Литературный редактор Павел Павлович пребывал в весьма рассеянном состоянии. С самого утра его донимала печень. Отвратительная давящая боль не давала покоя, а горечь во рту напоминала о горечи и бренности человеческой жизни. В подобном неординарно философском настроении следовало бы лечь в постель, укрывшись теплым одеялом и откушать обезжиренного творогу, но у Павла Павловича как назло была назначена встреча, которую он и так два раза уже откладывал. Поэтому он с тоской посматривал на рукопись, лежащую на столе и на часы, стрелки которых нехотя, но упорно продвигались к одиннадцати. Он твердо решил, что расправится со всем этим в считанные минуты. В редакции его называли Пал Палычем или Кнут Кнутычем за умение мгновенно загнать автора в угол неожиданными вопросами, а потом быстренько его подавить, как если бы этот автор был его личным врагом.
     Дверь скрипнула - на пороге стоял слишком худой, слишком высокий, слишком молодой, слишком бледный человек, со слишком таинственным видом.
     Пал Палыч поморщился:
     - Господин... м-м-м-?
     - Маори, - быстро подсказал вошедший и сел без приглашения.
     - Маори...гм... Что-то индейское, - редактор неодобрительно посмотрел на прямые черные волосы посетителя. - Странная фамилия.
     - Псевдоним. Анаграмма.
     - А, ну, конечно... да-да. Вы, разумеется, принесли стихи?
     - И стихи тоже, - согласился молодой человек, - но сейчас я пришел по-поводу вот этого, - он кивнул на рукопись. Я - Рене Маори, а это - моя повесть о времени. Вы ее уже прочитали?
     - Повесть о времени, - повторил Пал Палыч, - Да, разумеется, прочел. А теперь, раз уж вы все-таки пришли, давайте поговорим, - начал Пал Палыч самым нелицеприятным тоном, какой только сумел воспроизвести. - Молодой человек, а не кажется ли вам, что вы могли бы и не писать вовсе. Вы никогда не пробовали не писать? У некоторых, знаете, получается.
     - Так плохо? - Упавшим голосом спросил Маори, - Неужели т а к уж плохо?
     - Ну. Не совсем так уж, как вы изволили выразиться. - Смягчил Пал Палыч, удивленный странною робостью автора. - Кое о чем можно и поговорить. Только недолго.
     - Что ж, - скорбно произнес посетитель, - возможно, это и есть мой последний шанс что-то о себе услышать. Видите ли, сколько раз я упорно повторял себе - "Я писатель". Сколько раз я усаживал себя за стол и чувствовал, что без отвращения не могу смотреть на чистый лист бумаги. Сколько раз перо вываливалось из моих пальцев, бессильных воплотить то, что так живо и ярко являлось моему взору в снах. Да и кто мне сказал - ты должен? Не сам ли я, поддавшись моде на сочинительство, на эту удочку для незрелых умов, внушил себе: пиши? Для чего? Для того, что выглядеть мыслящим человеком?
     Пал Палыч нетерпеливым жестом остановил этот поток красноречия:
     - Это все поэзия, которая ни в коей мере вас не оправдывает. Я вот тут... прочитал, редактор ткнул пальцем в отпечатанную страницу,- ну, почему, все-таки, Каин?
     - Разве вы не знаете, каким тяжким трудом становятся поиски сюжета? Самое сложное - это найти, изобрести или, наконец, просто украсть сюжет.
     Я истощил свой мозг, пока не понял, что только один источник может дать сюжетов в изобилии. Этот источник - Библия. Не придет к тебе дядя в шляпе и не обвинит в плагиате, поскольку автора нет и, стало быть, платить некому.
     - Что ж, по крайней мере, откровенно, - пробормотал Пал Палыч, - а скажите, вы верующий?
     - Нет, я атеист, - быстро ответил автор, словно испугавшись, что его заподозрили в чем-то нехорошем.
     - Атеист, угу. Из тех, что воспитываются на книжках Лео Таксиля?
     Маори криво улыбнулся:
     - Но Библию я тоже прочитал, а также множество другой специальной литературы. И м е н н о поэтому я атеист. Я долго балансировал на грани - не знал, буду ли ревностным христианином или воинствующим атеистом. Теперь могу сказать, что все доказательства существования Бога - неубедительны ( во всяком случае, для меня), поэтому победил здравый смысл.
     - Стало быть, разочарованный, - как бы про себя заметил Пал Палыч. - Но, вернемся к нашим баранам... Итак?..
     - "Бытие", глава четвертая. Каин убил Авеля. Каин убил Авеля, таким образом осчастливив меня.
     - Понятно, - кивнул редактор, - стоило только раскрыть Голубиную книгу и вы тут же, на первой странице обрели свое счастье. Обыкновенная черная зависть очень плохого Каина, который не только не пожелал избавиться от этого захватывающего чувства, но и, так сказать, начал культивировать его. И что же в результате? В результате убил родного брата.
     - Все это так. Не иронизируйте - я согласен с вами. Но, вдумайтесь, как это просто - ведь именно так думают все. Вам не надоели повторы? Вспомните, что делали с теми же библейскими сказаниями Анатоль Франс или, например, Куприн. Вот, есть же неординарный подход к избитым истинам!
     - Это вы, конечно, замахнулись, батенька, - поежился Пал Палыч. - И чем он вам так симпатичен, этот самый Каин?
     - Бросьте, вовсе он мне не был симпатичен.
     - Понимаю, вам была симпатична литература, которая вам взаимностью почему-то не отвечала. И тогда вы оправдали Каина - так? Что ж, смело. Смело и оригинально...
    
     "Пахарь шел за сохой. Два огромных быка с трудом тащили тяжелое бревно с двумя заостренными сучьями, из-под которых толстыми пластами выворачивалась плодородная земля. Яркое солнце обжигало его обнаженные, покрытые каплями пота руки и плечи, на которых при каждом усилии вздымались упругие мускулы. Он пахал впервые и ощущал, как что-то новое вливается в него. Имя этому было - усталость. Сладкая усталость, сладость которой происходила от созерцания сделанной работы. А сделано было, действительно, немало. Коричневая земля простиралась к западу до самого леса, а на востоке ее сменяла зеленая трава луга.
     Ничто, казалось, не нарушало мирного труда пахаря, но когда он приближался к лугу, на лице его возникала смесь досады и раздражения; почти у самой кромки травы стоял шалаш, в котором лежал пастух, младший брат пахаря, а на лугу паслись его овцы...
    
     "... И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец".
     Бытие.гл. 4 ст.2
    
     ...Всякий раз, когда быки подходили к лугу, пахарь был вынужден выслушивать насмешки брата.
     - Эй! - Кричай пастух. - Что ты так надрываешься? Кто заставляет тебя тратить столько сил на эту дубину, которую ты называешь сохой?
     Пахарь молча разворачивался и продолжал свой путь в обратном направлении. Он не вступал в перепалку, может потому что был тугодумом, а может просто не хотел отвлекаться. Но, в конце концов, его терпение лопнуло:
     - Почему ты лежишь? Разве уже время сна? - Сурово спросил он.
     - А что делать? Овцы, слава Богу, пасутся.
     Пастух выбрался из шалаша. Стройный. белокожий с рыжими волосами, он походил на старшего брата как соломинка на утес. Его бледноголубые глаза смотрели насмешливо.
     - Овцы-то, конечно, пасутся, - ответил пахарь. - Но разве сможем мы продержаться всю зиму на одном молоке и сыре? Родители наши стары и некому больше собирать и сушить плоды.
     - Не пропадем мы без твоего зерна, - отрезал пастух, - мы будем есть мясо.
     - Мы не убийцы и не можем уподобляться волкам. Людям было завещано питаться только тем, что дает земля. Я не хочу, чтобы Он тебя покарал.
     - Этого и не будет.
     Пахарь покачал головой:
     - Ты станешь есть мясо, а род человеческий будет проклят.
     Наивность брата рассмешила пастуха. Он кинулся на свою травяную постель, чтобы от души похохотать над его словами.
     - Хватит смеяться. Время уходит, а я хочу распахать это поле целиком.
     - Еще бы, ты у нас известный любитель работать!
     - Не обольщайся тем, что твой труд легче. Когда осенью мы принесем Ему дары, я думаю, Он напомнит тебе о Запрете.
     - Не хвались, и не искушай судьбу, - усмехнулся пастух. - Не забывай, Он все слышит.
     - Ладно, посмотрим, - пробормотал старший брат и повернул обратно. Не успели быки слелать и нескольких шагов, как в спину одного из них угодил камень. Животное рвануло, путы лопнули и бык побежал через поле...
     Лицо пахаря исказила судорога, он в бешенстве обернулся, желая наказать брата. Потом, словно какая-то мысль погасила злость в его глазах, и он только махнул рукой и бросился догонять быка.
     Много времени прошло прежде чем пахарь оставил соху и выпряг быков. Солнце уже садилось. Откинув со лба длинные волосы, он направился к лесу и там, где среди прохлады струился чистый ручей, вытянулся на траве и закрыл глаза.
     Его разбудил резкий хруст веток. Было уже темно и, увидев перед собой что-то черное и лохматое, он лишь через несколько мгновений понял, что это медведь. Человек в ужасе отпрянул, почувствовав жаркое дыхание зверя. Рука его нащупала камень. Он размахнулся, но вдруг опустил руку и побежал. Кусты теперь трещали совсем в другой стороне - зверь его не преследовал. Но пахарь все бежал и бежал, пока не достиг края поля. Кровь стучала в висках:
     - Боже мой, - думал он. - Я чуть не стал убийцей. Чуть не убил живое существо. Никогда бы Он не простил меня. Нет! - крикнул пахарь в темноту. - Я не убийца! Я не убийца!
     Из тишины не было ответа.
     - А, все-таки, грешник, - понял пахарь. - Только у грешника могло возникнуть желание бросить этот камень. Но, я замолю грех, и он простит меня. Я знаю, простит. Он - самый милосердный.
    
     Всю весну и все лето пахарь, не покладая рук, трудился на своем поле. Но из-за частых дождей большая часть урожая погибла, и к осени он собрал совсем мало зерна.
     Всю весну и все лето его брат мирно проспал в своем шалаше, а овцы паслись, плодились и размножались.
    
     ... И призрел Господь на Авеля и дар его;
     А на Каина и на дар его не призрел.
     Бытие. гл.4 ст.5
    
     Когда пришло время нести дары Ему, пастух с лучшими своими ягнятами и пахарь с небольшой чашей зерна встретились на краю поля.
     - И это все, что ты подаришь ему? - Усмехнулся младший брат. - Не густо. Говорил же тебе - неблагодарная это работа.
     Пахарь молчал.
     - Я грешник, - думал он. - Из-за этого все мои несчастья. Я чуть не стал убийцей.
     Они подошли к высокому холму, на вершине которого была выложена камнями площадка. Пастух по высеченным ступеням поднялся наверх и положил на камни двух связанных ягнят. Лезвие ножа сверкнуло в лучах солнца, и пахарь отвернулся, не желая видеть расправу. И не раздался гром небесный, а солнце светило по-прежнему.
     Залитая жертвенной кровью площадка расплылась перед глазами пахаря. Он осторожно нагнулся и поставил чашу с зерном. В тот же миг небо затянуло тучами, раскатилась волна грома и тяжелые струи дождя ударили о землю. Чаша наполнилась водой. Зерно всплыло, перевалило через край, и, крутясь в грязных потоках воды, в одно мгновение было смыто с холма.
     Пахарь рванулся следом, но поскользнулся и упал. Судорожно пытаясь удержаться на скользком склоне, он поднял к небу облепленное черной грязью лицо и крикнул:
     - Почему Ты не принял мой дар?
     Ответом ему был сильнейший раскат грома, казалось, земля содрогнулась, не желая нести на себе грешника.
     Младший брат поднялся с колен. Мокрые рыжие волосы прилипли ко лбу, но глаза светились торжеством.
     - Я же говорил, - начал было он, но пахарь побежал от него прочь.
     Он бежал на свое поле. Незнакомое дотоле чувство обиды жгло его, по обветренному лицу струились слезы. Он упал на вспаханную, им обработанную землю, каждый клочок которой нес на себе отпечаток его души. Руки сжимались в кулаки и били, би ли эту мягкую, недобрую холодную землю.
     "Обида? Нет, это не обида, это - справедливость. Он прав - дар грешника ничего не стоит."
    
     "И сказал Каин Авелю, брату своему (пойдем в поле). И когда они
     были в поле, возстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его."
     Бытие гл.4 ст.8
    
     Дождь кончился. Ветер разогнал тучи и влажная природа зябко потянулась к солнцу. Пахарь сидел на пне, обхватив руками косматую голову.
     По траве скользнула тень. Он поднял глаза и увидел своего младшего брата с торжествующей улыбкой на лице.
     - Я же говорил, что твое зерно ничего не стоит в сравнени. с моими овцами. Зря ты надрывался. Ха, я же...
     Пахарь почувствовал вдруг жгучую ненависть к брату. На душе и так тяжело. Ведь Он признал пахаря грешником и не взглянул на его дар. Но разве может младший брат насмехаться над старшим? Разве забыты законы?
     - Уходи, - глухо сказал пахарь.
     - Не кричи на меня, - взвился пастух, - ты знаешь - я прав.
     Рука нащупала камень, и пахаря затопило опьянение - опьянение убийцы.
     - Боже, что я делаю? - Успел только подумать он. Камень, брошенный наугад, попал в цель. Перед ним мелькнуло бледное, искаженное ужасом лицо младшего брата.
    
     "И сказал Господь (Бог) Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю;
     разве я сторож брату моему?"
     Бытие гл.4 ст.9
    
     ... Пахарь шел домой.
     Сейчас спросит мать: "Где брат твой?" Спросит отец: "Где брат твой?" Что им ответить? "Не сторож ли я своему брату?"
     Каждое дерево, каждая травинка, каждый камень вопрошали: "Где брат твой?"
     - Я не сторож своему брату-у-у! - Крикнул пахарь, и эхо прокричало вместе с ним:
     -..."брату...ату...у-у-у..."
    
     "...И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять
     кровь брата твоего от руки твоей."
     Бытие гл.4 ст.11
    
     И тут пахарь понял, что смотрят на него глаза, которые видят все. То были глаза его совести. И тогда он крикнул тому, кто знает все:
     - Я убил своего брата!!!
     Завыл ветер, заглушая его слова, и пахарю чудилось в вое ветра проклятие, которое не снять ничем, от которого не избавиться никогда.
     - Ты проклинаешь меня. Ты - справедлив. Я уйду, я буду вечно идти и каяться вечно. И пусть глаза, обращенные ко мне будут полны горечи и отвращения.
     В холодной ночи кричал ветер. Но бледная луна, временами появлявшаяся из-за туч, еще долго освещала Каина, который шел неведомо куда...".
    
    
     - Который шел неведомо куда... - повторил Пал Палыч. - Нет, не реабилитирован Каин оттого, что вы превратили творца во внутренний голос персонажа. Не перестал он быть убийцей в рамках Уголовного кодекса. Единственное, что может быть смягчающим обстоятельством - состояние аффекта. Но не слишком ли истеричен ваш пахарь? Должно быть издержки воспитания?
     Рене Маори помрачнел:
     - Это мое авторское право. По-вашему они были грубыми животными? Тогда как же они придумали Бога? Я вовсе не имею в виду их поэтичность, но галлюцинациями-то они точно страдали.
     Пал Палыч зашелся хриплым смехом:
     - Тонкое наблюдение, - заметил он, отдышавшись. - Бедные утонченные шизофреники, отягощенные моралью. Ну, да, бог с вами.
     И язык так себе. Не слишком выразителен. Хотя, с другой стороны, грамотно и ладно. Немного высокопарно, кое-где я бы посоветовал перейти на обыкновенный человеческий язык - это более впечатляет. А-то все декларации какие-то, лозунги. Но, это всего лишь часть вашего...э... произведения. И написана она якобы, от лица литературного героя. Давайте сразу договоримся, что ваш литературный герой - графоман. И, к тому же, лицемер. Вы вот здесь сами пишете что: "...я решился на крайнее - оправдать Каина, сделать его самого жертвой. Сказать людям: "он хороший", а про себя подумать: "... и вовсе нет."
     Потом меня резануло вот что, здесь вы пишите, что "рассказ просится на страницы журнала "Наука и религия". Вам не кажется, что это как-то несовременно? Кто сейчас может помнить о таком журнале?
     Это было написано пятнадцать лет назад.
     - Сколько же вам сейчас?
     - Тридцать два.
     - Вот-вот, так мне и показалось, что начало какое-то незрелое. И чем ближе к концу, тем сильнее меняется стиль. Можно даже подумать, что это писали несколько человек. Коллективное творчество. Хотите кофе?
     - Я хочу курить, - мрачно ответил Маори, - Я страшно хочу курить.
     - Ну, курите, - милостиво разрешил редактор.
     - Так вот, - продолжал Маори, затянувшись, - тут-то все и началось.
     - Что началось? - Насторожился Пал Палыч, чувствуя себя уже не редактором, а психиатром. Это с ним часто случалось во время разбора продуктов жизнедеятельности некоторых творцов. Во всяком случае, не реже двух раз в сутки. И услышанный тревожный сигнал, прозвучавший из уст автора, подействовал как треск стартового пистолета. Пал Палыч вдруг забыл о своей печени. - Что началось?
     - У меня украли рукопись.
     - Какую?
     - Вот эту самую.
     - Как украли? Вот же она на столе лежит. А... понимаю... плагиат?
     - Какой, к дьяволу, плагиат. Эту самую и украли. Я потом по черновикам восстанавливал. Проснулся утром, а этих листков как не было в природе. Я метался, метался по комнате и вдруг за шкафом обнаружил какую-то древность.
     - Простите?
     - Какую-то древнюю рукопись, очень плохо сохранившуюся. И текст размытый, и даже будто бы в огне побывала. Я разозлился и ее тоже включил в свой текст.
     Пал Палыч перелистал рукопись:
     - Здесь все отпечатано на современной машинке, - возразил он. - Причем на одной и той же, заметьте. Шрифт одинаковый.
     Маори укоризненно посмотрел на него:
     - Естественно. Современный перевод, если хотите. Не мог же я..., - он протянул редактору стопку твердых желтоватых страницы, - не мог же я приложить вот это. - И могу честно сказать, вот это писал не я, но перевод на современный язык мой.
     - И с какого же языка?
     - С архаичного. Мне показалось, что это тоже такой древний перевод, но вот язык оригинала назвать не могу. Этот мрак я раскапывал два месяца, и не найдя нигде имени автора, взял грех на душу и внес этот текст в свою повесть без изменений.
     Пал Палыч брезгливо развернул желтые, будто пропитанные маслом страницы, на которых нечитаемо толпились какие-то значки и закорючки, местами съеденные коричневыми пятнами.
     - Лучше перевод, - Маори подтолкнул свои листки.
    
     "Сновидения обманны. Они застают нас врасплох и лгут, и заставляют верить в невозможное, и заставляют надеяться. Сны - дьявольское искушение. Но я спрашиваю, я кричу во весь голос, почему Бог позволяет врагу овладевать нашей душой в состоянии слабости, когда тело недвижно и разум спит? Марта... Марта... Я видел ее во сне. Она шла по цветущему полю и трава гнулась под ее босыми ногами. И она не боялась идти босиком, словно не знала, что это грех. Яркие лучи освещали ее волосы, казавшиеся золотыми, но она не боялась идти с непокрытой головой, словно не знала, что это грех. и я верил, что волосы ее - золотые, как у девы Марии, хотя помнил, что она темноволоса. И я закричал:
     - Марта вернулась! Марта вернулась!
     Но, она прошла мимо, не услышав и не увидев меня.
     - Марта!
     Я - Олаф Иоганнес лежу в своей темной каморке с низким потолком. Вокруг лишь глубокая ночь и тишина. Скоро, скоро за мной придут. Я вижу как их пальцы тянутся к моему горлу. И я знаю, что происшедшее вчерашней ночью является предупреждением - охота началась.
     Вчера, лишь только я скорнил усталую голову, задув огарок свечи, лишь только коснулся моих глаз сон, как новое испытание отметило мою несчастную жизнь. Ужасный звук коснулся моего слуха - где-то в саду визжала собака. Сначала это было только повизгивание, пересшедшее в вой беспредельной тоски. И вдруг все смолкло. Я схватил свой плащ, которым укрывался с незапамятных времен и, скрыв лицо капюшоном, выглянул за дверь. Было тихо.
     В небесах одиноко висела половина луны, освещая серебристые настороженные деревья. Земля смерзлась комьями, за которые цеплялись мои усталые ноги. Налетел порыв ветра и надсадно заскрипела калитка, наполнив ужасом сердце.
     Мой верный пес болтался на толстой веревке, прикрученной к голой ветке ближайшего дерева, к ветке, напоминающей руку мертвеца. Я хотел ногтями развязать узел, но в кровь разодрал пальцы о твердые влажные волокна. Тогда, помогая себе зубами и мысленной молитвой, я разрезал веревку и тяжелое тело бедного пса упало к моим ногам.
     Я завернул его в свой широкий плащ и понес дальше от дома и города.
     Только три слова, три жизни мне были даны...
     Вот я иду - в небесах половина луны.
     Вот я иду, спотыкаясь о тени камней
     И об осколки прошедших и будущих дней."
    
     - Дальше, похоже, не хватало нескольких страниц, - пробормотал Рене Маори.
     - Любопытно, - задумчиво проговорил Пал Палыч. - Действительно, вроде бы и язык совсем другой. Тяжеловесный. Я бы сказал, что не очень грамотный человек пытается донести до нас свои переживания, причем постоянно возвращается, повторяется. Но, знаете, в этом даже есть какая-то прелесть. Кто же автор?
     Маори раздраженно передернул плечами:
     - Понятия не имею. Какой-нибудь средневековый далдон...
    
     "Из-под надвинутого на глаза черного капюшона виднелись мясистый нос и бритые щеки. Я решил, что это человек близкий к церкви. Что может сулить встреча со священником в столь глухую пору? Я отшатнулся, закрывая спиной крест на могиле пса.
     - Кого ты похоронил здесь? - Незнакомец почти не шевелил бледными губами.
     Доброго христианина хоронят на кладбище. Над иными не ставят крест.
     Тихий и хриплый голос прозвучал для меня словно удар колокола. Но я не мог не ответить:
     - Я похоронил собаку...
     - Собака... Разве ты не знаешь, что у собак нет души? Зачем ты поставил крест?
     Тебя могут объявить врагом Церкви.
     - Я знаю это...
     - Ты безрассуден... Как твое имя?
     - Олаф Иоганес. А ты кто?
     - Я - Анри Крон.
     С трудом подавив отвращение, я спросил:
     - Алхимик Крон?
     - Философ Крон, - назидательно поправил лн меня.
     - Как ты оказался здесь? Ты поджидал меня?
     - Мой дом рядом.
     Я огляделся. недалеко чернело какое-то строение.
     - Ты войдешь в мой дом? - спросил Крон.
     - Ты хочешь, чтобы я вошел в прибежище колдуна? - мой голос задрожал в зыбкой тишине. Люди и днем боялись ходить мимо дома Крона. Ночью же здесь пролетали лишь совы да летучие мыши - их лакомая добыча.
     "А ведь проклятый колдун, пожалуй, донесет на меня из-за этого креста, - подумал я, -Лучше бы мне зайти. Один грех или два греха, все равно придется отвечать перед богом, но в руки инквизиции, что-то попадать не хочется."
     И я двинулся вслед за Кроном, и не без трепета переступил порог. Философ зажег свечу и ее дрожащий свет вырвал из мрака кусок беленой стены, на которой висело распятие.
     - Сядь здесь, -указал на скамью Крон и откинул капюшон.
     Грустные, опущенные уголками вниз глаза увидел я. Тонкая пррозрачная кожа, сплошь иссеченная морщинами и серебряные волосы, длинными прямыми прядями спадающие на лоб и щеки, придавали лицу философа странный неземной вид. Это печальное лицо вызывало священный ужас.
     - Выпей вина, - сказал Крон, - Потом я выслушаю твой рассказ.
     - О чем?
     - Тебе есть о чем рассказать, а мне есть, что ответить тебе.
     Неожиданно для себя я заговорил:
     - Мой сосед... Он занял у меня денег, и сумел разбогатеть. Иногда мне кажется, что с этими деньгами я отдал ему мое счастье. Я люблю Марту. Это жена его - Марта. Как-то она пришла ко мне и мы прожили вместе неделю. Я прятал ее, ведь они могли убить Марту. А потом, опасаясь за мою жизнь, Марта вернулась к нему. Он не донес, наверное, просто не успел. А сегодня ночью его садовник повесил мою собаку. Это - предупреждение. Завтра за мной, верно, придут. Колесо крутится перед глазами, и каждый стук в дверь лишает сил. "Отче наш," - говорю я каждую минуту, "Бог милосерден", - уверяю я себя. Но где же тогда справедливость? Он любит деньги, он их и получил. Зачем ему еще и жена? Нельзя ли сделать так, чтобы каждый получил свое, а? И все были бы довольны... Я думал, долго думал. И понял, что должен убить соседа. И тогда все будет хорошо.
     - Одно убийство влечет за собой другое, - заметил Крон. - Так было и так будет от начала времен. Так и тянется... И цепочка не разу не прервалась.
     - Что же породило первое убийство?
     - Разлад.
     - Всякая ссора есть разлад.
     Крон сощурил левый глаз, что придало его лицу выражение напряженное и холодное. Снял нагар со свечи, глубоко вздохнул и положил руку, всю во вздувшихся венах, на потерпанную Библию.
     - Ссора не с кем-то, но с самим собой. Уничтожь разлад в себе и. поверь, тебе не захочется убивать. Читай заповеди, Иоганнес. Наступит момент, когда лишь два слова - "не убий" удержат тебя от цепи преступлений против Бога и человека.
     Я верую в Бога и уважаю Церковь, - ответил я, с трудом подавив неприязнь. - Я усердно молюсь и с любовью читаю Евангелие. И все-таки...
     - И все-таки...,- эхом отозвался Крон. - Ты слышишь? - Вдруг вскричал он, повернувшись к распятию. - Я победил. Я говорил твоими словами, но он не внял им, как не внимал еще никто из живущих. Я сделал все, что мог, но решение - его, слышишь?
     Ни твое, ни мое, но - его - человека!
     Он засмеялся раскатисто, и жуткий смех его шевельнул неверное пламя, и свеча погасла. Но тьма не наступила. Через маленькое окошко светила половина луны, освещая все синеватым светом.
     Я затаился и ничего не сказал. Хотя собирался поведать ему, что уже готов раскрыть свое сердце Богу и замолить свой грех. И вот теперь... Противоречивые желания разрывали мое сердце. С одной стороны меня поджидали холодные пальцы Инквизиции, из которых живым мне не выбраться. С другой ...
     Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол.
     - Ты убъешь его. - Сказал он, потрясая кулаком. - Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я - Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.
     Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти - плоской голове змеи сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.
     Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал.
     - Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись - скоро рассвет.
     Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...
    
     Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.
     - Гм... стало быть опять обрыв...
     Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:
     - Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.
     Пал Палыч как коршун накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:
     - Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!
     - Горят, - усмехнулся Маори, - горят и пропадают, и не находятся.
     - Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть потом обнаружится шедевр. Хотя..., - он осторожно покосился на Маори, - я вовсе не вас имел в виду.
     - Я понял, - мрачно парировал автор, - вы имели в виду Гоголя.
    
     " Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:
     - Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У. Ведьма!
     Грязная нищенка, в жутких лохмотьях ис провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:
     - Убила муженька? Ха-ха-ха! - Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. - Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дъяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!
     Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо - исцарапанное и окровавленное.
     - Марта! - Крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик - обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих , глаз.
     Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:
     - Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту."
    
     - Эта часть, мне не очень понравилась, - сказал, помолчав, Пал Палыч. - Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...
     - Что нищенка?
     - Довольно пошлый прием - ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?
     - Я ввел? Да вот же здесь написано, - Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. - "Кому карга кричаше..."
     Пал Палыч странно посмотрел на автора:
     - Карга - это может быть ворона. Ворона накаркивает несчастья. Наверное автор решил использовать это как метафору, а вы по своему неразумению вытащили целую историю из одного слова. Нет, этот кусок следует переделать. Он слишком выбивается.
     - Есть еще и это. Тоже выбивается. Выглядит свежее других и писал, кажется, кто-то другой. Однако, все-таки, тоже оттуда. Может быть это тоже переписать, только потому, что вам не нравится?
    
     "Лежал Крон, запрокинув голову, из из зияющей раны на его шее текла бесконечно алая горячая кровь. Олаф чувствовал, что захлебывается в этой крови, что глохнет от свиста воздуха, клокочущего в горле алхимика.
     И в пламени исчезала Марта. Ее искаженное болью лицо было окружено пламенем волос, разбрасывающих колющие искры. Удушливый смрад жареного мяса липким дымом стлался по площади.
     А рядом крутилось колесо, накотором растягивали его - Олафа Иоганнеса, и ссыхался испанский сапожок на его левой ноге, а правой не было. И люди в красных сутанах тянули к нему костлявые холодные пальцы.
     Враг его, держа в истлевшей ладони кинжал, с лезвием изогнутым как пламя, исходил запахом трупа и дрожал от хохота, закатывая к небу белые зрачки. А над его головой крутился и раскачивался повешенный пес.
     В небе неподвижно висела половина луны..."
    
     - Ой, мрак, - пробормотал Пал Палыч и потянулся.
     - Рене Маори беззастенчиво курил одну сигарету за другой и вокруг стола образовалась дымовая завеса.
     - Прекратите курить! - Вдруг рявкнул редактор, - голова болит.
     - Может яду? - Участливо осведомился автор.
     Пал Палыч с отвращением посмотрел на него, с трудом подавив раздражение.
     - Итак, вы перевернули последнюю страницу вот этого, - сказал он наисладчайшим голосом, - и что?
     - Все это, конечно, очень мило, но мой рассказ пропал. И когда вспоминаю, как я его восстанавливал, у меня просто все внутри переворачивается. И этот средневековый бред я перевел исключительно из принципа, чтобы использовать для себя. Украли рукопись - пусть расплачиваются... Только им не понравилась моя такая принципиальная позиция. - Маори глубоко вздохнул и умолк.
     - Снова что-то украли? - Осторожно поинтересовался Пал Палыч.
     - Можно сказать, что украли.
     - И что же?
     Маори вздохнул еще глубже. И вздох этот более походил на стон.
     - Меня, - тихо уронил он. -они похитили меня. Вот эта третья часть... Здесь все об этом...
     Пал Палыч мученически закатил глаза.
     - Здесь много, - сказал он, - Может перенесем нашу встречу на... на потом?
     - Не перенесем, - заупрямился автор. - Я хочу разом отмучиться. И потом, вы же уже все прочитали.
     - Да, м-м-м, прочитал.
     - Так что ж? Быстро все обговорим и разойдемся.
     Пал Палыч понятия не имел о третьей части - он надеялся обойтись первыми двумя. Но автор оказался живуч. Несмея признаться в неведении, редактор был уязвлен в самое больное место - он оказывался некомпетентным. Ведь не мог же он оценивать то, чего в глаза не видел. И общими фразами здесь не обойдешься, уж очень он цепкий, этот "индеец".
    
     - Меня украли, - сказал Маори. - Я не помню, чтобы меня связывали или заклеивали рот пластырем. Просто бывает так, что засыпаешь в собственной постели, а просыпаешься чкрт знает где.
     - Это когда как, - заметил Пал Палыч, - если, например, человек страдает снохождением или перепил с вечера. Мало ли причин.
     - А вот и нет, не страдаю и не пил. Веду размеренный образ жизни. И тем не менее... Я точно помню, что, как обычно, почистил зубы на ночь, завел будильник и улегся в собственную постель. Проснулся же в полной темноте. Было тихо, словно в могиле, будильник не тикал и даже никакие звуки с улицы не были слышны. А надо сказать, что квартира моя находится в очень оживленном месте, где даже ночью не прекращается движение автомобилей. Что же касается соседей, то они люди общительные и часто в самую глухую пору переговариваются из окон друг с другом, особенно летом. Так вот, было лето и стояла тишина. Ощутив вдруг неестественность происходившего, я подскочил на постели и, ударившись головой о что-то твердое, снова рухнул на подушку. С вечера над кроватью ничего не висело, не было и полога, прошли те времена когда постели увешивали пыльным тряпьем. Я протянул руку вверх и попытался ощупать преграду. Две гладких поверхности сходились углом. Пальцы извлекали из них деревянный звук, и я уверился, что лежу в гробу, а следовательно похоронен заживо и скоро кончится кислород, и я умру мученической смертью от удушья.
     Некоторое время я бушевал:
     - Замуровали, - орал я, - Заживо погребли!
     И, боже мой, каким же слабым казался мой голос. Я вопил и размахивал руками, и вдруг нащупал будильник, вернее не нащупал, а больно ударил о него большой палец. Будильник в гробу - оригинально! Я схватил этого металлического монстра, тиканье которого обычно напоминало стук молотка по цинковому ведру. Теперь он молчал, не заводился - маленький металлический ключик, торчащий на задней панели намертво прикипел к поверхности и не поворачивался. Мне, конечно, хватило ума понять, что в гробах не бывает будильников - и я немного успокоился, но тут же опечалился уже по другой причине - Этот примитивный механизм (читай - будильник) был жутким дефицитом, и приобретение нового превращалось в проблему. Можно было, конечно, купить электронный, но бытовало мнение, что только механические будильники надежны. Бредовая традиция. Но что поделаешь, тогда я еще уважал традиции.
     Я потряс его - внутри что-то болталось, с трудом сдвинул крышку и это что-то выпало мне на ладонь. Оно светилось и напоминало кубик, если бы не было так похоже на шарик, но, вернее всего, это был конус или... или цилиндрик. Маленький такой, светящийся и очень твердый, хотя казалось, что пальцы увязают в нем как в сливочном масле. Зажав его в кулаке я скатился с кровати, стараясь не выпрямляться во весь рост, и попробовал причалить к тому месту, где по моим расчетам мог находиться письменный стол. Стол был благополучно обнаружен, если не считать нескольких ударов разными частями тела о нивидимые и неведомые предметы. На столе, как и следовало ожидать, нашлась зажигалка. Язычок пламени оказался темнофиолетовым, он весьма мало помог обзору пространства. И я скорее догадался, нежели увидел, что потолок низко нависает над головой, а стены скособочены странным образом, хотя ни стол, ни кровать по-видимому не изменились. Ободренный результатами исследования, я решил двигаться к окну, которое на фоне густой черноты бледным пятном напоминало о своем существовании. Это мне тоже удалось.
     Под зеленоватым небом раскинулся самый нелепый город, какой только можно себе представить. Хотя "представить" - это всего лишь фигура речи. Я, например, никогда и не представлял себе ничего подобного. С чего бы? Угловатые очертания домов (То, что это были дома я понял по торчащим в разные стороны телевизионным антеннам.) были так искорежены, двери так кривы... Как вообще может открываться такая дверь? А деревья - они завязались в узлы, наверное для того, чтобы занимать как можно меньше места. Все было компактным, хотя бы и в ущерб форме. В этот самый момент я и понял, что меня украли и спящего перевезли в это тайное и ужасное место.
     В окно я вылез. Хотя это оказалось нелегким делом. Но я все преодолел и оказался на тротуаре. Просто вывалился из окна, благо лететь было недалеко, и больно ударился о все шишки и неровности этого покрытия, которое, по идее, должно быть ровным.
     Улица была пустынна, в стоячем воздухе не было слышно ни звука, даже привычные запахи напрочь отсутствовали. Мне казалось. что я нахожусь в закрытом помещении с очень мощным кондиционером, в который кто-то налил ароматизатор. Что-то очень знакомое и в то же время далекое, редкое в наших краях. Кажется, лаванда. Но, может быть, и что-то другое.
     Да, теперь я понимаю, что город напоминал кинопавильон, только вот пылью здесь не пахло. В окнах мелькали бледные лица, которые невозможно было рассмотреть как следует. Они мгновенно исчезали стоило чуть-чуть приблизиться. Но думаю, что это все-таки были люди, а не какие-то там чудовища.
     Где-то вдали раздались глухие удары, усиливающиеся с каждым моим шагом. Что-то двигалось мне навстречу. Я уже приготовился к зрелищу необычному и страшному, но испытал разочарование, это оказался всего-навсего нищий с деревяшкой вместо ноги. До невозможности грязный он топал по дороге с протянутой рукой и умиленной улыбкой на лице, хотя по этой улыбке было видно, что никто ничего ему не подает, да он на это и не надеется. Но у него есть иные источники дохода, а это так - хобби. Мне бы пройти мимо, но сработал условный рефлекс на протянутую руку. Я ненавижу нищих! И стараясь отвязаться, всегда подаю им какую-то мелочь, выигрывая таким образом время для отступления. Вот и на этот раз, я бросил в его грязную руку пресловутый шарик или кубик, который до сих пор сжимал в кулаке. Вещь бесполезную, по моему разумению, но больше ничего я не имел. Как же этот гад обрадовался... Его физиономия просто засветилась от удовольствия и в какой-то миг я понял, что знаю его, вот только не мог вспомнить откуда. И только когда он галопом удалился я понял. Его лицо на мгновение стало моим. Вот откуда я знал эти черты. Этот нищий на секунду стал мною, вот не было печали. И случилось это в тот самый момент, когда он схватил кубик. Не могу сказать, чтобы это открытие принесло мне много радости.
     - Стой! - Заорал я и побежал. Улица кривилась то вправо, то влево. Мелькали лица в окнах - плоские и белые. Но нищий исчез, скрылся, унося на себе мои черты, и на мои мольбы не отзывался.
     Вдруг одно из окон распахнулось едва не лишив меня носа - я вовремя отскочил. На улицу высунулась лохматая голова. Сам дом был таким маленьким и узким, что вообще непонятно было как такой крупный владелец там помещается.
     - Эй, ты! - рявкнул он, - Чего орешь? Дал бы я тебе, чтоб заткнулся. Черт, выйти не могу, а то бы я тебе поддал.
     Он поворочался - и вместо головы в окне появился здоровенный кулак.
     Все эти события не подействовали на меня успокаивающе. Я был растерян и подавлен, и не представлял себе, что делать дальше, куда идти, с кем говорить. Надо прибавить к этому еще противную слабость в ногах и вы получите точную картину моего состояния. И поэтому я просто сел на землю, нашел какой-то бугорок под деревом и плюхнулся на него.
    
     - Значит так вот и просидели все время? - Поинтересовался Пал Палыч. - А где точное описание мыслей, чувств. Что вы наблюдали? О чем думали в это время? Где же все это?
     Не слишком ли сжато для литературного произведения?
     - Краткость - сестра таланта, - парировал Маори. - Да и нечего тут разводить - не было никаких мыслей. Вы вообще-то понимаете, что представляет из себя человек в состоянии шока?
     - Я понимаю, что ваш герой находится в состоянии шока, но при чем здесь вы - автор? Автор должен обладать ясностью мысли.
     - Но я написал о себе. Все это - истинная правда.
     - Гм... "истинная правда"... тафтология однако.
     - Не придирайтесь к словам. Не о том речь.
     - Простите. Профессиональная привычка. Ну, и что там дальше?
    
     Не знаю, сколько времени я так просидел, но вдруг услышал далекий голос:
     - Люди, где вы?!
     Для меня этот крик оказался все равно, что голос бога. Я уже и не надеялся, что услышу хоть что-нибудь, кроме ругательств. Казалось бы, такая простая фраза, а ведь как-то сразу полегчало.
     Люди, где вы?!
     Он шел по улице с фонарем в руках. И тогда я назвал его Диогеном. И так это имя подошло ему, что я до сих пор не знаю как его звали на самом деле.
     - Диоген! Эй, Диоген!
     - Вы меня? - Он изящно поправил белую хламиду, в которую был закутан. Зажженный фонарь мерно раскачивался на длинной палке, отчего, четкая тень Диогена на тротуаре, то сжималась, то вытягивалась как макаронина. Он направился ко мне. - Ежели вы меня, так я желал бы знать, кто в ы такой. Вы ведь нездешний? Верно?
     - Не здешний, - со стоном ответствовал я. И не знаю, как ответить вам. Потому что уже некоторое время себя не осознаю, и кто я - не знаю.
     - Что ж, - он внимательно осмотрел меня с головы до ног выпуклыми светлыми глазами, - могу предположить, что вы - человек. Однако, это всего лишь предположение. Хотя за все время, никто кроме вас не отозвался на мой призыв. Могу также предположить, что вы - случайность, и тогда мое время потрачено зря и наш разговор ни к чему не приведет.
     Я испугался, что сейчас он уйдет, и я опять останусь один. Но каким образом доказать, что я именно тот, кого он искал? Но я не хотел потерять его и потому торопливо произнес:
     - Я - человек.
     - Почему же такой неуверенный голос? - Спросил он. - Человек обычно не сомневается в своей принадлежности к роду.
     - Я… м-м-м… крошка в горло попала. Но я - человек, это точно.
     - Тогда пошли, - кивнул он.
     - Куда?
     - Искать еще человека.
     А что мне было делать? Конечно, я потащился за ним, надеясь по пути выведать у него, как можно больше. Потому что, если не обращать внимания на его внешний фанатизм, выглядел он, довольно, разумным. И больше никого вокруг не наблюдалось.
     Мы шли, и шли, и шли. И я все говорил с ним, вот как с вами сейчас. Рассказывал о своей беде. И о литературе, и еще немного о бессмертии, которое будет мне обеспечено, если удастся отсюда выбраться. Он больше молчал. Да нет, что я говорю, он не проронил ни слова. Как если бы я шел вместе с собакой или роботом. Тоже мне, человек выискался, который звучит гордо. И так мне надоело его высокомерие, что я остановился, повернулся к нему лицом и напрямую спросил:
     - Что, черт побери, здесь происходит?
     Вот так прямо невежливо, без церемоний спросил.
     - Что происходит? -
     Он опустил фонарь на землю:
     - Ты не понял, почему я молчу? Потому что до сих пор ты не задал ни одного вопроса, так что было говорить? Просто болтать? Но ты и так наболтал кучу разного. Зачем же еще и мне сотрясать воздух? Тебя это раздражает, выводит из себя? Но, почему же ты не задал прямого вопроса? Тебе, кажется, нужен ответ?
     Он просто заел меня нравоучениями. Нудный философ! Вместо того, чтобы просто ответить, он долго мусолил мое "неправильное восприятие действительности и любовь к досужим беседам". Стало быть, ему позволялось сотрясать воздух. Что он и доказал получасовой речью. Однако, никакого ответа на свой вопрос, я так и не получил.
     В конце концов, он выдохся. И тогда я снова спросил:
     - Что происходит?
     - Что происходит? - Переспросил он. - Разве ты не знаешь, что время теперь материализовано? А разве ты не знаешь, что пространство и время взаимосвязаны?
     Он подошел к ближайшему дому и постучал по ставню. Никто не ответил. Тогда он распахнул ставень и палкой разбил оконное стекло. Осколки давно упали на землю, но его палка продолжала ударяться о что-то твердое.
     - Видишь? - назидательно сказал он. - Там камень. И внутри - камень. И никого в доме нет, потому что нельзя жить внутри камня.
     - Почему? - Бессмысленно спросил я.
     - Потому, что внутри камня нет пустот, - с готовностью ответил он.
     - Я не об этом спрашиваю. - Заорал я. - Почему там вообще этот чертов камень?
     - Потому что, они истратили свое время. Нет у них больше времени. Кончилось. И их тоже нет.
     - Куда же мы идем, если все так плохо? Может стоит остаться здесь и спокойно умереть?
     - Не стоит. - Покачал он головой. - Нужно идти, чтобы двигаться.
     - Да, зачем двигаться!
     - Чтобы дойти до моего дома. Я тебя приглашаю.
     Диоген жил просторно, можно даже сказать - богато. Судя по пустым гулким комнатам его дома, он почти не тратил положенное ему время, а откладывал его на черный день. Возможно, собирался жить вечно. Такая бережливость показалась мне подозрительной. Не знаю почему, но философов я считал людьми безалаберными, живущими какими-то абстрактными идеями и тому подобное. Диоген настоящий, между прочим, жил в бочке и его это удовлетворяло. Он ни за что бы не стал копить свое пространство-время, а отдал бы его нищим. Диоген здешний нищих терпеть не мог, о чем поведал мне по пути, а что ходил днем с фонарем, так это просто из-за плохого зрения. Вот так-то.
     Только мы переступили порог, как мой новый знакомец полез под кровать. Что он там делал сказатьне могу, потому что мне удалось расслышать лишь приглушенные восклицания. Наконец, таинственная возня под кроватью прератилась.
     - Вот оно, - сказал пыльный Диоген, протягивая мне пачку пожелтевших страниц. - Здесь все про это написано. И еще про того, кто все это сделал.
     - Про того, кто материализовал время?
     - Про него, будь он неладен. Про Крона.
     Услышав это имя я выхватил у него из рук пачку измятых бумажек и с удивлением узнал в них вот эту самую древнюю рукопись.
    
     - Стало быть вот эту самую? - Эхом отозвался Пал Палыч. - Ну у вас, батенька, и развороты. Однако любопытно, ничего не могу сказать. Появление рукописи в изуродованном городе - это, конечно, находка. Так, что там про Крона?
     - Он и оказался тем негодяем, который материализовал время, - уныло ответил Рене Маори. Он слишкои долго жил, ну и выучился на нашу голову. И решил, что время ему необходимо для решения какой-то сверхважной задачи. И эту задачу он о сю пору решает и никак не может решить.
     - Это вы только что придумали?
     - С такими вещами не шутят, - грустно покачал головой Маори.
    
    
     Итак, времени больше не было.Нет, это звучит слишком патетично! Времени не было в нашем обывательском понимании. Осталось нечто - вода, превращенная в лед, застывший пламень, сгущенный воздух. И это было недоступно моему разуму.
     Дилген ухватил меня за руку, и мы побрели по кривым улицам, вглядываясь в зеленое небо. И тут я впервые заметил то, на что не обращал до сих пор никакого внимания. Всегда справа от нас, заметьте только справа, в какую бы сторону мы не повернули, на темном нагромождении камней высился мрачный замок. Как бы мы ни кружили, он был повернут к ним одной и той же стороной, и обойти его было невозможно. Я задумался над этим странным оптическим явлением, но объяснения не нашел. Диоген на мои распросы отговорился туманным словом "иллюзия", что не внесло никакой ясности в мои размышления.
     Кажется, какие-то люди попадались на нашем пути. Не могу сказать точно кто, но какое-то мелькание происходило. Я был рассеян, сбит с толку, а ненормальное освещение только усугубляло трудности восприятия.
     Но на одного из прохожих мне, все таки, пришлось обратить внимание. Дорогу нам загородил старикашка в сером больничном халате.Его птичью голову украшал поредевший седой венчик волос, напоминающий попугайский хохолок. Воспаленное лицо с красными глазами наводило на мысли о сумасшедшем доме. Его взгляд блуждал где-то над нашими головами, а руки не знали покоя, словно у плохого актера, сопровождающего монологи заученными жестами. Я прислушался к его бормотанию:
     - Я держал стены, чтобы не ушел день. А они узнали и забрали Розу ветров. Она была на карте, но один из них сорвал ее и нацепил себе на грудь. Корабли тонут! Им не вернуться. Они уходит в море и тонут в нем, потому что некуда плыть. Боже! Уходят и не возвращаются. Но, тс-с-с! - Он прижал палец к губам и подозрительно оглянулся. - Только я один знаю об этом... Я, - он ткнул себя в грудь сжатым кулаком, - я держал стену, чтобы не ушел день.
     Он вдруг заметался, словно исполняя какой-то танец, протиснулся между нами, крепко стукнув меня в плечо, и с воплями удалился.
     - Местный дурачок? - Поинтересовался я вяло. Честно говоря, на ответ я не рассчитывал.
     Но к моему удивлению, Диоген с готовностью ответил:
     - Помешавшийся буддист. Не смог решить ихнюю буддистскую задачку то ли на созерцание, то ли на логику (хотя откуда у буддистов логика?) - времени не хватило, ну и..., - он развел руками. - Время-то - тю-тю... Теперь не нам принадлежит.
     Такой ответ меня не удовлетворил. Было что-то в словах старика, дающее какую-то тень надежды. Какой-то намек на решение проблемы. Но я никак не мог ухватить суть и повторял про себя: "я держал стену...". Да где же она, эта стена?
     - Ерундой занимаешься, - сказал Диоген, уже некоторое время поглядывающий изподтишка. - Не там ищешь. С точки зрения философии, слова, которые ты услышал, лишь констатируют свершившийся факт, хотя бы и в завуалированной форме, но не предлагают никаких действий для устранения этого факта. Они отталкиваются от прошлого, охватывают настоящее, но не затрагивают будущее.
     - Как можно изменить будущее, не зная прошлого?
     - Хорошая фраза. Емкая. И глупая. - Немедленно отозвался он. - Как долго ты еще намерен изучать прошлое, которое всем известно и понятно?
     - Но почему же тогда никто ничего не пытается изменить?! - Вскричал я возмущенно.
     - Не пытается - значит не хочет. Почему ты не думаешь, что многих это устраивает? Что большинство живущих довольны своей жизнью?
     - А они довольны? - Удивился я.
     - А разве нет? Кто не был доволен - ушел. Кто не смог уйти - сошел с ума. Так что, все в порядке.
     Не знаю, можно ли было назвать все это "порядком". Однако, я еще не ушел, да и не знал - куда идти. А сходить с ума мне как-то не хотелось. В конце концов, я должен был подумать о себе, хотя мораль учила нас в первую очередь думать о других. Но если другим это не нужно...
     Мои размышления прервал равномерный гул. Потемнело небо, прорезаемое темно-багровыми всполохами. Дрогнула земля. От неожиданности я ухватил Диогена за рукав, едва не выбив фонарь из его рук. Кажется, он что-то кричал, но я не мог расслышать ни звука, видел только как шевелились его губы. Тогда он указал куда-то вверх. Я поднял глаза и увидел повисшую в темном небе странную вывернутую восьмерку, которая изгибалась в багровом воздухе, посверкивая то одним боком, то другим. Это действо продолжалось не более минуты. Гул прекратился и небо начало приобретать свой мармеладно-зеленый цвет. А город огласился радостными криками. Народ ликовал, подбрасывая вверх шляпы, и на все лады расхваливая Крона. Над толпой развернулись два транспаранта, на одном из которых красными буквами было написано "Ура, Крону!", а на втором замысловатой вязью, совсем уж непонятное выссказывание - "Крон - отец народов!". Это немножко напоминало первомайскую демонстрацию.
     - Раз в день народ радуется, - подытожил Диоген. - Народ должен радоваться по расписанию. Спонтанная радость нарушает естественный ход событий.
     - Ну, что ты еще такого скажешь, - раздраженно оборвал его я. - Меня уже тошнит от твоих сентенций. Неужели нельзя выражаться понятно.
     - Истина непонятной не бывает. - И он разжал руку. На его ладони лежал знакомый мне то ли шарик, то ли кубик. - Вот оно. Время.
     Сунув руку в карман, я обнаружил в нем точно такой же.
     - Видишь, как хорошо, - Диоген похлопал меня по плечу. - Значит завтра все-таки наступит. Единственное чего я боюсь в этом мире, что в один прекрасный день у меня не окажется этого завтра. Вдруг Крон забудет или еще что-то...
     - Значит и ты доволен своей жизнью, - грустно сказал я. - Значит я совсем один и не от кого ждать помощи. - И вдруг спохватился. - Ты, кажется, говорил, что многие ушли.
     - Не то, чтобы многие, - пожал плечами Диоген, - но кое-кто ушел.
     - Ты знаешь как? Веди меня к выходу.
     Диоген грустно улыбнулся:
     - Только Крон может дать тебе свободу. Только через него ты сможешь уйти. Но... Ты ведь знаешь, что за фигура вертелась сейчас в небесах? Правильно, это кольцо Мебиуса. И это не просто так. Наш город тоже расположен на кольце Мебиуса.
     - Ну, и что?
     - А то, что у этого кольца, как ты знаешь, существует тольуо одна - внешняя поверхность.
     А хитроумный Крон изловчился построить свой замок на внутренней поверхности, которой не существует в нашем измерении. Так что, попасть туда...
     - Невозможно?!
     - Не то, чтобы совсем уж невозможно. Есть одна верояция, есть.
     - Не тяни, - взмолился я, - выкладывай.
     - Видишь ли, до замка Крона можно добраться, лишь подъехав к нему на чьей-нибудь шее. Ну-ну, не смотри на меня разобранным взглядом. Это же просто - садишься на чужую шею и едешь.
     - Ну, и порядки у вас, - обрел я дар речи, - Да, кто ж свою шею добровольно подставит?
     - Было бы желание, а шея всегда найдется, - уклончиво пробормотал Диоген.
     - И какой идиот на это пойдет?
     - Хотя бы и я, - прошептал философ. - Было бы желание. А литературе не впервой выезжать на шее философии или... религии. Оно теперь модно, не нужен нам сюжет, дайте только порассуждать. Ха-ха!
     Да, уж. Предложение было не из приятных. Отвратительное, я бы сказал, предложение. Но перспектива остаться здесь навеки показалась мне еще более отвратительной.
     Я взгромоздился на тощую неустойчивую шею Диогена, и он побрел, покачиваясь под тяжестью моего зада. Как только он сошел с тротуара, как нас окутала чернильная темнота. Город исчез и только мрачные контуры замка светились фосфорическим сиянием.
     Странные мысли возникают у человека, который едет на чужой шее. Вначале как-то совестно, хотя о какой совести можно говорить, если уже уселся и свесил ноги в калошах? Неудобно сидеть, и кряхтение оригинального скакуна действует на нервы. Но потом ничего, привыкаешь, входишь во вкус, и кажется, что такое продвижение гораздо лучше многих иных. Так и хочется пришпорить и помчаться вскачь. Убаюканный равномерным покачиванием, я размечтался, и мне стало казаться, что ремесло литературоведа гораздо спокойнее и удобнее писательства. Да, простит меня бог за такие мысли! Что только не приходит в голову, когда сидишь на шее ближнего.
     Философ остановился так неожиданно, что я чуть не слетел. Я обернулся - где-то вдали светилась зеленоватая полоса неба над невидимым городом, и я понял, что и она вывернута кольцом Мебиуса. А прямо передо мной высился замок Крона с черными стенами, еще более черными, чем тьма окружившая его.
     - Приехали, - сказал Диоген. - Дальше мне пути нет.
     Он повернулся лицом к городу и исчез, как растаял.
    
     - Вот как, - вдруг рассвирипел Пал Палыч, - значит я сижу на вашей шее. Большое спасибо. А вы знаете, сколько мне приходится читать всяких глупостей и беседовать с болванами. Значит, это не считается? Да не будь нас, прилавки бы заполнила лавина макулатуры.
     - Можно подумать, не заполняет прилавки эта ваша лавина. Но что вы кипятитесь, это были всего лишь мимолетные мысли.
     - Нет уж, позвольте. Кто как не литературовед знает как и что нужно писать? Кто держит вас в рамках и не позволяет фантазии разгуливать где ей вздумается? Есть законы литературы и каждый, слышите, каждый должен им подчиняться.
     - Я слышал что-то такое об этих законах, - тихо сказал Маори. - Но не вы их придумали. Они возникли сами, так сказать, в историческом процессе. А то, что вы называете законами - это всего лишь какие-то заштампованные рамки, и если все под них подгонять, то не отличишь одного автора от другого, как неотличимы рассказы членов какого-нибудь литературного кружка.
     - Что вы там такое шепчете? Это чтение, кажется, никогда не закончится.
    
     И я пошел по дорожке, слабо очерченной светящимся бордюром. У меня было только два варианта - либо идти вперед, либо стоять на месте. Обратного пути не было. Вот я и пошел. И подошел к калитке, которая при моем приближении сразу же распахнулась выпуская наружу красноватое свечение.Это светились деревья, растущие по ту сторону. Я миновал зловещий сад и увидел парадный вход - дубовые двери в два человеческих роста с медным кольцом. Я дотронулся до кольца, но они не раскрылись, как я ожидал. Зато отворилась маленькая боковая дверца. Вот оно что, я не был уважаемым гостем в этом замке, и мне ненавязчиво дали это понять. Что ж, удовлетворюсь и этим. Тем более, что я ожидал больших препятствий.
     Долго я шел по мрачному затхлому коридору, и не было ему конца. В темноте я пытался нащупать руками какую-нибудь дверь, вход в другое помещение, но ничего подобного не было. Коридор просто вел меня в определенном направлении, которое только ему и было известно. И вот вдалеке забрезжил свет то ли от свечи, то ли от керосиновой лампы. При всем своем богатстве Крон почему-то не провел в замок электричество. Слабый луч привел меня в круглую комнату без окон, беленые стены которой напоминали келью. Это впечатление добавлял крест черного дерева, раскинувшийся словно ворон. и шевелящийся в колеблющемся свете, как если бы был живым. За простым деревянным столом, которые стоят в конторах, перед оплывшей свечой сидел Крон собственной персоной. Черный капюшон был откинут на плечи, и пергаментное лицо его, иссеченное морщинами, несло на себе печать такой древности, которую не в состоянии осознать ни одно человеческое существо. Он что-то быстро писал в ученической тетрадке, причем я заметил, что он пользуется шариковой ручкой, словно намекая, что никакой прогресс ему не чужд. Вид этой ручки почему-то успокаивал. Но стоило мне глянуть на стену, как тревога возвратилась снова. На стене висели два кинжала. Один из них я узнал сразу - это был тот из рукописи с "лезвием, изогнутым как пламя". Змея косила в мою сторону тусклым желтым глазом. Второй - с узким обоюдоострым лезвием, заточенным на конце как игла, блестел как зеркало. Его серебрянная с чернью рукоять была украшена крестом.
     Я приблизился к столу. Крон поднял на меня водянистые голубые глаза и молчал.
     - Алхимик Крон? - Веждиво поинтересовался я.
     - Как вам будет угодно, - насмешливо отозвался он. - Хотя обычно я называю другую профессию.
     Я начал говорить:
     - В чем виноваты перед тобой люди, которых ты заточил в этом безумном городе? Почему шаг за шагом ты ведешь их к гибели? - И осекся. Я сочинял эту речь пока шел И тогда в такт моим шагам она казалась уместной. Но только теперь, услышав произнесенное мною вслух, я понял, как выспренно и нелепо все это звучит. Но Крон уже завелся:
     - Не хочешь ли ты сказать, что я должен любить их? Если тот, кто теперь просит за них, может быть один из самых милосердных, оправдал убийцу?
     Он сразу же сбил меня с толку. Да, и что я мог ответить? А Крон продолжал греметь:
     - Человечество должно погибнуть, потому что Каин убил Авеля. Любое убийство вызывает цепную реакцию последующих убийств, и все ведет к взрыву. Человечество должно погибнуть, но..., -он поднял вверх бледный палец, - я не настолько жесток, как кажется тебе, я решил иначе. Пусть гибнут не в крови и стонах, а в блаженном неведении. И каждый пусть получит все, чего желает, а потом тихо уйдет, не оставив ни сожалений, ни горечи.
     - Но почему ты думаешь, что все, действительно, получают то, что они пожелали. Может быть кто-то хочет свободы. Может быть кто-то предпочитает сам решать за себя?
     - Кто хочет уйти, тот уходит. Но разве кто-нибудь кроме тебя пожелал покинуть мой прекрасный город?
     - Нет, - ответил я, и, кажется, впервые с начала разговора, ответил честно. - Но я же хочу. И еще кто-нибудь найдется, а потом другие потянутся. И что тогда будет с твоим городом, когда все уйдут.
     - Не уйдут. Не найдется такого человека. Только бог. Только бог смог бы сделать это. И я жду его. Нового мессию жду я.
     - Но зачем?
     - Он придет. Я выйду к нему навстречу и скажу, чтобы он уходил. Потому что как только нога его ступит на землю, для него будет воздвигнута виселица. Кому теперь нужен живой бог? На небесах его место, пусть и будет он на небесах. И чем дальше, тем всем вам спокойнее. - Крон вздохнул, и в его вздохе мне почудился шелест ломких опавших листьев.
     И я пошел в атаку:
     - А кто ты такой, чтобы не пустить бога?
     - Я - другой бог. Ну, сам подумай, что здесь делать двоим? - Крон засмеялся. Это был жуткий звук, так могла бы смеяться вечность. - Ведь каждый из нас захочет получить свою долю. А это значит, что доля каждого уменьшится вдвое. Начнутся недоразумения. А мне нужен покой и много-много времени, потому что я должен решить задачу первостепенной важности.
     Нет, право, он рассуждал как купец. И это было странно. Либо он не был богом... Либо...
     Но со многими ли богами я беседовал в жизни? Наверное, он говорил правду. Ему не было смысла лгать мне, ведь он ни капельки меня не боялся. Все было как раз наоборот. Это мне было страшно. Но я все равно сказал:
     - Отпусти меня.
     - Иди.
     - Что, вот так просто?
     - Ты сам держишь себя. Почему ты возлагаешь на других то, что должен делать сам? И почему берешь на себя то, чего ты делать не должен? Иди с миром и не заботься о судьбах человечества.
     И тогда я осмелел и задал не очень тактичный вопрос:
     - А нельзя ли мне посмотреть, что такое вы пишете?
     - Решаю задачу особой важности. Можешь посмотреть, только вряд ли поймешь что к чему.
     Я поблагодарил его за оказанную мне любезность, и не без трепета склонился перед божественной тетрадкой. И, конечно, я все понял. И понял даже больше. Я увидел эгоизм богов и эгоизм людей. Увидел, как все они тянут этот мир на себя, словно одеяло. И мир не выдерживает, трещит по швам, но каждый удирает с зажатой в кулаке ниткой из этого одеяла и счастлив этим обладанием. Хотя нельзя ею ни одеться, ни укрыться. А кто не успел, или сил не хватило удержать край - тому обеспечено безрадостное существование на обочине жизни. Что вы думаете делал этот умник такое количество времени? Он решал одну из тех задач, что не имеют решения. Он вычислял квадратуру круга. И я закрыл глаза.
     Открыл я их уже совсем в другом мире. В обычном и привычном. И жизнь моя потекла по своему руслу, как и текла до всех этих событий. Только ночами меня кто-то иногда тихонько зовет: "Рене, Рене!". И тихо говорит:"Делай то, что можешь сделать только ты, не теряй времени." И тогда я вскакиваю с постели и сажусь за пишущую машинку.
    
     - Ну, наконец-то! - Вскричал Пал Палыч.
     - Да, - ответил автор. - Это все. И я бы хотел теперь узнать ваше мнение.
     - А к какому жанру вы относите эту, с позволения сказать, литературу?
     - Я бы определил ее как сюрреалистический экзистенциализм.
     - А подлиннее слова вы не могли найти? Так ведь и язык сломать недолго.
     Маори тоскливо посмотрел редактору прямо в лицо:
     - Разве в этом дело? Я хочу всего-навсего издать повесть. и, желательно, в вашем издательстве. Больше ничего.
     - И этого слишком много. Вы, кстати, заметили, что в вашей повести нет ни одного женского образа? Ответьте, почему?
     - Наверное, они были неинтересны. Зачем же загромождать...
     - Тогда я вам скажу, почему. А потому, милостивый государь, что каждый персонаж вашего произведения - это вы сам. Вы и Крон (будь он неладен), и Диоген, и, как его там,
     Иоганнес. Все это вы. И говорит это только о недостатке мастерства. Внутренний диалог - сильная вещь, но только тогда, когда он написан рукой настоящего художника. Читайте классикой, там вы найдете ответы на все ваши вопросы.
     - Классики - она всегда уже мертвые. А я - живой, и хочу издать свою повесть в вашем издательстве. Да, она автобиографична. в этом я с вами согласен, но и только. Образы же списаны с настоящих людей.
     - Это уже не смешно, - отрезал Пал Палыч. - Никаких таких настоящих людей нет и быть не может. Мне остается, только как Станиславскому воскликнуть: "не верю!". И мы не сможем принять это к опубликованию. Слишком слабо.
     - Так что же делать?! - В отчаянии воскликнул Рене Маори.
     - Вы можете издать книгу за свой собственный счет. Да-с, за свой собственный. - С ударением повторил редактор.
     - Но, у меня нет никакого своего счета, - растерялся автор.
     - Тогда, ничем не могу вам помочь, - сухо ответил Пал Палыч.
     - Стойте, - вдруг вскричал Маори. - Зато у меня есть вот это!
     И с этими словами он положил на стол редактора какую-то светящуюся вещицу - то ли кубик, то ли шарик.
     - Что это? - С отвращением спросил редактор, глядя на непонятную вещь, как на какое-то кусачее насекомое.
     - Оно, - счастливым голосом ответил автор. - Время.
     - Да, бросьте. Какая гадость! Уберите, - вдруг взвизгнул Пал Палыч и замахнулся на кубик толстой рукописью.
     Нет! - Закричал Маори. - Нет! Не убивайте время!
     Но было поздно. Кубик погиб под тяжестью рукописи Рене Маори.
    
     Пал Палыч протер глаза. Все вокруг расплывалось словно в тумане. "Надо же, - подумал он, - а ведь я, кажется задремал". Ну, и дрянь приснилась, ну, и пакость.
     Часы методично пробили одиннадцать. Сейчас явится автор. Вот, не было печали. Редактор бросил враждебный взгляд на недочитанную рукопись и мученически завел глаза.
     За окном жужжали насекомые, распевали птички - еще бы, им ведь не нужно было в душном кабинете беседовать со всякими болванами. Пал Палыч выглянул в окно - веселые мусорщики громыхали полными баками и обзывали кого-то непотребными словами. Пал Палычу вдруг до смерти захотелось узнать кого именно. Он перегнулся через подоконник и увидел далеко внизу седого человека в сером больничном халате. Он стоял и держал стену.
     Боже, помоги удержать день!