Artikl

Григорий Подольский

ПРОЩАЙ
(два рассказа)

1. Оля

– Ми-и-ша, домой! Ехать пора! – мама вышла на крыльцо подъезда и, прикрыв ладонью глаза от солнца, пытается увидеть, где это я там кондыбаюсь.
Меня зовут Мишка. Мне уже семь лет. Сегодня мы переезжаем. На время, конечно, но все равно – здорово!
Пока взрослые загружают вещи, я, усевшись на место водителя в кабине старого ЗИЛа, вращаю вправо– влево огромное эбонитовое рулевое колесо. Для достоверности громко «в-ж-ж-жикаю», с усердием давлю ногой на какую-то тугую педаль внизу. Чтобы достать до неё, пришлось съехать попой с сиденья. В очередной раз, лихо крутанув баранку, с силой вжимаю до отказа злосчастную педаль! Неожиданно двигатель просыпается, грузовик дёргается с места, но мотор тут же чахнет и машина вновь застывает, как вкопанная.
Уффф…
Скрипит дверца кабины. Молодой шофёр, поправляя торчащий из-под козырька кепки рыжий вихор, спокойно говорит мне:
– Вылазь-ка, малец.
Повернувшись к подбежавшей маме, успокаивает:
– Ничего страшного, это он случайно на стартёр нажал.
Усевшись на деревянную лавочку у подъезда, я наблюдаю, как взрослые выносят из квартиры наш скарб.
Заводская пятиэтажка, где я живу вот уже года четыре, выглядит ещё совсем новой. Но что-то там всё же построили неправильно. В стенах первых этажей появились трещины, да такие, что мы с моим другом Толяном, который сосед через стену, легко обмениваемся всякими мелочами. В общем, как объяснил папа, заводоуправление решило временно отселить жильцов первого этажа, а дом отремонтировать.
Нам выделили две комнаты в малосемейном общежитии «на Пороховых».

* * *
«Пороховые» – так по старинке называют горожане район, где во времена Гражданской войны располагались военные пороховые склады. Сейчас от складов остался только пустой, вросший "по уши" в землю полуразрушенный барак.
Угрюмый коридор нашего временного жилья впечатляет. Что-что, а такое понятие как уют тут напрочь не живёт. Скрипучие, щелеватые доски деревянных полов, местами даже припоминаю-
щие свой былой коричневый цвет, мятое оцинкованное корыто на сине-облупленной стене, старый-престарый «женский» велосипед без цепи и педали, неподъёмный, "времён очаковских и покоренья Крыма" сундучище в углу, густо заросший пыльной паутиной потолок, условный свет мутной «лампочки Ильича»…
И это после нашей маленькой, уютной квартирки – «однушки», расцвеченной красивыми обоями и игручими солнечными зайчиками, отражающимися от лобовых стёкол проезжающих мимо дома машин .
Впрочем, этот общежитейский общий коридор, такой длиннющий и широченный, хорош тем, что по нему вполне можно скатнуться на моём велосипеде. И соседи оказались хорошие, не то что злющая бабка Параша из 61-й квартиры!
Нас заселили в две угловые комнаты. Одна из них, совсем махонькая, пока что битком забита чемоданами и узлами. Другая – большая, там мы живём. В комнате напротив обитает милиционер-татарин с женой, которая работает продавщицей в соседней «Бакалее». Папа как-то сразу подружился с татарами, заговорив на их языке.
Комнату, примыкающую к общей кухне, занимают мой новый друг Сашка, тоже первоклассник. Он живёт с мамой. А вот с соседями из последней комнаты я пока не познакомился. Как поведал мне старожил Сашка, там живёт семья военного лётчика. Сам летчик тут очень редко бывает, а вот жена и дочка (её Сашка назвал «вредина»), даже когда и дома, то в коридор и на кухню выходят редко.

* * *
Кажется, мы только-только переехали, а уже и неделя пролетела.
Нет, правда, хорошо всё-таки жить в коммуналке. Весело. Тётя Фая, разбитная продавщица из «Бакалеи», каждый день приносит с работы всякие вкусности и угощает нас конфетами и сливовым джемом. Дядя Равиль, её муж, старшина милиции, по вечерам натирает до блеска сапоги и чистит у себя в комнате самый настоящий пистолет. Один раз он даже разрешил мне подержать кобуру.
Мама Сашки, кругленькая такая хохотушка, смеётся так заливисто и громко, что смех её слышен даже в самой дальней комнате. А если мы с Сашкой, заигравшись, начинаем чересчур шумную потасовку, она «слегонца» да шлёпнет нас обоих по попам вафельным полотенцем, а потом запирает Сашку ненадолго в их комнате.
Мне тоже не больно-то сладко. Ежедневно, каждый день, с 6 до 8 вечера приходится терпеть родительский гнёт. Моя мама ужас как серьёзно относится к моим школьным успехам. Я думаю, потому, что сама работает инженером в отделе технического контроля. Она на заводе всех проверяет.
Читаю-то я свободно, сразу как-то пошло лет с трёх, а вот пишу с ошибками, да и по арифметике пока только «четвёрка с минусом». Поэтому к приходу с работы мамы я должен показать ей уже сделанные уроки. Каждая решённая задачка, каждое упражнение тщательно перепроверяются, а если есть ошибки или "грязь" в тетрадке – переписываются. Потом – нудный получасовой диктант, потом – урок чистописания, и под конец – три-четыре дополнительные задачки по арифметике. Только когда я наконец выполню всё без ошибок и помарок, наступает она – свобода!
Сегодня по-осеннему дождливо, промозгло, поэтому на улицу нас с Сашкой не пустили. На днях мой папа вместо старой тусклой коридорной лампочки вкрутил огромную, яркую. Мы с другом затеяли в коридоре футбольный матч. Благо мяч у меня новый, настоящий, кожаный, с белыми и жёлтыми вставками, со шнуровкой! Его папа подарил мне на день рождения – купил во время командировки в Москву.
Мы шумно боремся за мяч, азартно пинаем то его, то ноги друг друга. И не беда, если иной раз загремит висящее на огромном гвозде гулкое корыто или заверещат спицы древнего велосипеда. Никто из взрослых на это внимания не обращает. Во всяком случае, пока …
Удар! О, не-е-т! Мяч закатывается точно в щель приоткрытой двери в комнату летчика.
Сашка моментально смывается, якобы в туалет. Понятно, мяч мой, и выручать его придётся мне самому.
Просовываю голову в приоткрытую дверь:
– Здрасьте ...
Плотные шторы на окне задернуты. Комната погружена во мрак. Конус света от настольной лампы освещает лишь письменный стол в углу. Худощавая женщина в наброшенной на плечи жёлтой шали что-то сосредоточенно пишет. Мяч, как на зло, укатился к самым её ногам.
Ещё раз, громче:
– Здрасьте!
Женщина отрывает взгляд от листа бумаги, смотрит на меня недопонимающим взглядом:
– Что тебе, мальчик? Ты кто?
Я не на шутку удивлен. Как это она не заметила, что к ней в комнату закатился мой мяч?!
– Я ваш новый сосед. Можно, я заберу мяч?
Она по-прежнему не понимает:
– Какой мяч?
– Мы играли в футбол и он залетел к вам в комнату.
Поёжившись, хозяйка комнаты отдёрнула штору, посмотрела на плачущее вечерним дождём окно – нет, не разбито.
– Странно, а где же вы играли?
Ну, что за непонятливая тётя!
– Да тут, в коридоре. С Сашкой. А у вас дверь открыта. И он к вам закатился.
– Кто, Сашка? – уже улыбается соседка. И тут же обращается к кому-то в угол комнаты:
– Оленька, вставай. К нам гость, наш новый сосед. Я ещё не знаю, как его зовут. Я включаю верхний свет.
– Да, мама, – раздался из угла тихий девчачий голос.
Комната осветилась, и тут я увидел девочку-соседку, которую Сашка называл занудой. Ростом чуть повыше меня, круглолицая, стройная, она смотрела на меня с лёгкой улыбкой. Признаюсь, я никогда раньше не видел таких красивых девчонок. Её волосы цвета спелой пшеницы как будто светились золотом изнутри. А эти огромные серые глаза …
Я вперился в неё, не в силах вымолвить ни слова. Видимо, вид у меня был столь дурацкий, что Оля рассмеялась.
Подойдя к письменному столу, она подняла мяч:
– Держи, Миша.
Странно, но она уже знала, как меня зовут.
Вообще-то я парень бойкий, не стеснительный, болтливый, даже лишку. Но тут ещё больше растерялся. Автоматически взял протянутый мне мяч.
Положение спасла мама Оли.
– А меня зовут Елена Сергеевна. Давайте-ка выпьем чаю, – обратилась она к дочери.
Я снова взглянул на женщину и сморозил:
– А я подумал, что вы поэтесса. Анна Ахматова.
– С чего бы это? – удивилась мама Оли. И еще с большим удивлением, – А ты читал Анну Ахматову?
Не ответив, я опрометью выбежал из комнаты соседей, и, буквально ворвавшись к нам, схватил со стола книжку, которую накануне вечером читала моя мама.
– Вот, – я протянул Елене Сергеевне книжку.
– Да, это томик Анны Ахматовой. И знаменитый портрет работы Альтмана.
Посмотрела на меня с удивлением:
– Ты уже читаешь стихи?
– Нет, это мама. Она любит стихи. А я умею читать. Вон, смотрите, на обложке написано «Анна Ахматова. Стихи». И ваш портрет.
Мама Оли рассмеялась:
– Что ты, Миша, это не мой портрет. А схожесть – ну разве что жёлтая шаль.
И снова предложила:
– Давайте уже пить чай.
Я сидел напротив Оли, мы пили обжигающий индийский чай ("со слоном"), между прочим, с необычайно вкусным кизиловым вареньем. Я, выворачивая шею, рассматривал фотографии военного лётчика на стенах. Их было немало. Уже точно не помню, о чём мы тогда говорили. Что-то про лётчиков, кажется.
Так началась наша дружба с Олей. И никакой она была не занудой, а совсем даже напротив – удивительной девочкой. Всегда аккуратная, спокойная, вежливая, она недолюбливала наши с Сашкой шумиху, беготню и футбол, никогда не принимала участие в таких играх. Зато она научила нас танцевать «Яблочко». Да-да, как в кино, с выходом, с хлопками по коленкам и голеням.
К Сашке она почему-то относилась с прохладцей, а со мной общалась тепло, хотя и чуть подчёркивая своё безусловное старшинство.
– Миша, ну не будь ты как медведь. Вот смотри, – и ловко, в такт мелодии, стучала себя ладошками по коленкам. Как выяснилось, Оля с четырех лет занимается танцами. А ещё она играла на пианино и даже на балалайке, под которую в коридоре нашей коммуналки мы давали взрослым концерты – «домашники».
Как-то раз, когда мы вечером «воевали» с мамой, шумно разбирая очередную арифметическую задачу, Оля постучала в дверь.
– Добрый вечер.
Моя мама, только что распекавшая свое нерадивое чадо, улыбнулась:
– Здравствуй, Оленька. Миша пока занят. Он уроки делает.
– Вот по этому поводу я и зашла. Давайте я буду с Мишей заниматься.
Это было неожиданно. Но мама-то как раз быстренько уловила идею. Она же, как и остальные соседи, видела, что я обожаю эту девочку, и скрыть своё детское обожание при всём желании не могу. А значит …
С тех пор я приходил к Оле почти каждый вечер. За исключением дней, когда они с мамой на выходные уезжали к отцу на полигон «Кап-Яр». Моя подруга очень любила своего папу, всегда говорила о нём с восхищением, ждала этих поездок. Но жили они почему-то далеко друг от друга.
Уже через месяц систематических занятий с соседкой успеваемость моя зримо пошла в гору. Оля была, как тогда говорили, «круглой отличницей», но не это было главное. Я сам из кожи вон лез, чтобы не ударить перед ней в грязь лицом. Иной раз даже отказывался от вечерних прогулок. Тогда Сашка злился, называл меня предателем.
Между прочим, Оля учила меня не только арифметике и правописанию. Она обращала внимание на мою одежду, требовала быть аккуратным. Сама-то – аккуратистка ещё та. Платье всегда – ни лишней складочки, пшеничные волосы – волосок к волоску, школьный воротничок – кипельно бел. Особое уважение (и даже зависть) вызывал у меня, октябрёнка-первоклассника, её безупречно выглаженный пионерский галстук. Однажды, посмотрев на пузырящиеся колени моих школьных брюк, Оля предложила мне научиться их гладить.
– Мужчина должен уметь следить за собой, – серьёзно говорила она, отжимая марлю в миску с водой и раскладывая на столе мои школьные штаны.
Выпал снег, и мы вместе гуляли вечерами, забрасывая друг друга снежками. Я катил её санки, а потом мы скатывались на них с горы за пороховыми складами.
Сейчас это кажется странным, но кроме меня друзей у Оли будто и не было. Во всяком случае, за всё время нашего знакомства никто ни из её класса, ни из танцевальной секции не приходил в гости. Вместе с тем, все взрослые соседи Олю любили и звали не иначе как Оленька.

* * *
Наступил март. Родители всё чаще обсуждали, когда же закончится капитальный ремонт нашего дома. Выходило – к лету. Значит, ещё месяц-два и мы вернёмся жить в нашу маленькую квартирку с солнечными зайчиками.
Но меня это совершенно не радовало. Я не хотел уезжать от Оли, а когда думал об этом, мне казалось – без неё я умру.
Всё случилось гораздо быстрее и трагичнее. Однажды, вернувшись домой из школы, я услышал за дверью приглушённые рыдания Елены Сергеевны. Мама не дала мне даже приблизиться к комнате соседей. Взяв за руку, увела на кухню, усадила ужинать. Шёпотом сообщила, что Олин папа разбился во время испытаний нового самолёта.
Я сидел в своей комнате тихо как мышка, делая вид, что читаю. В дверь постучали. Елена Сергеевна. Она держала дочь за руку. У обеих глаза заплаканы. Мама вышла к ним и через минуту завела в комнату мою подружку.
– Оленька останется у нас ночевать. Елене Сергеевне нужно уехать.
Оля долго плакала, свернувшись калачиком на моём диване. Я ревел тоже. А потом утешал её, а она почему-то меня, а потом мы оба заснули рядом, укрытые одним верблюжьим одеялом. Ощущение ещё влажной от слёз теплой Олиной щеки у меня на руке запомнилось на всю жизнь.
Потом вернулась Елена Сергеевна. Оля ушла домой, и какое-то время мы с ней практически не общались. Занятия, само собой, прекратились. Виделись изредка, мельком, при встрече оба прятали глаза.
В конце мая, встретив меня в коридоре, Оля сказала:
– Миша, ночью мы с мамой уезжаем. Насовсем. К бабушке, в Калугу. Я буду по тебе очень скучать, ведь ты мой единственный, самый-самый лучший друг.
И поцеловала меня в щёку.
Потом Оля ушла.
Ночь я не спал. Забившись в угол на диване, долго искал в географическом атласе, где находится Калуга. Да вот же она, всего-то в десятке сантиметров от нашего города.
Услышав, как к дому подъехала машина, прилип к окну, отодвинул штору. Два солдата вынесли из подъезда вещи, Елена Сергеевна с Олей сели в машину и военный УАЗик укатил.
Я сидел на подоконнике, смотрел на пустую, освещённую жёлтым фонарём ночную улицу. Стекло чуть затуманилось от моего дыхания, и я пальцем написал на нём: "Прощай, Оля".

2. Алла

Автобус громыхнул на ухабе и остановился. Водитель объявил: «Бушмановка. Конечная». Вот оно, место моей новой работы по распределению – Областной Дом престарелых и инвалидов.
Прощай, гостеприимное общежитие в Анненках, что на другом краю Калуги, прощай, беззаботная жизнь интерна.
Место мне хорошо знакомо, ведь я больше полугода проходил интернатуру в психиатрической больнице, что чуть дальше в гору, через дорогу.
Старый корпус «последней пристани» калужских стариков принадлежал до революции богатому купцу-меценату Бушманову, который выстроил и нашу больницу. Остатки былой роскоши: потолочная лепнина, узорный, но годами не ухоженный паркет, старинные филёнчатые двери, кованые затворы окон, огромное мутное зеркало и напольные часы "Павел Буре" с навеки застывшим временем – всё это до сих пор украшает второй этаж некогда помпезного, а ныне пропахшего запахом человеческой старости и архитектурного упадка корпуса.
Склонившиеся к облупленным окнам заскорузлые деревья парка тоже изнемогают от старческих болезней, трещат под грузом сухих, грозящих вот-вот обвалиться на головы прохожих веток. Изнутри же окон со своих коек смотрят на парк немощные старики, по большей части одинокие или абсолютно заброшенные, ненужные своим родственникам люди.
Есть тут и новый корпус, выстроенный годах в семидесятых, "брежневских", по стандартному, как и всё в Минсобесе, проекту. Типовое здание силиконового кирпича, где проживают ещё крепенькие «обеспечиваемые». Здесь в целом чище, уютнее, не так ощущается стойкий запах старости и испражнений. Просторная, хоть и темноватая, столовая, большая амбулатория. Комнаты разные по площади, но с холодильниками, чёрно-белыми телевизорами и ковриками на полах и стенах. Хоть какой-то уют. Здесь бурлит своя, специфическая, изобилующая амурными историями, ревностью, многочисленными перипетиями и сплетнями жизнь. Дирекция и «персонал», как водится в собесах, подворовывают, кто в меру, а кто и поболе.
Вот, именно тут мне и предстоит отрабатывать три года по распределению. Впрочем, пока я даже доволен, потому что остался в областном городе, а не сослан куда-нибудь в Медынь. Потому что рядом с моей больницей. Потому что живу один, и не в комнате в общежитии, а в отдельной «одиннадцатиметровке», в двухэтажном старом флигеле, который ещё при Бушмановых служил жильём для прислуги. Хотя, и ныне кто мы, как не прислуга?
Из окна открывается (если можно так сказать) живописная картина во двор, центр которой по диагонали перечёркивает длиннющая бельевая верёвка, на которой сушат застиранное бельё старушки «из контингента». Как ни выглянешь из окна, обязательно наткнёшься на согбенный силуэт, проверяющий сохранность лифчиков, линялых халатов или рейтуз с начёсом.
В центре раскинулась старая груша-дичок. Это единственное дерево на весь двор. На него, напившись до чёртиков, тарзаном взбирается шестидесятилетний сосед-туберкулёзник, единственный в доме поедатель мелких и кислых плодов той груши. Когда же он не на дереве и не в вытрезвителе, то сидит и кашляет на общей кухне. Смоля "беломорину" за "беломориной", он сдабривает нецензурной бранью плетение из ворованной телефонной проволоки симпатичных хозяйственных корзин на продажу.
Другой сосед, дверь в дверь, молодой техник телеателье Володя, нянчит под громыхание хард-рока трёхмесячного сына. В перерывах между композициями "Deep purple" или Uriah Heep" слышен его многоэтажный мат, которым тот укачивает «почему-то» не желающее засыпать дитя.
Недавно я оказался свидетелем его задушевной кухонной беседы с любителем груш. Володя посоветовал туберкулёзнику: «Моменто морэ1». Позже, поинтересовавшись у молодого папаши, что именно тот имел ввиду, обращаясь к мастеру плетения корзин, услышал воистину ошеломляющий ответ: «Ну как же ты не знаешь, это по латыни – «лови момент»!
Работа в доме престарелых спокойная, не сказать скучноватая. Больные по большей части больны старостью, но лечатся годами. Скучен рутинный приём в амбулатории, скучны покомнатные обходы, стереотипные истории болезни, знакомые лекарства. Если б не работа в больнице и друзья интерны… Да, ещё две молоденькие, только после медучилища медсестры, как и я, отрабатывают здесь по распределению. Они трудятся в старом «бушмановском» корпусе, но общению это не вредит.
Я, скажем так, врач в этой "силиконовой долине". Медсестра, имя которой Домна, служит здесь, наверное, со времён знаменитого калужанина Циолковского. Ага! Ей где-то за сорок, а может и эдак под пятьдесят. Колобково-смешливая, абсолютно безобидная тётка. Самый высший профессиональный пилотаж Домны – поставить банки (опробовано на себе!). В остальном её знания – каменный век.
Есть и вторая медсестра, Лена, высокая, как каланча, но красивая по-своему девушка. Несколько портят эту красоту безвкусно подобранные очки в роговой оправе и... уже намечающийся «животик».
Стоп, без намёков! К этому «животику» я отношения не имею. Лена «залетела» ещё до моего распределения! Живёт с родителями, аборт делать не планирует, хочет растить ребёнка сама.
Большую часть дня медсёстры просиживают в процедурной, раскладывая лекарства и перемывая косточки всей Калуге. Благо, не мегаполис. Сегодняшний день – не исключение. Дверь в процедурную открыта настежь. Вхожу. Домна отдыхает на кушетке, Лена – сидит на стуле, сложив ладошки на животе. А в углу, около письменного стола стоит ... молодая круглолицая девушка с огромными серыми глазами, причёской "каре", волосы цвета спелой пшеницы.
Оля. Моя Оля – из детства!?
Я в полной растерянности:
– Оля? Оля, как ты меня нашла?
Девушка смутилась, щёки запунцовели, ответила тихо:
– Я Алла.
Домна громко загоготала:
– Михал Викторыч, ты, похоже, вчера с друзьями в ресторане перепил? Да-да, я-то дежурила ночью, видела, как ты через дырку в заборе к дому пробирался. Га-га-га... А это наша Алка, медсестра. Она в декрете была. Га-га-га... Вот родила, на работу на той неделе выходит. Га-га-га...
Я опомнился:
– Извините, Вы мне напомнили одну мою давнюю знакомую.

* * *
Алла вот уж месяц как работает в моем новом корпусе. Я смотрю на неё и вижу мою Олю из детства. Только уже не девочку, а красивую молодую девушку. Фигура, движения, глаза, волосы – всё Олино. Даже одевается также – исключительно аккуратно, со вкусом.
Я немного сторонюсь Аллы, обращаюсь к ней на "вы". Полагаю, если она замужем и у неё ребёнок, то все мои сантименты и романы на стороне ей ни к чему.
И потом, я, блин, конкретно комплексую! Так же, как комплексовал в детстве перед Олей.

* * *
Вот уже вечер, на улицах темень. Алле давным-давно пора домой. Странно, что же она опять не уходит? И меня будто что-то держит в кабинете, хотя уже почти опаздываю на очередное свидание.
В кабинете полутемно, я люблю работать без верхнего света, при настольной лампе.
Стук в дверь:
– Михаил Викторович, к вам можно?
Делаю вид, что занят, типа углубился в историю болезни.
– Да, входите, пожалуйста.
В освещённом просвете двери рисуется точёная фигурка Аллы. Она обходит мой стол, встаёт рядом, чуть позади моего кресла, спрашивает что-то. Ощущается легкий запах её духов.
– Что? Я не расслышал…
Не поняла дозировку лекарства? Почерк у меня вообще-то разборчивый, всё вроде понятно написано. Ну, что ж, поясняю, сколько, чего и когда.
– Спасибо, – Алла поворачивается и не спеша идёт к выходу.
– Подождите.
Она останавливается, смотрит на меня через плечо. Встаю, подхожу к ней сзади, почти что вплотную.
– Алла, почему вы задерживаетесь на работе?
Она поворачивается, чуть касается тёплой рукой моей щеки...
Я, неожиданно (и для себя тоже), обнимаю её и крепко целую в губы.
Какое-то время мы стоим молча, обнявшись. Господи, как же здорово!
Потом Алла, легонько толкнув меня в грудь, уходит.

* * *
Чудесный зимний вечер. Мы с Аллой неспешно гуляем, вернее я ее провожаю домой. Мимо, борясь с занесённой дорогой, фырчат автомобили, троллейбусы. Снег летает в жёлтом свете фонарей, бликует в фарах машин, крупные хлопья ложатся на землю, преумножая и без того не малые сугробы. Тяжёлый, влажный снег липнет к ботинкам. Соль по улицам в Калуге ещё не разбрасывают, в отличие от Москвы, так что за белые разводы на обуви можно не беспокоиться.
– Ты не замёрзла?
– Нет, мне тепло. Тебе, вижу, тоже.
– Меня дублёнка греет, – хвастаюсь ей новоприобретением.
Вот что значит женщина, сразу схватывает страсть к новым шмоткам.
– Давай-ка я тебе почитаю стихи. Из Ахматовой.
Читаю Алле на память:

Зажжённых рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Всё праздничнее, всё светлей
Снежинки, пролетая, блещут.

И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.

– Дальше забыл! Ну, всё равно, как-то так.
Алла смеётся. Щёки разрумянились, глаза, кажется, ещё ярче, чем обычно. Показывает рукой в пуховой варежке:
– Сворачиваем сюда, в переулок.
– Куда мы идём? Ведь твой дом на Пушкина, а это в другую сторону.
– Здесь недалеко. Мне дочку из яслей надо забрать.
Дочку так дочку. И вправду недалеко. Улица имени великого русского писателя – Достоевского не менее заснежена, чем, скажем, Пушкина.
Алла выкатывает из калитки яслей санки с алюминиевой спинкой. На них важно восседает маленькое существо, закутанное в кроличью шубу, шарф и одеяло. Видны только щеки и маленький розовый носик. Санки останавливаются прямо передо мной. Сверкающие в свете уличных фонарей снежинки нежно опадают вокруг нас.
– Как зовут это чудо?
– Олька, – отвечает Алла.
Олька. Оля. Оленька...

* * *
Морозы пошли на убыль. Вот и начало апреля. Скоро весенняя капель.
А "силиконовая долина" бурлит сплетнями. Одни говорят, что медсестра Алла разводится с мужем и уходит к молодому врачу. Другие зудят, что они уже давно живут вместе. Третьи – что дом престарелых превратился в «гнездо разврата» молодёжи.
Меня перевели работать в "бушмановский" корпус, подальше от юных чаровниц-медсестер! Со мною вместе сослали и Домну, посчитав её вне опасности.
Новая директриса «заведения», бывшая заведующая отделом домов престарелых и инвалидов Облсобеса, регулярно вызывает меня «на ковёр», выпытывает, действительно ли между мною и Аллой что-то есть. "Дыма ведь без огня не бывает!" Предупредила, что родители мужа Аллы – какие-то влиятельные «шишки» в обкоме партии. Я разозлился, «послал» директрису открытым текстом. Та в "аппарате" не новичок, то бишь, не лаптем щи хлебает, срочно собрала «актив», в который, кстати, вошла и Алла.
Не дом престарелых, а суд инквизиции какой-то! Меня песочили битый час «за хамство, проявленное по отношению к начальству», угрожали "сломать шпагу" над моей головой за нарушение "профессиональной этики" и "сжечь на костре" мой врачебный диплом. При мне же голосовали (единогласно, разумеется) за вынесение «с занесением» за «нарушение субординации».
Я смотрел, как Алла нерешительно поднимала руку «за», а директриса тем временем вперивалась в неё колючим взглядом.
Мне плевать и на их "актив", и на выговор, о чём я прямо там сказал директрисе.
– Ты не наш, ты чужой! – воскликнула она. Что имелось в виду, я до сих пор не понимаю. Но моё «дело» ушло «наверх» – на рассмотрение Коллегии Областного отдела соцобеспечения.
Как по мановению волшебной палочки посыпались «письменные жалобы» от обеспечиваемых. От тех, кстати, кто ещё месяцем раньше писали мне одни благодарности.

* * *
И снова вечер, снова кабинет, только другой, стоматологический – в "бушмановском" корпусе. Здесь тихо, никто не надоедает. И бабушки перед замочной скважиной не горбятся. Её тут просто нет, замочной скважины.
Стук в дверь. Входит Алла. Всё как в тот, первый раз. Я запираю за ней массивную дверь на засов.
– Директриса всё сообщила родителям мужа. Ни он, ни его родители со мной не разговаривают. Меня даже не подпускают к ребенку. Заставляют уволиться.
Обнимает меня, на глазах слёзы.
Главное, что всё это сплетни. После того поцелуя между нами вообще не было никакой близости, если не считать вечерних провожаний, разговоров и стихов. Могло бы быть, наверное, но не было.
Громкий стук в дверь.
Делать нечего, открываю. В коридоре – весь «актив». Блюдёт неусыпно.
Алла опрометью бросается вон. «Актив» возмущённо гундосит в коридоре. Я медленно надвигаюсь на расступающуюся передо мной живую стену "актива", выхожу в полутёмный, тяжело смердящий коридор. На ходу бросаю в сторону "руки в боки" директрисы:
– Ваша взяла, я увольняюсь.

Послесловие

Вот и всё. Скрипучий платяной шкаф, доставшийся мне от бывших жильцов, щелкает покачивающимися на планке плечиками. Из вещей у меня – лишь средних размеров чемодан и спортивная сумка. Провожать меня некому, с друзьями попрощался накануне, а здешние "коллеги", медсестры, мои бывшие пациенты – носу не покажут. "Актив" не дремлет.
Сам себе говорю:
– Ну что ж, присядем на дорожку.
Венский казенный стул прощально скрипит. Всё, поехали.
Запираю комнату на тех ещё времён замок. Спускаюсь с чемоданом по лестничному пролёту к выходу. Единственный ключ с причудливой бородкой летит куда подальше – в тающий под грушей-дичком сугроб: "Так не доставайся же ты никому!"
Осторожно шагая по расчищенной, скользкой от оттепели снеговой тропинке, краевым зрением замечаю, как шелохнулась и отошла в сторону белая шторка в процедурном кабинете "силиконовой долины".

Алла

Приложив обе ладони к весеннему мокрому окну, она провожает взглядом уходящего прочь меня. Стекающие от ее ладоней по запотевшему стеклу капли напоминают слёзы.
Прощай...

Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива

Объявления: