​

​






С детских лет нам всем известно стихотворение «Необычайное происшествие, произошедшее с Владимиром Маяковским летом на даче». Оно зализано в школе до «хрестоматийного глянца». Но до конца ли мы его понимаем? Да, Маяковский, с присущей ему скромностью, сравнивает себя с солнцем. Ни больше, ни меньше! «Ты да я, нас, товарищ, двое». Но, если вдуматься, кого из русских поэтов сравнивали с солнцем? Да никого, кроме как Пушкина. Впервые это сравнение прозвучало в извещении о смерти поэта, написанным Одоевским: «Солнце русской поэзии закатилось»… А тут: «за деревнею дыра, а в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз…» Да еще за «пригорком Пушкино». Конечно, Маяковский реально жил летом в Пушкино, но совсем необязательно выносить этот факт в первую строчку, выставляя этим некий знак. Не так уж часто слово «Пушкин» появляется в поэзии Маяковского. Собственно, кроме «Юбилейного» с ходу ничего и не вспомнишь. А в посвященном Пушкину «Юбилейном» то же сравнение, то же подчеркнутое равенство двух поэтов. «Кто меж нами, с кем велите знаться?» Что Маяковскому Солнце? Равняться – так с Пушкиным!
Внутри самого стихотворения сидит уже не намек, не знак, а целый сюжетный ход, отсылающий нас к Александру Сергеевичу. Вспомним дона Гуана, дерзко предлагающего статуе Командора «стать на стороже в дверях». У Маяковского, естественно, нарочито приземленное приглашение зайти на чай и – как следствие – смертельный испуг: «Что я наделал, я погиб…» Слова статуи Командора у Пушкина: «Я на зов явился», звучат в этом контексте как продолжение реплики Солнца у Маяковского: «Ты звал меня?»  Солнце при этом не катится, как шарик, а именно приходит: "само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле". Такие вот – "Шаги Командора" (по Блоку). Что же получается? Солнце уподобляется статуе, а, иначе говоря, памятнику. Так с памятником общается Маяковский и в «Юбилейном». Выходит, что сюжет обоих стихотворений, в общем-то, одинаков. Да и перекликаются они даже в мелочах не случайно: «Не знай ни зим, ни лет, сиди, пиши плакаты» – «Я теперь свободен от любви и от плакатов».
А не случайно ли, что оба они написаны в июне? К Пушкинским дням?
Собственно, в связи с «Юбилейным» этот вопрос не стоит. Мало того, что понятие «юбилей» заложено в названии, само стихотворение является своего рода ответом на есенинские стихи – «Пушкину», прочитанные у памятника Пушкину в 1924 году в день рождения поэта со строчкой «Стою я на Тверском бульваре». («Юбилейное» со строчкой «На Тверском бульваре очень к Вам привыкли» было опубликовано в том же году но несколько позже). Уничижительные строки («коровою в перчатках лаечных», «балалаечник») в адрес Есенина не случайны. Интересно в этом контексте, слегка закамуфлированное, но тем не менее прямое противопоставление Есенина Некрасову. Барин Некрасов – «мужик хороший», а крестьянин Есенин – «мужиковствующих свора». Никого из других своих современников Маяковский с такой силой не припечатал. Так он мог бороться только с тем, кого считал достойным соперником и конкурентом в борьбе за «общую курицу славы». Естественно, если «Юбилейное» включало в себя полемику с Есениным (и момент соревнования), то прямой выпад был практически неизбежен.
Для современников сомасштабность Маяковского и Есенина была очевидна. Вспомним хотя бы катаевский «Алмазный мой венец», в котором рядом стоят Командор (Маяковский) и Королевич (Есенин). Кстати, появление прозвища «Командор», которое дает Катаев Маяковскому, достаточно характерно. Фактически поэт здесь уподобляется памятнику. Но тема-то из того же «Каменного гостя»! «Командор» с большой буквы появляется в русской литературе достаточно редко. Первое, что приходит в голову – это Остап Бендер. Если не забывать, что Ильф и Петров были Другом и Братом Катаева, то «медальный профиль» Командора в "Золотом теленке" еще теснее сближается с темой Памятника и Маяковского.

Тема «Королевича» у Катаева тоже отнюдь не случайна. Королевич-то имеется в виду не какой-нибудь европейский королевский сын (по европейски – принц), а скорее пушкинский королевич Елисей, иначе говоря, все-таки царевич. Те же ассоциации были у Маяковского, только он их весьма тщательно зашифровал. Вспомним его реалистически кошмарную строчку из "На смерть Есенина": «взрезанной рукой помешкав». А ведь это прямая переделка с сохранением лексики из волошинского "Дмитрий император" про царевича Димитрия: «В Угличе, сжимая горсть орешков Детской окровавленной рукой, Я лежал, а мать, в сенцах замешкав, Голосила, плача надо мной."  Так они и воспринимались: «Командор» с царственным медальным профилем и «забулдыга-подмастерье» – «Королевич». И им обоим не давал покоя Пушкин и его Памятник, как нерукотворный, так и бронзовый на Тверском бульваре.
Тема памятника для Маяковского была животрепещущей всегда. Даже в самом раннем «А для себя не важно и то, что бронзовый…», «Из костей и мяса памятник». А в том же «Юбилейном» – «Памятник при жизни полагается по чину». Здесь очень важно именно это «по чину». Мотив сравнения и соревнования присутствует у Владимира Владимировича постоянно. Собственные представления о ПАМЯТНИКЕ при этом экстраполируются на того, с кем хотелось бы «состязаться». В том же "Юбилейном": «А состязается с Державиным». Спрашивается, где же это Пушкин состязался с Державиным? Уж никак не в юношеских прочитанных Державину «Воспоминаниях в Царском Селе». Единственное стихотворение, которое может попасть под разряд «состязания» – это «Памятник» Пушкина, написанный вслед державинскому "Памятнику". Такая вот получается «картинка в картинке». Поэт обращается к памятнику и напоминает ему о его стихотворении «Памятник». При этом явно звучит намек о том, что ему, Маяковскому, могут ставить в упрек состязание с Пушкиным, как Пушкину с Державиным. Но Пушкин, Державин, Ломоносов, Гораций писали о памятнике нерукотворном… Маяковский о нерукотворном тоже помнит, но никогда не забывает и о бронзовом, хоть и бравирует: «заложил бы динамиту…»

Откуда же это стремление к бронзе? Почему не мечтал о «рукотворном памятнике» Пушкин? И уж, во всяком случае, не писал об этом! Но на Тверском бульваре не стоял памятник Державину… Памятник же Пушкину притягивал поэтов как магнитом во все времена, заслоняя порой памятник нерукотворный.
Разговоры с памятником дали повод для блестящей сатиры язвительного  Булгакова, объединившего в своем Рюхине и Маяковского, и Есенина. Вспомним: у Есенина: «Эти милые забавы не затемнили образ твой», у Рюхина: «Какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу…» А происхождение Рюхинского «белогвардейца»! "Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие". Первая и естественная ассоциация – «великосветский шкода» в "Юбилейном" у Маяковского. Но «великосветский шкода» очень недалек от «повесы» и «хулигана» у Есенина в "Пушкину": "О Александр! Ты был повеса, Как я сегодня хулиган". Только относится это не к Дантесу, а к самому Пушкину и самому Есенину. Но Маяковский с легкостью создает гибрид из повесы XIX века и хулигана XX века, получает соответствующее словосочетание и переадресовывает его туда, куда ему надо, поставив заодно Есенина на одну доску с Дантесом. А уж все прекрасно понимающий Булгаков завершает логическую цепочку и завязывает ее на главную тему романа – «Бессмертие!» Да, конечно, речь о бессмертии: и у Есенина, и у Маяковского. Только бессмертие это овеществлено, отлито в бронзе. А потому для Рюхина реально его «обеспечить».
Да, конечно, Маяковский рекламировал свою практичность: «в жизни … мастак», «спирт в полтавском штофе». Даже предполагаемое бессмертие овеществлено: «все сто томов…» Только вот насчет «мастака» в реальной жизни «обеспечить» получалось плоховато… Тем более, что «большевистского партбилета» нет и не было. И мечта о памятнике – закамуфлированная и несбыточная. А ведь большим поэтам свойственно мечтать о бессмертии, видеть свой памятник. Даже затравленный Мандельштам на краю гибели пишет о «мастере пушечного цеха», «швеце кузнечных памятников», и ему грезится «меди нищенская цвель». Кажется, что это грустнее, чем "Вам и памятник еще не слит, – где он,  бронзы звон или гранита грань?" у Маяковского, в стихах, написанных на смерть Есенина, но грустнее ли?
Большие поэты, создавшие себе «памятник нерукотворный», осознавшие это и хотя бы раз прошедшие по Тверскому бульвару, никогда уже не могли полностью отрешиться от магии памятника Пушкину…







​