​

​



Когда Саша Рабинович был маленьким, его чуть не растоптал слон.
Вернее, слониха.
Не в джунглях.
В европейском, очень красивом и аккуратном городе на Буковине. Город этот когда-то имел славу «маленькой Вены», его жители гордились тем, что городской театр был точной копией Венского оперного. В театре-копии Саня впервые узнал о Гоголе. Гоголь выходил на сцену перед спектаклем по повести «Вий» и говорил: «Вiй – це колосальне створення простонародної уяви!» – и слова эти загорались над ним, на марлевом пологе. В городе имели хождение три языка – русский, украинский и румынский, который тогда предпочитали называть молдавским. Как все городские мальчишки, Саня легко переходил с одного языка на другой, даже не задумываясь над источником собственных лингвистических познаний.
Гоголь был длинноволос и носат, с шелковым бантом на груди. Вий выглядел растолстевшим пугалом с всклокоченными волосами, похожими на мотки медной проволоки.
Гоголь Сане понравился. Вий – нет.
Так вот, о слонах.
Рабиновичу-младшему исполнилось семь лет, и как раз накануне дня рождения в город приехал передвижной зверинец. На афишах он именовался «Зооцирк». Поскольку там были и просто звери в клетках, и ученые звери, которые демонстрировали зрителям всякие удивительные штуки.
Мама решила сделать Сане особенный подарок на день рождения – поход в зверинец-зооцирк. Они и пошли.
С ними увязался дворовый друг нашего героя Фима Брайтерман. Спросите, почему опять сплошные евреи? Откуда я знаю, почему!
Город такой был. Странный город. После войны, после оккупации, – а евреев там было много. Почему так получилось, почему евреев было много? Очень много, несмотря ни на что? О том разговор впереди.
Пока же отметим, что во дворе дома номер тринадцать по улице имени Франца Кафки… что, поверили? В улицу имени Кафки в советском городе? Шутка, конечно. Улица была имени Иоганна Вольфганга Гёте. Тоже, понятное дело, не социалистический реалист, но все-таки. «Фауст», к примеру, лучше которого смог написать только Максим Горький, про девушку и смерть. Вернее, вот так: про Девушку и Смерть.
Так вот, во дворе дома номер восемь (не тринадцать!) по улице Гёте этих многих было много. Очень много. В том числе семейство Рабиновичей и семейство Брайтерманов. В семействе Брайтерманов росли двое сыновей – Фима и Сеня, Фимка и Сенька, причем Сенька был почти ровесником Сани Рабиновича – ну, может, на год старше. А вот Фимка был старше на три года, – и тем не менее дружил Саня именно с ним, с Фимкой, а не с Сеней. Следует, правда, сказать, что в школе Саня как раз пошел в первый класс, а Фимка – во второй. Вторично. До того он так же, с повтором, учился в первом классе. Можно было предположить, что и дальше он будет заканчивать каждый класс со второго захода.
Вообще, Фимкин отец, сапожник Соломон Брайтерман, считал старшего сына, мягко говоря, не очень умным. Во всяком случае, как следует выпив на выходные, он орал: «Дефективный! Мишигинер! Точно твоя мамочка, чтоб она была здорова! Иди сюда, второгодник, получишь ремня! Иди сюда, паршивец, я тебя убью!»
Фимка, при всей дефективности, резонно считал, что идти, чтобы тебя убили, нет никакого смысла. Папаша, в синих семейных трусах по колено, в белой непременно драной майке и с ремнем в руке бегал за Фимкой, а все мальчишки двора азартно участвовали в этой погоне – конечно, на стороне дефективного. Кончалось все тем, что запыхавшийся и вспотевший Соломон возвращался в свой полуподвал – допивать водку, так и не выполнив свирепого обещания. Фимка осторожно выглядывал из-за деревянной будки дворового туалета, после чего с независимым видом отправлялся гулять в парк имени Шиллера, куда родители детям своим строжайше запрещали ходить.
Парк Шиллера иначе назывался резиденцией, потому что некогда там действительно находилась резиденция румынского короля Кароля II. Про короля Саня ничего не знал, поэтому долгое время считал слово «резиденция» синонимом слова «парк».
Ситуация повторялась каждую неделю, накануне выходного. В будни Соломон не пил, а в трезвом состоянии был он человеком тишайшим.
Словом, Эсфирь Рабинович с сыном Сашей и другом его Фимой Брайтерманом в воскресенье пошли в зверинец-зооцирк. Прогулявшись мимо клеток со зверями, полюбовавшись на спящих медведей, тяжело дышащих волков и угрюмых тигров, они вышли в центр обширной огороженной территории, к специальному помосту. На этом помосте дрессировщики показывали, как эти же самые (а может, другие) звери ходили на задних лапах (медведи), прыгали через обручи (тигры), делали стойку…
Стойку как раз делала слониха, которую звали почему-то Брахма. Так значилось в афише. Видимо, ни администрация зверинца, ни дрессировщик понятия не имели о том, что Брахма – бог-мужчина.
Впрочем, это неважно.
Брахма поначалу вела себя как заправская цирковая звезда. Она садилась на огромную тумбу, вертела хоботом обруч, бегала по кругу. Наконец, дрессировщик заставил серую великаншу сделать стойку на передних ногах.
Вот тут-то как раз всё и началось.
Возможно, накануне слониху покормили чем-то несвежим. Возможно, от физических упражнений случился у нее какой-то спазм.
А возможно, она перенервничала из-за обилия публики.
Словом, встав на передние лапы, слониха вдруг вздернула хвост, после чего мощно опорожнила кишечник.
Газовая атака, которую сопровождал выброс нескольких десятков килограммов слоновьего дерьма, гигантской метлой вымела зрителей из импровизированного амфитеатра вокруг помоста.
Пока дрессировщик занимался обделавшейся слонихой, вылетевший невесть откуда директор зверинца самоотверженно кинулся наперерез убегавшей публике. Получалось это плохо. Директор, тощий мужчина, сильно припадал на правую ногу, а деревянная палка, на которую он пытался опираться, как-то сама собой вылетела из руки и улетела в сторону, метра на два.
– Граждане, спокойно! – надрывался он, хватая за руки то одного, то другого зрителя. – Товарищи! Ничего страшного! Слоны питаются исключительно растительной пищей! Всё выветрится исключительно быстро! Сейчас побрызгаем одеколоном! Вонять не будет! Успокойтесь! Будем катать детей на слонихе! Это же какая память на всю жизнь! Они будут детям своим рассказывать! И внукам! И правнукам! И мамам с папами!
И тут Фимка остановился. А с ним остановились и Рабиновичи.
– Что? – спросила Эсфирь Рабинович.
– Покататься! – сверкая глазами, вскричал Фимка. – Бесплатно! На слоне!
Он помчался к дощатому вольеру, в котором как ни в чем не бывало стояла Брахма, а спину ей покрывали какой-то попоной.
Рабинович-мама, вздохнув, последовала за ним. Наверное, она решила, что сын её тоже мечтает прокатиться на слоне.
На самом деле, Сане вовсе не хотелось кататься. Ему было очень страшно.
Но он промолчал. В детстве Саня Рабинович больше всего боялся, что кто-то может подумать, будто он чего-то боится. Потому-то и совершал время от времени отчаянные поступки. Например, запретные гуляния в резиденции. Там было не интересно. Не на что было смотреть. Но родители запрещали туда ходить, и он туда ходил. А еще вместе с другими пацанами ходил дразнить дворника Дяконеско. О, это было особенное развлечение! Дворник злился, гонялся за хулиганами с метлой, они уворачивались, прятались и орали: «Diaconescu, vrei să bei vodca? Diaconescu, a fugit după mine!1»

А в ответ раздавался пропитый фальцет: «La dracu ai luat, ticăloșilor!2»

Впрочем, будем честными: это развлечение Сане тоже никогда не нравилось. Он не понимал, за что следовало Дяконеско дразнить и чем он, этот несчастный дворник – маленький и тощий, вечно небритый, – провинился перед пацанами. Поэтому участвовал он в вечной войне с дворником своеобразно: прибегал к окнам дворницкой вместе со всеми, но не кричал, а смотрел. Но когда дворник выбегал, путаясь в не по росту широких серых брюках и сером же то ли пиджаке, то ли френче, Саня улепетывал вместе со всеми. Однажды ему даже досталось по спине метлой.
Фимка протиснулся вперед. Саня оказался вторым. Дрессировщик скомандовал Брахме опуститься на колени, слониха послушно выполнила приказ. Дрессировщик подсадил Фимку, побагровевшего от волнения, следом залез сам. По его приказу Брахма встала с колен и неторопливо пошла прочь от вольера.
Пройдя почти до середины площадки, слониха вдруг развернулась и галопом помчалась назад в вольер. А поскольку зрители (и Рабиновичи в их числе) стояли как раз у вольера, ожидая очереди на катание, то вся это многотонная туша помчалась прямо на них.
Зрители, соответственно, ломанулась прочь быстрее, чем после газовой атаки коварной Брахмы. Мама буквально выдернула Саню за руку так, что, казалось, тот пролетел по воздуху.
Брахма же, влетев в вольер, остановилась как вкопанная. Дрессировщик сполз со слонихи и в изнеможении сел прямо на пол. Фимка сполз следом и сел рядом. От ворот, где мы остановились, выражение лица его не было видно, но казалось оно пятном нежно-голубого цвета под рыжей шевелюрой. Таким же нежно-голубым казалось лицо дрессировщика. Брахма стояла неподвижно, уткнувшись лбом в заднюю стенку вольера и лениво помахивая хвостом. Казалось, она задремала.
Мама велела Сане стоять у ворот и храбро помчалась к вольеру. Вытащив Фимку из вольера, она быстро побежала к воротам, не отпуская уже безвольной руки любителя приключений.
По дороге домой Фимка оправился и порозовел.
Вечером, возбужденно почесывая рыжие вихры, он уже рассказывал восхищенным друзьям о героическом укрощении обосравшегося и потому взбесившегося слона. Добавлялись подробности – про тигра, вырвавшегося из клетки и напугавшего слониху «так, что она аж обделалась», про потерявшего сознание и свалившегося со спины слонихи дрессировщика, про растоптанного милиционера и спасенного Фимкой младенца – прямо из-под чудовищных ног сошедшего с ума зверя. И, конечно, как Фимка героически встал на пути бегущей слонихи, а слониха упала перед ним на колени…
При этом Фимка переименовал слониху из Брахмы в Броху, поскольку Брохой звали старуху соседку семейства Брайтерман. Фимка с этой соседкой, к тому же – дальней родственницей, время от времени воевал. Поэтому фразу «И вот тут Броха сделала стойку и обосралась!..» – он произнес минимум три раза и с каждым разом все громче.
Саня слушал зачаровано, так же, как все. Ему и в голову не приходило поймать друга на вранье, – потому что Фимка вовсе не врал. Он просто рассказывал «про другое». И рассказывал так захватывающе, так увлеченно и так увлекательно, что слушатели (включая Рабиновича-младшего) верили ему безоговорочно.
В том же 1959 году в давным-давно не функционировавшей Большой хоральной синагоге открыли кинотеатр. Первый в городе широкоформатный, со стереозвуком. Тем самым положив конец попыткам синагогу уничтожить. Событие связано было с сорокалетием октябрьской революции: именно в связи с этой датой синагогальный кинотеатр получил название «Жовтень» («Октябрь»). Правда, открытие состоялось спустя два года после юбилея, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Синагогу, ставшую кинотеатром, снести пытались неоднократно. Её взрывали советские власти в 1940 году, румынские в 1941-м, немецкие в 1943-м. Но она оказалась живучей, как сам еврейский народ. С нее только осыпалась штукатурка, вылетели окна, кое-где – оконные рамы. Но стены стояли, не шелохнувшись.
В конце концов советская власть, придя в город вторично в 1944 году и будучи уже более опытной, отказалась от попытки снести непокорное здание. «Пусть будет кинотеатр!» – решила советская власть.
И было так.
«И пусть называется «Жовтень» («Октябрь») в честь нашей Великой Октябрьской революции!» – решила советская власть.
И было так.
А первым фильмом, который посмотрели в этом кинотеатре Фима Брайтерман и Саня Рабинович, был «Вдали от Родины». По роману Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин». Роман был едва ли не первым советским бестселлером. А фильм… о, этот фильм! Какие там «Семнадцать мгновений весны»?! Какой Джеймс Бонд, скажете тоже! Барон фон Гольдринг, и только он. Красавец Вадим Медведев играл советского разведчика Гончаренко, скрывавшегося под маской немецкого барона, миллионера-аристократа и стопроцентного арийца. Еще один красавец, Михаил Козаков, играл садиста-эсэсовца Заугеля. Черная форма с серебряными пуговицами и серебряным черепом смотрелась на нем так же жутко и притягательно, как много лет спустя на Тихонове-Штирлице. А красавицу-подпольщицу француженку Монику играла красавица-актриса Зинаида Кириенко.
Садист Заугель, ненастной ночью сев за руль грузовика, убивает Монику, которую любил советский разведчик Гончаренко и которая, в свою очередь, любит ездить на велосипеде (француженка!). Медведев-Гончаренко сурово мстит Казакову-Заугелю. Он выманивает эсэсовскую сволочь за город и пристреливает его как бешеную собаку. А перед тем как пристрелить, гордо признается: «Для точности – не барон, а лейтенант Гончаренко!» Эсэсовец Заугель изумленно смотрит на лже-барона, и тут – бах! бах! Конец эсэсовцу. Сердца у зрителей и зрительниц замирают в сладкой истоме…
Саня и Фимка смотрели фильм трижды. Будь они постарше, будь они склонны к отвлеченным рассуждениям, возможно, кто-то из них мог бы обратить внимание на высокую иронию ситуации. В самом деле, в стенах старинной синагоги, не поддавшейся ни немцам, ни русским, на экране, висевшем на месте бывшего арон-кодеша, целый месяц, изо дня в день, пуля поражает эсэсовца, – доставляя море удовольствия еврейским мальчишкам. И могли бы они увидеть в этом не только высокую иронию, но и высокую справедливость.
Но они были еще мальчишками, не склонными к философским обобщениям. Они просто упивались приключениями благородного героя-разведчика и радовались наказанию зловещего Заугеля в черном мундире с черепами.
Выучили кино наизусть. Но если Рабинович-младший теперь мог запросто и до мельчайших деталей пересказать его родителям и друзьям, его не видевшим (что он и делал неоднократно), то в изложении Брайтермана-среднего фильм куда как далеко отошел от замысла сценаристов. Фимка превратил пересказ фильма в бесконечный головокружительный сериал «Фимка-герой в глубоком тылу врага». Он налепил из пластилина кучу эсэсовцев, сделал им из серебристой фольги пуговицы и плетеные погоны. Этими фигурками – сантиметров по десять каждая – Фимка увлеченно иллюстрировал свои рассказы. Еще он смастерил автомобили из спичечных коробков. Правда, в его интерпретации выходило, что не эсэсовец наехал на подпольщицу (подпольщиц Фимка не лепил), а совсем наоборот, доблестный разведчик Фимка-герой лихо давил на автомобиле ничего не подозревавших эсэсовцев. При этом он то и дело прикладывал один палец к виску, козыряя «по-фашистски» и к месту и не к месту говорил: «Аля-улю, парле франсе, хенде хох!»
После каждого рассказа он восстанавливал своих мягких статистов, – темперамент рассказчика требовал достоверно изображать, как именно герой Фимка разделывался с эсэсовцами. И пластилиновым гадам приходилось плохо. Но поскольку черного пластилина было не так много, то совсем скоро эсэсовцы Фимкиного производства стали куда больше походить на маленьких разноцветных клоунов.
Когда после очередного повествования о подвигах в тылу врага пластилиновые враги обрели единый бурый цвет, Фимке надоело. И что интересно: ему надоело буквально за мгновение до того, как его рассказы надоели слушателям. Вот умел он чувствовать настроение окружающих, умел. Ничего не скажешь. Так что пару дней дворовые завсегдатаи провели, яростно фехтуя деревянными шпагами – собственно, плохо обструганными палками метровой длины, с поперечными планками и крышками от консервных банок в качестве гард. Причиной было то, что в зале повторного фильма в кинотеатре имени Ольги Кобылянской вдруг показали американский фильм «Три мушкетера», с песенкой «Вар-вар-вар-варвара…» – или что-то в этом роде. Двор был буквально усеян этими шпагами, – поскольку каждый «мушкетер» старался сделать оружие получше, а старое немедленно выбрасывал.
Но уже через неделю Фимка решил найти новое развлечение. Ведь, как уже было сказано, военные приключения ему надоели. Высвистав Саню, он сказал, таинственно оглядываясь по сторонам:
– Знаешь, что у Дяконеско на стене висит?
Саша не знал.
– Сабля. Настоящая. Вот такая! – и Фимка изобразил руками, какая сабля висит у дворника. По всему получалось, сабля была необыкновенная и очень большая. При этом то ли от волнения, то ли от восторга лицо его покраснело настолько, что обильные веснушки на носу и щеках словно посветлели.
Саня не поверил.
– Не может быть! Откуда?
– Черт его знает, – ответил Фимка. – На чердаке каком-нибудь нашел. Он же чердаки убирает тоже. А на чердаках знаешь, что можно найти?
– Что? – спросил Саня с любопытством.
– Мотоцикл немецкий, – подумав, уверенно ответил Фимка. – С пулеметом. Сабель там вообще полно. И штыков. Вот Дяконеско одну саблю и украл. Может, и не одну.
– Ты откуда знаешь?
– Через окно заглянул. Висит. На стене. Прямо над кроватью. Давай заберем? Он двор метет, а дверь забыл запереть. Как всегда.
Это было чистой правдой. Дворник вечно забывал запереть дверь.
Саня почувствовал, как при этих словах Фимки у него сердце забилось сильнее, а во рту появился противный солоноватый привкус.
Он вновь испугался – сначала того, что предлагал Фимка, а затем того, что Фимка увидит этот его страх. Поэтому, громко глотнув, Саня кивнул.
И они пошли. Теперь Саня снова боялся – что мама из окна увидит, как её сын с другом куда-то направляются, и громко спросит: куда? А Саня никогда не обманывал маму. Во всяком случае, ему казалось, что никогда не обманывал. Впрочем, это ведь одно и то же.
Они дошли до дворницкой. Фимка подмигнул товарищу и осторожно толкнул дверь. Сане очень хотелось, чтобы дверь оказалась запертой. Но она легко и даже без скрипа подалась от легкого толчка.
– Стой тут, – шепнул Фимка. – Свистнешь, если что.
Саня умел свистеть в два пальца. Как ни странно, этому его научила мама. Фимка, оглядевшись, нырнул в полумрак дворницкой, откуда тянуло прокисшей тяжелой вонью.
Время тянулось долго. Саня прислушивался, но из дворницкой не доносилось ни звука, – Фимка умел двигаться бесшумно. Саня уже подумал было, что никакой сабли у Дяконеско нет, как вдруг на пороге возник Фимка с вожделенным сокровищем в руках.
– Вот… – напряженным полушепотом сказал он. – Я же говорил! А ты не верил... – и Фимка потянул саблю из ножен.
Саня онемел от восторженного ужаса. Он впервые видел вблизи настоящую саблю – не деревянную палку, нет, настоящее офицерское оружие. Тускло блестело плоское, чуть изогнутое лезвие с канавкой посередине, изысканно-изящная витая гарда, еще какая-то кисть с остатками позолоты, которая украшала обтянутую кожей рукоятку. Он протянул руку, чтобы коснуться сабли, но Фимка отдернул руку и протянул ему ножны:
– Подержи!
Саня послушно взял в ножны. Ножны были сделаны из дерева и обтянуты потертой и потрескавшейся местами кожей. Конец ножен был покрыт металлом с какой-то полустертой чеканкой – то ли рисунком, то ли вензелем.
– Пошли! – тем же громким шепотом скомандовал Фимка, и они вышли во двор. Тут Саня наконец выпросил у Фимки саблю – получше рассмотреть. Фимка нехотя выпустил оружие из рук и тут же снова забрал: – Успеешь еще, пошли.
И вот тут они едва не наткнулись на дворника.
Они не заметили, как оказались в опасной близости от владельца сабли. Саня только почувствовал, как его вдруг обдало крепким водочным перегаром. И чисто инстинктивно он отпрянул.
Тут и Фимка увидел дворника. Дяконеско же не сразу понял, что рассматривают два пацана, что за странная палка в руках у одного из них. А когда понял, малолетние преступники уже пустились наутек. Мгновенно рассвирепев, дворник погнался за воришками с метлой наперевес.
– Oh, bastarzi mici!3 – орал дворник по-румынски и добавлял по-украински: – Ось я вам ноги повисмикую, виблядки!

О, маленькие ублюдки!

Фимка и Саня неслись со всех ног, причем Фимка не выпускал из рук саблю и даже ухитрялся ею вертеть над головой на манер легендарного Чапая из фильма, виденного, кстати, в том же «Жовтне», в зале повторного фильма.
Добежав до деревянного навеса над качелями, они, не сговариваясь, порскнули в разные стороны.
Дворник, ни секунды не раздумывая, погнался за Фимкой. Саня остановился, чтобы перевести дух. Фимка же, добежав до глухого угла двора, растерянно и затравленно оглянулся на Дяконеско, приближавшегося к нему уже не бегом, а шагом, с метлой наперевес. Фимка робко поднял саблю, прикрываясь ею. Он, скорее всего, даже не отдавал себе отчета в этом движении. И вряд ли ему удалось бы отбить удар метлой.
Но тут случилось странное.
Дворник вдруг отбросил метлу и подхватил валявшуюся на земле деревянную шпагу – из отходов мушкетерских увлечений двора. Фимка от неожиданности опустил саблю.
Дворник вдруг преобразился. Щелкнул стоптанными каблуками, учтиво склонил голову и торжественно отсалютовал опешившему мальчишке деревяшкой.
– Te rog, prietene. Să începem!4

Пожалуйста, приятель. Начнем!

– сказал дворник Дяконеско и широким жестом отбросил в сторону серую кепку. Кепка, завертевшись колесом, пролетела довольно далеко и шлепнулась в пыль, аккурат к ногам остановившегося Сани.
Дяконеско, отсалютовав еще раз, встал в стойку фехтовальщика. Правая рука его была вытянута по направлению к противнику, левая – согнута в локте и приподнята. Чуть приседая и в то же время не двигаясь с места, он выжидательно смотрел на Фимку. Странно, несмотря на сильное опьянение, он почти не качался.
И Фимка, загипнотизированный странным поведением дворника, повиновался, тоже встал в стойку, старательно и неуверенно подражая Дяконеско. Тот слегка кивнул, словно одобряя действия Фимки, и сделал легкий, пробный выпад деревяшкой. Фимка отпрыгнул и попытался отбить выпад дворниковой саблей. Дворник снова кивнул и даже чуть улыбнулся, так что пегие вислые усы его встопорщились.
Саня остановился и осторожно приблизился к фехтовальщикам. Следом потянулись выросшие словно из-под земли дворовые мальчишки. Поначалу они привычно орали: «Diaconescu, vrei să bei vodca? Diaconescu, a fugit după mine!» – но очень быстро замолчали.
Потому что зрелище поистине было фантастическим. Танец Фимки и дворника происходил в полной тишине, только стучали, сталкиваясь, стальная сабля и деревянная шпага.
Саня чувствовал, что дворник фехтовал мастерски, словно всю жизнь занимался только этим. Фимка же, будучи прирожденным артистом, очень быстро у него учился. С каждым разом его выпады становились все изящнее и смелее, а улыбка на темном сморщенном лице дворника – все шире и веселее.
Но вот, видимо, решив, что достаточно круженья, Фимка азартно ткнул саблей в противника.
И в ту же минуту оказался разоруженным. Дворник сделал почти неуловимое движение своей жалкой деревяшкой – и сабля вдруг вылетела из Фимкиной руки, высоко взвилась в воздух и упала за десяток метров от места поединка.
Дворник тотчас припал на одно колено и изящно коснулся острием своей шпаги Фимкиной груди.
После этого он выпрямился и вновь отсалютовал Фимке.
Фимке растерянно скривился. Дворник же неторопливо подошел к упавшей сабле, поднял ее, приложился губами к эфесу. Осмотрелся по сторонам, увидел, что ножны держит в руках Саня, молча протянул руку. Саня послушно отдал ножны, дворник вложил в них саблю и неторопливо, не оглядываясь на молчавших зрителей, прошествовал в дворницкую.
Саня повернулся к Фимке. Фимка сидел на земле и плакал.
– Вставай, – сказал Саня. Фимка помотал головой. Саня пожал плечами и пошел домой.
Спустя примерно часа два, ближе к обеду, Фимка снова завсистел у Сани под окном.
– Выйди! – крикнул он.
Саня вышел.
– Ну? – спросил он. – Что случилось?
– Дяконеско кепку потерял, – ответил Фимка. – Можешь ему занести? – И он протянул Сане дворницкую кепку, которую Дяконеско перед поединком отшвырнул картинным жестом.
– А ты почему не отдашь? – спросил Саня, не прикасаясь к кепке.
Фимка отвернулся.
– Не могу, – ответил он хмуро. – Ну, не хочу.
Саня пожал плечами. Конечно, ему было боязно идти к пьяному дворнику (а дворник был пьян всегда). Но вдруг он почувствовал, что это совсем не тот страх, который постоянно одолевал его перед рискованными эскападами, вовсе нет! Более того: боязливое чувство исчезло, зато возник непонятный ему самому жгучий интерес к странному дворнику.
– Ладно, – сказал Саня. – Давай.
– На, – Фимка обрадовался. – Бери. Не бойся, его нет дома. Я видел, как он ушел. Дверь не запер.
Войдя в дворницкую, Саня, вновь ощутил густую тяжелую вонь перегара, к которому примешивались ароматы чеснока и застарелой сырости. Его затошнило, но, преодолевая отвращение, он сделал несколько шагов, намереваясь поскорее бросить злосчастную кепку на стол или на узкую койку с никелированными шарами, стоявшую в углу и небрежно покрытую серо-синим одеялом без пододеяльника. Любопытство растворилась в спертом воздухе дворницкой.
И тут он вновь увидел давешнюю саблю. Сабля висела на стене. А рядом с саблей, на той же стене, увидел он большую фотографию, наклеенную на толстый картон. Картон был обрезан неровно, к стене он был прибит кривыми гвоздиками, по углам.
К фотографии был приколот засохший букетик, такой старый, что невозможно было определить ни цвет его, ни первоначальную форму.
Но вовсе не бывшие цветы заинтересовали Саню. Заинтересовала его сама фотография. Когда-то фотография была цветной, но теперь выцвела так что блеклые цвета скорее угадывались, чем различались.
А изображала она молодую пару. Женщина была очень красива, в белом платье с широкой складчатой юбкой, с букетом алых роз и в широкополой шляпе.
Мужчина был военным, но Саня не понял, какой армии. Во всяком случае, не советской армии. Не было в советской армии таких красных курток, обшитых золотыми галунами, с витыми шнурами на груди. И поясов таких светлых, шитых, по-видимому, золотом, тоже не было. И не писали на советских погонах букву «С», а тем более не носили в советской армии черных фуражек с лакированным козырьком, золотым кантом и непонятной кокардой, посреди которой тоже была нашита буква «С»5.
Все это дополнялось темно-зелеными брюками и блестящими высокими сапогами со шпорами. Правой рукой в белой перчатке военный неизвестной армии опирался на саблю, и была эта сабля точь-в-точь та, которую Фимка давеча утащил из дворницкой.
Тут Санины глаза широко раскрылись: он вдруг с изумлением узнал в лихом военном дворника Дяконеско. Только нынешний Дяконеско, Дяконеско-дворник, был лет на двадцать, а то и тридцать старше Дяконеско-военного. И потому, видно, усы, уныло висевшие у дворника, у военного на фотографии лихо закручивались вверх, да и глаза, у дворника вечно мутные, у офицера смотрели весело и гордо.
Внизу фотографии было написано: «București. Studio foto David Friedman. 1930».

Увлекшись разглядыванием фотографии, Саня не сразу заметил, что уже не один в каморке. Рядом стоял хозяин, и темно-красное лицо его было весьма суровым.
– Чом ты тут? – спросил он, распространяя свежий водочный запах. – Чо надо?
Саня спешно протянул дворнику кепку, которую все еще сжимал в руках.
Лицо Дяконеско смягчилось
– Дякую, – проборомотал он и, не поворачиваясь, бросил кепку на койку. Подойдя к Сане, Дяконеско ткнул пальцем в несоветского офицера на фото и гордо сказал:
– То я. Рошиорский кролевский конный полк. Locotenent colonel

Указав на орден, украшавший грудь военного, Дяконеско добавил: – Звезда Романиа, з мечами
– А это кто? – спросил Саня, указывая на красавицу.
Дяконеско озадаченно скривил губы. Нахмурился, поцокал языком.
– Не пам’ятаю. – Он как-то беспомощно вздернул узкие плечи. – Nu-mi amintesc. Я не помню Н-не помню. Зовсем не помню. – Дяконеско неслышно пошевелил губами, покачал головой. – Може, й то не я? А, хлопче? Чи то я, băiat ? Мальчик
Дяконеско, покачиваясь, подошел к зеркалу, висевшему на той же стене, ближе к углу. Сосредоточенно посмотрел на свое отражение. Подкрутил усы, так что концы их тоже поднялись, – конечно, не настолько лихо, как у военного на фотопортрете. Пригладил волосы, повернулся чуть влево, чуть вправо, по-птичьи осмотрев себя одним глазом.
Хмыкнул недоуменно, вернулся к портрету. Уставился на него так же, как до того – на свое отражение.
Потом оглянулся на Саню, словно что-то вспомнив. Взял его за плечи и развернул к двери.
– Йди, йди, хлопче. Мами кажи мое почтенне.
Саня торопливо вышел, но у выхода остановился и осторожно оглянулся.
Дворник Дяконеско стоял у стены, с трудом держась на ногах, и напряженно вглядывался в фотографию на стене. Словно пытался понять: он ли был изображен на старом портрете из бухарестской фотостудии Давида Фридмана.
​