после наезда на Штинкера Тоня сочла своим долгом выступить по РЭКА. Как всегда, Тоня говорила долго, страстно, но о чем - никто, в том числе и Штинкер, так и не понял.
    - Ну, как я им выдала, Серж", - с гордостью спросила Тоня, столкнувшись со Штинкером в лифте Кнессета. Сергей не знал, что и ответить.
    "То, что она меня не хвалила - это наверняка, - подумал он, - Но, с другой стороны, вроде и не ругала". И на всякий случай, выдавил из себя нечто вроде благодарности.
    Кроме напористой Тони, больше никто даже не попытался проявить хоть какую-то солидарность. Настроение у Штинкера портилось с каждым днем. Светлый образ защитника дискриминированного олимовского населения, который он так тщательно создавал, разлетался вдрызг. В самом недалеком будущем его ожидали сплошные издевательства коллег и прессы, которых надо было тщательно избегать, чтобы еще больше не запутаться.
     Мрачные предчувствия не обманули Серегу. На первом же пленарном заседании Кнессета ему любезно предложили предоставить переводчика. С тех пор в зале заседаний он не появлялся, прибегая только на голосования по вотуму недоверия.
     Рекорд издевательства поставил злобный Штейн. Во время заседания комиссии по алие и абсорбции - единственной, куда Штинкер продолжал изредка наведываться, Штейн, докладывая о работе министерства абсорбции, раздал всем присутствовавшим брошюрку с отчетом о циклопической деятельности возглавляемого им министерства. Брошюрку распределял пресс-секретарь Штейна, бородатый толстяк, опубликовавший в русских газетах статью, в которой предложил Штинкеру пройти обучение на первичном курсе иврита за счет министерства абсорбции.
     Действия толстяка сразу же показались Штинкеру подозрительными - раздавая брошюрку депутатам, он почему-то обошел его стороной, а потом вернулся к Штинкеру и встал за его спиной, держа в руках один экземпляр отчета. Штинкер понял: готовится какая-то гнусная провокация - и попытался ретироваться из комнаты. Но жлобина пресс-секретарь своим брюхом уперся в спинку кресла, намертво приперев Штинкера к столу.
    - Для того, чтобы мой уважаемый коллега понял, о чем пойдет разговор, я специально для него отпечатал отчет и свою речь на кириллице", - отчеканил Штейн, и пресс-секретарь, вызывающе-издевательски помахав в воздухе брошюркой, с размаху шлепнул ею по столу перед самым носом Штинкера.
    Защелкали камеры предупрежденных заранее фотокорреспондентов, занявших позиции напротив Штинкера. Все газеты, особенно русскоязычные, опубликовали фотографии этой сцены: растерянно-возмущенный Штинкер, приоткрыв рот, смотрит на брошюру, а из-за его плеча ехидно скалится собака пресс-секретарь.
     На следующих выборах, состоявшихся спустя несколько месяцев, Штинкера не включили в список "Выброса", и он остался без средств к существованию - за одну каденцию пенсии не полагалось. На работу бывший депутат устроиться не смог - он и до Кнессета пробавлялся случайными заработками, поскольку, несмотря на ученую степень, делать толком ничего не умел.
     Кандидатом наук он стал в дагестанском институте, где, числясь научным сотрудником, занимался общественной деятельностью. Диссертацию Штинкер защитил лишь потому, что за большую мзду сумел в начале 80-х годов записаться чеченцем и прошел по квоте национальных кадров. А диссертацию ему написал один парнишка еврей, в качестве платы Штинкер (тогда Мамаев) организовал ему разрешение на выезд.
    В 1990-ом, когда Союз покрылся глубокими трещинами, предвещавшими скорый развал, а чеченцы из национальных кадров, которых нужно пестовать и поощрять, стали превращаться в национальных врагов, Мамаев (опять же за немалую мзду) вернул свои прежние фамилию с национальностью и благополучно отбыл в Израиль.
    Но здесь с общественной деятельностью было туго. В институте имени Вейцмана Штинкер продержался ровно два года - пока институт получал от министерства абсорбции пособие, полагающееся обладателю ученой степени.
    За это время Штинкер успел провести два вечера бардовской песни, организовать три туристических похода, построить на территории института сауну и напечатать с десяток статей в русскоязычных газетах о тернистом пути в Израиле ученых-репатриантов, в которых безудержно восхвалял руководство института. И хотя в сауне это руководство парилось с удовольствием, а перевод статей (Штинкер не пожалел собственных денег) был ему своевременно подкинут на стол, все эти железно работавшие в Дагестане методы продвижения научной карьеры почему-то не сработали.
     Когда, после окончания срока пособия, Штинкер, пригласив ректора в сауну, заговорил с ним о продолжении контракта, неблагодарный израильтянин непонимающе посмотрел сквозь клубы пара и промычал, что этот вопрос будет решать соответствующая комиссия. А поскольку ни одной научной статьи Штинкер так и не написал, комиссия единогласно постановила контракт не возобновлять.Оскорбление было глубоким, обида, горькая обида не давала Штинкеру покоя, но делать было нечего, и несостоявшийся ученый окунулся в политику.
    Вылетев из Кнессета из-за подлой Нурит, лишившись депутатской зарплаты и многочисленных льгот, полагающихся народному избраннику, Штинкер довольно быстро спился. Жена его бросила, Долли тоже, и бывший депутат ошивался то по знакомым, у которых занимал деньги без какого-либо намерения их когда-нибудь отдать, то по ночлежкам бомжей, от которых тщательно скрывал свое прошлое.
    Стоял теплый зимний вечер. Усевшись на скамейку тель-авивской набережной, Сергей Штинкер вытянул ноги, выпятил выросший за последнее время живот (сказывалось нерегулярное и неправильное питание - эх, где ж ты, Долли, моя Долли белокурая!) и раскинул руки в стороны, положив их на спинку скамьи.
    Солнце быстро катилось в море, скоро должна была обрушиться черная, могильная темнота израильской ночи. В ближневосточных широтах переход от дня к ночи происходит стремительно, то ли дело было в Дагестане, где закат тянулся больше часа. Вспомнив родные места, Сергей не сдержался, по щекам покатились слезы.
    Расстелив на скамейке бесплатную русскую газетку, подобранную возле репатриантского магазина деликатесов, Штинкер положил на нее питу, смазанную изнутри хумусом, и целлофановый пакетик с солеными огурцами. Хозяин магазина, сторонник "Выброса", по старой памяти иногда снабжал бывшего депутата непроданной за день провизией.
    Сорвав зубами жестяную крышку с бутылки "Столичной" местного разлива - гадость, мерзейшая гадость, но только она была сейчас по карману, Сергей хлебнул из горлышка, грызанул теплый огурец и принялся жевать питу.
    Солнце на треть уже скрылось в море, а слезы почему-то текли и текли. Штинкер сделал еще один глоток.
    - Вам плохо?" - участливо спросил его по-русски молодой парень, присевший на скамейку. Парень был одет в хороший темный костюм и белый свитер-водолазку, длинные волосы падали на плечи, но как-то уж очень аккуратно, не так, как у богемной публики. К тому же волосы явно были чистыми, на костюме не виднелось перхоти, от парня несильно, но ощутимо пахло дорогим одеколоном.
    "Что ему нужно? - подумал Штинкер несколько испуганно, - С чего это вдруг такой хлыщ станет разговоры водить с незнакомым бомжом?" Но парень смотрел столь участливо и с такой искренней добротой, что первоначальный страх улегся.
    - Репатриант? - продолжал расспрашивать парень. -
    Да, увы, - ответил Сергей и несколько смущенно указал рукой, в которой держал бутылку на газетку, - Трудности абсорбции". -
     "Давно в стране?" - спросил парень.
    И тут Штинкера прорвало. Если уж так ему хочется узнать правду о проблемах абсорбции, то он сейчас услышит подлинную историю того, как израильский истеблишмент держит круговую оборону, зажимая все новое, свежее, нестандартное, и не пускает новых репатриантов из России в научные круги.
    Эпизод со своим депутатством Штинкер решил опустить, все равно не поверит. Но парень слушал внимательно, и в его глазах Сергей ни разу не уловил даже тени насмешки или недоверия.
     На набережной зажглись фонари, народу, дышавшего морской прохладой после жаркого дня, становилось все больше. Кое-кто из гуляющих с явным неодобрением посматривал на штинкеровский ужин, разложенный на газетке и, в особенности, на бутылку, которой он размахивал по ходу разговора, не забывая, впрочем, прикладываться к ней.
     "Русская речь вам не нравится, сук-кам, - думал Штинкер, - вот если бы я говорил на иврите, ни одна собака в мою сторону даже бы не взглянула, зачем своему мешать расслабляться".
     Но его собеседник совершенно не обращал внимания на эти проявления израильского высокомерия и недружелюбия и тем еще больше располагал к себе. Он прерывал рассказ Сергея одиночными репликами, из которых можно было понять, что проблемы репатриантов ему неплохо знакомы. "Тоже, небось, наш брат олим, - решил Штинкер, - только вот акцент у него какой-то имеется, слабый, но имеется. Наверное, из прибалтов".
     - Да, что же я не представился, - вдруг спохватился парень, - Меня зовут Педро. В Израиле уже два года, работаю здесь неподалеку, в Яффо", - Педро неопределенно кивнул в сторону видневшейся в конце набережной купы деревьев, над которой возвышался шпиль какой-то старинного храма.
    И Штинкер решился. Допив остатки "Столичной", он поведал о своей депутатской карьере, так неожиданно и резко оборвавшейся. С моря подул прохладный ветер и Педро предложил перейти в кафе "Covetous knight", расположенное неподалеку, выпить чего-нибудь горячего. Он заказал кофе и бутерброды и сразу же, чтобы не ставить собеседника в неудобное положение, расплатился. Сидели долго, Педро заказал еще кофе, а когда стал прощаться, сказал: "Давай, встретимся здесь послезавтра, мне кажется, я сумею тебе помочь". Пожав Штинкеру руку, он вытащил из портфеля роскошно изданный том Нового Завета. "Это - на память о нашей встрече, надеюсь, тебе будет интересно".
    Два дня Сергей провел в томительном ожидании, чуя всем исстрадавшимся нутром, что в жизни наступает долгожданный перелом. "Оля-ля, любезный миссионер, ты думаешь, я не просек твои штучки?"
    Штинкер знал об активной деятельности христиан в Израиле и даже, в золотое депутатское времечко, требовал постройки церквей для русских людей, которых выбросило на Святую землю после развала империи. Теперь ему стало понятно, что имел в виду Педро, кивая в сторону старого Яффо, где располагался католический храм.
    "Они, наверное, предложат мне креститься, - мечтал Штинкер, - а я соглашусь. Понятное дело, оторвать такой куш - бывшего депутата Кнессета. Мировая, что уж там говорить, просто мировая реклама. Ох, и слуплю же я с них - хватит на машину, квартиру, парочку костюмов приличных".
    Ему уже рисовалось, как, отбросив заботы о хлебе насущном, он вновь займется политикой, утрет нос всем и, главное, собаке Штейну. "А что, создам партию русских и христиан, здесь таких тысяч двести. Проходной ценз в Кнессет - пятьдесят тысяч голосов, неужели не наберем? Папа нам поможет, разве ему не нужны свои люди в Кнессете? Будем бороться за свободу совести, против засилия гадов-ортодоксов, за подлинные демократию и плюрализм. И пусть кто слово скажет! Главное завтра не продешевить. Ты, Штинкер, будь достоин сам себя, и тогда все получится!"
    Вторая встреча с Педро сперва пошла в точности со сценарием, рассчитанным Сергеем.
    - Я подготовился к нашему разговору", - сказал Педро. Отодвинув чашку с кофе, он положил на стол темно-синюю папку, на обложке которой были вытеснены золотом ключи. "Ты - действительно бывший депутат Сергей Штинкер. Поэтому я хочу сделать тебе предложение".
    - Вот оно, вот, четко же я вас вычислил, - сладко заныло в груди у Сергея, - интересно, сколько дадут?"
    Он с силой сжал под столом руки. "Главное, не соглашаться на первую цену, жать их, клерикалов, жать до предела! Не продешевить, Господи, не продешевить ни в коем случае!"
     - Вы человек умный, опытный, по вашему виду я понимаю, что вы уже обо всем догадались, - сказал Педро, - Поэтому я не буду ходить вокруг да около. Наше предложение заключается в следующем - вы переходите в истинную веру".
     Хотя Штинкер и ожидал этого предложения, в голове его слегка помутилось. Ох, как красиво было бы сейчас вскочить и драматически воскликнуть: "Как! Предать веру отцов! И смел ты мне... Да знаешь ли ты, папская душа, собака, змей, что я тебя сейчас на воротах повешу, тьфу, сдам в полицию!" Но помутнение сразу же прошло.
    - И? - произнес, улыбнувшись, Штинкер, - что дальше? Вы хотите, чтобы я выступил в печати, читал лекции?"
    - Нет. Нам не нужна никакая пропаганда. Вы принимаете веру и становитесь послушником Катрунского монастыря. Мы, в свою очередь, обязуемся предоставить вам все права, полагающиеся члену общины, причем до конца жизни. То есть обеспечим кров, пищу, братское отношение и любовь. Если понадобится юридическая помощь, мы ее также возьмем на себя.
    Стены монастыря станут надежной защиту от представителей иудейской религии, буде такие попытаются вас увещевать. Никаких лекций, никаких интервью. Наоборот. Катрунские монахи принимают при вхождении в монастырь обет молчания, дабы мирская суета не отвлекала от искреннего служения Господу. Вам придется выполнять все обязанности, налагаемые на члена братства - то есть принимать участие в молитвах, работать в саду, виноградниках, давильне. Как вам известно, катрунские вина и ликеры знамениты во всем мире".
    - Да, да, довелось пробовать", - растерянно пробормотал -Штинкер, дрожа всем телом. Такого развития беседы он не ожидал.
    - Но, главное, соблюдать обет молчания, - продолжил Педро, - Если вы думали, что мы хотим использовать вас в пропагандистских целях, то ошиблись. Наша цель - помочь не сорваться с края бездны, на котором вы находитесь сегодня. Вот, - Педро постучал указательным пальцем по папке, - Я хорошо подготовился к нашему разговору. Тут все данные о вас, включая состояние банковского счета, на который уже давно не поступало ни шекеля, выписка из поликлиники, рассказы ваших бывших друзей. У нас хорошие связи в этой стране, не удивляйтесь". -
    Закажите пива", - прохрипел Штинкер.
     Холодные пузырьки тысячами горьких иголочек впились в небо, обожгли язык. В последнюю секунду Штинкер сдержался и оставил на дне бокала немного жидкости с не успевшей опасть пеной.
    - Зачем вам это нужно? - спросил он, - К чему я вам за стенами монастыря?"
    - Вы, похоже, представляете нас так, как пытались изобразить в советских антирелигиозных брошюрках, - с обидой произнес Педро, - А ведь наша задача вовсе не в том, чтобы уловить, взять в плен еще одну душу, как там это писали - оболванить опиумом для народа. Вы - талантливый человек, незаурядная личность. Сегодня вы в беде, но это вовсе не значит, что ваш огромный человеческий потенциал утерян, исчез. Мы действительно хотим помочь. И знаете, в чем эта помощь будет заключаться?"
     Педро сделал паузу, чуть перегнулся через стол.
    - Вы станете членом братства, подлинного братства, в котором каждый стремится отдать все, что у него есть ближнему. В нашем ордене нет борьбы честолюбий, люди приходят не за этим. Нет интриг, зависти, склок, они удел мирской жизни. Каждый помогает себе и тем самым помогает другим. Вы обретете верных друзей, станете частичкой сплоченного коллектива. Все, что вам придется делать, - это просто и честно исполнять совсем не трудные обязанности и самосовершенствоваться. А предела такому совершенствованию нет.
    Хотите жить в тишине и спокойствии, размышляя о прошлой жизни, - лучшего места не найти. В монастыре, кстати, вы познакомитесь с Родриго - самым тихим и незаметным среди братьев. Он в прошлой жизни был военным летчиком американских ВВС, командиром экипажа. Когда-то он сбросил бомбу на Нагасаки и вот уже тридцать лет живет в монастыре, ни разу не выйдя за его территорию.
    Хотите - живите как он, хотите - развивайте свои таланты. Если у вас есть способности к виноделию - станете первым мастером, к литературе - писателем, братство опубликует ваши книги, к администрированию - можете стать настоятелем, епископом, даже Папой. Разве не к этому вы стремились? Разве это не самый верный путь к тайне всего сущего, которую вы мечтаете раскрыть?
    Овладев в монастыре тайной, вы сможете переложить ее на тысячу разных и несхожих ладов. Тайна - бесценна, и ваша политика, вся эта ваша жизнь рядом с ней выглядит пустяками. Наша же выгода состоит в том, что вы будете искренне служить Господу. Для святого престола молитва в его славу вовсе не пустые слова, мы уверены, что она меняет наш греховный мир к лучшему и приближает второе пришествие, когда Господь вновь явится нам и окончательно спасет мир. Вот, что мы предлагаем вам - принять участие в спасении человечества!"
    Обряд крещения был проведен в монастыре. Играл орган, обступившие купель монахи негромко пели. Вода в купели была холодная - хоть и израильская, а все-таки зима.
     Когда вода дошла до щиколоток, все тело покрылось гусиной кожей. Настоятель ласково глянул на приостановившегося Штинкера, тот понял - пути назад нет и прыгнул вниз, сразу, с головой погрузившись в холодную жидкость.
     После крещения ему дали имя Роман. Новоявленный брат получил и работу - уборку монастырского сада и чистку трех монастырских нужников. Роман сперва возмутился, правда, про себя - пути назад не было, и быстро обуздал гнев. "Назвался груздем - полезай в кузов", - повторял он, орудуя веником и щеткой.
     Работа была не тяжелой - изнурявшие плоть постом братья монахи не часто посещали отхожие места. Но все-таки унизительной. Впрочем, Роман довольно быстро понял, в чем тут дело. "Это - искупление за ту грязь, в которой я жил все годы. Убирая дерьмо физическое, я должен вычистить до блеска и свою душу".
    Еще одно - и немалое - утешение Роман нашел в винных подвалах. Настоятель быстро узнал о греховной страсти послушника, но молчал - запасы вин и ликеров были неисчерпаемы.
    Монастырь построили рыцари тысячу лет назад над дорогой, ведущей в Иерусалим. За десять веков его здание, сложенное из белого камня и покрытое узорчатой резьбой, не претерпело никаких изменений. А дорога расширилась, покрылась асфальтом, превратилась в одну из главных трасс Израиля. Напротив монастыря раскинулся военный музей, который ежедневно посещали тысячи туристов, и многие заходили на расположенную у входа в музей бензоколонку, чтобы заглянуть в магазинчик, торговавший монастырской продукцией.
    Этот магазинчик давно уже стал одной из достопримечательностей, не менее притягательной, чем музей. Небольшой домик, в котором размещался магазин, принадлежал братству, равно как и туалет, пристроенный к его задней стене. Через год после пострига Роман впервые пересек дорогу в закрытом автофургоне, перевозившем обычно ящики с винами - туалет следовало хорошенько почистить.
    Ему довелось съездить туда еще два раза. Во время уборки Роман внезапно почувствовал себя плохо. Сердце забухало в груди, горло сжала судорога. Он присел на стульчак, правая рука скользнула в карман рясы, пальцы с хрустом сжали лежавшие в ней листки бумаги.
     Брата Романа отпели в монастырской часовне. Семью не пустили на молитву, но позволили присутствовать на похоронах. Ей передали все имущество покойного - роскошно изданный том Нового Завета с неразрезанными страницами и две скверно пахнущие рясы. В правом кармане одной из них дочь нашла скомканные вырезки из русскоязычных газет годичной давности с обошедшими тогда всю израильскую прессу фотографиями, сделанными неизвестным папарацци.
    Как этот фотограф проник на тщательно охраняемую от посторонних территорию монастыря, осталось загадкой, но ему удалось во всех подробностях запечатлеть бывшего депутата Кнессета, убирающего монастырские сортиры.
    Как и во всем, в судьбе Сергея Штинкера чудится символ, который вот-вот разгадаешь...
    
    
    
    
    Интересный, однако, разговор услышал я сегодня в зале пленарных заседаний, пока мой депутат готовился взойти на трибуну и толкануть очередную речугу о профессиональном трудоустройстве новых репатриантов.
    Его на этом трудоустройстве просто заклинило. Заговори с ним о футболе, он тут же съезжает на тренеров-олимов вы-ы-ысокой квалификации, оставшихся невостребованными. О погоде - вспоминает классных олимовских метеорологов, безошибочно предсказавших безоблачное небо над всей Испанией. И, что характерно, клинит его не в частных разговорах, а, как правило, в беседах с журналистами.
    Все сперва ржали, как лошади, какое, к лешему, профессиональное трудоустройство может обеспечить пятидесяти тысячам полуграмотных инженеров, не волокущих ни в иврите, ни в английском, рядовой хак? Зачем печенку рвать, все равно - один облом и сизифов труд. Но шеф мой оказался тоже клятым и линию свою гнул, как смерч деревья. И всем смертям назло таки сделал себе имя на этом смехотворном трудоустройстве, заслужив в русскоязычной прессе прозвище - главный инженер общины.
    Но это - маленькое лирическое отступление о любимом шефе, к делу отношения не имеющее. Итак, сижу я тихесенько в одной из кабинок, расположенных по периметру зала заседаний. Называются они кабинками специалистов, и допускаются туда только самые-самые, то бишь специалисты человеческих душ и парламентских потемок. Короче, святая святых Кнессета, почище, чем депутатский буфет.
    Помощникам депутатов, в общем-то, вход сюда запрещен, но я вместе с боссом просочился, за его неширокой спиной. Сотрудник Кнессета меня увидел, но закрыл глазки - это мой соученик по школе, сумел, зараза, после армии на эту клевую службу пробраться (что-то опять меня куда-то занесло, придется эти записи круто откорректировать, но, с другой стороны, не записывать все подробности жалко - потом забуду и пропадет).
    Сижу, значит, а возле меня советничек хаимдурмоновский тоже ошивается. Дурмон не очень в последнее время (как его министром не назначили) в Кнессете показывается, а тут, вот, осчастливил народ, изволили явить нам свою сияющую самодовольством самоварную физию.
    Дурмон - профессиональный партийный функционер и пустобрех. Нигде никогда толком не работал, с младых ногтей, то есть с универа, занялся политикой, да так в ней и остался. С горшка - и в депутаты. И хотя его папа с мамой прибыли с неньки Украины, характер у Дурмона типично ближневосточный, крайне невыдержанный. Чуть что, такую варежку в Кнессете раскрывает - только держись. Иных талантов, кроме этого горлопанства, у него нет как нет, но Дурмон сумел построить на нем шикарную карьеру - где там моему боссу с его профтрудоустройством! Куда бы Дурмона родная партия Парех не посылала - везде все разваливал, даже кликуху ему присвоили - Подрывник. Но с Дурмона как с гуся вода, избирается регулярно в первой десятке своей партии и хоть бы хны.
    Вот и сейчас, с трибуны метнул густую икру: и экономику запустили, и с палестинцами не туда идем, короче, ад кромешный и гиль непросветная. Закончил речугу, мой главный инженер его на трибуне сменил. А Дурмон прямехонько к своему референту подваливает.
    Я, конечно, весь внимание, что там мой босс про трудоустройство вышивает, а к Дурмону фунт презрения и никакой реакции. Но ушки на макушку и слышу, как Дурмон у советничка интересуется: "Ну, как я, здорово, мол, отбарабанил?" Референтик, ессесна, кивает, браво Хаим, умри - лучше не скажешь.
    Дурмон аж таки просиял и сокрушенно ему говорит: "Да, были времена. То ли дело раньше - выходил депутат на трибуну, давал народу хорошую речь и мог спокойно на две недели за границу отбыть, на заслуженный отдых. А потом, с новыми силами возвратясь, снова на трибуну - и снова речь, да такую, чтоб во всех газетах!"
    Послушал я его и чуть слезу не пустил - нам бы такую лафу. Вот уж, действительно, прошли былинные. Русская пресса считает святым долгом своих депутатов посильней уделать - и то не успели и это не совершили. Ни минуты покоя. Какие уж там две недели, дня, падлы, продохнуть не дают. Но слова Дурмона мне просто глаза раскрыли - вот как, оказывается, дела делаются в больших партиях. Живи - не хочу. Депутат за границей, а ты - пари на свободе орлом и мелкими пташками. Может, мне и своего главного инженера отправить куда подальше и подольше? Но Дурмон, ох ты ж Дурмон, какой, все-таки, пустобрехище окаянное....
    Нет, впрочем, есть еще один такой же свистун и говорун, но в масштабе намного большем, чем Дурмонище. Это - Онанирующая Обезьяна из нью-йоркской Лиги защиты сексуальных прав палестинского народа.
     Я как-то на Клубе эту мысль высказал, когда мы готовились принять наш традиционный лехаим, которым завершаем все заседания. Обычно Лёха встает, вздымает стакан и провозглашает: "Выпьем за наших врагов, чтоб они сдохли". А врагов у нашего еврейского нар-р-рода ох как много. Вот я и предложил, чтобы в свете последней интифады и объективной позиции этой самой Лиги по отношению к Израилю мы Онанирующую Обезьяну перевели в стан врагов и дали ей кликуху "ОО из ООН".
    Все согласились, но Лёха внес поправку, с которой спорить было невозможно: перевести, падлу, в стан, но кликуху прилепить другую - Бабуин-Дрочун. И только мы подняли за это соломоново решение наши пластмассовые бокалы, как опять пришел Граблиц и всех погнал по комиссиям.
    
    
    
    
    Расследование по делу о пропавших тренажерах так ни к чему и не привело. Удалось только выяснить, что неизвестные воры воспользовались крытым грузовиком рабочих, занятых пристройкой еще одного корпуса к зданию Кнессета, и с его помощью вывезли тренажеры с тщательно охраняемой территории парламента.
     Впрочем, сделать это было немудрено, стройка шла днем и ночью, в ней принимали участие сотни человек, и уследить за каждым грузовиком, тем более, не въезжавшим в Кнессет, а выезжавшим из него, было практически невозможно.
    Врук, одержимый манией величия, задумал войти в историю если не в качестве успешного политика, то хотя бы спикера, осуществившего грандиозный проект. И то сказать, необходимость в увеличении здания имелась самая что ни на есть острая. Когда в начале пятидесятых годов 20-го века проектировали здание Кнессета, то архитекторы исходили из имевшегося тогда в парламенте количества фракций - а их было меньше дюжины. Со временем число партий, преодолевших электоральный барьер, резко возросло и комнат в Кнессете катастрофически не хватало.
    Многие депутаты ютились в крохотных комнатках площадью по пятнадцать метров. Чтобы создать хоть какую-то видимость собственного кабинета, комнатки делили на две части стеклянной перегородкой, у депутата получался собственный угол, которого едва хватало на то, чтобы разместить стол, кресло депутата и два стула для посетителей.
     А вот его помощникам приходилось умещаться на семи квадратных метрах, в них втискивали два стола, компьютеры, принтер, телефоны и прочую технику. Шкафы с архивом и с текущей перепиской сжирали оставшееся место, поэтому в уголок депутата приходилось протискиваться, стараясь не столкнуть со стола компьютер и не задев помощника или, еще хуже, не запутаться в проводах от электроники.
    Но даже и такая комнатка в самом здании считалась роскошью, многие депутаты располагались в "караванчиках" - временных домиках из асбеста. Зимой в них было холодно, летом - жарко, не говоря уже о вреде, наносимом испарениями асбеста драгоценному здоровью народных избранников и их помощников.
     Имелось всего два десятка особо избранных счастливчиков, канцелярии которых располагались в пристройке к Кнессету, возведенной лет двадцать назад и получившей прозвище "Хилтон". Здесь в распоряжение депутата предоставлялись две комнаты общей площадью метров в тридцать и даже туалет с душем. Эти царские хоромы получали только лидеры партий, председатели фракций и особо выдающиеся депутаты, не являющиеся министрами и потому не имеющие право на канцелярии, расположенные на втором, "правительственном" этаже Кнессета.
     За места в "Хилтоне" шла постоянная и жестокая борьба. Многие странные действия депутатов, о которых публика судила-рядила с недоумением, объяснялись вовсе не их склонностью к коллаборационизму, попытками перехода в лагерь идеологических соперников, временной слабостью или ошибкой, а являлись шагами в многоходовой комбинации, целью которой был перенос канцелярии в благословенный двухкомнатный оазис с собственным ватерклозетом.
     Всем хакам, без различия партийной принадлежности, пола, вероисповедания и возраста, изрядно поднадоела эта борьба, поэтому инициатива Врука была ими полностью одобрена и поддержана. Даже несмотря на причиняемые стройкой неудобства в виде жуткого шума и пыли, покрывавшей густым белым слоем депутатские машины.
    Опираясь на эту беспрецедентную поддержку, Вруку удавалось вести строительство ударными темпами и ежегодно вырывать на него из бюджета Кнессета огромные деньги. Поэтому, когда поиски воров закончились ничем - ни тренажеры, ни даже грузовик обнаружить так и не смогли, Врук сумел провести покупку новых тренажеров по одной из статей расходов на строительство. Спикер размахнулся на возведение пятиэтажного корпуса, большая часть которого находилась под землей, и подземную же автостоянку, при таком масштабе строительства мизерную сумму в двести тысяч шекелей никто не заметил.
    Тренажеры установили на тех же местах, и зал открылся всего лишь после двухнедельного перерыва, объясненного внезапной болезнью Аркадия и отпуском Толика. Более того, Врук с гордостью поведал журналистам, что за это время тренажеры почистили и отремонтировали, в чем они смогли убедиться лично во время возобновившихся регулярных тренировок.
    Спустя полгода, после очередного кровавого теракта, совершенного в Иерусалиме палестинским самоубийцей, дивизия "Гивати" вошла в Иерихон. В него вели следы самоубийцы, быстро обнаруженные службой безопасности, и "Гивати" был дан приказ перетряхнув весь Иерихон, обнаружить и ликвидировать сеть ХАМАС.
    Караван военных джипов медленно подтягивался к городу. Уставшие от бесконечных ночных акций бойцы дремали на высоких сиденьях. На переднем джипе возвышался командир роты лейтенант Алекс Клевицкий. Черные солнцезащитные очки подпрыгивали на груди, короткоствольный "Галиль" лежал сбоку. Клевицкий - чуть подслеповатый еврейский юноша, с чахлым и сосредоточенным лицом талмудиста, имел большой опыт таких прочесываний и всегда выказывал осмотрительное мужество и хладнокровие.
    Караван завернул за угол и приблизился к сверкающим под заходящим солнцем стеклянным стенам казино. Интифада выветрила почти начисто быт из Иерихона, а он был прочен здесь. Обитатели этого городка, насчитывавшего чуть более десяти тысяч жителей, до сих пор не принимали участия в террористической деятельности, лелея надежду, что после возобновления мирного процесса Иерихон вновь станет местом паломничества израильтян, привлекаемых казино "Оазис".
    В недолгий период относительного спокойствия после подписания ословских договоров "Оазис" приносил умопомрачительные доходы, поскольку на территории Израиля казино были запрещены. Тысячи израильтян проникали в городок, обходя блокпосты ЦАХАЛ. Они оставляли в казино утраченные иллюзии о легком и красивом заработке, а вместе с ними и миллионы шекелей. Но интифада добралась и сюда. Казино пустовало, город вонял нищетой, отчаяньем и ожиданием новой эры.
    Быстр закат в Иорданской долине, только вспыхнули розовым горы Моава на той стороне границы, в Иордании и на небо уже взошла луна, зеленая, как доллар, луна зеленая, как знамя ХАМАСа.
     Арабы живут в Иерихоне в просторных домах, покрытых серой штукатуркой. Традиционное убожество грубой штукатурки и восточной архитектуры насчитывает столетия. Дом окружает глиняная глухая стена, высотой в два, а то и три этажа, за ней прячется просторный, без единого деревца и травинки двор. В одном из таких домов, прилепившихся к казино, солдаты Клевицкого, большую часть которых составляли выходцы из России, столкнулись с хозяином, говорившим по-русски. -
    Прошу в салон, отведайте настоящий арабский кофе, - учтиво предложил хозяин.
    В его русском не было и тени акцента. Клевицкий с удовольствием принял приглашение, он уже успел порядком намотаться с начала операции, длившейся с самого утра.
    Кофе, поданный в крохотных железных чашечках, оказался вкусным и ароматным. Клевицкий развалился в кресле и вытянул ноги. Его красные башмаки потемнели от липучей иерихонской грязи.
     - Откуда такой русский, хозяин? - оглядел он богатое убранство комнаты: ковры на стенах и на полу, сервант из белого дерева с множеством зеркал и фурнитуры под золото, громадный телевизор в углу.
    - Учился в Союзе. Сперва пять лет в Харькове, потом три года - в Минске".
    - Ого, так мы, считай, земляки, - протянул Клевицкий, - я тоже из Минска. Где ж ты там учился?"
    Хозяин встал с дивана и наполнил кофе пустую чашечку Клевицкого. -
    Так как вам кофе, господин лейтенант? Может быть, хотите что-нибудь перекусить? Не стесняйтесь, моя жена мигом соорудит сэндвичи". -
    Нет, нет, это уже лишнее, - вяло возразил Клевицкий, - А вот за кофе - спасибо". -
     Я сейчас еще сварю. И сделаю на всякий случай сэндвичи, захотите - попробуете, - хозяин приветливо улыбнулся и шмыгнул на кухню. -
    Так где же ты учился в Минске?" - лениво бросил Клевицкий вдогонку. -
    В строительном техникуме", - крикнул хозяин из кухни. -
    На улице Змитрека Бядули?" -
    Точно, на ней, на самой".
    Клевицкий поманил своего заместителя, Гену Фельдмана: "Присмотри-ка за хозяином, чтобы ни шагу из комнаты. И будь осторожен".
    Выйдя из салона, он вызвал по рации подкрепление. "Прочесать дом и окрестности, залезть в каждый уголок, просмотреть все бумаги", - отдал приказ.
    Два часа поисков, перевернувшие все комнаты дома и расположенный на первом этаже тренажерный зал, ничего не дали. Ни оружия, ни взрывчатки, ни подозрительных документов - ничего.
    - Чего это ты на него взъелся, Алик? - спросил Фельдман, - арабеска, как арабеска. Разве что тренажерный зал - для арабов штука нехарактерная. Так он утверждает, что оборудовал его в надежде, что наши идиоты, когда казино откроется, будут посещать, снимать напряжение после проигрыша".
    - Снимать напряжение, говоришь? - зло переспросил Клевицкий, - А ну, пойдем, поглядим, что за зал эта сука отгрохала. Кровь холуйская, не уйдет он от моей руки!"
    Зал был как зал - тренажеры вдоль стен тускло поблескивали под неоновыми лампами, экран телевизора на телескопической штанге, повернутый в сторону беговых дорожек, чтобы клиенты не скучали во время тренировки, был покрыт пылью. Клевицкий провел пальцем по экрану, прошелся туда-обратно по комнате.
     - И что ты на него взъелся? - повторил Фельдман, - Сам видишь, ни хрена нет".
    - Взъелся, взъелся! - сорвался на крик Клевицкий, - В каком он на хрен техникуме занимался три года?! Это через пять-то лет после учебы в Харькове? Напротив строительного техникума на Бядуле было училище КГБ для иностранцев. Вот там он, сука, и учился. Не верю я, что все тут чисто, не верю!"
    Но поиски так ничего и не дали. Правда, один из солдат обнаружил на тренажерах надпись: "имущество Кнессета". Тренажеры конфисковали, поскольку хозяин дома не смог представить документов на их приобретение. Но самого хозяина, к сожалению Клевицкого, пришлось отпустить - хотя половина жителей автономии разъезжала на угнанных из Израиля автомобилях, армия не имела никаких указаний о применении санкций к владельцам краденого.
    Получив известие о найденных тренажерах, Врук отправил за ними крытый грузовик и тут же договорился с командиром танкового училища, расположенного в глубине пустыни Негев, о передаче Кнессетом в подарок училищу оборудования для тренажерного зала. Несмотря на приглашение, Врук так и не приехал на торжественное открытие зала, которое поэтому прошло незамеченным.
    На традиционном приеме генерального штаба ЦАХАЛ в честь Дня Независимости, состоявшемся в Саду Роз, - одном из самых престижных приемов, который посещала вся политическая и военная элита Израиля, Врук столкнулся с командиром училища, полковником Менахемом Йосефи. Полковник долго жал Вруку руку.
    - Вы действительно новое поколение в политике. Ни один из ваших предшественников не преминул бы воспользоваться таким случаем - пригласил бы прессу и выжал из столь щедрого подарка несколько заголовков в газетах. Вы же все сделали тихо и благородно, а польза от тренажерного зала огромная, курсанты и офицеры очень довольны, - растроганно сказал Йосефи.
    - Наши мудрецы учили - говори мало, делай много, - ответил Врук, поправил на голове крохотную цветную ермолку, которую носил с таким же шиком, как тель-авивские арсы серьгу в ухе, и весело, заразительно засмеялся.