Мадина Тлостанова

ДАМА БЕЗ СОБАЧКИ

«Ощущение поражения и утраты, постепенно проникавшее в город на протяжении последних полутора веков, оставило отпечаток бедности и обветшания на всем — от черно-белых пейзажей до одежд обитателей».
Орхан Памук

1
Бледный денек обещал сразу и солнце, и робкий дождик. Примостившись на неудобной скамье в считаных шагах от моря, я с наслаждением вдыхала соленые брызги. Остальные лавки были заняты отдыхающими, и пришлось довольствоваться этой. Ее кособокая спинка заставляла сидеть, неестественно выпрямившись, и у меня тут же заныл больной пятый позвонок. В руках небрежно раскрылся маленький томик рассказов Буццати, но сосредоточиться на чтении как-то не получалось. Отвлекали крики чаек, шум волн, смех детей, лай собак и назойливая пляжная музыка из многочисленных уличных кафе.   
Кособокая скамья была последней в облагороженной части пляжа. Но уже в десяти шагах виднелись дюны, и кривая сосна цеплялась из последних сил за зыбучий песок. Дальше всё было заброшенным и диким. Пара руин старых советских профилакториев, свежесгоревший ресторан «Прибой», редкие местные старушки с корзинками грибов и ягод и молодые мамы с детьми. Коричневое море в отливе уходило далеко назад, неряшливо оставляя по пути водоросли и моллюсков. Лоснящиеся вороны тяжело прыгали в вязком песке и ловко вскрывали клювами ракушки. И было что-то тоскливое в этом сочетании еще не совсем белой ночи и останков морской жизни. Как будто заезженная пластинка все время соскальзывала в одну и ту же тему — то в мажоре, то в миноре, то allegro, то andante, то отчаяние, то надежда.
В моем мобильном телефоне есть контакт — «Dом». Но теперь ведь никого дома нет и быть не может, если там нет меня. Звонить себе самой я не могу. Да и не дом это давно. Пора сменить это несоответствующее название на что-то другое, например, «мой старый номер» или вовсе назвать себя какой-нибудь кличкой или своим же литературным псевдонимом.  И все же вопреки обычной логике, сырой апрельской ночью телефон зазвонил, и на экране высветилось «Dом». Я оцепенела, но когда с опозданием палец все же скользнул по зеленой трубке, на том конце послышался лишь невнятный шорох и потрескивающее молчание. И я ощутила пустоту и тишину медленно покрывающегося пылью, брошенного уже не дома.
Погрузившись в привычный нескончаемый мысленный поток, я и не заметила, как на краешек скамейки с другой стороны присел светловолосый человек неопределенного возраста – не то сорок пять, не то шестьдесят. Сгорбился, отвернулся от солнца, собрался бесформенным свертком, а потом достал из кармана чуть смятую пачку «Коиба» и закурил. Курил он нервно, слишком часто затягивался, как будто кто-то вот-вот отнимет сигариллу. Держал он ее почему-то в горсти, словно прятал от окружающих. Еще мне показалось, что невольный сосед старательно избегал показывать мне лицо, как будто я его могла узнать. Но откуда здесь взяться знакомым?
Тут к облупленной лавке подбежала собака, вернее, наполовину подъехала. Когда-то бедную таксу видимо переехала машина, и задние ноги ее парализовало. А сердобольный умелец-хозяин изготовил тележку-протез, чтобы она могла снова бегать. Черный пес весело тащил за собой двухколесное косолапое чудо, быстро перебирая короткими передними лапками. Он, верно, учуял домашний сулугуни в моей икатовой сумке, купленный ранним утром на рынке у веселой грузинки. И теперь бедолага заглядывал в глаза, непрестанно виляя хвостом. Да-да, несмотря на парализованные лапки, хвост непостижимым образом продолжал отчаянно вилять.
– Ты прямо какой-то собачий киборг! – сказала я и угостила его сыром. А мужчина прикурил вторую сигариллу от первой и чуть повернулся в нашу сторону, на тридцать градусов, не больше, но все же достаточно, чтобы наши взгляды встретились. Впрочем, он тут же отвел глаза и втянул голову в плечи. Но я все же успела заметить неестественно широко распахнутый серо-голубой взгляд, как будто он старательно таращился, чтобы все могли оценить, какие большие и красивые у него глаза и пушистые ресницы. Впрочем, впечатление сглаживалось искренностью взгляда – эдакий великовозрастно-мальчуковый gaze с искорками удивленного восторга, гаснущими от робости.
Ну конечно, это был Герострат. Я его сразу узнала. Он попытался неловко погладить таксу-инвалида.  Но та ловко увернулась и, проехав колесом  по его скосолапленному черному конверсу, удивительно быстро для своего состояния направилась к  небольшой банде чаек, замышлявших какое-то явно нехорошее дело у самой кромки моря. Герострат нервно достал  следующую сигариллу.
– Los que fuman Cohiba no van morir de cáncer, pero aquellos que no fuman van a morir de envídia.
– Простите?
Мое чуткое ухо сразу же узнало глубокую теплую хрипотцу.
– Это кубинская пословица о ваших сигарах.
Он, наконец, отважился посмотреть мне прямо в глаза, но получилось как-то виновато и растерянно.
– Я говорю, вы слишком много курите, Дмитрий Дмитрич!
– Простите, – повторил он повторил еще менее уверенно и поспешно погасил недокуренную «коиба». – Мы знакомы?
– Нет, но мне понравился ваш Жозеф Гарсэн в «Нет выхода» и еще Герострат. Я была на премьере прошлой осенью. И как-то запомнилось, что зовут вас как чеховского Гурова. Впрочем, ваша фамилия совсем не подходит к имени.
– Правда? Я никогда не думал об этом.
– Вы здесь на гастролях или на отдыхе?
– Приехал организовывать гастроли, но заодно вот выдалась пара дней. А вы?
– Заканчиваю новую книгу. Пишу, знаете ли.
– А… как вас зовут? Согласитесь, мы в неравном положении. Вы знаете обо мне чуть больше.
Давайте я буду Неаннасергевна.
– Как вы сказали?
– Ну, у Чехова, помните, ее звали Анна Сергеевна. Даму с собачкой. А я – Неаннасергевна.
Он улыбнулся и тихо сказал:
– Принимаю предложенные обстоятельства. Давайте попробуем. Итак, Неаннасергевна,  вы давно изволили приехать в этот город?
– Дня три. 
– А я вот только с самолета…
Он выдержал паузу. Потом продолжил деланным тоном светской беззаботности: «Но вы бывали здесь прежде, не так ли? Я заметил, что вы пришли на набережную каким-то боковым переулком, который надобно знать, чтобы не потеряться в чужом городе».  На слове «надобно» Герострат слегка запнулся. Значит, это сознательная стилизация,  ого! А я-то думала, он просто вызубривает слова.
– Вы, стало быть, за мной следили? А я думала, что вы случайно сели на мою скамью, потому что все другие  были заняты.
– Не меняйте тему, Неаннасергевна!
– Да, я бывала здесь неоднократно.
Голос мой звучал искусственно, как будто я произносила театральную реплику: «Я люблю сюда приезжать ранней осенью или поздней весной».
– А я, признаться, никогда здесь не был. И ничего не знаю об этом месте, хотя чувствую в нем какие-то странные токи. Не могу этого объяснить.
– Да-да, я именно поэтому сюда все время возвращаюсь. Здесь история потихоньку сочится наружу как лава из кратера полу-потухшего вулкана.
– Как образно! Но мы совершенно отдалились от Чехова, вам не кажется?
Улыбки получились вымученными, и мы беспомощно замолчали.
– Тогда, может быть, вы мне просто покажете этот город, Неаннасергевна?
Он слегка повернулся ко мне и робко улыбнулся, но улыбка быстро погасла, натолкнувшись на мой тяжелый взгляд. Я быстро спохватилась и улыбнулась в ответ, но  левый уголок рта, я знаю, предательски уехал вниз. И улыбка получилась иронической. Что поделать!
– Дмитрий Дмитрич, для главного героя-любовника вашего театра вы слишком нерешительны. Или это тонкая игра?
– Я и герой-любовник? Ну что вы? Я давно оставил роли любовников. Играю отцов и дедушек.
Льдистые глаза затуманились вместе с помрачневшими волнами. Потом показался проблеск быстрой улыбки. Самодовольной или все же робкой?
Герострат решил сменить тему.
– Неаннасергевна, вы меня засмущали совсем! Ну, так как, покажете мне город?
– Договорились!
В ста метрах от моря, на тихой, медленно разрушающейся главной уличке было одновременно сыро и душно. Впрочем, в районе второго этажа гулял свежий ветерок и грозил в любую минуту перерасти в леденящий шквал. Уж такая здесь погода. Миновав почту, оправославленную кирху, полуразрушенный невнятно-югенстильный универмаг с огромными зияющими проемами бывших панорамных окон и кое-где еще не конца ободранной бронзовой вязью, мы добрались до моего любимого дома. В угловом подъезде теперь был военкомат, а по центру красовался странный магазин с двусмысленной вывеской: «Ломбард Кокетка». То ли в нем было два отдела и хозяева просто сэкономили на точке между названиями, то ли местные кокетки имели обыкновение закладывать свои сокровища в ломбарде. На южной стороне дома сохранились балконы, теперь испещренные зловещими трещинами, сквозь которые прорастала трава. Но чугунные фигурные цепи все так же раскачивались на морском ветру, как и сто лет назад. Над входом примостилась маска с пустыми глазницами и открытым ртом. Не Талия, не Мельпомена, скорее предчувствие Мункова «Крика».
– Этот дом был построен по проекту Ольбриха. О нем забыли, он не включен ни  в какие путеводители. Но здесь есть местный краевед, Иван Васильевич Фихте. Он обнаружил старые чертежи и письма и доказал, что это Ольбрих.
Как странно звучит мой привычно лекторский голос в таком месте.
– А кто это, Ольбрих?
– Как, вы не знаете Ольбриха?
– Нет, я не по этой части, знаете ли. И потом, от дома мало что осталось. А кто его разрушил?
– Время. Запустение. Равнодушие. Как вам такой ответ?
– Ничего, подойдет.
– А вы думали, у этого дома был свой Герострат?
Дмитрий Дмитрич закурил очередную коиба и поежился.
– Давайте зайдем внутрь. Стало как-то прохладно, вы не находите?
За порогом мы наткнулись на зияющий отсутствующими ступенями лестничный пролет, и Герострат подал мне руку и помог взобраться на второй этаж. Впрочем, руку я почти сразу же выдернула из его мягких пальцев. Терпеть не могу человеческие прикосновения. На втором этаже было пустынно и пыльно. Только на стенах кое-где остались неясные рисунки и пара витражей в окнах. В таких брошенных домах время течет ускоренно, потому ли что это время разрушения и забвения или по какой-то другой причине – неизвестно. 
– И почему всё, чего касалась наша замечательная империя, немедленно приходило в упадок! Вы посмотрите, какой дом и во что его превратили! – не выдержала я.
– Я не люблю политики и в ней не разбираюсь, знаете ли. Я все больше в театре. А там не до политики. И потом, что вы имеете против империи? Она ведь была великой, что ни говори! И все нас боялись и уважали.
Мне стало скучно и показалось, что я зря провела с ним несколько часов.  Как странно, а ведь поначалу мне почудилось…Нет-нет, именно почудилось. И я снова погрузилась в свои мысли, совершенно не слушая, о чем разглагольствовал Герострат.
Много лет прошло с тех пор, как я перестала приезжать в этот городок. Когда-то он мне очень нравился. Впрочем, я перестала приезжать и во все более провинциальную Москву. Но однажды меня неожиданно пригласили на конференцию в один из новомодных, насквозь американизированных университетов. И отчего-то я согласилась. Прочитав свой пленарный доклад и прослушав две невообразимо скучные секции, я сбежала в нарядный октябрьский город, неожиданно одаренный несколькими днями тепла и прозрачного печального света. Взгляд мой скользил по верхушкам щеголеватых кленов и скромных лип, и вдруг наткнулся на афишу старого театра, что был неподалеку. Это был театр моей юности, того относительно счастливого времени, когда казалось, что всё еще может быть хорошо. И мне вдруг захотелось пойти на любой спектакль, что я и проделала в тот единственный свободный московский вечер. Оказалось, что я попала на премьеру, но лучшие дни бывшей студии видимо остались там, в восьмидесятых. И поэтому мне удалось легко купить билет в первый ряд. Правда, я успела забыть, что он в этом театре находился буквально в шаге от сцены. Кресло было обшарпанным и пыльным. И у меня немедленно заболела спина. Когда выключился свет, я уже пожалела, что пришла. Но тут на сцену вышел он, остановился точно посредине и, глядя мне прямо в глаза, с какой-то дьявольской улыбкой сказал: «На людей надо смотреть с высоты. Я выключаю свет и становлюсь у окна; они даже не подозревают, что их можно разглядывать сверху...» И я мгновенно позабыла о неудобном кресле и буфетных запахах. И в течение следующих трех часов была абсолютно счастлива.
Потом был этот странный звонок из «Dома» в середине весны. И что-то заставило меня забронировать номер в гостинице в том самом городке у моря, не в сезон, вернее в самом его начале, когда ночи уже почти белые, но море еще холодное и часто дождит. И вот я здесь. Город за время моего отсутствия съежился и сгорбился еще больше. И если бы не море, то и приезжать сюда не стоило бы вовсе. Собственно я и собиралась поменять билет и уехать раньше, но свободных мест, увы, не было. И я стала убеждать себя, что как-нибудь перенесу эти оставшиеся три дня. Скоротаю их за чтением и раздумьями. Этим и занималась, когда на краешек скамейки присел Герострат.
– Дмитрий Дмитрич! Мы с вами совсем заболтались. Уже поздно. У меня скайп с Кло через час, так что я пойду в гостиницу. Вы же найдете сами дорогу назад?
– А Кло – это женское имя?
– Ну да, только моё Кло предпочитает средний грамматический род.
Герострат сокрушенно покачал головой и закрыл уши ладонями.
Боже, он еще и гомофоб! — брезгливо подвела я итог и повернулась, чтобы поскорее уйти.
Только бы спуститься без его помощи по этой сломанной лестнице. А я как назло боюсь высоты. Чёрт! Следующее, что я помню, это пыльный пол и ноющий затылок. Упала навзничь. Как странно, голова, оказывается, может кружиться даже лежа. Потом мягкие руки приподняли меня и, присев неловко рядом, Герострат бережно уложил мою голову к себе на колени и принялся гладить по волосам: «Ну что же вы, дорогая, меня так напугали? Побледнели, потеряли сознание! Придется мне проводить вас до гостиницы, не то я не усну».
Расстались мы у входа в мой отель со странным названием «Биллиард». Расстались  как-то уж слишком церемонно. И пока я поднималась на своих все еще ватных ногах на крутое крыльцо, фигура его  растаяла в почти белой ночи.
Наутро я решила узнать по местному телевидению, какая будет погода, брать ли зонтик. Но вместо обычных новостей на экране появился взволнованный диктор, объявивший, что отныне их район вместе с другими двумя близлежащими территориями торжественно возвращается в лоно Европы, а все жители автоматически получат новое гражданство. В последние годы такое происходило нередко, и потому я почти не удивилась. От моей бывшей родины отщипывались куски то поменьше, то побольше. Кто-то объявлял независимость, кто-то присоединялся к более сильному соседу. И в сущности, никто уже давно не обращал на это внимания. Ведь повседневная жизнь обычных людей при этом почти не менялась. Правда, иногда новые границы проходили, как в старой пьесе Мрожека, прямиком через гостиные. Но до тех пор, пока эта участь не касалась их лично, вряд ли кто-то задумывался о подобной опасности.
На главной улице мне немедленно встретился бронетранспортер,  нещадно крошивший и давивший и без того просевший асфальт. На здании горсовета меняли флаг, а названия кафе и магазинчиков спешно переписывали латиницей. Даже ломбард «Кокетка» уже зазывал новой, еще не просохшей вывеской «Pfandleihe Marlene Dietrich» с соответствующей офраченной и оцилиндренной картинкой.
День был ветреный и пасмурный. Посидев на скамейке перед морем с полчаса, я совершенно замерзла и отправилась греться в ближайший ресторанчик, где меню тоже оказалось на неуклюжем немецком явно родом из google-переводчика. Пока я пыталась расшифровать, что же такое  Bürgerlicher salat, на плечо мне снова легла мягкая рука.
– Неаннасергевна! Добрый день! Вы слышали новости?
– Вы о возвращении в Европу?
– Именно!
– Мне кажется, этому месту все равно, кому оно принадлежит на бумаге. Оно помнит всех и никого, оно хранит слои истории и иногда они протекают друг в друга, вот как сейчас.
– Как выразительно! Но что прикажете делать мне? Я приехал сюда с российским паспортом. Вдруг меня не выпустят?
Вид у него был растерянный и взъерошенный, как будто он сегодня не причесывался,  а взгляд вдруг показался детским.
– Не волнуйтесь! Еще как выпустят. Выпускать — это не впускать! Присоединяйтесь лучше ко мне. 
Буржуйский салат, как оказалось, содержал большое количество красной икры и осетрины, которая, не в пример чеховской, оказалась вполне свежей. А вот из соков по-прежнему присутствовал только приторный сливовый нектар, который не спасали картонные коробочки Tetra Pac, поскольку на вкус он был  из неистребимой советской трехлитровой банки. А потом мы, не сговариваясь, заказали малину и в унисон отрицательно покачали головой, отвечая на вопрос о взбитых сливках. Я мысленно улыбнулась этому вкусовому пересечению.
Пока мы с Геростратом сидели в харчевне, снова распогодилось, и было решено отправиться гулять по набережной. Вполне предсказуемо, она оказалась полна разряженных отдыхающих, шумных детей, красиво причесанных и подстриженных собачек, да ресторанных певцов и музыкантов, вышедших на дневную смену. На пирсе играл Сурен, с которым мы познакомились еще в мой позапрошлый приезд. Пугающе человеческий голос его дудука тревожил душу. Мы молча смотрели на море, вдыхали  соленый терпкий запах, к которому примешивался отчего-то еле слышный аромат старой кожи.
– Скажите, Герострат, вам нравится актёрство? Вас не коробит необходимость притворяться?
– Я ничего другого не знаю, не умею. Мы с женой уже двадцать пять лет служим в нашем театре, и он стал для нас просто родным домом.
– Ваша жена тоже актриса?
– Да! То есть нет. Не совсем. Сейчас она почти не играет. Она делает костюмы для всех нас. Она чудесно шьет. Вот посмотрите — она и мне шьет все костюмы, и не только театральные.
С плохо скрываемым скепсисом  я разглядывала его бледно-лососевый пиджак с пышными подложными плечами и слишком широкими лацканами. Не умею врать.
– Вам не нравится? – искренне расстроился Герострат, косолапо переминаясь с ноги на ногу.
– Нет-нет, что вы, – поспешила я его разубедить.
Из подложных лососевых плеч смешно торчала слишком тонкая шея. Он говорил быстро, словно боялся не успеть.
– Я бы и хотел не быть актером. Я очень часто думаю об этом, особенно теперь. Актерство – такая зависимая профессия. Я поэтому и занялся режиссурой. Чтобы уйти от этой вечной зависимости. И всё вроде бы хорошо. И наконец, появился свой дом, сад. И дети, и внуки, у меня уже двое – мальчик и девочка. Жена моя умница. Я могу в ней быть полностью уверен. Она меня никогда не предаст. Она часто мне говорит, что до сих пор не может поверить в свое счастье, а счастье – это то, что мы вместе. И все так чудесно, что…, как там говорил Войницкий, помните? Хочется повеситься.
– Он говорил немного не так: В такой день хорошо повеситься.
– Да бог с ним совсем.
Дмитрий Дмитрич потупился, помолчал немного, а потом спросил: «А что же вас гнетет? Когда я увидел вас на скамейке, у вас был печальный взгляд».
– О нет, вам показалось. У меня все отлично. Я пишу свои книги. Преподаю писательское мастерство в университете. Меня любят студенты. Коллеги не очень, но это не важно. У меня тоже есть своя отдельная от всего этого жизнь. Кло, правда, не умеет шить и готовить, но нам хорошо вместе. 
– Это то самое Кло, с которым вы вчера говорили? – мне чудится в его голосе осуждение. 
– Дмитрий Дмитрич! Вы что-то имеете против однополых отношений?
– Нет-нет, что вы, – оправдывается Герострат. – Просто мне жаль, что мужчины вас не привлекают. Что-то значит, в нас не так.
Я молчу и думаю, что не так и с женщинами тоже и вообще со всеми. Вчерашним вечером Кло устроило очередной скандал из-за моей незапланированной поездки и стало обвинять в легкомыслии и безответственности. А потом заявило, что у него снова стенокардия  и я должна за ним ухаживать.
Герострат возвращает меня к реальности.
– Слышите, что они играют? Помните эту песню Челентано? Мы под неё танцевали в пионерлагере «Орленок» в начале 1980х. 
– «Mi sembra la figlia di un capo cosacco…» Как же, как же.
– Я ездил на все лето, на три смены. Мама меня сдавала, чтобы освободиться и поехать к морю.
– Без вас?
– Ну да, я тоже отдыхал, но у нее был свой взрослый отдых в Крыму или в Пицунде. И я ей был там не нужен.
 – А меня пытались неоднократно отправить в лагерь, но я плакала, скучала и просила забрать, и дней через десять неизменно оказывалась дома.
– И на танцы вы, конечно же, не ходили.
– Да нет, ходила. И я помню, что меня пригласил мальчик на медленный танец именно под эту песню. У него были потные ладони, и он все время пытался ко мне прижаться. Так что, в конце концов,  я его оттолкнула и убежала.
– А я впервые поцеловал девочку после этой песни. Я не знал, как это делать правильно, но оказалось, что знала она.
– Меня никто не решался поцеловать. Но некоторые тайно желали и одного я застукала.
– Я его понимаю! А как именно вы его застукали?
– Он подсматривал за мной из-за занавески, когда я сидела на кровати и пела. И я услышала его прерывистое дыхание и …, в общем, он был с позором изгнан из девчачьей палаты.
– Кошмар! – Герострат залился своим уютным бархатным смехом, а я впервые за много месяцев почувствовала, как что-то большое, сырое и плотное высвободилось из моего тела, прорвалось наружу через все поры и испарилось, исчезло, оставив по себе пустоту и легкость.
Только какой-то назойливый звук мешал сосредоточиться на этом странном новом ощущении. Не сразу я поняла, что это был  голос из громкоговорителя. Высокий блондин терпеливо разъяснял, что в сущности ничего не изменится, что никому не следует бояться, что все отдыхающие смогут выбраться домой, что делопроизводство перейдет на немецкий язык, что местным жителям придется его выучить и сдать экзамены, если они хотят сохранить работу и подтвердить свои гражданские права, что будут специальные курсы, что будут отреставрированы дома и улицы, что бывшая кирха снова ею станет, а почту переведут в другое новое здание.
– Милок, а из барака-то теперь переселют? Я в нем с пятьдесят шестого года живу, – встряла сухонькая старушка.
– По личным вопросам позже. Напишите заявление и подайте новому бургомистру, господину Цюпфнеру.
– Это тот самый, что источает запах квашеной капусты даже по телефону? – не удержалась я.
– Расходимся, расходимся, не скапливаемся. Митинг закончен!  – пристыдил меня громкоговоритель.
– Я тоже люблю «Глазами клоуна», – сказал Герострат, робко заглянув мне в глаза и задержав взгляд буквально на несколько лишних секунд.
– Знаете, я рад, что меня отсюда выпустят без проблем, хотя теперь и уезжать не хочется. С вами так хорошо.
– Ну, раз так, давайте уйдем подальше от этой толпы.
И мы ушли туда, где пляж переходил в заповедную зону дюн и долгих закатов. Теперь здесь почти никого не было.
– Скажите, Неаннасергевна, а какие книги вы пишете?
– Разные, в основном, гипертекстовые романы и повести, иногда новеллистические опусы, собранные вместе на живую нитку одним сквозным героем или историей.
– Как интересно, а вы пишете на компьютере? Или ручкой?
– На компьютере. Теперь уже только так. А раньше у меня была югославская пишущая машинка.
– Такая маленькая, оранжевая?
– Да!
– И у моей мамы была такая. Она работала машинисткой в редакции. А дома подрабатывала. Но это было уже после того, как разрешили не регистрировать печатные машинки. И у нас было море книг. Поэтому читать я начал рано и запоем. Когда я увидел вас вчера, вы читали Буццати. Это был мой любимый автор лет в восемнадцать. В середине восьмидесятых, когда было еще совершенно не ясно, что через несколько лет всё рухнет.
– Мне стало ясно где-то в восемьдесят восьмом. Даже не знаю, почему. Но тогда все же это было скорее ощущение ожидания перемен, надежды на лучшее.  Это-то и страшно, мне кажется, что в ожидании лучшего прошли лучшие годы.
– Да, это так банально и так по-чеховски. Но что же поделать, если эта банальность – наша жизнь.
– Мы все ждали, когда она начнется по-настоящему, когда все изменится, и небо будет …нет, не в алмазах, но хотя бы в честных и ясных звездах, сулящих теплый и тихий завтрашний день. Не успели  оглянуться, а все уже катится к концу. 
– Неаннасергевна, а давайте купим арбуз? – вдруг сказал Дмитрий Дмитрич.
– А, вы решили вернуться к тексту «Дамы с собачкой»? Собачки нет, так хоть арбуз можно организовать? Или вы торопите события? Арбуз ведь появился после…ну вы меня поняли, дорогой Герострат. – Я засмеялась, а Дмитрий Дмитрич сделал стойку, как рыжий сеттер Лохнес, что жил у моего давнего московского соседа по лестничной клетке. И я почему-то почувствовала, что он  бросился всем существом ко мне, но при этом остался стоять на месте. Небесный взгляд затуманился и стал растерянным и виноватым.
– Кажется, вы меня раскусили.
– А как мы ваш арбуз будем есть?  И главное где?
– А мы купим нож.
– Вы знаете, я люблю арбуз с чем-то соленым.
– Я тоже. Давайте еще прихватим брынзы. Я видел на рынке.
– А мы пойдем к вам или ко мне? – кажется, я опять его немного дразню.
– А мы пойдем в парк.
– Неожиданно!
– Ну так, главное даму удивить! Даже если она и без собачки.
Через полчаса я уже протягивала сахарный кусочек кудрявой Глаше, весело виляющей пушистым хвостом у шаткой парковой скамейки. Она осторожно брала угощение одними губами и жмурилась от удовольствия.
– Такой пудель подойдет к вашим волосам и нежной коже.
Герострат погладил Глашу и случайно коснулся моей руки, которую я тут же отдернула. Но почему-то у меня опять закружилась голова, как прошлой ночью.
Хозяйка Глаши разложила на соседней скамейке разрозненные тома из двухсоттомника всемирной литературы — «Песни южных славян»,  Иван Вазов «Под игом», Теодор Драйзер «Американская трагедия», «Советский рассказ». Рядом с книгами лежали облупленные финифтевые серьги и бежевые подследники, какие нáшивали советские тетки, чтобы не натирать кровавых мозолей от дерматиновых босоножек фабрики «Скороход». Никто у нее ничего не покупал.
– У нас дома был весь двухсоттомник. И я прочел половину, не меньше. Но в начале 90х, помню, мне было лет двадцать пять, вырезал бритвочкой отверстие в томе «Шахнаме» и спрятал там от мамы газовый пистолет.
– А я и не прятала. У меня было разрешение, и я хранила этот ИЖ-76 тоже в книжном шкафу. И совершенно забыла о нем. Много лет спустя, когда  продавала квартиру вместе с мебелью и частью книг, новые хозяева случайно нашли его и пытались мне вернуть. Привет из девяностых.
Мы перекидывались ощущениями, чувственными воспоминаниями – а они ведь самые стойкие, как старомодные духи «Только ты» с въедливым резким запахом, что никак не выветривается из недр старого шифоньера. 
– Ваша подача, Дима!
– Вам тоже показалось, что мы как будто играем в теннис полысевшими мячиками? Но, кажется, теперь уж все они потерялись в траве.
– Это уж точно. Но вы не задумывались, почему нам так нравится вспоминать? Мы грустим о своей юности или все же о той, другой стране, в которой жили?
– Всего понемногу. Возможно, мы просто хотим вернуть то состояние ожидания счастья. Оно ведь было. Нет, не в смысле материального благополучия и даже не в смысле профессиональной востребованности. И то и другое у нас с вами ведь есть.
– Пожалуй. Но сегодня мы уже ничего не ждем. Я, во всяком случае, не жду и уже давно.
– И я.
– Это  всего лишь кризис среднего возраста, Дима. Правда, с отчетливым постсоветским привкусом, как тот жуткий сливовый сок в свежеонемеченном ресторане, где мы с вами обедали, или как вот эти финифтевые серьги, в которые намертво впечатана цена: 8 руб. 30 коп.
Герострат молчал, и взгляд его уплывал куда-то за горизонт. А я погрузилась в вязкую жару давнего московского июня. Под моими ладонями оказалась шероховатая поверхность самодельного балконного насеста вровень с перилами, на самом последнем этаже пятиэтажки на Вольной Улице. Можно раскинуть руки навстречу закатному солнцу  и почти ощутить полет. Завтра экзамен по истмату, к которому можно не готовиться, потому что сошла с рельсов огромная, неповоротливая, проржавевшая империя. Коммунизм перестал быть всеобщей религией, и преподаватели идеологических дисциплин ударились в реальную политику. Им было совершенно не до студентов.
“Hands up, baby hands up, give me your heart…” Очередной диско-привет из восьмидесятых вернул нас в заброшенный парк. Из всех развлечений здесь осталась только одна пустая танцплощадка. Герострат откликнулся на незатейливую мелодию как старая полковая лошадь, услыхавшая призыв рожка. Он вскочил, схватил меня за руку и увлек за собой. Танцевал он неожиданно хорошо, двигался легко и уверенно вёл, крепко прижимая меня к себе. Но это верно вступила его актерская сущность. Да и танцы я терпеть не могу.
Когда условно белая ночь на пару часов сменилась предрассветными сумерками, мы все же решили, что нужно немного поспать. Дмитрий Дмитрич медлил у входа в гостиницу. Потом наклонился и бережно взял в ладони мое лицо, поцеловал в одну щеку, потом в другую, потянулся ко рту. У него были теплые, мягкие, податливые губы, сладко-соленые как арбуз с брынзой и горькие как коиба. И мне поначалу захотелось закрыть глаза и отдаться этому теплу и ласке. Но механика поцелуя почему-то отвлекала, забивала ощущение близости, мешала ощутить биение сердца рядом или даже не сердца, а чего-то менее материального. Что это было? Всполохи души? Странные вибрации недоказанных наукой тонких тел? Но слюнно-шершавые физические подробности неумолимо отвлекали от регистрации этого ощущения.  Мне казалось, что я чувствительный прибор с дрожащей стрелкой. И показания мои так легко исказить этими неприятными внешними воздействиями.
Чем настойчивее становился поцелуй, тем более чужим и далеким мне казался  Герострат. Я попыталась его тоже обнять и вернуть унисон, в котором мы прожили этот день.  Но ничего не выходило. В ушах звенела назойливая септима, и отчего-то каммингсовское 2 little whos (he and she) under are this wonderful tree, как будто случайно перемешались слова в типографском наборе… А Дмитрий Дмитрич тем временем легко приподнял  меня над землей и быстро унес в номер.
В бледно-розовой коробке с красной шелковой изнанкой  два брусочка яблочной пастилы слиплись, не оторвать. Больно, только с мясом. С тонкой кожицей едва заветренной зефировой пузырьковой плоти. Отвратительная сладкая липкость, склеенный персиковый пушок, миллиарды жгутиковых, погибших в этом розовом натюрморте.  
– Впусти меня, ну пожалуйста, — беззвучно артикулировала розово-красная кожистая складка с поперечными морщинками и шевелящимися рыжими волосками. Взгляд скользнул вверх, и я увидела над собой какое-то странное, немного пухлое существо, сопящее и покрытое бисеринками пота. У него были полные губы бантиком и вздувающиеся мясистые ноздри. Оно неуклюже двигалось и тяжело дышало. Потом почти зашептало своим сорванным сиплым театральным голосом:
– Впусти меня!
– Нет.
– Почему?
– Мне неприятно делать это внутри моего тела, понимаешь?
– Но мы так устроены, – засомневался уже гораздо более знакомый и близкий Дмитрий Дмитрич. И я заметила тонкую шею  и подбородок с жалкими редкими седыми иголочками отросшей щетины.
– Это и ужасно. Почему мы так устроены? Кто так решил?  Кто обрек нас на это? Впрочем, и снаружи не лучше, это я точно могу сказать.
Герострат замер, устремил на меня свой потемневший в сумерках мальчуковый взгляд, потом мягко перевернулся на спину  и лег рядом,  старательно не касаясь меня.
– Теперь снова вибрирует, вот, я прямо чувствую. У меня такое бывает на сцене, во время кульминации спектакля, когда все получается и кажется, что можно запросто взлететь. Вот тогда появляется такая внутренняя вибрация. И теперь так же, когда я рядом с вами, с тобой. Но как только я тебя трогаю, она уходит.
Как на переводной картинке начинают проступать его прежние черты – лучистые морщинки в уголках глаз, пушистые ресницы, беззащитные глаза с удивленно расширенными зрачками, тонкие мягкие руки с чувствительными пальцами, теперь робко сложенные на груди. 
– И что же это вибрирует, Дмитрий Дмитрич?
– Я не знаю. Но я это чувствовал весь день сегодня. Я поэтому подумал, что…
Но я прикладываю указательный  палец к губам, и он послушно умолкает. Опускает взгляд. Мы оба прислушиваемся каждый к себе.
– Ты сегодня сказала, что мы ностальгируем не по той стране, а по себе молодым. А я вот думаю, что больше всего мне не хватает веры в будущее. Без нее и жизни нет, и смысла жить тоже.
– Ну, знаешь, смысла и нет. В принципе. Мы его себе выдумываем, создаем, чтоб не сойти с ума. И веру придумываем тоже за этим. Разве нет?
– А во что можно верить сегодня? И завтра? Я когда не замотан в театре и с семейными делами, у меня все же трое детей и двое внуков, и дом, и сад, и машина, и то и сё, ну ты понимаешь, то такая тоска накатывает. Хоть в петлю лезь. Я это уже говорил. Прости.
– А я освободилась от всего лишнего. Собственность и привязанности  человека губят, он тогда не видит главного. Это банально, но верно. А сейчас я свободна от всего и главное, от страха. От страха смерти.
– Так не бывает. Смерти боятся все.
– Ну, инстинкт самосохранения есть у всех, с этим трудно бороться. Но понимаешь, меня никто не ждет. Обо мне никто не заботится. В сущности, я никому не нужна. Я ничего не жду. И если освободиться от стереотипов, то это прекрасное состояние. Я даже хочу умереть, только лучше вдруг и не страдать, не готовиться. Без боли. Раз и все.
– Я так не могу. У меня дети, внуки, теа…
А у меня нет даже собаки. И это мой выбор.
Мы проговорили почти до самого утра, как будто и не останавливались на это ошибочное соитие. И постепенно возвращалось то первое робкое ощущение, тот вибрирующий унисон.
– Мы еще увидимся, Неаннасергевна?
– А зачем?
– Не знаю, я просто спросил.
– Я не хочу варить тебе манную кашу.
– Мне есть кому.
– Вот именно. И мне тоже. Хотя я с детства ее терпеть не могу. Даже в детском садике вываливала в окно и однажды ошпарила какого-то плешивого дяденьку.
– Хулиганка!
Герострат обнял меня, но уже как-то по-другому, так, что мне не захотелось отстраниться, и вскоре мы уснули.
Странно, но и утром я не попыталась его поскорее выставить, как я это обычно делаю в таких случаях. Он не слишком умен, не эрудирован, говорить нам, в сущности, не о чем. Он как-то слабее меня. Отчего же мне не хочется его прогнать? Я сидела и смотрела на спящего Дмитрия Дмитрича, а он едва слышно посапывал и слегка улыбался во сне. Потом мне его все же пришлось разбудить, потому что он мог пропустить свой самолет в Москву.
– Тебе пора, да и мне надо собираться.
Пока я заказывала по телефону континентальный завтрак в номер, Дима тихо проскользнул по коридорчику к выходу и был таков.
А поздним вечером и я была уже в Стокгольме.

2
Прошел год. И вроде бы ничего не изменилось. Рутина все так же засасывала в свою вязкую, но, в общем-то, уютную воронку. Из телевизора перекрикивали друг друга свихнувшиеся пропагандисты. Наталья лихорадочно обустраивала наш недавно купленный домик в Вербилках и совершенно предоставила меня самому себе.  А я в таких случаях всегда начинаю хандрить, чудить и чахнуть. Каждый день шли репетиции, периодически сьемки в сериалах про ментов и провинциальных золушек, а вечером— попытки ставить спектакли для публики, которая ходила к нам все хуже. Театру нашему давно не предлагали гастролей в Европе. А тут вдруг такая удача. Университетский городок, театральная компания, выросшая когда-то из самодеятельного студенческого театра и режиссер, окончивший в стародавние времена ГИТИС.  Я и поверить не мог, что целых две недели проведу в Швеции, играя Чехова и Кафку.
У входа на вокзал сидел приветливый нищий, по виду молдаванин или румын. Я сгреб в горсть только что выданные в обменном пункте монеты неизвестного достоинства и стал искать глазами его бумажный стаканчик. Но нищий замотал головой, повторяя: «суиш!»  и указывая торчащим из коричневой митенки пальцем на какие-то цифры на замусоленной бумажке, приколотой у него над головой.
– Ну что вы смотрите? У нас в стране нет наличных денег. Вы должны подаяние перевести ему на счет, – объяснила мне суровая Пия – дама средних лет весьма неприятной наружности. Боссе, тот самый режиссер с московским прошлым,  прислал ее, чтобы встретить меня и посадить в поезд. Она разговаривала на безжизненном русском из классических романов и советских учебников для иностранных студентов.
Хотя поезд был и скоростной, на стыках его заметно потряхивало, и тогда я нехотя возвращался из уже привычного полузабытья в пасмурную реальность. Сидевшая рядом русоволосая девушка с облупленным маникюром что-то выпевала своему невидимому собеседнику в айфон, но у нее был такой противный каркающий голос, что хотелось заткнуть уши. Потом она долго гоготала как извозчик (боже, из какой это пьесы?), а мне вдруг отчетливо вспомнился мелодичный грудной смех Неаннысергевны.  И я, наконец, осознал, что еду в ее город.
Вообще-то я ее почти не вспоминал, вернее, вспоминал, но не так, как других женщин. Обычно у меня были яркие, даже буйные фантазии о женщинах,  которые меня влекли. Хотя это редко заканчивалось какими-то действиями. Мне отчего-то вполне хватало фантазий. А здесь все было не так. Никак не получалось представить себе, что именно я хотел бы с ней сделать. Я просто чувствовал, что она была всегда рядом, хотя и далеко. И я все чаще ловил себя на том, что  мысленно разговаривал с нею, любовался ее чертами, жестами, улыбкой. Я помнил маленькую голубую венку у нее на шее,  и еле заметную оспинку от скарлатины слева, возле губ. Но ничего больше не получалось, да я и не пытался. А еще  я стал думать ее словами. Однажды, например, мне пришло в голову, что люди и в самом деле выражают любовь крайне нелепым способом. И почему они не могут соединиться как-то еще?
Я скользил взглядом по бурым полям, придавленным серым небом. Железная дорога всегда наводила на меня уныние своей неизбывной бесприютностью. Стояла не то поздняя осень, не то ранняя зима. Впрочем, теперь, после перерождения Гольфстрима, в Северной Европе всегда было сырое и холодное межсезонье. Только однажды мой взгляд скользнул  куда-то между путей и на закопченной щебенке обнаружились бедные лиловые цветы, трепетавшие на ветру. Колючие, но упорные, они цеплялись за эту негостеприимную почву.
Поселившись в единственной приличной гостинице напротив краснокирпичного лютеранского собора, я вышел погулять. На углу нарядной улички мне показалось, что я здесь уже бывал. Впрочем, запомнить иностранные названия мне никогда не удавалось, тем более такие непроизносимые. Улица была совершенно пуста и безлюдна. Начинало темнеть, а возможно просто так и не рассвело. Дойдя до середины, я увидел толстенный старый дуб с побуревшими листьями и вывеску магазина «Парики для вас» рядом с кафе «У Фольке Фильбитера», и сразу вспомнил ее скруглившиеся губы, когда она говорила, что живет на Гончарной Улице прямо у лютеранского собора и через дорогу от замечательного ресторанчика «У Фильбитера». Но даже на этом крошечном перекрестке было никак не меньше пяти домов, и я беспомощно остановился. Как узнать, в котором из них живет дама без собачки. Спросить было решительно не у кого.  Поэтому я лишь обреченно потоптался, махнул рукой и побрел назад к театру. Следующие две недели я был настолько занят репетициями и ежедневными спектаклями, что так и не удосужился вернуться на Крукмакаргатан.
Мрачное здание «Драмы» напоминало разом и фабрику, и заштатную библиотеку. Там было до того тесно, что зрители упирались коленками в спины впереди сидящих. Совсем как у нас в Москве. После благосклонно встреченного «Дяди Вани», мы с Астровым и Серебряковым пили в гримерке граппу.
– Мне кажется, что на следующем спектакле не стоит так педалировать ваше старческое слабоумие, мой дорогой! Все же Серебряков — не маразматик. А вам доктор, надо играть, а не трясти клистиром. Мы же играем Чехова, а не «Слугу двух господ».
– А что здесь с женщинами, друзья мои?  —спросил неунывающий Серебряков в костюме Панталоне. – В первом ряду чистые крокодилы сидели, доложу я вам. И все не младше пятидесяти!
– Да-да, и мне не захотелось ни с кем… – поддержал его желчный Астров, хрестоматийно наряженный Dottore. – Какое-то время постлюбви. Ни с кем и ничего не хочется! Остается только надраться этого самогону. Вы, кстати, уверены, что он не паленый?  Да и сыр этот у них такой вонючий, прости господи.
Мне стало противно, и я молча вышел и отправился бродить по ночным улицам. Неподалеку от театра обнаружилось старое здание университета. И я постарался запомнить, как к нему идти.

3
А в это время всего в двух кварталах от театра Мод, а именно так звали Неаннасергевну на самом деле, вбежала в квартиру над «Париками для вас» — раскрасневшаяся и счастливая. В руках у нее было два билета на прощального «Дядю Ваню».
– Кло! Я дома! Завтра мы идем в театр!
Из спальни выглянула недовольная коротко стриженая голова, потом, нехотя, все остальное.
– ОК, пойду с тобой, что делать…
– Ты зря так, это хороший театр.
– Я не люблю театр и не люблю Чехова, я тебе сто раз говорила.
Мод долго делала вид, что все у них хорошо. Познакомились они случайно, когда  терапевт Марко Дружич  отправил ее в бассейн лечить радикулит. Нет ничего лучше плавания! И там она увидела Кло – высокое худое, с длинными седыми волосами, как выяснилось, крашеными по тогдашней моде.  На черном купальнике выделялся большой красный свисток. Они были одного возраста, оба чайльд-фри и сторонники свободных отношений  без обязательств. Между ними, казалось, пробежала искра, но все не закончилось одноразовым сексом, как это обычно случалось с Мод.
Вскоре они уже жили вместе, гуляли по выходным в парке, ездили отдыхать в Таиланд и даже подумывали завести общую собаку — таксу или бигля. А потом что-то разладилось. Причем Мод даже не могла понять, когда  и почему это началось. Возможно, после того, как вышла ее очередная научная книжка  и коллеги устроили презентацию на факультете, а Кло сидело весь вечер недовольное, а потом и вовсе ушло, не попрощавшись.
А может, все пошло прахом, когда под рождество Кло отказалось идти с подругой на корпоративный кафедральный ужин в итальянский ресторан, потому что там будут одни профессора, и оно будет чувствовать себя полным ничтожеством. Мод тщетно уверяла его, что все не так. Что профессора ничуть не умнее тренеров по плаванию. Кло надулось и закрылось в своей комнате.
Когда Мод пришла домой после полуночи, правда не одна,  а в сопровождении своего заведующего, который настоял на том, чтобы довезти ее до дома, Кло наблюдало за их пятиминутным чинным разговором в замочную скважину.  Вскоре Рон ретировался, и тогда Кло распахнуло дверь и швырнуло в Мод со всего размаху  альбомом Мари-Луиз Экман. Твердый переплет угодил в висок, и Мод потеряла сознание, правда ненадолго. Кло привело ее в чувство, поцеловав в губы.  В Неаннесергевне, однако, ничего даже не дрогнуло. Она только подумала устало, что ждет повода, чтобы все это закончить. Молча встала, подобрала надорванную книжку и бережно поставила на полку. А повод еще долго не находился.
Возможно, мне так удобнее, создается иллюзия, что я не одинока, — убеждала она себя по утрам под душем, где любила громко разговаривать сама с собой. По возвращении из России ее ждала настоящая истерика с угрозами, что Кло уйдет к другой, что она наглотается таблеток или утопится.
– Как ты можешь утопиться, ты же тренер по плаванию!
– Как раз я и могу, я знаю точно, что для этого нужно сделать.
Но все закончилось только тем, что оно побрилось наголо и теперь волосы успели отрасти только до сыпнотифозного состояния. В такие моменты Мод обычно уходила бродить по городу, иногда не возвращаясь по много часов. Она выбирала самые отдаленные и опасные районы, глухие тропинки, бежавшие вдоль железной дороги, полузаброшенные парки и промзоны. А когда возвращалась, Кло уже спало в своей комнате. Спальни  у них теперь были раздельные.
На следующий день Мод должна была читать лекцию о приемах постмодернистского повествования. Студенты окружили ее в фойе старого университетского здания и засыпали вопросами, так что она не заметила  Герострата, замершего в нерешительности в темной нише, из которой недавно увезли на реставрацию статую старого морехода. Он только вслушивался в ее смех, но так и не подошел, решив подождать конца лекции.
Она была все та же, но и другая. Дмитрий Дмитрич снова почувствовал непонятную тягу, которую теперь боялся спугнуть.
Он слонялся по коридорам, пил пиво в буфете, смотрел футбольный матч, выкурил три коиба, но когда зазвенел звонок и он двинулся в сторону Мод, в аудиторию прямо перед его носом ворвалась какая-то особа. Высокая, сухощавая, широкоплечая, ехидная. На груди висел огромный красный свисток. Такой был у его знакомого тренера Серёги в бассейне «Москва» в далеких восьмидесятых. А незнакомка, тем временем, подошла прямиком к Неаннесергевне, обняла ее за плечи и властно увела прочь, буквально прервав на полуслове.
Какая неприятная дама, и не поймешь, сколько ей лет, волосы седые, походка в раскачку, как у матроса, – подумал Дмитрий Дмитрич. Не успел он оглянуться, как женщины сели в машину и укатили. Его неприятно поразило, что «плавчиха», как он мысленно окрестил подругу Неаннысергевны, вела ее к машине почти насильно, ухватив крепко ладонью за шею, словно та была арестанткой.
На спектакле Герострат как обычно искал глаза в первом ряду, желательно в центре, глаза, с которыми можно было бы установить контакт. Ему это всегда помогало играть, потому что он искал эмоциональной связи с самым чувствительным зрителем, от которого шли особые флюиды. На этот раз его взгляд профессионально пропустил парочку стеклянных очей местных любителей театра, скользнул по вожделеющему взгляду старого эмигранта-чеховеда, зацепился, как за гвоздь, за холодный зеленый взор Кло и… утонул в ореховых глазах Неаннысергевны.
В тот вечер Войницкий играл только для нее. В антракте он долго и напряженно вглядывался в свое отражение в зеркале гримерки, и все время отвечал невпопад плоско балагурившему Астрову. Ему ужасно хотелось все бросить и выбежать в фойе, где публика угощалась креветочными бутербродами и пивом, найти Неаннусергевну и обнять ее, и долго стоять, не шевелясь.
Настроение у Мод было препаршивое, потому что Кло устроило очередной скандал на пустом месте и демонстративно ушло. Впервые Неаннасергевна подумала, что не хотела бы его застать дома, когда вернется после спектакля. Она даже подумывала, не снять ли ей номер в гостинице.
Не обнаружив пловчиху рядом с Мод в третьем действии, Герострат возликовал и едва доиграл спектакль. Даже пропустил свои коронные двадцать фунтов постного масла, ограничившись гречкой. И не дождавшись окончания поклонов,  кинулся в фойе через какой-то пыльный черный ход, схватил Неаннусергевну за руку и увлек за собой в гримерку. Он смешно косолапил и мешковатый костюм дяди Вани только подчеркивал его неуклюжесть.
– Куда вы меня тащите, Дмитрий Дмитрич! – отбивалась со смехом она.
А тот дрожал и слегка заикался.
– Я и сам не знаю, моя дорогая. Но я так рад вас видеть!
– Только не обнимайте меня, вы же помните, что мы решили тогда. Это не наш путь.
Дмитрий Дмитрич усадил ее на высокий кожаный стул, а сам примостился у ее ног. Он по-черепашьи вытягивал тонкую шею, робко поднимал руку, пытаясь дотронуться до Неаннысергевны. А та отстранялась, но при этом гладила его по кудрявым волосам.
– Вы опять за своё?
– Да, но не знаю как. Я как будто вижу вас боковым зрением, чувствую вашу близость, но как только прикасаюсь, вы ускользаете.
– Боковым зрением? Да, это точно. А я чувствую близость, когда вы смотрите на меня, думая, что я этого не замечаю. Только не приближайтесь! Мы же решили, мы всё с вами решили, Дима.
Она улыбнулась и опустила глаза. Неаннасергевна была такой давно, а может быть всегда. Она чувствовала тягучее тепло, вязкое желание, накрывавшее душной волной, но не своё, никогда не своё, а только отклик, ответ на чужой порыв. Потом ей было всегда трудно решить, только ли она отзывалась или все же проявляла интерес и сама. И как к этому относиться. «Это ведь не моя инициатива, — убеждала она себя, — А выбор, насколько он рационален? Ведь изначальный порыв животный. Это чистый голос плоти, а решение принять или отклонить уже рационально… Или нет? Значит ли это, что тело всегда отзывается и только разум решает, как поступить.  А может мы лишь привычно переводим тягу к другому на язык плоти, но ошибаемся, потому что близость работает совсем на другом уровне».
Ей не были интересны отношения, настоящие отношения в реальности, но только то, что не случилось, что могло произойти, что можно было придумать, вообразить, но не нужно было ни в коем случае воплощать.  Перекрестье взглядов, скажем, на стекле  поезда в метро — перекрестье отражений. Рука, случайно и мимолетно коснувшаяся в толпе. И больше ничего. Чтобы не спугнуть, не разрушить иллюзию близости. Ей нравились люди самых разных полов, но чаще всего она лишь любовалась их пластикой, красотой их движений и жестов, мелодией их смеха — не с тем, чтобы обладать ими, а только лишь созерцать. Грубая физика отменяла и разрушала эмоциональную связь.
– Я видел тебя сегодня в университете, хотел подойти.
– Что же не подошел?
– Ты была не одна.
– Прости, Кло не понимает театр.
– Я только сейчас понял, чего мне не хватало весь этот год. Вернее, кого. – Широко распахнутые глаза смотрели с детским восхищением.
– Мне надо идти, Дима, уже очень поздно. А такси здесь не поймать.
– Но театр совсем близко от твоей улицы. Я потом провожу тебя. Не уходи так скоро.
Но она только покачала головой, даже не пытаясь придумать причины, по которой не могла остаться. Герострат обреченно вздохнул, потом ткнулся лбом куда-то ей в плечо, закрыл глаза и замер на мгновение. Но уже через секунду он встал и открыл дверь гримерки.
– Все, иди! Иди лучше сразу.
– Дима, а помнишь, как мы угощали арбузом пуделя Глашу и танцевали в старом парке?
Она сказала это, уже стоя в дверях. А потом резко повернулась на каблуках и быстро шагнула в темноту.
Гончарная Улица  была слева от театра, но Неанаасергевна пошла направо, в сторону ангаров и железнодорожных складов. Это был ее обычный трущобный маршрут, когда не хотелось возвращаться домой. Собственно, она так и не вернулась, проведя остаток ночи в гостинице «Дирижабль».
Рано утром скоростной поезд мчал Дмитрия Дмитрича назад в аэропорт. Ему нужно было  успеть на двенадцатичасовой самолет в Москву.  Сидя в зале ожидания перед самой посадкой, он смотрел  на фальшивый икеевский электрокамин с нарочито веселыми искорками и вспоминал ее мерцающий грудной смех и нарочито спокойный будничный тон:
– У меня все по-старому. Студенты, работа, книги, Кло. Немного депрессии, чуточку безнадежности, страх перед самоубийством, который никак не преодолеть. Приходится доживать свой век потихоньку.
– У меня тоже все по-старому. Театр, сериалы, внучка Ирочка пошла в школу, а Кузьма еще в садике.   Я ими занимаюсь,  потому что Наташа занята садом.
– Ты тоже ничего не ждешь?
– Нет. Я живу по инерции.  Я только теперь начал понимать смысл выражения «индекс дожития». Я не живу, доживаю.
– А я еще жду, вернее, я чувствую, что скоро всё кончится. И именно этого и жду.
– Скорее бы уж.
– Paging mister Hakúr Daév! Passanger Hakúr Daév, proceed immediately to gate number 44.
Дмитрий Дмитрич вскочил и помчался к закрывающейся двери выхода на посадку.
Когда он, наконец, добрался до домика в Вербилках, уже стемнело. Наталья возилась в теплице и появилась не сразу, тяжело  дыша и с трудом разгибая слегка оплывшую спину. Но его ждали отменные пироги с капустой и домашний самогон, новый зеленый двубортный костюм и пьеса молодого драматурга  Богдана Каракуртова. Дмитрий Дмитрич налил себе стакан чая, взял пьесу, поднялся на второй этаж в свой кабинет и до утра уже не вышел.

4
– Здравствуйте, Дмитрий Дмитрич!
– Неаннасергевна! Вы в Москве!
– Да, так получилось. Приезжай. Я в гостинице «Бега», знаешь такую?
Я вышагивала по комнате, чтобы успокоиться, но у меня плохо получалось. Мысли роились плодовыми мушками над забытой розеткой прошлогоднего варенья. Последняя неделя прошла как в угаре. Я не помнила, что делала, куда звонила, о каких встречах договаривалась. Моя только-только ставшая размеренной жизнь в крошечном городке Орта вдруг снова сошла с рельсов и стала неумолимо всасываться в гигантскую московскую воронку. А началось все со звонка Джемы в самом конце марта моего пятьдесят второго года.
– Мадо, дорогая, похороны в пятницу. Может, ты вырвешься?
Как давно меня никто не называл этим юношеским  прозвищем.
– Да, пожалуй, я пропустила слишком много похорон.
Я  и думать не могла, что мой спонтанный приезд в  Москву будет по такому печальному поводу. Вряд ли бы я вообще решилась посетить теперь уж совсем чужую для меня страну, тем более после всего, что случилось в последние годы. Но старинная приятельница Джема нашла меня в фейсбуке и сообщила  о смерти общего друга. То был друг сумасшедшей перестроечной юности и веры в то, что все еще может быть иначе. В сущности, это был последний человек, связывавший меня с прежней жизнью. Не виделись мы лет десять, не меньше. 
Выйдя из Шереметьево, я вдохнула еще студеный, но уже отчетливо весенний и такой знакомый московский воздух.  Снег почти растаял, и прямо на стоянке такси красовалась нарядная  верба с лопнувшими почками.  Я никогда не любила весну, особенно раннюю,  как теперь. Межсезонье, совсем как в моей жизни, вроде бы все спокойно, но уже завтра может наступить конец и, в общем, даже хочется, чтобы это произошло скорее. Только желательно без боли, страданий и прочего мелодраматизма.
Сумрачный таксист не проронил ни слова, пока мы быстро пересекали с севера на северо-запад неожиданно пустые кварталы. Похоже, московские пробки исчезли навсегда. Но безмашинные улицы отчего-то не внушали  радости и покоя умытой просторной столицы 1970-х, когда можно было запросто поймать волгу на Октябрьской площади и уже через полчаса регистрироваться на рейс во Внуково. Теперь эта пустота была тревожной и в ней ощущалась смутная угроза.
Окна многочисленных торговых центров, мимо которых проносилось такси, были темны, а некоторые даже задраены железными ставнями. Зато город снова оживился маленькими ларечками, потрепанными прилавками и бабушками в вязаных беретках у станций метро. Их блёклые фигурки оттеняли бледные букеты тепличной московской весны. Вот мелькнули еще голые деревья петровского парка, и вскоре показалась закопченная руина с пустыми окнами без стекол и полу-обвалившейся надписью: «Яръ».
– Что случилось с гостиницей?
– То же что со всеми – разорилась, потом горела, хозяин все бросил и уехал за границу.
А ведь и  в самом деле я не могла найти номер в отеле, но решила, что это потому, что поездка была спонтанной и все номера были давно разобраны.
– Нет теперь в Москве гостиниц. Раз, два и обчелся. Да и людей все меньше остается. Целые микрорайоны стоят пустые. Живи не хочу. Вот видите, на Беговой все сталинки разорены, теперь там скроты. А прежде ведь кто живал!
– Вы хотели сказать, сквоты.
– Ну да, а я как сказал? Молодежь чудит.
– А как же моя гостиница? Она-то на месте, я надеюсь?
– «Бега» – другой коленкор. Господа иностранцы любят скачки – у нас теперь все больше бессловесные развлечения в моде — танцы, бега, бои без правил. Так что «Бега» ваши на месте.
– Добро пожаловать, сударыня! What can we do for you? – кинулся ко мне портье.
Так вот значит, как теперь здесь изъясняются, на смеси английского со старорежимным.
Из окна открывался успокаивающий и знакомый вид на ипподром. Синяя клетчатая обивка дивана напомнила мою детскую полвека назад. Не хватало только рыжего медведя с откушенным мной и заботливо пришитым мамой карим глазом. Я вышла на балкон. Внизу бесшумно и грациозно проносились качалки, запряженные тонконогими лошадьми. Неяркое предзакатное солнце освещало город. Было тихо и вроде бы спокойно, совсем как прежде. И все же это было спокойствие обреченности.
На следующее утро, влив в себя насильно большую чашку еле теплого кофе — видимо, это была неистребимая черта московских гостиниц при любых режимах,  я надела на голову шелковый черный платок и села в такси:
– Морозовское кладбище, пожалуйста. 
– Домчу! Только вот нам ехать через колючку. Если очередь будет небольшая, то быстро довезу.
– Какую колючку? Что за очередь?
– Ну, это мы так называем новый микрорайон для хозяев. Они снесли там все возле старого аэродрома и построили себе дома. Подальше от города. И все равно боятся. Там все обнесено колючей проволокой и даже чтобы мимо проехать нужно разрешение. Авось быстро получим.
– Надо же, как в Южной Африке.
– Чего это в Африке? У нас тут Европа!
– Ну да, ну да, ничего не изменилось. У вас Европа!
Я теперь часто путалась, с этим «мы» и  «вы». Года два назад я получила, наконец, европейский паспорт и первое, что сделала —  написала заявление об уходе, купила домик в маленьком городке на острове Файал и открыла в нем книжный магазин. Да-да, такой старомодный книжный магазин с настоящими бумажными книгами и уютным кафе, в котором посетителей обслуживала я сама. Неизвестно, почему они ко мне ходили — то ли из-за того, что я разрешала им читать книги прямо в магазине, то ли из-за кофе, сваренного в старинной медной турке, то ли из-за фруктового пирога, который пекла каждое утро.  Я даже научилась мастерски разводить огонь в камине, потому что, несмотря на субтропики, в домике без центрального отопления бывало довольно зябко.
Механически лязгнули створки печи, и гроб плавно опустился вниз и быстро скрылся в красном жерле.
– Да, разбросала нас жизнь, – сказала Джема, – Алекс умер от инфаркта в прошлом году. Я не хотела тебе говорить. А Ната и Борька попали в аварию еще лет пять назад, так что их тоже нет. А про остальных ты знаешь. Все уехали.
– А мама? Как же его мама? Я ее хорошо помню.
– Она тоже умерла года полтора назад. И детей Чучо не нажил, как многие из нас. Почитай мы все. Потерянные люди. Умираем поодиночке. Вон Алекса нашли только через неделю.
– Знаешь, человек всегда умирает один, как и рождается.
Разговор был прерван похоронным агентом. Нужно было немедленно заказать урну. Мы выбрали синюю, с красивой жар-птицей на боку.
При оглашении завещания выяснилось, что единственным оставшимся друзьям  поручалось развеять прах Чучо над Фленово, что под Смоленском. Теперь это была практически граница с соседним государством.
Мне была завещана коллекция грампластинок, тех самых неуклюжих черных дисков, для которых теперь уж не осталось проигрывателей.
– Придется тебе купить патефон, моя дорогая! – пошутила Джема, пока мы стояли в очереди за урной.
– Зато тебе достались театральные афиши, с ними проще, гораздо проще.
Мы рассмеялись, смутив скорбную очередь в регистратуре крематория. А я подумала, что Чучо был легким человеком-праздником, и наверняка сейчас его душа радовалась этому веселью.
– Так странно, мне грустно, но и хорошо. Как будто  отогрелась впервые за много лет.
– Ну и отлично! Давай решать, когда поедем в Смоленск. Это ты свободная дама, а у меня работа. Теперь, знаешь ли, все стали изучать английский, так что я занята день и ночь.
– Ну, английский всегда изучали, разве нет?
– О, не так! Теперь без него не получить работу, никакую вообще, понимаешь?
– С трудом!
– Ну, тебе и не надо,  к счастью, понимать. В общем, я могу завтра. Поедем рано утром, часов в шесть.
Если первую часть завещания мы выполнили довольно бодро и успешно, спрятавшись за большой березой и развеяв прах Чучо в совершенно неположенном месте, пока нас никто не видел, то над уничтожением улик пришлось потрудиться. Ведь на синей урне красовались имя и фамилия, а также даты жизни и смерти. Я нашла большой камень с зазубренными краями и тщательно сбила гравировку, чтобы никто не смог прочитать надпись под жар-птицей.  А Джема положила камень внутрь урны и швырнула в безымянное озеро, где она благополучно утонула в холодной весенней воде.
Когда передо мной бесшумно раскрылись стеклянные механические двери гостиницы «Бега», было уже очень поздно. Даже подобострастный портье тихо спал на посту и был похож на совершенно обычного человека. На  лацкане его пиджака приветом из нерасшифровываемого прошлого поблескивал олимпийский мишка. Тихо проскользнув мимо, я поднялась в свой номер. Спать решительно не хотелось.  Достав  из минибара бутылочку Джонни Уокера, я вышла на холодеющий балкон и, укрывшись пледом, уселась в шезлонг. Было до того  тихо и темно, что казалось, будто города вокруг не существует. Отчетливо слышалось робкое ржанье лошадей в ипподромовских стойлах.  Я набрала номер Герострата. 
Через полчаса послышались знакомые мягкие шаги на лестнице и  тихий стук в дверь. Метнулась в прихожую, на полпути услышала, как громко стучит кровь в висках. Наверное, давление подскочило. Все-таки возраст. Замерла на мгновение, потом глубоко вдохнула и шагнула к двери как в пропасть.
Митя показался мне похудевшим и постаревшим. Поперечные складки на щеках стали резче, глубже. И синяки под глазами еще потемнели. В руках у него был оранжево-желтый тюльпановый букет.
Он прильнул ко мне на мгновение, но тут же отшатнулся.
– Я знаю, помню, ты сейчас скажешь, что это не наш путь.
А я почему-то сказала: «Проходи, садись. Что будешь пить?»
– Водка у тебя есть?
– Кажется, была тут где-то в недрах минибара.
Я протянула ему микроскопическую бутылочку «Абсолюта» и уселась на диван напротив его кресла, чтобы видеть митины глаза. Света мы не включали. Только высокий ипподромовский фонарь светил прямо в окно, да месяц тревожно заглядывал в душу.
– Ты знаешь, это просто чудо, что ты меня нашла! Я сегодня должен был играть, но опаздывал на спектакль и попросил меня заменить.
– Ты опаздывал?!
– Ну да, это все из-за мистера Тамблера.
– Кого-кого?
– Я у него работаю…
– Как? А театр?
– Ну, это долгая история.
– А я никуда не тороплюсь. Рассказывай!
– Мистер Стефан Тамблер – славист. Он сидел себе в каком-то шотландском колледже и писал книжки по русской литературе — Чехов, Достоевский, Набоков. Не плохие, в общем-то, книжки, хотя звезд с неба он никогда не хватал.
– Постой, его и впрямь так зовут? Стефаном Тамблером?
– Ну да, а что?
– Степа Неваляшка. Хорошее имя.
– Вот, что значит знать языки. А я так и не удосужился. Вот теперь и приходится садовничать у Неваляшки в свободное от театра время.
Митина фирменная хрипотца и выразительные интонации завораживали. Он рассказывал как со сцены. И мое воображение тут же рисовало этого Ваньку-Встаньку  с тараканьими усами  и брезгливым отношением к местным жителям.
– А вообще, я его знаю очень давно. Раньше он любил ходить в наш театр  на все премьеры, часто бывал в Москве. Он по-русски говорит не хуже нас. Ну а когда все это случилось, он приехал уже в другом качестве. Теперь Неваляшка – наместник по культурной политике. Все обзывает нас нацией рабов. А прежде плакал на «Дяде Ване».
– Наместник? Может быть, атташе по культуре?
– Да нет, дорогая моя. Атташе остались в прошлом. Он именно наместник в новой колониальной администрации. Официально заместитель прокуратора. У нас всё как в древнем Риме! Ну, или почти все. Поселился он в Лефортово, в бывшем  доходном доме. А я у него стригу кусты и обрезаю деревья, еще брею газоны периодически.
– А как же «Дядя Ваня»? Как же «Герострат»?
– О, наш театр сильно изменился. Тебе не понравится. В репертуаре этого месяца «Любовь и голуби», «Синее море моё-ё-ё-ё», «Сельские вечера» и «Приключения сантехника», а еще интерактивное лазерное нано-представление «Блатная песня вчера и сегодня». Иначе публика вообще не будет ходить, да и кому ходить, все уехали, кто мог. Но мы не закрываемся. Боремся. А я иногда от бессилья вставляю в тексты куски из других ролей. Фига в кармане! Для нашей страны всегда актуально.
– Странно, мне казалось, что раньше ты был патриотом и не любил политики.
– Раньше! До последнего старался, а потом, знаешь, сломался в один момент. Устал. Переехал снова в Москву, чтобы быть поближе к работе. Благо, теперь здесь можно вселиться практически куда угодно и почти бесплатно. Тем более я теперь один.
Митя запнулся и, спохватившись, поспешно перевел разговор на меня:
– Ты лучше расскажи о себе, мы же не виделись столько лет!
– А что я? Я живу в крошечном домике у самого океана. В городке нашем почти не осталось жителей, все уехали на материк  —кто в поисках работы, кто, надеясь спастись от большой воды. Устали ждать, когда же она нас накроет. Правда, каждые две недели приходят два парохода с туристами —  один экологический, второй — торговый.
– Как это? 
Герострат заблестел глазами как прежде. Потом встал и подошел поближе, но, не решившись сесть рядом на диван, устроился на ковре у моих ног, посмотрел виновато и с опаской отсел подальше, как большая, но скромная лохматая собака, замершая в застенчивом ожидании ласки.
– Понимаешь, одним интересно наблюдать за жизнью острова, погружающегося с ужасающей скоростью в океан. Пять сантиметров в месяц. А другие пропадают в наших бесконечных лавках дьюти фри. У нас, видишь ли, весь остров является зоной дьюти фри. Есть еще новые переселенцы, как я. Нас таких теперь много  — перекати-поле, дауншифтеры – добровольные и  поневоле.
Забывшись, я протянула руку к поредевшим светлым кудрям, но замерла на полпути. А Дима осторожно накрыл мою руку своей и легонько потянул, пока моя сухая ладонь не коснулась его головы. Он закрыл глаза и замер. Потом нехотя вымолвил, через силу поддерживая разговор:
– Как это?
– Понимаешь, мы все переехали туда не строить новую жизнь, а доживать  эту, причем зная, что конец наступит скоро и мгновенно. Меня это именно и привлекло.
– То есть?!
– Остров уйдет под воду очень быстро, так нам объяснили ученые. Мы не успеем ничего почувствовать или изменить.
– Неаннасергевна! Оставайся-ка ты здесь, со мной! У нас катастрофа уже случилась и мы даже не заметили, как это произошло. И, в сущности, приспособились. Даже мало что изменилось. Правда, наша катастрофа немного иного рода.
Он бережно взял меня за руку и, забывшись, поцеловал ладонь. Потом испуганно отпрянул.
– Прости!
– Ну что ты, мне так повезло, что я нашла свой остров. Он решает все проблемы сразу.  Не надо вешаться, пить таблетки, прыгать с моста. У Ваттимо было слабое мышление, а у нас слабое самоубийство, непротивление внезапной смерти.
– Это для меня слишком сложно. И я не могу этого слышать, когда ты говоришь о смерти. Грех это. Хотя я тоже, наверное, не отказался бы от такого простого решения. Вернее, от отсутствия необходимости его принимать. Мы здесь тоже ждем, но не так целенаправленно, как ты. А я так даже умудряюсь радоваться жизни.  Знаешь, я снова полюбил природу. Мне нравится следить за сменой времен года, нюхать цветы, слушать журчащую воду в ручье. Раньше я на это вообще не обращал внимания. Но сейчас у меня появилась уйма свободного времени.
Мы говорили, и говорили. Когда закончились водка и виски, мы принялись за джин, а там и за красное и белое вино в пластмассовых бутылочках. И к утру в минибаре остались только два сиротливых «Сникерса».
Герострат  долго молчал, опустив глаза. Потом, наконец, решился и, положив мне голову на колени, глухо вымолвил:
– Наташа ушла. Рак. Сгорела за два месяца. Дети уехали в Европу. А дом я продал. А теперь вот и с театром полный швах.
– Митя! Мне так жаль.
– Ничего. Я справляюсь.
– Скажи, а ты жалеешь о чем-нибудь? Ты бы хотел что-то отыграть назад и пустить  в другом направлении?
– Не знаю. Пожалуй, нет. Я не думал об этом. Все как-то происходило без моего участия.
– Да, я тоже себя этим успокаиваю, что не могла ничего изменить. И все же, я бы так хотела остаться в одном из миров, которые жизнь мне показала, поманила, но не дала войти. Был один такой мир. Он часто являлся мне во сне. Старый дом в незнакомом уютном городке. Пустые улицы, солнечный свет, умиротворение. Там была еще прекрасная, широкая, полноводная река с крутыми берегами. А дом был деревянный, двухэтажный, просторный.  С большой мансардой. Во сне я входила в него, взбегала по лестнице на второй этаж и неожиданно видела себя, сидящей за столом у французского окна. Понимаешь, я видела, как сижу за столом и пишу что-то старомодной ручкой в бордовой тетради. И я знала откуда-то, что буду так сидеть и писать очень долго. А потом открою окно и впущу в комнату аромат цветущей сирени и пение птиц. И никто меня не будет торопить и чего-то требовать, и не нужно будет бояться и ждать конца. И завтра будет таким же ровным и радостным. Таким же неизменным. И мне становилось так спокойно и хорошо, но сон прерывался всякий раз, когда я подходила к двойнику и касалась ее рукой. И все же мне было там хорошо. А потом я просыпалась, и мне всегда бывало грустно от того, что попасть в этот дом невозможно и мне никогда не слиться с женщиной, что пишет свою бесконечную историю шариковой ручкой в бордовой тетради, и не прожить мне ту, свою, настоящую жизнь.  
– Ну, ты и завернула! Мне бы такое и в голову не пришло. Ну и потом,  раньше мне просто было некогда остановиться и подумать. Я был счастлив в профессии и ничего больше просто не замечал. И ночью мне снились роли и гастроли, прости за рифму. А теперь, теперь я просто не знаю, как жить. Хорошо еще, что есть неваляшкин сад. Он меня отвлекает от неотступной мысли, что  я не нужен ни себе, ни другим. 
– Митя, теперь мы все взаперти, ни для кого нет выхода, закрыты все возможности. Да что, перед нами, перед миром, который мы создали.
– Может, всё же не так? – осторожно спросил Герострат.
– Да нет, именно так. Не важно, богат ты или беден, живешь ли в постепенно дичающей Москве, как ты,  или на кромке океана, быстро поглощающего землю, как я. Будущего нет. Можно только ждать конца. Но Митя, и это не спасает. Я так устала ждать конца, который всё не приходит. Это невыносимо.
И тут где-то в районе солнечного сплетения во мне неожиданно открылся шлюз и выпустил душной и мутной волной напряжение, усталость и безысходность последних лет. Я судорожно выдохнула, и мне стало легче, хотя и больнее одновременно. Извиваясь беззащитной ящерицей–мутантом, я ощущала, как старая кожа окончательно сошла,  но новой под ней почему-то не оказалось. Сначала какая-та сила трясла меня беззвучно и бесслезно. Потом слезы полились рекой, как будто наверстывали упущенное за много лет. В темноте они ожгли обращенное ко мне тревожное митино лицо, и тогда уж он вскочил и крепко обнял меня. 
– Ну что ты, что ты! Не плачь! Все еще будет хорошо. И остров твой уйдет под воду, и Москва окончательно разурбанизируется, и настанет долгожданный конец. Когда не ждешь, тогда он и наступает. Ну, не плачь, уже немного осталось. 
Он долго укачивал меня, как маленького ребенка и гладил по волосам, как тогда, в старом доме на берегу Балтийского моря. И  постепенно я затихла и уснула. А Герострат ушел, и утром о нем напоминали только пустые бутылочки из минибара  и завядшие тюльпаны, которые мы забыли поставить в воду.

5
Вот уж год, как театр наш закрыли, и я уехал в свой родной город на Урале. Впрочем, в нем  почти не осталось жителей, и городом-то его можно назвать только условно. Пришлось долго и муторно собирать документы на выезд и въезд, потому что теперь это Независимая Уральская Республика. Поселился я в заброшенном деревянном доме на окраине, подружился с бывшим питерским журналистом Сашей Поляковым  и местным мансийским шаманом дядей Юхуром. Так и живу рыбалкой и охотой. Летом и осенью собираю грибы и ягоды. Много ли мне нужно. Телефона у меня нет. Раз в неделю  захожу на почту и проверяю электронные письма на допотопном казенном компьютере. А неделю назад в ящике мессенджера оказалось сообщение от незнакомого абонента. С аватарки улыбалась кудрявая собака. 
– Привет! Ты все еще куришь коиба?
– Неужели, это ты, Неаннасергевна?
– Я. Удивлен?
– Да, то есть, нет. Не курю. Теперь их не достать. Курю табак собственного производства. А как ты?
– Все жду, пока мой домик уйдет под воду.  Осталось недолго. Метров пять, не больше. Да и бежать все равно некуда и незачем.
– Я из театра ушел совсем. Бросил все и уехал домой. Хотя какой это дом, когда нет близких. Ты все торгуешь книгами?
– Нет. На острове не осталось ни читателей, ни покупателей, и пироги есть некому. Зато я совершенно свободна. Я ухаживаю за садом и меняю фрукты на рыбу у местных рыбаков. И еще, знаешь, я  только что закончила писать новую повесть, которая никогда не будет опубликована. Называется «Стеснительный Герострат».
– :)
– А собака у меня есть – не шпиц и не такса. Рыжий уиппет Нюра, это в просторечии, а по паспорту Annette de Lac Serge или, проще говоря, Анна Сергеевна. 


Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива