Яков Шехтер
ВСЕМ СОБАКАМ СОБАКА
Вторая глава из романа «Бесы
и демоны»
(по картине Александра Канчика «Диалог»)
Преуспел, реб Гейче, преуспел. Не каждому удается так
много сделать в короткой земной жизни. И Тору
изрядно поучил, и восемь детей поднял, трех мальчиков и пять девочек, и
выдал девочек замуж, а мальчиков женил, причем очень удачно, и дождался
внуков и даже правнуков и при всех этих солидных хлопотах капиталом
немалым ворочал.
Винокуренный заводик Курува принадлежал единолично реб Гейче. Партнерства
он не признавал, справедливо полагая, что от партнеров в деле одни хлопоты
и ненужные расходы. Пан Анджей Моравский давным-давно подписал ему
исключительное право гнать водку в своих владениях и ни одной секунды за
все эти долгие годы не усомнился в правильности принятого решения.
Деньги реб Гейче платил точно в срок, иногда добавляя сверх установленной
суммы.
– Да вот, торговля в последние месяцы шла удачно, – повторял он одно и то
же объяснение. – Грех не поделиться.
Такую праведность пан Анджей весьма ценил.
Помимо оптовой продажи, реб Гейче снабжал по особой цене своим товаром
шинкарей до самого Люблина, зарабатывая столько золотых, сколько приступов
лихоманки вы бы пожелали своим врагам.
Всю жизнь реб Гейче боролся со скопидомством собственного естества. По
натуре он был жадным, даже скаредным человеком, и каждый грошик,
отрываемый на помощь бедным – цдаку – острой гранью полосовал его бедное
сердце. Но реб Гейче знал, что в преодолении натуры и состоит духовная
работа еврея, и поэтому боролся с самим собой без всякой жалости и
снисхождения.
С одной стороны, он завидовал счастливчикам, жертвовавшим с такой же
легкостью, с какой яблоня осыпает плодами землю под своей кроной, не
заботясь стоят на этой земле ведра для сбора урожая или дымятся кучи
свежего навоза.
– С другой стороны, – утешал себя реб Гейче, – какую заслугу можно с
уверенностью назвать подлинной? Лишь ту, когда человек силой отрывает от
себя с трудом заработанные деньги и жертвует их потому и только
потому, что такова воля Творца.
«Разве Всевышний нуждается в нашем мире? – спрашивал себя реб Гейче. – Он
создал его с одной единственной целью – проявить милосердие, питать и
поддерживать миллионы существ. Я должен быть подобен Ему, питать и
поддерживать других людей не оттого, что у меня доброе сердце
и жалостливая душа, а чтобы с помощью этого поступка проявлять
свет Всевышнего в мире тьмы и лжи».
Тем не менее, он ждал и верил, что когда-нибудь совершаемые через силу
поступки заневолят его натуру, переменив ее к лучшему, и он научится
жертвовать легко и естественно. Шли годы, но упрямое естество не
размягчалось «давательными» упражнениями, а скорее наоборот, грузнело,
становясь все более заскорузлым.
Записку ему передали по пути к раввину Курува ребе
Михлу. Стояла предпасхальная ночь, и, проверив в своем доме
хамец, реб Гейче чинно вышагивал к дому ребе, чтобы оформить
продажу винокуренного завода со всем содержимым. Разумеется,
завод во время праздника и полупраздничных
дней не работал, но бочки с готовой
водкой и с недобродившим полуфабрикатом были самым
настоящим квасным, владеть которым в Песах еврею
строго-настрого запрещалось. Из года в год реб
Гейче продавал завод со всем содержимым раввину, а
тот перепродавал его поляку. Условие сделки
гласило, что покупатель вносит перед Песахом лишь
символическую сумму, а основные деньги обязывается
уплатить немедленно после завершения праздника. Если
он этого не делал, сделка тут же
аннулировалась. Поляк, разумеется, никаких денег, кроме
задатка, не платил, и сразу после
завершения Песаха реб Гейче снова становился
владельцем завода.
Эту процедуру ребе Михл из года в год проделывал
не только с квасным на винокурне, но и
со всем хамецом евреев Курува. Разумеется, поляк в накладе не
оставался. Уже третье поколение одной и той
же семьи играло с евреями в их игру,
тщательнейшим образом соблюдая правила, дабы и на
следующий год снова неплохо заработать,
прямо скажем, ни на чем.
Окна домов местечка светились желтым и розовым, свежий ветерок холодил
лоб, и бодро, да, все еще бодро, несмотря на годы, вышагивал по улице реб
Гейче, ощущая неожиданный прилив счастья. Предстояла пасхальная неделя, с
длинными, возвышенными молитвами, размеренными трапезами в кругу семьи,
блаженным послеобеденным сном, а за ним пространным, неспешным чтением
книг любимых комментаторов. А сейдер, ах, сейдер со всеми детьми, разве
есть на свете что-либо слаще сияния глаз внуков и внучек, слушающих
пасхальную Агаду, читаемую дедом?!
Сзади раздался грохот колес по булыжной мостовой, ребе Гейче посторонился,
пропуская телегу, но балагула, поравнявшись, натянул вожжи и так рявкнул –
тпру!– что кони разом остановились.
– Реб Гейче, – пробасил возчик. – Вам тут записка, реб Гейче.
– От кого,Мендель? – спросил реб Гейче, узнав балагулу. Тот
частенько нанимался разводить по шинкам бочонки с водкой, и его
звероподобная стать, крутой нрав и бешеная, ломовая сила были лучшей
гарантией доставки опасного товара.
– Сынок шинкаря Пинхаса с пулавской дороги передал. Просил прямо в руки и
чем быстрее, – Мендель вытащил из-за пазухи клочок бумаги, почти
незаметный в широченной ладони.
– А его отец где? – удивился реб Гейче, принимая записку.
– Болен говорят. Он и жена его. Напасть какая-то навалилась. Сестра
Пинхаса сейчас всем заправляет. Ушлая особа, – балагула неопределенно
хмыкнул, то ли восхищенно, то ли неодобрительно.
– Не время болеть, – вздохнул реб Гейче, – ох, не время. Песах на носу.
– А когда время? – философски заметил балагула, свистнул лошадям и
тронулся с места.
Несмотря на возраст реб Гейче не утратил остроту зрения и поэтому при
свете луны без труда разобрал неровные, выведенные дрожащей рукой, буквы.
– Спасите, в моем доме черти, спасите! Шимке.
– Так-так-так, – пробормотал реб Гейче. – Вернее, ну и ну.
Шинкаря Пинхаса реб Гейче хорошо знал. Тот прославился своим
изречением:
– Глупец наслаждается запретами, а мудрец послаблениями.
Жил он на отшибе, неподалеку от большого польского села Коньсковоля,
поэтому молился без миньяна, по субботам сидел дома, а за кошерной едой
наматывал версты до Курува. В такой ситуации человек невольно ищет
оправдание своим слабостям и сочиняет всякие дурацкие изречения.
– Довели послабления голубчика до нечистой силы, – сказал сам себе реб
Гейче. А спустя секунду добавил: – Или его сына до сумасшествия.
Знал реб Гейче и Шимке, робкого, тихого мальчика, живущего вдали от
еврейских сверстников, говорящего по-польски куда лучше, чем на идиш.
Однако от скромности и вялого характера до сумасшествия очень далеко.
Что-то стряслось в шинке у дороги на Пулав, и действовать нужно было
немедленно. Реб Гейче повернулся и решительно двинулся в сторону своего
дома.
Спустя полчаса телега с реб Гейче и его приказчиком Гиршем, выехала из
Курува. О, приказчик Гирш заслуживает отдельного рассказа, скорее даже
отдельной книги или, возможно, целого собрания сочинений. Подобно многим
одаренным еврейским юношам он все молодые годы просидел над Учением
и продвинулся так далеко, что его принял в ученики Бааль-Шем, чудотворец
из Замостья. Гирш прожил в его доме около года, быстро продвигаясь по
лестнице внутренней иерархии, вызывая зависть менее способных учеников,
годами топтавшихся на одной и той же ступеньке. Вершиной
его продвижения или, наоборот, низшей чертой
падения, все зависит от точки зрения, стала ночь,
когда ему удалось подслушать, как Бааль-Шем произносит
три святых имени.
Спустя два месяца Гирш собрал свои скромные пожитки и бежал из
Замостья. Сбежал в ужасе и страхе. Как оказалось, каббала и знание святых
имен были не просто умозрительными понятиями, а могучим рубанком,
истончившим стену, отделяющую разум от мира иных сущностей. Этот мир,
наполненный ужасными творениями Всевышнего, находился совсем рядом, бок о
бок с нашим миром, оставаясь невидимым лишь благодаря
заложенной в человеческий разум спасительной «слепоте».
Знание ослабляло «слепоту», и скрытый мир раскрывался во всем великолепии
своего ужаса и неизбывной тоски. Выдержать такое могли только весьма
сведущие и очень верующие люди, обладающие завидным психическим здоровьем.
Гирш был и верующим и сведущим, а вот со здоровьем дела оказались хуже,
чем можно было бы предположить.
Он отходил от кошмарных видений несколько месяцев, не отлучаясь из
родительского дома, запершись в маленькой комнате, уставленной шкафами со
святыми книгами. Даже свиток Торы выпросил для него отец и принес из
синагоги, укутав одеялом, точно малого ребенка.
Гирш пришел в себя спустя полгода. «Слепота» почти восстановилась, и он
снова смог ходить по улицам, не шарахаясь от зловещих теней. Начисто
отринув изучение каббалы, и зная, что материальное подминает духовное, он
выбрал самую что ни на есть грубую работу, став приказчиком на
винокуренном заводе. В его обязанности входило развозить по шинкам товар и
взимать долги с нерадивых плательщиков, аккуратно заполняя
конторскую книгу приходов и расходов. Сволочное
занятие, сутяжное и склочное, но именно такого и алкал Гирш, именно оно
позволило ему почти забыть ужасы, которых он насмотрелся в Замостье.
От Курува до Консковоля полтора десятка верст, и к шинку телега подкатила
перед полуночью. Его окна были ярко освещены, а из приоткрытых дверей
доносился шум голосов. Прикинувшись проезжими, реб Гейче и Гирш вошли в
шинок, заказали чаю и, морщась от густого табачного дыма, принялись
осматриваться. Свободных мест почти не было, изрядно набравшиеся крестьяне
о чем-то спорили, возя локтями по залитым пивом грубым столешницам. Гирш
поднес пару чарок соседям по столу, и те немедленно посвятили их во все
местные слухи и сплетни. Терпеливо выслушав скабрезные
истории про ксендза, воеводу и других важных персон повята, Гирш
спросил:
– А куда подевался шинкарь Пинхас? Почему я его не вижу?
– Лихоманка скрутила, – пояснил один из соседей. – И он, и его жена уже
неделю в беспамятстве. Вот почему, как хороший человек, так сразу ему
плохо становится?
– Вместо него теперь Лейка заправляет, сестра шинкаря, – вздохнул второй
сосед. – Вроде одной крови, а такая злыдня, не приведи Бог, капли в долг
не нальет. Случается, горло аж пережимает от сухости, а ей хоть бы что,
только глаза зеленые свои щурит, да рожу в ухмылке кривит. Ну, чисто дикая
кошка, лишь усов не хватает!
Гирш понял намек и срочно попросил повторить. Лея, разбитная ловкая баба,
быстро принесла полные чарки. Реб Гейче и Гирш сделали вид, будто
погрузились в чаепитие, а сами украдкой принялись наблюдать за
новоявленной хозяйкой.
Держалась она запросто, сама цедила водку, споро разносила еду
на большом подносе, смеялась скабрезным шуткам пьяных посетителей и, не
стесняясь, отбивала шаловливые руки.
– Надо с Шимке поговорить с глазу на глаз, – сказал реб
Гейче. – Думаю, он прячется во внутренних комнатах.
– Понял, – кивнул Гирш. – Я всех отвлеку, а вы его ищите.
Он встал и медленно, как уставший
после долгой дороги путник, у которого еще
не успели отойти затекшие ноги, двинулся к выходу.
Ясно и понятно, человек напился чаю, а
теперь ищет, где от него избавиться.
Реб Гейче продолжал невозмутимо отхлебывать
из чашки, даже вспыхнувшее за окном зарево
не помешало столь важному занятию.
– Пожар, пожар! – раздались истошные вопли и посетители,
опрокидывая лавки и столы, гурьбой бросились к
выходу. Реб Гейче подождал, когда давка у двери
полностью отвлечет на себя внимание,
встал и быстро прошел во внутренние
помещения.
Длинный коридор едва освещался единственной свечой.
– Шимке, – негромко позвал реб Гейче. – Шимке, где
ты?
Одна из дверей тихонько приотворилась, и оттуда
высунулась голова мальчишки.
– Вы кто? – со страхом и надеждой спросил он.
– Реб Гейче.
Мальчишка выскочил из комнаты, обнял реб Гейче
и прижался всем дрожащим от страха телом.
– Ну, ну, успокойся Шимке, – сказал реб
Гейче, гладя мальчика по голове. Дверь
заскрипела, и в коридор, грузно ступая, вошел
Гирш.
– Видели, что может наделать охапка соломы? – с
усмешкой спросил он. Но реб Гейче сделать ему знак
умолкнуть и спросил Шимке.
– Расскажи, что тут у вас произошло?
– Бесы в доме завелись! Спасите, сделайте что-нибудь!
– Почему ты так решил, Шимке? Может, тебе кажется?
– Кошка наша, как тетка Лея пришла, сразу начала на нее шипеть. Кошка у
нас тихая, смирная, просто ангел, а не кошка. Даже мышей боится,
мама давно хотела ее из дому выгнать, да отец не дал:
– Мы ее приручили, нам теперь за нее отвечать. Куда она пойдет?
– Да куда хочет, туда и пойдет, – сердилась мама, – и спрашивать тебя не
станет. О людях бы больше заботился, чем о звере бессмысленном.
– Она вовсе не бессмысленная, – отрезал отец, и кошка осталась.
– К делу, к делу, – буркнул Гирш, – не трави нам про кошку.
– Кошка тут как раз очень важная, – ответил Шимке. – День на третий,
как родители заболели, я стоял в своей комнате, у двери, хотел выйти, но
не успел, только приотворил. Тут тетка Лея пробегала с кастрюлей в
руках и наступила на спящую кошку. Та заорала и кинулась на нее. Я
выглянул, хотел оттащить и увидел, как кошка ей длинную юбку, что
всегда до пола, рванула когтями и зубами, кусок оторвала и в ногу
вцепилась. Тетка ко мне спиной стояла и меня не заметила, а я даже в
полутьме разглядел, что нога у нее не человечья, а будто у курицы.
Реб Гейче и Гирш переглянулись.
– Я как эту желтую морщинистую ногу увидел, сразу в комнату отпрянул и
двери закрыл поплотнее. Долго в себя прийти не мог, а потом решил бежать
за помощью. Вышел из дома и пошел к воротам, точно гулять собрался. Но тут
тетка на меня коршуном налетела, схватила за руку и затащила в дом.
– Пока родители не поднимутся, из дома ни на шаг, – зашипела. – Я за
тебя отвечаю, и ты обязан меня слушаться.
Ну, я согласился, делать-то нечего. Два раза еще пытался уйти, а она
меня ловила. Один раз посреди ночи встал, тихонько на цыпочках подошел к
двери, отворил беззвучно, а она в коридоре стоит и на меня смотрит.
– Что, Шимке, не спится?
– Не спится.
– Давай я тебе кисельку вкусного сварю, – сказала она
сладким-сладким голосом, – авось и полегчает.
А я понимаю, если выпью тот киселек, так же, как мама с папой свалюсь.
– Спасибо, – говорю, – тетя Лея, попробую и так заснуть.
– Ну, попробуй, попробуй, – сказала она уже обычным своим злым
голосом и дверь мою с силой закрыла.
– А когда родители заболели?
– Тетка им посоветовала мезузы сменить, привела самолучшего сойфера.
Ну, отец послушался. А на следующий день и заболели.
– Как эта тетка в шинке оказалась?
– Не знаю. Одним утром я встал, а она уже
тут, распоряжается, словно век с нами прожила.
– Гирш, давай проверим мезузу, – сказал реб Гейче.
Гирш открыл складной нож, подковырнул гвоздики и снял коробочку с мезузой,
прикрепленную на косяке. Реб Гейче осторожно извлек свиток пергамента,
развернул его и, подойдя к окну, принялся рассматривать. При свете луны
было видно, как на его лбу проступили крупные капли пота.
– Смотри, – произнес он глухим голосом, подавая пергамент Гиршу. Тот
поднес свиток глазам и через секунду побледнел.
– Владыка мира, вместо имени Бога Ша-дай, тут написано Ашмедай!
– Шимка прав, – воскликнул реб Гейче. – За дело!
Гирш нехотя, но деваться-то некуда, произнес три святых имени,
когда-то подслушанных у Бааль-Шема в Замостье. Они, словно желобки в
камне, навсегда врезались в его память. Затем сняли и сожгли в печи
бесовские мезузы, и всю ночь читали псалмы, а под утро встали на молитву.
Молились долго, тщательно перекатывая каждое слово, словно речную гальку,
попавшую в рот. Когда вышли из комнаты, мать Шимке уже хлопотала на кухне,
а отец рубил дрова. Они ничего не помнили, просто сон сморил, им и в
голову не приходило, что проспали несколько дней. Тетка Лея
исчезла бесследно.
– Одного не пойму, – удивленно хлопал
себя руками по бокам Пинхас. – Куда мезузы
пропали? Только пустые коробочки на подоконниках лежат.
Ну да ладно, у меня старые остались…
Домой реб Гейче возвращался с чувством исполненного долга. Стояла
ранняя весна, из полей накатывали волны прохлады, пьянило влажное дыхание
молодой травы, усыплял мерный шорох недавно распустившихся, крепких
листьев. Гирш тоже задремывал, и лошади шли неспешно, степенно потряхивая
косматыми гривами.
В Курув прибыли после полудня, телега остановилась прямо напротив дома, и
реб Гейче, покряхтывая, принялся вылезать. Солнце поднялось высоко над
головой, пора было собираться в баню, из нее в микву, чтобы встретить
праздник в чистоте и святости.
И тут… и тут… реб Гейче замер в остолбенении, словно его огрел кнутом
пьяный шляхтич. Хамец! Он же не продал хамец!
Одним прыжком заскочив в телегу, он крикнул Гиршу гнать что есть сил к
ребе Михлу. Колеса загрохотали по улицам Курува, но сердце, бедное сердце
реб Гейче грохотало куда сильнее. Он прекрасно знал, что по закону после
полудня с хамецом уже ничего нельзя сделать. Да-да, именно так, его
невозможно ни продать, ни использовать. Любое употребление квасного
уже полностью запрещено, а это означало, что реб Гейче разорен. Он
рассчитывал лишь на то, что великий мудрец ребе Михл отыщет какую-нибудь
лазейку.
Велика и обширна мудрость еврейского закона, ни обойти, ни перепрыгнуть.
Но избранные головы избранного народа не одну тысячу лет корпят над
Учением и открыли множество потайных ходов, скрытых дверей и укромных
перелазов. Пользоваться ими не советуют, но в аховом положении,
именно в таком, как сейчас, эти дверцы и перелазы помогают спастись.
– Увы, увы, – развел руками ребе Михл, выслушав реб Гейче. – Хамец уже
продан, а полдень давно наступил. Даже не знаю, что посоветовать.
Сказать, что реб Гейче пришел в отчаяние – ничего не сказать. Все его
деньги были вложены в еще не проданную водку и полуфабрикат. Оставшись без
них, он не становился нищим, но состояние, нажитое годами тяжелых трудов и
кропотливой работы, однозначно шло прахом. Одна его бровь взлетела вверх,
другая поползла вниз, уголки рта опустились, а и без того морщинистый лоб
стал напоминать распаханное поле.
– Попробуйте поговорить с Рамбамом, – посоветовал ребе Михл. – Может, он
что придумает.
Рамбамом в Куруве называли реб Аврума-книжника. Тот знал наизусть
все книги Маймонида и мог цитировать их с любого места. Прозвище он
получил не благодаря феноменальной памяти, а потому, что Рамбам был для
него главным авторитетом во всех областях жизни, путеводной звездой и
свечой, освещающей сумрак ночи. В его книгах Аврум искал ответы на любые
вопросы, и поскольку Мойше бен Маймон был воистину великим мудрецом,
врачом, философом и знатоком судеб человеческих, ответы находились, причем
весьма полезные.
Кроме любви к Маймониду, курувский Рамбам слыл заядлым спорщиком. Каждому
человеку Всевышний дарует особенности характера, дабы с ними он боролся
всю свою жизнь. Один любит закусить, а другой сначала хорошо выпить, этого
не оторвать от подушки, а тот немеет при виде смазливой женской мордашки.
Все это вовсе не случайно, работа по преодолению
тварного естества нужна для исправления души, тикуна. Перед тем, как
спуститься из сияющего мира истины в узкие рамки «здесь и сейчас» нашей
реальности, душа вместе с ангелами планирует для себя испытания, подбирает
место и время рождения, партнеров, детей и родителей. И все с
одной-единственной целью – использовать годы пребывания в земном теле для
наивысшего поднятия в мире грядущем, в сверкающем океане добра и
справедливости.
Рамбам бился со своим характером до изнеможения. Беда заключалась в том,
что благодаря феноменальной памяти и ясному уму, заостренному непрерывным
учением, он мог переспорить кого угодно. Еще не нашлось человека,
сумевшего посадить его в лужу. Даже всеми признанные курувские мудрецы
старались не вступать с ним в пререкания.
Больше всего заботился об этом сам Рамбам. Он, как от чумы, бежал
спорных ситуаций, избегал щекотливых вопросов, и когда за третьей
субботней трапезой в синагоге начинался оживленный разговор о неоднозначно
понимаемых комментариях, поднимался и уходил в большой зал, читать псалмы.
Но иногда его, все-таки, прорывало, и тогда с яростью человека,
расчесывающего зудящее место комариного укуса, он пускался в яростный,
беспощадный спор, не успокаиваясь, пока не ставил ногу на горло
поверженного противника. Ну, разумеется, ногу и горло в переносном смысле,
Аврум-книжник отличался кротким нравом и за всю жизнь ни разу не ударил
даже собаку или кошку, не говоря уже о человеке.
Реб Гейче не был в близких отношениях с Рамбамом, но при встрече всегда
перекидывался парой фраз. Увидев его на пороге дома в столь неподходящее
для визитов время, Рамбам чуть округлил глаза, однако тут же широко
распахнул дверь, приглашая гостя войти.
– Задали вы себе задачу, – произнес он, когда реб Гейче закончил свою
взволнованную речь. – И мне тоже. Обойти закон уже невозможно, все
лазейки закрылись после полудня. Надо придумать что-то другое.
Он молчал около десяти минут, опустив голову и сосредоточенно изучая ногти
на пальцах правой руки. Реб Гейче смотрел в окно. За холодной гранью чисто
промытого стекла ветер мотал ветки ольхи. Над ними, в высоком небе плыла
розовая рябь, от которой разбегались светлые перья. А дальше, еще дальше,
в голубой недостижимой вышине, неподвижно висели ватные клубы облаков.
Решение проблемы было так же далеко и недостижимо, как эти облака.
«Когда Всевышний решает сделать человека бедняком, – думал реб Гейче, – он
может использовать даже нечистую силу. Он хозяин, Он владыка, как захочет,
так и поступит. И даже Рамбам ничего придумать не сможет».
Реб Гейче склонил голову, подчиняясь решению Небес, и стал думать, как
объяснить случившееся жене, чтобы та не упала в обморок. Ведь Песах
остается Песахом и сейдер в любом случае надо провести по всем правилам и
с хорошим настроением.
– Я могу посмотреть книгу расходов вашей винокурни? – нарушил молчание
Рамбам.
– Конечно! – ответил реб Гейче, и Гирш тут же отправился в заводскую
контору. Спустя четверть часа толстая книга в красном переплете лежала на
столе перед Рамбамом.
– Посмотрим-посмотрим, – он принялся перелистывать страницы с таким видом,
будто искал нечто вполне определенное. – Поглядим-поглядим, поищем-поищем.
Реб Гейче смотрел на Рамбама с плохо скрываемым недоумением. Как хамец в
Песах может быть связан конторской книгой его винокурни?!
– Вот! – вскричал Рамбам, тыча пальцем в середину страницы. – Вот оно.
– Что оно? – осторожно спросил Гирш, собственноручно заполнявший
конторскую книгу.
– Сколько, примерно, стоит весь хамец, оставшийся непроданным на вашем
заводе? – спросил Рамбам.
– Ну, точно сказать не берусь, – ответил реб Гейче. – Порядка трех с
половиной, четырех тысяч золотых.
– Идеально, просто идеально! – Рамбам даже в ладони хлопнул от восторга и
протянул книгу недоумевающему реб Гейче. Тот взял книгу, внимательно
посмотрел на указанное место и побледнел, словно стена синагоги после
предпасхальной побелки.
– О Боже, совсем вылетело из головы! Тут значится, что я взял в долг под
будущие доходы три с половиной тысячи золотых у пана Анджея Моравского.
Теперь дохода не будет, а долг отдавать надо!
– Вот и замечательно, – произнес Рамбам, поднимаясь из-за стола. – Прошу
прощения, реб Гейче, у меня осталось немного времени, чтобы уладить ваше
дело. Идите в баню, и ни о чем не беспокойтесь, все будет хорошо!
Наспех схватив полотенце, Рамбам направился к дому мойсера Гецла1. При
виде гостя доносчик оторопел. Он давно уже привык к окружавшей его полосе
отчуждения, перестал надеяться на перемены к лучшему и бросил огорчаться.
– Гецл, – как ни в чем не бывало спросил Рамбам. – Ты уже ходил в микву
перед праздником?
– Нет, – соврал мойсер, только что вернувшийся из миквы.
– Тогда пошли, я тоже еще не был.
О, несколько лет назад Гецл дорого бы дал за такую прогулку через весь
Курув рядом с Рамбамом. И даже сейчас, когда цветы обиды, превратившись в
ядовитые ягоды гнева, давно опали, став сухим перегноем, идти в микву
рядом с Рамбамом было очень приятно.
Рамбам нарочно дал кругаля и провел Гецла возле дома реб Гейче. Все это
время он увлеченно рассказывал о новом взгляде на диетарные рекомендации
Маймонида.
– Кстати, – прервал он свой рассказ, – а ты знаешь, что наш друг реб Гейче
полностью разорен?
– Разорен? – мойсер сделал стойку, словно охотничья собака.
– Да-да, в пух и прах. После Песаха объявит себя банкротом.
Рамбам не кривил душой и говорил чистую правду, ведь дело обстояло
именно так.
– А почему? – взял след мойсер.
– Да какая разница, вот ты лучше послушай, что пишет Маймонид
о воде во время трапезы.
Прямо из миквы, не теряя ни минуты, мойсер побежал
в поместье.
– Разорен? – заревел возмущенный пан Анджей. – Что значит
разорен? А долг кто возвращать будет?! А ну, – он
ткнул пальцем в управляющего, весьма кстати
оказавшегося в его кабинете, – бери гайдуков, дуй на винокурню и все, что
можно забрать, прибери к рукам, пока другие заимодавцы
не пронюхали.
Так реб Гейче избавился от квасного и отдал долг. После
завершения Песаха он отправился в поместье и растолковал
все пану.
– Ну и жидки, – крутил головой Моравский, покуривая
трубку с длинным, отполированным временем чубуком, – ну и хитрые,
собаки. А этот ваш Рамбам – всем собакам
собака!
