Яков Шехтер

     Неизбежность есть не что иное, как пересечение случайностей. Побежал человек случайно через дорогу, а из-за угла, не менее случайно, вывернул автобус. И возникает, не про нас с вами сказано, неизбежность.
     Мы лавируем между случайностями, точно между каплями дождя, вернее, они барабанят по нашей шкуре, словно те же капли. Никогда нельзя знать, где можешь оказаться, наклонившись за укатившейся монеткой.
     Несколько десятков лет назад вильнюсский горсовет принял решение разрушить старое еврейское кладбище. Особо злого умысла за этим решением не стояло, кладбище давно оказалось в черте разросшегося города и на его месте, по плану генеральной застройки, должен был расположиться новый жилой район. К могилам советская власть относилась пренебрежительно, точнее сказать, утилитарно, при первой необходимости - пускали под нож экскаватора. Странно относились к мертвым в государстве, где главным символом служил мавзолей, с так и не удостоившимся погребения покойником.
     По существовавшим правилам, родственники имели право перенести захоронения близких на новое кладбище. Таких случаев оказалось немного: коренные виленские евреи сгинули во время войны в фашистских концлагерях, и заботиться о мертвых было уже некому. Община перенесла только братскую могилу жертв погрома 1919 года и склеп с останками виленского Гаона.
     Кладбище разрушили, а из гранитных надгробий, после небольшой обработки, сложили роскошную лестницу. Лестница вела на холм посреди города, где возвышался Дворец профсоюзов. Во дворце выступала еврейская самодеятельность, и посетители концертов каждым шагом попирали прошлое литовского Иерусалима. Специально так было задумано или случайно получилось - неизвестно. А сегодня не так уж и важно.
     Плиты обтесали халтурно, и на ступеньках проступали закорючки еврейских букв. Реб Берл, староста виленской синагоги, никогда не ходил по этой лестнице, предпочитая добираться троллейбусом на вершину холма и оттуда пешком через парк. Реб Берл возил на занятия в хоре еврейской самодеятельности внука, Витаутаса Марцинкявичюса. Дочь реб Берла вышла замуж за одноклассника-литовца. Все, кроме национальности, устраивало реб Берла в зяте. На следующий день после свадьбы Юозас Марцинкявичюс объявил жене:
     - Дома мы будем разговаривать или на идиш, или по-литовски. Но не по-русски. Выбирай.
     Выбирать особенно было не из чего, все познания в еврейском у Юозаса ограничивались несколькими ругательствами и проклятиями, в то время как его молодая жена прекрасно владела его родным языком. Собственно говоря, между собой они всегда изъяснялись исключительно по-литовски, а посему, кроме позы, за словами Юозаса ничего не стояло. Но поза, согласитесь, была красивой.
     Жили молодые хорошо, даже очень хорошо. Зять с большим уважением относился к религиозным странностям тестя и на Песах даже соглашался убирать из дому все квасное, дабы реб Берл мог приходить к ним в гости.
     - Вкусная маца получилась, - регулярно шутил он на седере у тестя. -Но до настоящей ей далеко! - и понимающе поднимал брови.
     - Что значит, до "настоящей"? - как правило, откликался кто-нибудь из новых гостей.
     - Настоящая, она с кровью! - продолжал шутить Юозас.
     Однако, при всей своей либеральности и незаурядном чувстве юмора, делать сыну обрезание Юозас отказался наотрез:
     - Где это вы видели Витаутаса Марцинкявичюса с обрезанным концом?
     Сына он назвал в честь литовского князя, успешно громившего сотни лет назад русские дружины. Единственное, что смог вырвать у зятя реб Берл - это участие внука в еврейской самодеятельности. К искусству Юозас относился положительно, Витаутас Марцинкявичюс, распевающий " дринкен абисалэ вайн" его почему-то вовсе не смущал.
     От реб Берла я узнал подробности перевозки праха Гаона. Когда стали доставать из ямы гроб, прогнившая крышка треснула. Гаон лежал в истлевшем саване, но сам совершенно целый, словно похороны состоялись не двести лет назад, а вчера утром.
     Крышку заколотили, и гроб погрузили в автобус. По дороге кому-то пришла в голову мысль проехать через центр, возле того места, где когда-то стояли синагога Гаона и его ешива. На старых улицах Вильнюса осталась булыжная мостовая, и автобус сильно трясло. Уже потом вспомнили, будто один из основателей хасидизма, Магид из Межерича или Алтер Ребе пригрозил Гаону:
     - Твои кости будут греметь по виленским мостовым!
     Обещание исполнилось - покой праведника оказался потревоженным, и все, кто принимал участие в перевозке, умерли в течение короткого времени. Мне не удалось отыскать ни одного свидетеля.
     На новом кладбище Гаона положили, так же, как и на старом, рядом с его зятьями и Гер-цедеком, графом Потоцким, перешедшим в еврейство и сожженным по приговору католического трибунала во второй день праздника Шавуот. Вернее, если соблюдать хронологию, то первым на старом кладбище похоронили Гер-цедека, а уже после этого Гаон попросил, чтобы его положили возле праведника. При переносе могил порядок слегка перепутали; первым справа захоронили Гаона, а за ним - бывшего графа Потоцкого.
     Не знаю, насколько оно достоверно предание, рассказанное мне реб Берлом, но по его словам, в Вильне оно передавалось из уст в уста две сотни лет.
     В ночь перед казнью Гаон пришел к Гер-цедеку в тюрьму. Охраняли заключенного не то просто строго, а остервенело, и проникнуть через тройную цепь часовых было невозможно. Поступок молодого графа разъярил шляхту, и она мстила ему так же страстно, как еще совсем недавно лебезила перед ним, наследником знатнейшего рода и самого крупного состояния Польши.
     - Пойдем, - Гаон протянул руку и кандалы, словно бумажные игрушки, упали с ног Гер-цедека. - Я выведу тебя отсюда.
     - Скажите мне только одно, - попросил Гер-цедек, - это решение Неба?
     - Решение, - ответил Гаон, - но в моих силах его изменить.
     - Не нужно ничего менять, - Гер-цедек отодвинулся в глубину камеры.
     - Я не хочу пользоваться сверхъестественными силами для своего освобождения.
     Гаон не ответил. Несколько минут в камере царила тишина.
     - Хорошо, - произнес, наконец, Гаон. - Но знай, написано в наших книгах, что погибающие за веру не чувствуют боли.
     Поленницу дров, на которую палачи поставили Гер-цедека, предварительно облили водой. Мокрые дрова горят медленно, и осужденный умирает не от пламени, а от жара, долгой и мучительной смертью.
     Влажное дерево сильно дымило, и полоса дыма закрыла Гер-цедека от взоров любопытной толпы. Обычно треск разгорающихся дров перекрывался криками жертвы, но на этот раз их не было слышно. Площадь притихла, а когда порыв ветра отнес дым в сторону, взглядам палачей и ксендзов, стоящих в первом ряду, открылось удивительное зрелище: человек, стоявший на костре, улыбался...
     Место на еврейском кладбище для останков Гер-цедека определил сам Гаон. Чем он руководствовался при выборе - мы не знаем, но говорят, будто он долго ходил по кладбищу, словно вымеряя, высчитывая лишь ему известные координаты.
     После переноса над могилами соорудили склеп, небольшой домик из бетона, похожий на тот, что стоял на старом кладбище, с тремя окнами и башенкой. Автобус, в котором я возвращался с работы домой, проходил недалеко от кладбища, и я завел себе привычку два раза в неделю выходить на ближайшей остановке и молиться на могиле Гаона.
     Поначалу я долго стоял у запертой двери, вглядываясь в сумрак внутри склепа. Дверь сделали недавно, пару десятков лет назад, но выглядела она на несколько веков. Железо прогнило, нижний лист был помят, точно по нему часто-часто стучали маленькими молоточками, концы шестиконечной звезды разлохматились, краска, намазанная прямо по ржавчине, отставала целыми пластами. При небольшом усилии рисунок, созданный на двери ветром, морозом и сыростью, можно было представить, как географическую карту. Я рассматривал ее, воображая неведомую страну, ее города, реки, озера. Наверное, это всплывало во мне непрожитое до конца детство.
     Религиозные люди часто обладают большим воображением. Постоянные упражнения духа, попытка разговора с невидимым, но вездесущим Творцом развивают фантазию, а у тех, кому посчастливилось родиться в соблюдающей традиции семье, навсегда остается в сердце кусочек детства, с его наивной верой в чудеса, высшую справедливость, непременное возмездие и обязательную победу добра над злом.
     Склеп выглядел так, будто простоял добрую сотню лет. По незнанию, я отнес состояние двери и раскрошившийся бетон на счет халтурной работы строителей. Много позже, изучая Талмуд в Бней-Браке, я обнаружил объяснение быстрого разрушения могилы.
     Силы нечистоты обступают человека, точно канавка для полива окружает дерево. Ужасная, страшная нечисть вьется прямо у наших ног, и в том, что мы не видим эти создания, заключена большая милость Творца. Они кошмарны; тот, кому доведется хоть раз взглянуть на их истинное обличье, сходит с ума. Особенно тянутся они к праведникам, летят на огонек святости, будто комары на огонек лампы. Одежда мудрецов изнашивается быстрее, чем у обычного человека, из-за мелких бесов, трущихся о штанины, цепляющихся к лацканам пиджаков. На могилу Гаона нечисть, видимо, летела тучами, словно саранча во время египетских казней.
     Помечтав минут пятнадцать, я приступал к молитве. Поскольку день клонился к вечеру, я читал "Минху", послеполуденную молитву, и возвращался на остановку автобуса. Странное дело, на кладбище я приходил совершенно здоровый, а уходил с насморком.
     - Виновата сырость, - думал я, - просто нужно одеваться потеплее.
     Но свитер и даже куртка не помогали. Насморк приходил и уходил, будто по расписанию, начинаясь сразу после молитвы и отпуская только на следующий день утром, после накладывания тфиллин. Даже такому непонятливому экспериментатору как я, стало понятно, что дело не в одежде и не в сырости. Реб Берл, услышав мою историю, схватился за голову:
     - Ты с ума сошел, кто же читает "Минху" на кладбище!
     - А почему нет? - удивился я.
     - Ты будто бы задираешь мертвых: вот, я могу, а вы уже не можете. Поэтому и молитвенники не вносят на кладбище, и цицит прячут. Подумай, кого ты дразнил! Еще легко отделался, только насморком.
     Мои рассуждения о сырости, промозглой погоде и низком качестве шерстяных изделий реб Берл отбросил сходу.
     - Знаешь что, - сказал он, роясь в карманах, - вот тебе ключ от двери в склеп. Открывается с трудом, но открыть можно. Внутри молись, и читай только Псалмы. Через недельку расскажешь о результатах, экспериментатор...
     К первому посещению склепа я готовился, словно к первому свиданию с любимой девушкой. Купил пачку свечей, вечером накануне долго и тщательно мылся в душе, надел чистое белье. Однако дело чуть не завершилось крахом. Замок не открывался и, сколько я ни давил на ключ, заветный щелчок не раздавался. Спустя полчаса, ссадив пальцы до крови, я опустил руки.
     "Неужели это так и закончится, бесславно и постыдно? Ехать за слесарем, просить помощи. И ведь чего я прошу, в конце-то концов, о чем молю, чего добиваюсь?! Попасть на могилу праведника, псалмы почитать! Неужели Ты меня не пустишь?!"
     Я ухватился пальцами левой руки за головку ключа и в сердцах крутанул. Никакого результата! Я принялся крутить еще и еще, и вдруг замок, словно нехотя, щелкнул. Еще не веря, я потянул за ручку, дверь заскрежетала и начала отворяться. Видно, ее давненько не сдвигали с места, пыль на полу склепа сбилась в кучу и образовала валик, очертаниями повторяющий неровный край двери. Я разбросал валик носком ботинка, распахнул дверь и вошел.
     Внутри царили тишина, полумрак и сырость. Из бетонного пола выступали шесть надгробий. Над одним из них, первым справа, в стену была вмурована каменная доска. Среди множества выбитых на ней слов выделялось одно, подойдя поближе, я прочитал - "Элиягу". В метре от меня покоилось тело величайшего еврейского мудреца последних трех столетий - виленского Гаона.
     Начинающие духовное путешествие всегда склоны к театральности, ищут чудеса и отзываются на внешние эффекты. По мере продвижения, акцент постепенно перемещается с внешнего на скрытое, и подлинные переживания, а с ними и наслаждения, уходят во внутренний мир.
     Я расставил свечи по могилам, зажег их, притворил дверь и прикрыл глаза. Сквозь неплотно сомкнутые веки едва заметно трепетало пламя свечи на могиле Гаона, внезапно пошедший дождь шуршал по крыше. Я ждал, не знаю чего, наверное, чуда, знака, ниточки, сигнала, что меня слышат, что я здесь не один, что трепещущая, но не рвущаяся связь по-прежнему крепка, сколько ни пробуй ее на прочность. Но ничего не произошло, просто ничего.
     Свечи почти догорели, когда я вспомнил про "Псалмы". Достав из нагрудного кармана небольшую книжечку, я раскрыл ее наугад, рассчитывая на некую подсказку, в номере страницы, первом слове или фразе. Опять ничего. Тогда я принялся читать, почти не понимая смысла старинных слов, просто произнося звуки и пытаясь делать это наиболее точно. Пять, десять, пятнадцать минут. Свечи начали трещать, и буквы в книжке, и без того еле различимые, стали расплываться. И вдруг, да, вот тут, наконец, произошло так долго ожидаемое "и вдруг", но произошло вовсе не так, как его ждали, а по-своему, по единственно правильному своему, совсем не похожему на наши ожидания и мольбы. Мои руки вдруг опустились, а губы сами собой, вернее, почти сами собой забормотали, зашептали просьбы. Словно упала пелена с сердца, пропала стеснительность, исчезли робость и отчужденность недоверия. Я просил и молил о главном, о самом болезненном и невозможном, и слова сами текли, не отпуская друг друга, текли не останавливаясь, изумрудной нитью настоящей молитвы.
     Сколько она длилась - не знаю, но, наверное, недолго. Когда я очнулся, фитили свечей корежились в последних судорогах. Потрясенный, я выбрался из склепа, притворил дверь и побрел к остановке. В душе моей царили тишина и покой, я знал - все будет хорошо, просто не может, не должно быть по-другому.
     Честно говоря, причин для такого оптимизма было маловато. К тому времени семейные обстоятельства моей жизни затянулись в тугой узел, настолько тесно прилегающий к горлу, что избавиться от него можно было только самыми радикальными средствами. Но резать, рубить по живому, по еще живому, не хватало ни сердца, ни решимости. Раскачиваясь и плача, я просил на могиле Гаона о чуде, о бесконфликтном разрешении моих проблем. Просил, чтобы для меня лично дважды два стало не четыре, и даже не пять, а восемнадцать.
     Много позже, в одной из старых книг, я наткнулся на проклятие, обозначенное, как наиболее страшное из всех существующих. Поначалу оно вовсе не показалось мне страшным, но, примерив его на собственную судьбу, я понял, сколь глубокая правда заключается в этих шести словах.
     "Пусть исполнится все, о чем ты просишь", - гласило проклятие.
     Теперь, спустя жизнь, я с ужасом представляю, что стало бы с моей судьбой, если бы тогдашние просьбы на могиле Гаона были услышаны.
     Закрыть дверь мне не удалось, я просто притворил ее покрепче и тихо удалился, боясь неосторожным движением расплескать покой, воцарившийся в душе. На следующий день, взяв взаймы у механиков завода, на котором я работал, масленку с длинным и тонким горлышком, я буквально залил замок самым лучшим машинным маслом. Капельки масла выкатились наружу и заструились по ржавому железу.
     Дверь закрылась, но ее общий вид действовал на меня удручающе. Ничто в ней не походило на благородное старение, приличествующее могиле праведника, а напоминало обычные для советского строя запустение и бесхозность. И я решил действовать.
     Тогда, в самом начале перестройки, пошли разговоры о размещении на заводах частных заказов. Будто обычный гражданин может заказать на танковом заводе ограду для садового участка или, заплатив наличными, изготовить на другом засекреченном предприятии не оптический прицел снайперской винтовки, а телескоп для любительского наблюдения за звездами.
     Недолго думая, я отправился с частным заказом к зам. ген. директора по кадрам. Зам. ген. директора, сравнительно молодой литовец со странной для кадровика фамилией Панка, славился своей неусыпной бдительностью. Товарищ Панка мог часами подкарауливать на морозе негодяя, решившегося пропихнуть сквозь щель в заборе стальной лом.
     Половина старого Вильнюса отапливалась печами. Если зимним утром забраться на башню Гедиминаса, то вид открывался пасторальный: из черных труб на красных черепичных крышах, украшенных белыми шапками снега, поднимались серые столбики. Улицы старого города пропахли угольным дымом, его острый аромат я помню до сих пор. Переплетаясь с колокольным звоном тридцати вильнюсских костелов и монастырей, он создавал питательную среду для всякой нечисти, в изобилии гнездившейся под крышами старых домов. К концу зимы снег на крышах, заборах и подоконниках покрывался черной пудрой, и прикосновение к нему грозило основательно испачкать пальто.
     Уголь хранили в деревянных сарайчиках, крытых латаным толем. Под беспрестанным давлением вильнюсской непогоды крыши там и сям протекали, и полторы тонны угля, запасаемые на зиму, превращались в сверкающий черный монолит, поддающийся только лому. После одной зимы лом тупился, а то и гнулся и требовал заточки или замены, потому сей нехитрый инструмент был в большом ходу среди обывателей столицы советской Литвы. Покупать его в магазине считалось зазорным: заводов в Вильнюсе хватало, и каждый хозяин, в преддверии угольных заготовок, исхитрялся, как мог.
     Гораздо проще было бы заделать щель в заборе, но куда тогда направить охотничий азарт и благостное чувство справедливой расправы? Звездный час товарища Панки пришелся на недолгое правление Андропова. Принимая участие в рейдах по дневным сеансам кинотеатров, он умудрился изловить на одном из них начальника отдела сбыта вместе с любовницей, секретаршей главного инженера. Прелюбодеев уволили, правда, не за супружескую измену, а за нарушение трудовой дисциплины, и Панка несколько недель ходил, словно накачанный горячим воздухом. Окружающие опасались, что зам. генерального в любую секунду оторвется от земли и торжественно отплывет в серое литовское небо.
     - Вот, - сказал я, протягивая товарищу зам.директора написанное от руки заявление, - прошу завизировать.
     - Это, что это? - не сразу сообразил Панка, разглядывая прошение.
     - Дедушка у меня на кладбище лежит, - начал я, стараясь придать своему голосу самый обыденный тон, будто речь шла о простейших, сто раз деланных делах. - Ограда проржавела, дверь сгнила, надо чинить. Прошу оформить наряд на ремонт согласно прейскуранту.
     Панка наморщил лоб. Обычно "левые" работы производились на заводе вечером: за бутылку водки охранники отворачивались, давая возможность нарушителям сначала заволочь на подотчетную территорию подлежащий ремонту предмет, а затем, спустя несколько часов или дней - выволочь. Я был первым, кто обратился с такого рода просьбой в официальном порядке, и Панка явно себе не представлял, что со мной делать.
     - Ты это, - сказал он после нескольких минут напряженного размышления, - ты обожди немного. Я проверю, как это оформлять, и сообщу.
     - Так я зайду завтра?
     - Нет, лучше послезавтра. А еще лучше, через неделю.
     - Спасибо.
     - Чего уж там.
     Через неделю товарищ зам. генерального долго морщил лоб, будто бы вспоминая, чего я от него хочу. Не было ни тени сомнения - он прекрасно помнит, о чем идет речь. Тягостное молчание повисло в комнате, но помогать Панке я не собирался.
     - Ты это, вот что, - наконец молвил он, прервав затянувшуюся паузу. - Зайди еще через неделю.
     Я зашел через неделю, и через две, и через три. На пятый или шестой визит Панка сломался.
     - Знаешь что, - сказал он, стыдливо отводя глаза в сторону, - я дам указание начальнику охраны, он тебя пропустит. Сколько там стоит этот ремонт…
     - Я заплачу. Сколько будет стоить, столько и заплачу.
     - Да никто не знает, сколько это будет стоить, - рявкнул Панка. - В этом-то и проблема! Нету ни нормативов, ни прейскурантов. Что я, из-за твоего дедушки начну новый стандарт предприятия разрабатывать? Знаешь, сколько времени я на твою ограду потратил! Мой труд тоже не бесплатный.
     - Спасибо, спасибо! - я быстренько пошел к выходу. - Так вы известите начальника охраны?
     - Прямо сейчас, - Панка поднял трубку. - Вези свою дверь.
     Снять и погрузить дверь в "пикапчик" труда не составило, настоящая проблема заключалась в другом. В те годы слово "еврей" и особенно символ еврейства - шестиконечная звезда, воспринимались будто нечто зазорное, вроде слова "сука". Само по себе выражение вполне пристойное и в литературе встречается, но вслух произносить неудобно. Дверь украшала огромная шестиконечная звезда, нести ее с таким украшением через весь завод означало не только привлечь к себе всеобщее внимание, но и вызвать многочисленные пересуды и толки. Поэтому я раздобыл рулон мешковины и старательно укутал дверь, наподобие того, как бойцы спецназа пеленают бинтами свои автоматы.
     Панка не подвел, и на проходной меня пропустили без второго звука. Я втащил дверь на ремонтный участок и приступил к раздаче магарыча. Расчет был чрезвычайно прост: пара рабочих рук - одна бутылка водки, две пары - две бутылки.
     - Чья могилка-то? - поинтересовались слесаря, узрев магендавид во всем размахе его треугольников.
     - Дедушки, - ответил я, незаметно для себя самого оказываясь в одной компании с Остапом Бендером. Единственное, что оправдывало мое незаконное присоединение к семье виленского Гаона, была благая цель этой маленькой лжи: объяснять работягам, чью могилу я собираюсь ремонтировать, не имело никакого смысла.
     Дверь не просто починили, а отреставрировали, заменив сгнившее железо нержавейкой. Старую краску сбили на пескоструйке и положили новую, предварительно как следует загрунтовав. Замок я купил самый лучший, и слесаря скроили для него аккуратную коробочку из жести, защиту от влаги и сырости. Коробочку покрасили черной краской, и она стала напоминать футляр для тфиллин. Поместив замок внутрь, его набили специальным солидолом, густой смазкой, защищающей механизм от любого вида коррозии. Думаю, замок работает до сих пор, поскольку солидол использовался для защиты электромоторов, двигающих щетки стеклоочистителей на рубках военных кораблей, и сносу ему просто не было.
     Я очень торопил слесарей - ведь склеп оставался открытым, и мало ли какая холера могла забрести в него по своей нечистой нужде. Но все обошлось, через день дверь была готова, я опять укутал ее мешковиной и беспрепятственно вынес с завода. Петли, вмурованные в бетон склепа, я обильно смазал тем же солидолом, навесил дверь и, вставив ключ, повернул его по часовой стрелке. Замок, мягко щелкнув, закрылся. Легким поворотом пальцев я вернул ключ в прежнее положение, и снова закрыл; теперь управиться с замком смог бы и трехлетний ребенок.
     Новые ключи я отдал реб Берлу, два он оставил у себя, а третий вернул мне.
     - Раз ты уже взялся за такое дело, - сказал он, протягивая ключ,-побудь немного хранителем могилы. - Не все старикам на себе тащить, пора и молодежи плечо подставить.
     - А в чем заключаются обязанности, - поинтересовался я, принимая ключ.
     - Чтоб так особенно, то ни в чем. Держи порядок, наведывайся почаще и, если кто попросит, води смотреть. Но будь осторожен, близость к праведнику - непростое дело.
     - А чего остерегаться?
     - Да конкретно ничего, будь хорошим евреем и не обижай людей.
     Несколько недель меня не покидало приподнятое настроение, похожее на тот, первый восторг, а потом заботы и тягости взяли свое. Сказать по правде, я ожидал если не полного и немедленного исполнения всех просьб, то хотя бы начала, первой весточки. Но она не появлялась - тьма мне не давала знака.
     Реб Берл начал посылать ко мне тех, кто хотел посетить могилу Гаона. Их было немного, этих гостей, и все они оказались со странностями, каждый со своей.
     В одну из суббот в синагоге появился хабадник из Ленинграда, Авигдор. Он остановился у своей дальней родственницы и вечером пришел на миньян. Мы разговорились, Авигдор выглядел обычным, не внушающим никаких подозрений человеком.
     Странное началось на следующий день, после утренней молитвы. Синагога была полна книг, их присылали со всей Литвы из разрушенных и разграбленных молитвенных домов, по словам стариков, приходили посылки из украинских и белорусских городов, в которых не осталось ни синагог, ни евреев. Книг собралось великое множество, целая библиотека, и мы с приятелем потихоньку разгребали это богатство, сортируя, очищая от пыли, и расставляя по полкам на втором этаже, в женской половине. Женщины, старые старушки, появлялись там один раз в году, на Йом-Кипур, и "женской" половина называлась исключительно по старой памяти. Хотя, в общем-то, вся синагога держалась именно на той самой старой памяти, поскольку новых событий в ее жизни уже не происходило.
     Разыскав среди завалов особенно хорошо сохранившиеся книги, мы переносили их вниз, в главный зал. Постепенно там также собралась очень прилично выглядевшая библиотечка. Огромные тома Талмуда в толстых кожаных переплетах с золотым тиснением, сборники галахических постановлений, книги наиболее известных комментаторов. Конечно же, на почетном месте красовались четыре тома "Шулхан Арух" из частного собрания купца Лейба Виткина. Так, по крайней мере, было вытиснено на корешках. Авигдор снял с полки одну из них и буквально впился в нее глазами, казалось, совсем позабыв о молитве.
     После окончания службы он подбежал к реб Берлу с выражением чрезвычайного беспокойства на лице, покрытом клочковатой бородой.
     - Вы староста синагоги?
     - Да, - ответил реб Берл.
     - А раввин тут есть?
     Более идиотский вопрос трудно было задать. На весь Советский Союз власти разрешили только одного раввина, в Москве, и ходить к нему советоваться означало то же самое, что ходить советоваться прямо к куратору еврейского отдела КГБ. Не знать таких элементарных вещей Авигдор не мог, следовательно, в его голове варилась очень странная каша. Но это еще было ничем по сравнению со следующим вопросом.
     - Нет, последнего виленского раввина расстреляли в сорок первом году. У вас есть еще вопросы?
     -Да, да, - зачастил Авигдор. - Я остановился у родственницы, пожилой женщины, лет шестьдесят, если не больше, да?
     - Что, да? - не понял реб Берл.
     Но Авигдор продолжал, "да", как выяснилось, он добавлял почти после каждого предложения, вместо точки или для связки мыслей.
     - Так вот, комната у нее одна, я спал на диванчике за шкафом. А сейчас прочитал в "Шулхан Арухе", будто если мужчина провел ночь в одной комнате наедине с женщиной, он должен на ней жениться, да?
     - Что, да? - опять переспросил реб Берл.
     - Так я обязан жениться или нет?
     Реб Берл тяжело вздохнул.
     - Послушайте, молодой человек, - сказал он, начиная складывать таллит. - Написано в Торе, что нужно есть кошерную пищу. Написано, можно открыть и убедиться. А еще написано в Торе, что нужно накладывать тфиллин. Тоже написано. Но покажите мне, где написано в Торе, что нужно быть идиотом?
     - Так значит, я не обязан жениться, да? - с облегчением вздохнул Авигдор?
     - Ну почему, если вам так сильно хочется, можете попробовать. Она ваша дальняя родственница или ближняя?
     Глаза у реб Берла заискрились. Авигдор, наконец, понял всю нелепость своего вопроса и тоже заулыбался.
     На следующий день, в воскресенье, я повез его на кладбище. Молился Авигдор неистово и бесконечно: я успел прочитать все свои постоянные псалмы, попросить просьбы, просто подумать, разглядывая серую стенку склепа, погулять по кладбищу, еще раз постоять возле Авигдора, а он все раскачивался и раскачивался, ничего не замечая вокруг себя. В конце концов, мне это надоело, и я начал интеллигентно покашливать. Никакой реакции. Закашлял сильнее. То же самое. Наконец я решительно прикоснулся к плечу Авигдора.
     - Мне пора, я должен запереть склеп.
     - А, да-да, хорошо. Хорошо.
     Мы вышли наружу. Лицо Авигдора сияло.
     - Знаешь, какая роскошная идея пришла мне в голову? Пора кончать эту свару между хасидами и миснагдим. Я соберу хабадский миньян, мы приедем сюда на могилу и завершим двухвековую распрю, да?
     - Вряд ли Гаон станет с вами разговаривать. А больше тут завершать не с кем.
     Но Авигдор не слушал, его несло:
     - Отцы ели виноград, а у детей оскомина. Сделаем "лехаим", почитаем псалмы, поучим хасидут - и делу конец.
     - Ой ли, конец?
     - Конец, конец, я тебе говорю, нет такой преграды, что устоит перед желанием, да?
     Всю дорогу обратно он гудел и, крутя руками словно пропеллером, перечислял тех, кому он позвонит, кто согласится наверняка, а кого придется уговаривать. Когда автобус въехал на улицы старой части Вильнюса, Авигдор уже призвал под свое знамя около тридцати хабадников и лихорадочно соображал, как и у кого их разместить. От продолжения разговора я уклонился, сославшись на семейные дела, и поскорее удрал.
     Еврейский мир очень тесен, и слухи в нем разносятся со скоростью электричества, мчащегося по телефонным проводам с одного конца света на другой. После возвращения в Ленинград Авигдор развил бурную деятельность и даже начал собирать с потенциальных участников деньги на билеты. Дело начало приобретать реальные очертания, пока кто-то из хасидов не поведал о затее одному из заезжих раввинов, проникавших в Союз под видом невинных туристов. Раввин пришел в ужас и тут же позвонил в Бруклин другому раввину, тот написал записку Любавическому Ребе. Что точно ответил Ребе, молва не сохранила, но Авигдор несколько дней ходил с видом побитой собаки и раздавал собранные деньги. Так бесславно, даже толком не начавшись, закончилась попытка хасидско-литовского примирения.
     Другой, особенно запомнившийся мне чудак, был геофизик, уволенный за подачу документов на выезд. Поначалу его идеи показались мне довольно здравыми, и несколько раз я помогал ему производить измерения. Геофизик предположил, будто святость места должна повлиять на давление, напряженность магнитного поля, радиоактивность и на другие, неведомые мне физические параметры. Короче говоря, он решил поверить алгеброй гармонию, и это выглядело интересным.
     Для чистоты эксперимента мы провели замеры в нескольких явно прозаических местах: на Кальварийском рынке, возле центрального универмага и рядом с Дворцом спорта.
     Вначале геофизик удовлетворенно посвистывал, но, по мере накопления массы данных, радостное возбуждение начала работы постепенно сменилось унынием. Разница между замерами никак не вписывалась в теорию.
     В конце-концов, мы добрались и до могилы Гаона. Датчики установили в трех точках внутри склепа и в четырех снаружи. Увы, показания оказались близки к данным, полученным возле Дворца спорта. Судя по всему, святость места определялась какими-то другими параметрами.
     - Так, - сказал геофизик и решительно достал из рюкзака саперную лопатку. - Эксперимент нужно доводить до конца. Сейчас выроем шурф и заложим датчики в непосредственной близости к святым мощам.
     - Насчет мощей это ты с христианством напутал, - ответил я, отпихивая лопатку в сторону. - Знаешь, что произошло с теми, кто переносил могилу?
     Выслушав мой рассказ, геофизик усмехнулся и, присев на корточки, решительно вонзил лопатку в землю
     - Мы же не будем добираться до тела, рядом пройдем, для науки, для истины.
     Я положил руку на его плечо и слегка встряхнул.
     - Послушай, до тех пор, пока я хранитель могилы, никаких раскопок тут не будет. Понятно?
     - Понятно, - неожиданно легко согласился геофизик и упрятал лопатку поглубже в рюкзак. Поразмыслив несколько минут, он нашел другое решение: провал эксперимента объяснился неточностью приборов.
     - Смотаюсь в Москву, привезу оттуда современные аппараты, и заживем, как никогда! - пообещал он, сворачивая оборудование.
     О дальнейшем ходе расследования мне ничего не известно: то ли геофизик получил разрешение и благополучно отбыл в милую его сердцу Австралию, то ли приборы ему никто не дал.
     Перед отъездом из Вильнюса он успел забежать в синагогу и пару часов покопаться в библиотеке. Обнаружив старый молитвенник, геофизик выцыганил его у реб Берла. Зачем - непонятно, на иврите он не знал ни одной буквы. Наверное, его привлекла дата издания, ему показалось, что такие древние книги стоят много денег.
     - А что за молитвенник? - поинтересовался я у реб Берла.
     -Да какой-то непонятный, - ответил он, - не ашкеназский и не сефардский. Делать с ним все равно нечего, пусть берет, хоть одному еврею радость от этой книги.
     Время шло, и с медленным поскрипыванием его колес, неспешным проворачиванием, постукиванием и равномерным боем часов, меч опустился на узел моей семейной жизни, и сплетенные, казалось бы, навечно, половины разлетелись, свободные, в разные стороны, зализывая раны и отирая кровавый пот. Следующий шаг почти автоматически привел меня в ОВИР, отдел виз и регистраций.
     Внимательно изучив мои документы, миленькая литовка с волосами цвета выцветших рыбацких сетей и в форме капитана милиции вернула анкету.
     - Вы не ошиблись, - спросила она, протягивая лист, где указывалась степень родства. - Графы не перепутали?
     Действительно, выглядело это странно. В графе "остающиеся родственники" стояли имена отца, матери, бабушек, брата, бывшей жены и двух детей. В месте, где нужно было указать, с кем я желаю воссоединиться, сиротливо чернела только одна фамилия. Степень родства выглядела еще более странно: брат жены брата.
     - Нет, не перепутал.
     В руках у капитанши оказалась копия свидетельства о разводе.
     - Вы специально развелись для выезда? Еще двух недель не прошло.
     - Так получилось.
     - Хорошо, оставляйте документы. Однако хочу вас сразу предупредить, шансы невелики.
     - Б-г поможет.
     Капитанша улыбнулась.
     - Надежда мать дураков, но без нее не прожить.
     Не понравилась мне ее улыбка. Улыбка спокойной уверенности в правоте порядка и стоящей за ним силы. Улыбка исследователя, изучающего забавную мушку под объективом микроскопа.
     За ответом следовало придти минимум через месяц, как раз на следующий день после Шавуот. Оставалось уповать на лучшее и молиться.
     Три недели прошли незаметно, а на четвертую тучи над моей головой начали сгущаться, и тяжелые капли, провозвестники приближающейся бури, забарабанили по зонтику "упования на лучшее".
     К соседям по коммуналке в старом городе, где я временно снимал комнату, явился участковый и начал наводить справки о моем моральном облике и уровне нарушения общественного порядка. Сама постановка вопроса сразу переводила меня в подозреваемые и все, что оставалось выяснить, это насколько мой образ жизни наносит вред окружающей советской среде. Соседи, каждый по одиночке и шепотом, доверительно поведали мне о визите, заверив, будто именно они, в отличие от всех прочих соседей, ну, ты понимаешь, кого я имею в виду, сообщили только самое лучшее.
     Положиться на их шепот мог только круглый дурак, я не сомневался, что в руках участкового оказалось достаточно материалов, способных послужить основанием для суда. Впрочем, суд мог состояться и вовсе без наличия каких бы то ни было материалов, но все-таки визит участкового представлял собой отчетливый симптом начинающегося процесса.
     Второй симптом, куда опаснее первого, принес в своем клювике зам. ген. директора. Проходя по коридору заводоуправления, товарищ Панка, вместо обычного едва различимого кивка, удостоил меня несколькими словами.
     - Ты, это, зайди в первый отдел, там бумага для тебя лежит. Иди прямо сейчас.
     Первый отдел мог означать или вызов в КГБ, или повестку в военкомат. Так "доставали" тех, кто не принимал обычные повестки, приносимые почтальоном. Я погулял полдня, не решаясь подойти к двери на втором этаже, обитой, точно школьные тетради по математике, коричневым дерматином, пока не сподобился еще более высокой чести.
     Секретарша отдела позвала меня к телефону.
     - Ну, ты это, чего не идешь? - раздался в трубке знакомый голос. - Я же сказал: прямо сейчас. Не откладывай до завтра.
     Такой интерес к моей особе не сулил ничего хорошего. Однако деваться было некуда, и я пошел.
     В первом отделе мне вручили повестку в военкомат. Срок явки был замечательный - сразу после Шавуот, в обещанный день получения ответа из ОВИРа. В общем-то, можно было сказать, что ответ я уже получил.
     Последнее мое столкновение с военкоматом произошло зимой. Меня вызвали на военные сборы, но не через первый отдел, а обыкновенной повесткой на дом. Тогда, в глазах власти, я еще был вполне законопослушным гражданином.
     Сборы, или "скачки" на сленге, должны были происходить за городом, в военном лагере. Две недели без отрыва плюс казенная пища - весьма непростой период для человека, соблюдающего заповеди. Если с кошером еще можно было управиться, питаясь только хлебом и картошкой, то о субботе и молитве не могло быть и речи. Стоило лишь представить, как я накладываю тфиллин в углу казармы или заворачиваюсь в таллит, а пятьдесят рож начинают вытягивать носы и вострить уши, и всякое желание молиться пропадало напрочь.
     Собрав рюкзак, я долго не решался затянуть узел, вертя в руках мешочек с тфиллин. Брать или не брать? А вдруг представится возможность? Но если найдут, начнут расспрашивать… И вообще, могут испортить, тогда где другие возьмешь? Эти я долго выпрашивал из Москвы, пока не сжалились надо мной распределители и не бросили с барского плеча пару хороших тфиллин, только привезенных из Нью-Йорка все теми же "невинными" туристами с бородами и тщательно запрятанными кистями цицит. Соображения логики и здравого смысла были против столь явного безрассудства. Я еще немного повертел мешочек в руках и засунул его в рюкзак. Будь, что будет…
     Утро выдалось холодное, минус пятнадцать, по масштабам вильнюсской зимы - суровый мороз. Возле места сбора, клуба завода топливной аппаратуры, топталось на снегу несколько сот человек. Над толпой витали морозный пар, смешанный с никотином, и густой мат. В этой компании мне предстояло провести две недели без всякого перерыва.
     Из клуба вышел капитан и бодро покричал в толпу. Его никто не слушал. Капитан ушел обратно в здание и, спустя несколько минут, вернулся с мегафоном в руках.
     - Значит так, орлы, - прогавкал мегафон. - Сейчас подойдут автобусы, на каждом написаны буквы, чья фамилия на какую начинается, тот туда и садится. Вопросов нет? Исполняйте.
     Автобусы подъехали через час, когда все замерзли до основания ног и хотели только одного: поскорее добраться до тепла. Возможно, в этом и состояла истинная причина опоздания, хотя трудно ожидать такой психологической подкованности от командиров советской армии. Скорее всего, они просто опоздали.
     Не успели автобусы остановиться и открыть двери, как толпа бросилась на штурм. Ехать далеко, сидячих мест на всех не хватит. Я тоже рванул к автобусу со своей буквой и вдруг замер. В моей промороженной голове внезапно стало так же спокойно и ясно, словно тогда, на могиле Гаона. Я дошел до последнего автобуса и остановился прямо перед ним.
     Через пятнадцать минут посадка закончилась. Вдоль колонны сновали несколько пока еще не нашедших свою букву резервистов. Я продолжал стоять на месте.
     Из клуба вывалилась группа сержантов, по одному на автобус. Проходя мимо меня, каждый грозно вопрошал:
     - А ты чего стоишь, фамилию свою забыл?
     - Капитан приказал, - спокойно объяснял я, - стой здесь и все. Почему, чего, сам не знаю.
     Сержанты заняли свои места, двери затворились, и колонна тронулась. Спустя несколько минут перед клубом остались я и еще несколько человек, то ли опоздавших, то ли со справками об освобождении.
     Капитан вышел из клуба и оглядел оставшееся воинство.
     - Всем зайти внутрь, - приказал он и тут же личным примером продемонстрировал правильное выполнение команды.
     Внутри стояла теплынь, батареи работали на полную мощность, и мы несколько минут "отходили", расстегнув пальто и сняв шапки.
     - Ну что, лодыри, симулянты, "справочники", - провозгласил капитан, обходя наш заиндевелый строй. - Кто хочет сегодня поработать?
     С юмором у капитана все было в порядке, и я не выдержал.
     - А на ликероводочный заявки есть?
     - Ликероводочный на сегодня заявок не прислал, - подхватил капитан, - зато на каждый штык имеется по десять повесток, которые нужно доставить в течение дня. После этого можете считать себя свободными.
     - А как с нашими повестками? - поинтересовался кто-то опытный.
     - Личность, доставившая в военкомат десять подписанных повесток, получит обратно свою, с погашенной на текущий год задолженностью Советской Армии и Военно-морскому флоту.
     Лучшего варианта нельзя было ожидать. Повестки я разносил до самого вечера, по несколько раз возвращаясь к одним и тем же адресатам. Нужно было не просто вручить повестку, а заставить жертву подписаться на корешке. До военкомата я добрался только в девять вечера, сдал подписанные корешки и, отпущенный на все четыре стороны до следующего указания, отправился домой.
     Весточка, принесенная Панкой, выглядела куда серьезнее; вручение повестки через первый отдел означало обязательную явку и, почти наверняка, встречу в военкомате с сотрудником КГБ. Могли отобрать паспорт, могли "забрить" на три месяца в армию, могли посадить на пятнадцать суток - в общем, могли все, что угодно.
     В такой, весьма способствующей раскаянию обстановке, я встретил Шавуот. Праздник прошел как обычно, разве только молился я с большей сосредоточенностью и рвением.
     На следующий день, помахав перед носом секретарши повесткой из военкомата, я ушел с работы с самого утра. Здание комиссариата находилось в центре старого города, в десяти минутах ходьбы от синагоги, и ноги, сами собой, привели меня к ее уютному зданию. Реб Берл сметал пыль со ступенек.
     - Соскучился?
     - Соскучился.
     Я поднялся на второй этаж, достал том Талмуда и распахнул его там, где закончил читать перед праздником. По еврейской традиции, в трудную минуту нужно отложить в сторону все дела и немного поучиться.
     Но учеба не шла, мысли разлетались в разные стороны, словно птицы, упорхнувшие из сети птицелова. Минут через десять снизу раздался голос реб Берла:
     - Спускайся, гости пришли.
     Под "гостями" обычно подразумевались иностранцы. Старики совсем не знали английского, и объясняться с туристами приходилось мне.
     Я не ошибся, в большом зале синагоги восхищенно озиралась пара явно зарубежного происхождения. Дело было не в одежке, хотя и одеждой они явно выделялись из общей массы, а в иной манере стоять, поворачивать голову, двигать руками
     - И эти лопочут о Гаоне, - голос реб Берла выдавал его раздражение, - так передай им, что встретиться с ним невозможно. Пусть обождут до своих ста двадцати.
     Несколько месяцев назад в синагогу забрела группа американцев из медвежьего угла, то ли Минессоты, то ли Миссури. Откуда-то они прослышали о знаменитом еврейском мудреце из Вильны и на полном серьезе просили реб Берла устроить им встречу с Гаоном.
     - Последний раз его видели в этом городе лет двести назад, - ответил реб Берл, - но, если вы хотите, попробуйте поискать, возможно, он бродит по улицам, в ожидании встречи с вами.
     Сегодняшняя пара точно знала, чего она хочет. Им нужна была могила Гаона, и прямо сейчас. Если можно, пожалуйста. Мы очень просим. И жалобные взгляды человека, попавшего в стесненные обстоятельства.
     Особенно просяще выглядела жена, симпатичных размеров крашеная блондинка в джинсовом сарафане. Вообще-то говоря, американок другого колера я никогда не встречал; то ли все они, в качестве маскировки, специально перед поездкой в Россию перекрашивались под блонду, то ли иные цвета считались в Америке неприличными. Честно говоря, у меня не было никакой охоты ехать на кладбище, предстоящее посещение военкомата занимало мысли без остатка. Но блондинка так жалобно смотрела, строила такие умильные гримаски, что я не выдержал и согласился.
     - Только, пожалуйста, - предупредил я их, - в такси ни слова. Все таксисты - агенты КГБ, могут сразу сообщить, и нас заберут прямо из автомобиля.
     Перепуганные американцы забились на заднее сиденье и всю дорогу просидели точно мыши, поблескивая любопытными глазами на проплывающие за окнами пейзажи старой Вильны. Когда машины остановилась перед воротами кладбища, они резво высыпались из такси и рванули к воротам, створки которых украшали два огромных магендавида. Таксист вопросительно посмотрел на меня.
     Положение получилось просто идиотское. Обычно встречи с иностранцами неплохо обогащали, расчувствовавшиеся туристы одаривали гида мелкими, с их точки зрения, подарками, стоившими в СССР немалые деньги. Однажды мой приятель получил от особенно растроганного туриста фотоаппарат, который тот жестом грузинского князя попросту снял с шеи и передал несчастному советскому еврею. Несмотря на всплеск эмоций, пленку из камеры он все-таки вытащил, продемонстрировав сим разницу между отсталым грузинским феодалом и просвещенным американцем.
     Мой приятель, работавший инженером в проектном институте, отнес фотоаппарат в комиссионку и вернулся из нее с вытаращенными глазами. За подарок "князя" ему тут же отсчитали его полуторагодовую зарплату и усиленно приглашали заходить еще. В продажу камера так и не поступила, видимо, продавцы "наварили" на ней еще пару месячных окладов советского инженера.
     Наверное, я был единственным гидом американских туристов, который рассчитался за такси из собственного кармана. Но деваться было некуда, парочка уже скрылась за воротами и осторожно поглядывала из-за створок, выжидая, когда я освобожусь от "агента КГБ".
     Не успел я отворить до конца дверь, как блондинка веретеном ввернулась в прохладный полумрак склепа. На голове у нее оказалась невесть откуда-то взявшаяся косынка, сразу превратившая гладкую американку в обыкновенную еврейку. Я отвернулся: у нас не принято рассматривать молящегося, особенно женщину.
     Ее муж тем временем расстегнул сумку, извлек из нее штатив, видеокамеру, не торопясь, свинтил их вместе, и, установив напротив склепа, принялся за съемки. Так продолжалось несколько минут; ухали голуби в ветвях кладбищенских сосен, осторожно стрекотали сверчки в траве на братской могиле жертв погрома, тихонько жужжала видеокамера. Вдруг из склепа послышались странные звуки, напоминающие то ли заглушаемый кашель, то ли сдавленные рыдания. Я заглянул внутрь. Американка билась головой о плиту над могилой Гаона и стонала сквозь крепко сжатые губы. Слезы обильно текли из ее глаз, орошая бетон надгробия. Благополучные люди так себя не ведут на могилах праведников, видимо проблем у этой благополучной с виду парочки хватало.
     Я высунул голову из склепа и отошел в сторону. Через несколько минут американка позвала мужа. Разобрать ее неразрывное бормотание я не смог, но муж разобрался в нем с завидной легкостью. Он вытащил из сумки небольшую косметичку и на секунду заглянул в склеп. Блондинка появилась спустя несколько минут, успев привести себя в порядок, Кроме припухших век и отяжелевших мешков под глазами, ничто не выдавало в ней женщину, недавно рыдавшую навзрыд. Косынка сидела на ней уже кокетливо, превратившись из ритуального покрытия волос в украшение.
     - Я слышала, будто на виленском кладбище есть могилы и других праведников,- спросила она, выходя из склепа.
     - Да, недалеко лежит реб Хаим-Ойзер, последний раввин Вильны. Но, - тут я понизил голос, - нельзя ли попросить вашего мужа чем-нибудь прикрыть голову.
     - А ему не нужно, - улыбнулась блондинка, - он не еврей, - он гой!
     - Гой! - отозвался на знакомое слово американец и широко улыбнулся. - Да, да, я гой, семь заповедей Ноя. Но зато мои дети - сплошные евреи!
     Он улыбнулся блондинке и она, отведя рукой пролетавшую паутинку, грустно улыбнулась в ответ.
     Усаживаясь в такси, я любезно предложил американке место возле водителя - теперь пусть сама расплачивается. По моей просьбе таксист высадил нас за два квартала от гостиницы, показываться в обществе туристов на просматриваемой со всех сторон площади я не хотел. Американка, не глядя, сунула таксисту крупную купюру и выскочила из машины. Для нее это, очевидно, были не деньги. Обрадованный таксист еле дождался, пока захлопнется дверь, и рванул с места. Сдачу он дать и не подумал.
     Широкая лестница перед гостиницей вела к набережной. В такое время дня там было пусто. Зеленоватая вода Нериса быстро неслась мимо каменных плит, крутя травинки и цветы, брошенные кем-то в знак прощания или встречи. Американцы, словно спохватившись, принялись расспрашивать о моей жизни, проблемах, планах. Не знаю, какой стих на меня накатил, но я выложил им все, что предстояло пройти в ближайшее время. Перспективы вырисовывались самые неблагоприятные. Американцы сочувственно кивали головами. Скорее всего, они плохо представляли опасность ситуации, или я неверно разгадывал их язык жестов и мимику. Вернувшись к гостинице, мы распрощались. Американец крепко пожал мою руку, а блондинка вдруг заглянула мне прямо в глаза.
     - Я не хотела говорить, - сказала она дрожащим от волнения голосом, - но я потомок Гаона. Самый настоящий, по прямой линии. В нашей семье всегда этим очень гордились. Я небольшая праведница, - тут она горько усмехнулась, - но от имени моего святого предка я благословляю тебя. Пусть все преграды, стоящие на твоем пути, испарятся, будто утренняя роса. Счастливой тебе дороги в Эрец Исраэль, и молись там за нас.
     Она резко повернулась и пошла от меня к гостинице, красивая женщина в джинсовом сарафане и белых кроссовках, потомок виленского Гаона. Муж семенил сбоку, закинув объемистую сумку за спину.
     Стих продолжал катить, мне показалось, будто эти слова, эти, в общем-то, ничего не значащие, обыкновенные добрые пожелания, имеют настоящий вес и значение. Будто все мои молитвы и просьбы, ожидавшие своего часа и спавшие под гнетом обстоятельств и причин, освободились этими словами и взмыли к сияющему Престолу.
     Подлинные причины всех бед находятся внутри нас. Я шел в военкомат спокойный и даже веселый, я был абсолютно уверен, что все закончится благополучно.
     Так и получилось. Дежурная, посмотрев на мою повестку, кивнула в сторону лестницы.
     - На второй этаж, двести пятая комната.
     В комнате у меня попросили военный билет, быстро поставили в нем штампик и отпустили восвояси. На крыльях того же стиха я помчался в ОВИР. Отсидев длинную очередь - визы на постоянное место жительства и туристические выдавали в одной комнате, и очередь состояла из поляков, собирающихся в Польшу к родственникам или просто покататься - отворил дверь и увидел знакомое лицо.
     Милая белесая капитанша приветливо улыбнулась. На сей раз ее улыбка не вызвала у меня ощущения подвоха.
     Раскрыв папку, она достала из нее зеленый листик и произнесла:
     - Вам открыта виза через Чоп, начиная со вчерашнего дня. Оформляйте документы и выезжайте.
     Вот так, простым, будничным голосом мне возвестили о том, что с этого момента моя жизнь теперь всегда будет делиться на два периода: до и после.
     Я много думал о смысле происшедшего в тот день: когда американка благословляла меня, зеленый листочек визы уже лежал в папочке. Возможно, благословение переменило задним числом прошлое, ведь ось времени перед Его лицом - обыкновенная ось координат, словно в наших школьных тетрадках по математике, и прикоснуться к любой ее точке для Него не составляет никаких проблем.
     А может быть, с Неба решили меня успокоить и приоткрыли завесу, чуть обнажили механизм с медленным поскрипыванием его колес, неспешным проворачиванием, постукиванием и равномерным боем часов.
     Волна удачи подхватила и понесла, случайности ловко зацеплялись одна за другую, и отьездную пору, представляющую для нормального человека бег с препятствиями, я преодолел за рекордно короткий срок. Все получалось: нужные люди оказывались на своем месте, легко подписывали бумаги, не терзали придирками и заморочками. В принципе, к отъезду я был готов уже через три недели, но вмешались всякие мелкие пакости, порой оказывающиеся важнее всего прочего, и только спустя два месяца после разговора с капитан шей я вышел из здания аэропорта Бен-Гурион, потрогал слоистый ствол пальмы, взглянул на небо с незнакомым расположением звезд и, впервые за последние месяцы, заплакал.
     Устройство на новом месте также пошло легко, я записался в ульпан и посещал его через день на третий, поскольку ивритом, в рамках программы, владел совершено свободно. В общем-то, я бы мог сам преподавать в этом ульпане или просто отказаться от него и сразу начинать поиски работы, но возможность полгода отдохнуть и насладиться спокойным узнаванием страны оказалась сильнее страха перед неведомым будущим. Я много ездил по Израилю, навещал знакомых, часами сидел в уличных кафе и рассматривал проходящих мимо людей. Они были очень разными и совершено не похожими на тех, кого я привык наблюдать в Литве.
     Через полгода ульпан закончился, я зашел в первое попавшееся агентство по трудоустройству, заполнил бланки. Оказалось, что предварительно нужно заплатить несколько сот шекелей, и я заплатил их, без лишнего слова. Агентша, смуглая восточная еврейка, стройная, как лулав, с пышной копной иссиня-черных, проволочно торчащих волос, выдала мне направление на интервью. Я поехал.
     Фирма называлась "Мульти-Лок" и выпускала всевозможные замки, железные двери для квартир, сейфы. Начальник отдела кадров переправил меня начальнику производства, тот начальнику цеха. В цеху стояли знакомые станки, привычно скрипело железо, сыпалась под ноги такая же стружка - обстановка выглядела куда более знакомой, чем на улице. Мы поговорили на общетехнические темы, начальник подивился моему ивриту, нестандартному для вновь прибывшего, я осторожно поинтересовался зарплатой - для начала она почудилась вполне приличной - и подписал договор.
     По условию, мне полагалась отметиться в агентстве по трудоустройству, я вернулся обратно в городок, ставший теперь моим, и отдал агентше подписанный начальником отдела кадров корешок направления. Ее лицо выразило крайнее удивление.
     - Что нибудь не так? - осторожно поинтересовался я.
     - Нет, нет, все в полном порядке.
     Через два дня я вышел на работу. С тех пор прошло пятнадцать лет, я давно получил "постоянство" и даже сделал небольшую карьеру. Фирма оказалась прочной и за эти годы превратилась в солидное предприятие, с которого я рассчитываю уйти на пенсию.
     Несколько лет назад хозяин устроил для сотрудников день отдыха: всех посадили в автобусы и повезли на Мертвое море, в гостиницу с неподходящим для Израиля названием "Нирвана". В автобусе был телевизор, и всю дорогу крутили старые израильские фильмы, милые сердцу так же, как и пустынный пейзаж за окнами. После Арада дорога нырнула вниз, и автобус, не снижая скорости, понесся вдоль края обрыва. За голубой пропастью Мертвого моря вздымались сапфировые горы Моава, но на пейзаж никто не смотрел, внимание было приковано к телевизору. Даже водитель нет-нет да бросал взгляд на экран, вызывая у меня живейшее беспокойство за благополучный исход поездки.
     Но добрались мы вполне нормально, публика сменила джинсы и куртки на плавки и купальники и рассыпалась по пляжу. Я уселся под зонтиком во дворе гостинцы, достал из сумки книжку и погрузился в чтение. Курортные восторги меня давно не трогают, а вид сотрудников и сотрудниц без верхней одежды настолько не эстетичен, что диву даешься, зачем людям понадобилось публично позориться. Я бы с удовольствием отказался от поездки и провел этот день дома, рядом с женой и детьми, но хозяин фирмы был непреклонен - танцуют все!
     Рядом с нашими работничками на пляже резвилась еще одна организованная группа, видимо, идея дня отдыха оказалась не столь оригинальной. Часа через два ко мне за столик уселась женщина из второй группы, стареющий экземпляр бывшей восточной красавицы. Дамы Востока прекрасны в девушках, но, выйдя замуж, начинают стремительно утрачивать привлекательность. Раскурив тонкую черную сигарету, она осмотрела меня с головы до ног и вдруг спросила:
     - Не узнаешь?
     - Нет.
     - Когда-то ты через меня на работу устраивался. Агентство помнишь?
     Я присмотрелся; да, действительно, она. Но как изменилась!
     - Простите, зачитался, не обратил внимания. Вы почти не изменились.
     - Ну, уж, ну уж, - притворно засмущалась она, - многое ушло, другое прибавилось.
     Она покосилась на свои жировые складки и тяжело вздохнула.
     - Знаешь, почему я тебя запомнила?
     - Почему?
     - Сейчас уже можно рассказать; агентство давно разорилось, а владелец сбежал в Канаду. Чтоб по настоящему найти работу, нужно много связей и опыта, а хозяин хотел легких денег. Бюро это была просто "подставка", липовая контора. Он договорился с несколькими приятелями в разных фирмах и посылал к ним простачков, вроде тебя. Клиент платил деньги, ему выдавали в течение нескольких месяцев три-четыре направления. Принимать его, конечно, никто не собирался, но ощущение, что деньги заплачены не зря, оставалось. Промашка вышла только с тобой, не знаю почему, но тебя приняли. Просто чудо!
     Она попыхивала сигареткой и жадно пила пиво из одноразового пластмассового стаканчика. Я смотрел на ее крашеные под блондинку волосы, мокрой тряпкой лежащие на плечах, морщинки у крыльев носа, мешки под глазами и думал о тех маленьких случайностях, которые часто оказываются важнее больших и главных решений. Никогда нельзя знать, где можешь оказаться, наклонившись за укатившейся монеткой.
     Моя судьба в Израиле сложилась благополучно; постоянная работа позволила спокойно устроиться, окружить себя удобными вещами и без страха поджидать старость. Жену я выбирал долго, пока не нашел ту, которая полностью вписалась в уже налаженный образ жизни. Трепет и восторги любви остались в прошлой судьбе, я искал товарища и помощника, а не предмет страсти. Надежды оправдались, жена не мешает мне делать мое дело, а я, в свою очередь, стараюсь максимально облегчить ей заботы по дому и воспитанию детей.
     Впрочем, когда я пытаюсь сформулировать, в чем оно состоит, мое дело, то замираю в недоумении. Неужели два недельных урока по Талмуду и есть то, к чему я стремился? Волшебный мир чудес, которым мне представлялся Израиль из серого Вильнюса, оказался мифом. Если бы мне сказали, что всю оставшуюся жизнь придется вставать каждое утро в пять пятнадцать и убегать на работу, я бы решил, что меня проклинают. В Вильнюсе истории про праведников и мудрецов находились на расстоянии вытянутой руки - еще чуть-чуть, и они произойдут со мной, - в Израиле они удалились за книжные переплеты. Талмуд выбил из моей головы романтическую дурь, теперь меня занимают вопросы куда более правильные с точки зрения закона, но и куда более прозаичные. Наверное, я где-то ошибся, пошел не в ту сторону, и благословение Гаона потихоньку оставило меня, словно воздух, утекающий сквозь неплотно завязанный узелок воздушного шарика.
     Если долго жить на одном месте, то, потихоньку, встречаешь всех, казалось бы, навсегда утерянных знакомых. Еврейский мир весьма тесен. Лет пять назад я оказался на Мухраке, одном из отрогов горы Кармель, где, по устной традиции Эрец Исраэль, пророк Элиягу устроил соревнования со жрецами Баала. На самом месте располагается христианский монастырь, и чтоб попасть на его территорию, нужно пройти сквозь арку с крестом. Делать этого я не стал, а решил просто побродить вокруг, со склона открывался живописный вид на нижнюю Галилею. Неподалеку от ограды монастыря я заметил некое подобие буровой вышки, рядом располагались несколько фургончиков. Рабочие возились возле вышки, проверяя какие-то бурильные снасти.
     Подойдя поближе, я узнал в одном из них геофизика из Вильнюса. Он раздобрел и весь лоснился, то ли от пота, то ли от прорывающегося наружу благополучия. Меня он узнал не сразу, или не захотел узнавать, но я не постеснялся напомнить.
     - А, - сказал он, запрокидывая на спину "стетсоновскую" шляпу, - старый знакомый. А я все в поиске, все в экспериментах.
     То, что он рассказал дальше, звучало анекдотично, но, тем не менее, являлось реальностью, данной нам в ощущениях.
     - Помнишь соревнования пророка Ильи со жрецами Вааля?
     - Помню, - сказал я, - но церковно-славянские имена вызывают у меня идиосинкразию.
     - Так вот, - продолжил геофизик, не обратив на мое замечание ровно никакого внимания, - что сделал Илья, перед тем, как огонь пожрал жертвы?
     - Облил их водой, - ответил я, дивясь глубине познаний геофизика.
     - А откуда взялся огонь? - хитро прищурившись, спросил геофизик. Вид у него был торжествующий, чувствовалось, что эту загадку он задает не в первый раз.
     - С неба спустился, - сказал я. - Пророк попросил, и Вс-вышний послал.
     - Ну-у-у, - насмешливо протянул геофизик, - пророк, всевышний, - мы ведь взрослые люди, в двадцатом веке живем, должны разбираться в сути чудес. У каждого чуда есть материальная подоплека, понимаешь.
     - Не понимаю, - сказал я. - Если есть подоплека, то это уже не чудо.
     - Ты на правильном пути, - геофизик похлопал меня по плечу. - Все просто, мокрое мясо может загореться только в одном единственном случае. Еще не догадался?
     - Нет, - честно признался я.
     - Если вокруг него есть газ! Понимаешь, газ! А где газ, там и нефть! Вокруг Израиля полно нефти, куда ни ткни, сплошные скважины, а тут ничего, пусто! А почему, ведь геологическая платформа-то одна?
     - Так почему, действительно?
     - Потому, что не там ищут! В Книге Книг, Священном писании, древние ученые оставили для нас зашифрованную запись, где искать нефть и я первый, кто смог ее отгадать.
     Меня начал разбирать смех.
     - Так это вы нефть тут ищете?
     - Да, - гордо произнес геофизик, - я проехал по всей Австралии с серией лекций и сумел убедить спонсоров в перспективности такого поиска. Скоро, очень скоро, о нас заговорит весь мир.
     - Ну и как скважина? - осторожно поинтересовался я. - Есть результаты?
     - Нефти пока нет, - чуть сбавив тон, ответил геофизик, - но все сопутствующие признаки налицо.
     Я подивился - было его наивности, но, окинув взглядом буровую вышку, фургончики и рабочих, решил, что наивным геофизика назвать трудно. Какая-то иная причина заставляла его крутиться возле святых мест и не просто крутиться, а зарываться, закапываться в них. От могилы Гаона я его отогнал, тут ему удалось достичь большего.
     Заметив мою скептическую улыбку, геофизик нахмурился.
     - Ты что, и тут сторожишь? - произнес он, указывая в сторону монастыря. - Неусыпный часовой, понимаете ли! Так у меня официальное разрешение на руках. По форме и с печатями, могу показать.
     -Успокойся, к этому капищу я никакого отношения не имею.
     Геофизик приблизил ко мне свое лицо.
     - А может, ты другое место охраняешь, может, проблемы есть? Только скажи, мы тебе опять пособим.
     Я уже раскрыл рот, чтобы спросить, кто это "мы" и как они собираются мне пособлять, но запах, исходящий от геофизика, сразу все поставил на место. Он был хорошо пьян, работничек, наверное, "принял" с самого утра и нес теперь всякую ерунду. Но одну вещь я все же спросил.
     - А чем, собственно, ты можешь мне помочь? И где?
     - По жизни, - осклабился геофизик. - По жизни. Всем и везде. Благословение, например, получить или разрешение выхлопотать.
     Он вдруг сменил тон и угрожающе зарычал:
     - Что ты вечно болтаешься у меня под ногами! Из Вильнюса тебя выставили, так ты здесь топчешься. Брысь, пока не задавил!
     Разговаривать с этим пьяным оболтусом было не о чем, я распрощался и ушел.
     И с Авигдором мне довелось пересечься. Вернее не с ним, а с легендой о нем. Приехав в Израиль, Авигдор долго выбирал для себя подходящую компанию, пока не прилепился к ешиве на могиле Йосефа в Шхеме. Хабад к тому времени ему разонравился, и он с головой ушел в учение рава Кука. Обосновался Авигдор в Элон-Море, небольшом еврейском поселении возле Шхема и каждый день ходил в ешиву пешком, закутавшись в таллит. Путешествие было довольно небезопасным, Авигдора несколько раз останавливал военный патруль и на джипе привозил к главе ешивы. Но Авигдор не обращал на опасности никакого внимания, утверждая, будто во время ходьбы его душа соединяется с душой праведника Йосефа, и лучшей защиты невозможно придумать.
     Так продолжалось несколько лет, арабы не трогали Авигдора, то ли считая его сумасшедшим, то ли предполагая, что за его подчеркнутым бравированием скрывается очередная уловка сионистов. В конце-концов, его оставили в покое, он даже превратился в местную достопримечательность.
     Говорят, будто каждую из трех ежедневных молитв он читал по другому обычаю: утреннюю - как сефарды, дневную - как ашкеназы, а вечернюю - по молитвеннику каббалистов. Этот молитвенник Авигдор случайно обнаружил в лавке арабского старьевщика, неподалеку от гробницы праотцев в Хевроне. Старьевщик не читал на иврите и не понимал о чем книга, но на всякий случай заломил тройную цену. После длительного торга, с уходами и возвращениями, молитвенник перешел к Авигдору.
     Книга была издана в Стамбуле триста лет назад и, чтобы установить подлинную ценность покупки, Авигдор показал ее раввину иерусалимской ешивы каббалистов, четыре века работающей в Старом городе. Учеба в ней не прерывалась даже во время иорданского владычества над этой частью Иерусалима. Рассказывают, будто по личному указанию короля Хусейна в нее разрешили переехать нескольким каббалистам из сирийского города Халеб, и занятия проводились в подвале, при свете свечей.
     Увидев молитвенник, раввин разволновался. Оказывается, это был один из десяти исчезнувших экземпляров уничтоженного издания. После смерти Шабтая Цви султан стал опасаться повторного возникновения ереси, смутившей души его еврейских подданных, и усилил контроль над типографиями. Молитвенник был набран по рукописному экземпляру, принадлежавшему главному каббалисту Стамбула. Кто-то донес, будто издание молитвенника может привести к усилению мистических настроений, и султан распорядился уничтожить тираж вместе с оригиналом. При подсчете перед сожжением выяснилось, что не хватает десяти экземпляров. Работников типографии пытали, но пытки ни к чему не привели.
     Раввин попросил Авигдора продать ему молитвенник, но Авигдор не согласился. Тогда раввин предупредил, чтобы он молился по этому обычаю не больше одного раза в день.
     Еще рассказывают, будто во время еды Авигдор часто надкусывал нижнюю губу, и, опасаясь проглотить капельки крови, предпочитал поститься от субботы до субботы. Седьмой день недели он проводил в здании ешивы, рядом с могилой Йосефа, воздерживаясь от сна и посвящая все двадцать четыре часа молитве. Молился он с таким жаром, что таллиты у соседей по скамейке иногда начинали тлеть. В субботу запрещено гасить огонь, и глава ешивы распорядился установить в углу двора большую бочку из нержавейки, куда молящиеся могли выбрасывать горящие таллиты.
     На Хануку волчок, запущенный Авигдором, крутился всегда дольше других, и, останавливаясь, падал вверх гранью с буквой "нун". В Пурим, во время чтения "Мегилат Эстер", от его ударов ногами об пол, при произнесении имени Амана, трескались гранитные плиты, а на Песах он ел только мацу, запивая ее холодной водой из ручья.
     В одно утро Авигдор не явился в ешиву. Поначалу никто не обратил внимания, мало ли какие дела могут быть у человека. Но когда он не пришел на дневную молитву, глава ешивы позвонил в Элон-Море. Соседи сказали, что этим утром Авигдор, как обычно, закутался в таллит и ушел по направлению к Шхему. Подняли на ноги военную часть, собрали всех свободных поселенцев и начали поиски. Авигдора обнаружили только ко времени вечерней молитвы; он лежал, закутанный в таллит, испещренный красными пятнами крови. На его теле обнаружили десятки ножевых ран, словно бандиты никак не могли насытиться только одной смертью. Стамбульский молитвенник, который он всегда держал при себе, бесследно исчез.
     Когда таллит развернули, показалось лицо Авигдора, с навеки застывшей улыбкой счастья.
     Его похоронили возле поселения, на маленьком кладбище, откуда видны и гора Гризим, и гора Юваль, и зловещее скопище домов в ущелье между ними - Шхем.
     Наверное, это все. Впрочем, еще одна небольшая подробность.
     В нашем городе проживает Кречневский Ребе. Настоящий Ребе, с настоящим хасидским двором, несколько сотен хасидов в "штраймлах" и белых чулках сильно оживляют городской пейзаж. На седьмой день Песаха, в ту ночь, когда Г-сподь разверз перед беглецами воды, Ребе тоже переходит море. На пол синагоги наливают воду, и Ребе танцует, пока она не просохнет. Зрелище необычайно живописное, и я уже много лет хожу в Кречнев послушать хасидские песни, исполняемые хором в несколько сот голосов, и посмотреть на танцующего Ребе.
     В этом году все шло как обычно, я поднялся на крыльцо, где курили молодые хасиды, и стал пробираться к входу. Внезапно один из хасидов бросил сигарету и двинулся за мной. В зал мы вошли вместе. Обыкновенный парень, рыжая борода, черная капота из набивной ткани, новенькая меховая шляпа - видно недавно женился. Он осторожно прикоснулся к моему рукаву и по-русски спросил:
     - Вы меня не узнаете?
     - Нет, не узнаю.
     Еще бы, кречневский хасид, разговаривающий на русском языке. Вот не думал, что такие вообще существуют!
     - Я Авраам, внук реб Берла.
     - Почему Авраам, вас же звали Витаутас?
     - Ну, когда это было. Одно ушло, другое прибавилось…Вам большой привет от дедушки.
     - От дедушки?!
     Реб Берл переехал в Израиль семь лет назад и поселился в Бней-Браке. Я несколько раз побывал у него, помогал с устройством на новом месте.
     В один из визитов он посадил меня за стол, сам уселся напротив и произнес маленькую речь. На реб Берла это не походило, обычно он довольствовался двумя-тремя фразами, да и то произнесенными сквозь зубы, словно нехотя.
     - Ограда мудрости - молчание! - было его ответом на большинство моих вопросов. Наверное, я раздражал реб Берла своим суетливым стремлением ухватить сразу и много.
     - Если перескакивать через ступеньку, - говорил он, - этой ступеньки будет не хватать. В духовном восхождении нельзя торопиться. Ногу нужно ставить обдуманно, словно идешь по канату над пропастью. И не суетиться, не суетиться!
     - Ты знаешь, - спросил он, - что Эрец Исраэль накладывает тфиллин?
     - Эрец Исраэль? Тфиллин?!
     - Да, Эрец Исраэль. Тфиллин для головы - могила патриархов в Хевроне, а для левой руки - могила Йосефа в Шхеме. Каждая страна, в которой живут евреи, накладывает свои тфиллин.
     - И Литва?
     - Литва - уже нет. После того, как перенесли с правильного места могилу Гаона, тфиллин упали с ее головы. Теперь евреям в Литве делать нечего.
     - А где тфиллин для руки?
     - Не знаю. Я ведь не настоящий хранитель могилы. Последний, кто по праву получил это звание, погиб в Штутгофе. С ним пропали тайны, которые передавались по цепочке от хранителя к хранителю. Мы с тобой эрзац, подделка, сосиски из сои.
     - А зачем могиле хранитель?
     - Как знак почтения. Если место охраняется, значит в глазах людей оно важно. Вроде почетного караула, как сам знаешь где, не будет рядом помянуто. Кроме того, "Псалмы" отгоняют от могилы праведника нечистые силы.
     - Про силы вы мне уже рассказывали, еще в Вильнюсе. Но им-то, зачем могила?
     - Оттуда, где лежит тело праведника, приоткрывается вход в иной мир. Душа праведника иногда спускается к телу, поэтому дверь не прикрыта так плотно, как во всех остальных местах. Иной мир - это много света, много энергии. Нечистота ищет подпитку. А хранитель своим присутствием мешает. Настоящие хранители знали много секретов, а у нас, кроме веры и "Псалмов" ничего не осталось. Но и они мощное оружие.
     - И кто теперь хранитель могилы Гаона?
     - Никто. Ключ висит в синагоге. Никто. Но ты будь поосторожней, ты меченый, она такого не прощает.
     - Кто она?
     - Нечисть. Тому, кто борется против нее, нужно держать ухо востро. Пока ты держался возле могилы, тебя охраняла святость Гаона. Будем надеяться, что здесь нас защитит святость Эрец Исраэль.
     Через год реб Берла навестил внук, Витаутас, и на следующий же день они поехали в Тель-Авив, посмотреть пуримский карнавал. Возле Дизенгоф-центра, когда реб Берл уже подзывал такси, чтобы ехать домой, раздался взрыв. Араб-самоубийца разлетелся на куски, а вместе с ним около десятка детей в карнавальных костюмах. Витаутас остался жив, но волна огня сожгла его лицо. Реб Берл не отходил от постели мальчика ни на минуту.
     - Ему не больно? - спрашивал он врачей, - ему не больно?
     - Он в коме, - отвечали в пятый, в десятый, и в пятнадцатый раз терпеливые врачи. - Болевой шок. Он даже не успел ничего почувствовать.
     Витаутас умер, не приходя в сознание, в момент смерти реб Берл держал его за руку и читал "Псалмы".
     Тело выдали родителям в запечатанном гробу - узнать мальчика было невозможно. Юозас ничего не сказал тестю, ни одного слова, а в ответ на предложение похоронить Витаутаса на Святой земле, отрицательно покачал головой.
     - Он литовец, - произнес он, обращаясь к жене, - и должен упокоиться в священной земле Литвы.
    
     После того, как самолет с гробом и родителями взял курс на Вильнюс, реб Берл вернулся в Бней-Брак, сел на диван в своей комнатке, раскрыл Талмуд и скончался от обширного инфаркта.
     Я часто хожу к нему на могилу, читаю "Псалмы". Через три ряда похоронен "Хазон Иш", закончив у реб Берла, я иду туда и задерживаюсь надолго. Недавно я познакомился там с одним стариком. Он молится как-то по особенному, необычно. Мне кажется, что он настоящий хранитель могилы, и я изо всех сил пытаюсь сойтись с ним поближе. Но старик неразговорчив, пока мы только здороваемся.
    
     Кто он, этот кречневский хасид, почему он выдает себя за погибшего внука реб Берла? Что ему нужно от меня, и хасид ли он вовсе? Если шутка, то дурная, впрочем, нет, на шутку не похоже. Неужели нечисть пришла за мной? Неужели наступил мой черед? Самые причудливые мысли закружились у меня голове.
     Я обязательно расскажу и эту историю, но как-нибудь в другой раз. Если доживу. Дай то Б-г! Если доживу.