Artikl

Марк Горин

ВГИК и не только… КАК ЭТО БЫЛО
Мои университеты…

               Альма-матер, альма-матер, лёгкая ладья.
               Белой скатертью дорога в ясные края.
               Альма-матер, альма-матер – молодая прыть.
               Оглянись, народ лохматый – нам далёко плыть...
               Вид отважный, облик дружный,
                 Ветер влажный, ветер южный, парус над волной…
Дмитрий Сухарев
.

…И зачем мне был этот ВГИК?

И в самом деле, зачем? Написав преамбулу к этому тексту, я крепко задумался: а надо ли здесь говорить о том, как я вообще оказался во ВГИКе? И понял, что, наверное, все-таки надо. Разумеется, не из тщеславия, хвастать особо нечем: закончив ВГИК, я практически ничего мало-мальски заметного в кино не сделал, несколько документальных и научно-популярных кино– и телесюжетов не в счет, они есть в биографиях очень многих журналистов и для их написания вовсе не обязательно было оканчивать ВГИК. Я всегда любил журналистику, ничем другим заниматься никогда не хотел и до сих пор не хочу. Да и университетский диплом уже лежал в столе. Зачем же мне понадобилось еще одно высшее образование? Об этом, решил я, стоит написать, чтобы стало понятно, как может в жизни и судьбе молодого человека отразиться некий совершенно необязательный и неожиданный вывих, как может поманить и повести за собой карнавально-яркий, загадочно-обманчивый и, одновременно, удивительно прекрасный свет случайно увиденных обворожительно-красивых звезд. В прямом и переносном смысле…

Я родился в Баку, или Знак судьбы…

Чтоб было понятней, как же все это так причудливо сложилось, мне придется здесь сказать несколько слов о себе; впрочем, для мемуарного жанра в этом ничего плохого, кажется, нет. Я родился в Баку, о чем всегда говорил и говорю с удовольствием и гордостью.
Однако семья наша никакого историко-биографического отношения к этому, совершенно замечательному городу, не имела – ее корни остались, как и у очень многих евреев той страны, где-то между Бессарабией и Одессой, и, если бы не война, то, скорее всего, я был бы одесситом, что тоже совсем не плохо. Однако все сложилось, как сложилось. Но во мне, видимо, все равно бурлит и клокочет свободный южно-приморский характер. И – пусть в других землях, у берегов других морей – ведет он меня до сих пор. Гены?!
Мой папа закончил математический факультет Одесского университета буквально за несколько дней до того самого 22 июня 41 года. И ушел вместе с друзьями-сокурсниками добровольцем на фронт в первые недели войны. При всей неразберихе тех месяцев кому-то, все-таки, хватило ума отобрать из наспех набранной массы стриженого молодняка физиков и математиков с высшим образованием (сколько их было-то в те годы?) и отправить в краткосрочные артиллерийские училища. Осенью 41-го он уже командовал зенитной батареей под Тулой, а закончил войну в частях, штурмовавших Кенигсберг. После войны хотел вернуться в науку, но не отпустили, к тому времени папа стал одним из первых советских специалистов по военной радиолокации, профессия была в дефиците; отечественных локаторов еще толком не было, осваивали английские, а локаторщики уже были, хоть и не много. В общем, нужны были знающие люди, но офицеров с высшей технической подготовкой по пальцам можно было пересчитать, а с университетским, физматовским дипломом, считай, почти и не было. В общем, папе снять погоны не дали, с личными интересами тогда не особо церемонились, и его часть мотало по западным окраинам страны, мама, истосковавшись за войну, как и многие жены офицеров, разделяла его гарнизонную участь, новый, 1948-й собирались встречать в белорусском Гомеле. Но тут, в точности, как пелось в популярной тогда песне "Артиллеристы, Сталин дал приказ!" из еще более популярного фильма "В шесть часов вечера после войны"… полк, где папа служил заместителем командира по радиолокации, передислоцировали куда-то "недалеко от Баку", как шепотом излагали "военную тайну" друг дружке в офицерских семьях. До моего появления на свет оставалось месяца четыре. Что и произошло, как рассказывала мама, в роддоме на Кировском поселке города Баку. Так я навсегда стал бакинцем. А полк папин оказался в военном городке на станции Насосная, это – сразу за Сумгаитом, если ехать из Баку вдоль моря.
Военный городок – есть военный городок. Тем более, по тогдашним меркам. Впервые, к своему огромному удивлению, я увидел мужчин в гражданском, когда меня года в четыре родители взяли с собой в Баку в выходной день. А так – воспоминания детства: песок, море, игрушечные пистолеты и самолеты… Кино показывали по субботам, на пустыре за офицерскими домами (дом офицерского состава, – ДОС) стоял натянутый экран, перед ним – десяток вбитых в землю добела обструганных скамеек для солдат. Офицерские семьи шли со своими табуретками. Кино показывали про войну, разговоры взрослых были про войну, дети играли в войну…
Женщины-азербайджанки в больших цветистых платках по утрам будили криками "Мацон! Мацон!" Они приносили к нашему крыльцу мацони, жирное свежее кислое молоко, лившееся из трехлитровых бутылей в подставленные банки большими тяжелыми белыми кусками, и живую рыбу (светло-синий Каспий был совсем рядом, меньше километра), которая билась на тарелке железного безмена – ржавых тяжелых весов. Они говорили маме "Баджи…" ("сестра", поясню для русскоязычных глаз), а меня, крутившегося рядом, ласково называли "оглум" ("сынок", если я правильно понимал).
Мне оставалось до первого класса всего ничего, когда папу опять перевели, на сей раз – преподавать радиолокацию на военной кафедре Донецкого политехнического института, огромного учебного заведения – чуть ли не основной базы подготовки советских горных инженеров. В Донецке, очень крупном и известном областном центре Украины я и пошел в школу.
Вероятно, сказалось мамино влияние: живя в Азербайджане, она печаталась, и, видимо, не без успеха (иначе бы не публиковали) в большой газете "На страже", которую издавал Бакинский округ ПВО, чей штаб был расквартирован в столице республики. Ещё в школьном возрасте мои первые строчки начали изредка, в основном – в обзорах писем (коллеги поймут) мелькать на страницах областной молодежки и я бесповоротно "влюбился" в журналистику. Поскольку факультета журналистики в Донецком университете не было, я поступил на исторический факультет и стал уже регулярно публиковаться. А к окончанию университета имел десятки публикаций – от информационных заметок в несколько строк до подвальных репортажей и очерков в областной и республиканской печати.
Здесь стоит остановиться и объяснить причину, заставившую расстаться с городом юности, родителями, друзьями. Я всегда с добрым и искренним интересом относился к местам, в которых жил, конечно, любил Донецк, да и как не любить город, в котором вырос, стал студентом, увидел первые заметки в молодежной газете за своей подписью. До сих пор тепло вспоминаю донецкую юность, знакомые улицы, школу, учителей, не уходящие и сегодня из скайпа лица одноклассников и сокурсников, наши мечты и споры, – радуюсь встречам с дончанами и общим воспоминаниям, хотя происходящее в тех краях сегодня приятных ощущений, увы, не вызывает.
Мой выпуск, ты уже не школьник
И не студент уже давно,
Над пустотой донецких штолен
Спит детства желтое окно…, – написал я когда-то, тоскуя о друзьях подростковой юности, с которыми разлучила жизнь.
Однако светлые чувства, которыми укутана память, не освобождают от объективных оценок тогдашней реальности. Именно в Донецке я достаточно рано понял, что я – не такой, как все. Я – еврей. Разговоры дома, драки во дворе, нередко, прямое хамство по "данному вопросу" в троллейбусах и на улицах об этом забыть не позволяли. Уже к старшим классам стало понятно, что это – не только бытовая и семейная тема, она присутствует и в общественной жизни, и если я хочу чего-то добиться, то свои планы и усилия по их реализации надо перемножать на определенный коэффициент. Как говорили тогда в нашей среде: если еврей на вступительных экзаменах в ВУЗ претендует на оценку "пять", то он должен знать на "шесть".
Скажем прямо, то, что "еврейский вопрос" в той жизни существовал, уже давно ни для кого не тайна. Проявлял он себя по-разному, где-то сильнее, где-то – слабее. Но в процессе приема в высшие учебные заведения обычно обострялся. Эта непростая и нелегкая тема еще ждет, безусловно, своего серьезного исследователя. Я же здесь лишь делюсь впечатлениями, сохранившимися в памяти. В университет я поступал в 1966-м, знаменитый год, когда выпускались сразу 10-й и 11-й классы. В молодом ДонГУ, преобразованном из педагогического института за пару лет до того, конкурс на истфак был больше 20 человек на место. В соответствии с тогдашним законом, те, кто окончил школу с медалью, сдав первый профилирующий экзамен на "отлично", сразу же зачислялись. Так медалисты заняли почти половину вожделенных мест, и вступительный конкурс сразу взлетел еще вдвое, делая поступление совершеннейшей лотереей: на каждое из оставшихся мест претендовало более 40 человек. А вот с абитуриентами-евреями обстояло чуть интересней. Было известно (земля же слухами полнится!), что одного молодого представителя этого неугомонного племени сюда берут каждый год. Точно, как при царе: 1 из 50 студентов курса – 2%-я норма (так и оказалось!). Значит, оставалось стать этим, единственным. Выхода не было, я им стал. Справедливости ради надо сказать, что так происходило, конечно, не везде. В разных ВУЗах, на разных факультетах "еврейский вопрос" решался по-разному. Но университетский истфак, как я уже потом понял, считался факультетом идеологическим, поскольку именно туда шли различные выдвиженцы с производства, которым нужно было высшее образование для получения различных партийно-профсоюзных и иных руководящих постов. То есть, здесь для многих открывалась карьерная дорога "в начальники", чем и было обусловлено соответствующее отношение. Такой подход вполне уживался с присутствием в числе преподавателей вполне адекватного количества моих соплеменников. Да и на учебном процессе, не хочу зря сгущать краски, "национальная тема" практически не сказывалась. Однако к окончанию университета я, естественно, прекрасно понимал (да никто этого особо и не скрывал, чего уж тут было стесняться), что, несмотря на многочисленные публикации, в штат газеты меня с мом носом не возьмут – в тех краях это было совершенно не реально. А ехать по распределению учителем не хотел: относясь к этому ремеслу с большим уважением, я уже навсегда заболел журналистикой. Что было делать? И я написал полтора десятка писем в редакции газет, так называемых, "молодых городов" от крайнего Севера до крайнего Юга с одним и тем же содержанием: "… молод, холост, полон энтузиазма, готов на любую работу в печати". К таким городам тогда относился и Сумгаит. Конечно, это – "советская романтика", о которой сегодня смешно вспоминать, но что-то для совсем молодого человека, согласитесь, в этом было.
Ответы приходили такие: "Напомните о себе через год…", "Напишите в сектор печати обкома партии"… Слова мало напоминали человеческие, как будто их излагали не люди, а роботы. И только из Сумгаита написали по-людски (помню эту телеграмму дословно, будто вчера получил): "Чтобы практически говорить о вашей возможности работать в нашей газете, вам надо приехать, чтобы мы могли познакомиться с вашими способностями, а вы – с нашим коллективом и городом. С уважением…". Я, хотя и рос в достаточно традиционной еврейской семье (во всяком случае, по советским меркам, – в доме отмечались национальные праздники, родители говорили на идиш), религиозным человеком не стал, но всегда верил в судьбу и знаки, которые она посылает. И то, что именно из тех мест, где я родился, пришел ответ, не исключавший положительного решения, мне таким символическим сигналом и показалось – вдруг получится, что "где родился, там и пригодился"?
Было и еще одно обстоятельство, способствовавшее определению моего выбора. Хотя воспоминания о жизни в Азербайджане всегда были окрашены дома в самые хорошие тона, этот период нам казался все-таки случайным и завершенным; мало ли, куда на тот или иной срок забрасывало офицерские семьи… Однако в маме навсегда осталась любовь к Баку, городу, где она была молода и счастлива, пробовала себя в журналистике, и который чем-то, наверное, настроением, солнцем и морем, не просто напоминал, но и, как я потом понял, видимо, эмоционально заменил ей Одессу ее детства и юности, которую она так больше и не увидела.
Короче говоря, одел я старую папину военную рубашку "бобочку", модные тогда "джинсы" из парусины, подпоясанные широким офицерским ремнем, и уехал "в белый свет, как в копеечку", где меня, вроде бы, никто не ждал, а оказалось, что ждала целая жизнь.
Я, конечно, еще не знал прозорливую поговорку "Кто голову кутума ел, все равно вернется в Баку". Но, видимо, она уже делала свое таинственное и мудрое дело (кутум, поясню, замечательная рыба, которая больше нигде не водится). Я второй раз ехал в этот волшебный (во всяком случае, для меня) город: первый раз – еще внутри мамы, чтобы родиться там физиологически, а второй – чтобы родиться заново еще в одной жизни, стать взрослым человеком, журналистом…

Первые шаги в неизвестное

"Мои университеты"… Город принял доброжелательно, но строго. Два месяца спал в редакционном архиве на старых подшивках (редактор выпросил для меня одеяло и подушку в расположенном неподалеку общежитии алюминиевого завода) и испытал подлинное счастье победителя, когда, наконец, зачислили в штат и выплатили первую, пусть очень скромную, но уже реальную зарплату.
Ощущения были похожи на те, что испытывают герои фантастических романов, оказавшись на другой планете; при всей избитости сравнения по-иному не скажешь. Другой мир, другие нравы, нет привычной настороженности во взглядах, словно тебя в чем-то подозревают. Я, конечно, понимал, что не все так просто и надо учиться жить в новой жизни, но свежие ощущения позволяли с надеждой вглядываться в иные горизонты. Особенно неожиданными оказались еврейские впечатления. В Донецке слово "еврей" было чем-то привычно неловким и полуругательным, чего всегда надо немножко стесняться, а то и – опасаться. А здесь в Сумгаите, как и в Азербайджане в целом, оно звучало так же, как название любой другой национальности, которых в этих краях присутствовало немало. Еврейские национальные праздники отмечались открыто, шумно, большими компаниями – так же, как и мусульманские, христианские, – нередко в кафе и ресторанах, семьи покупали в Бакинской синагоге мацу на Песах. Немало евреев было и среди руководителей – директора заводов, управляющие трестами, начальники управлений, а уж всякого рода "замы", главные специалисты – просто огромное множество. Видимо, это были дети эвакуации, привезенные сюда в лихую годину из западной части страны семьи были очень по-доброму приняты здешней землей. Да и журналисты, заведующие отделами республиканских изданий, нередко носили характерные фамилии, о чем свидетельствовали таблички на дверях, чего никто не стеснялся. Мой первый редактор (которому я, наверное, и обязан своей судьбой), тоже оказался еврей, и тоже – Марк, бывают же совпадения. Его звали Марк Григорьевич Ворошиловский. Умный, многоопытный, очень уважаемый в городе и в республике руководитель газеты. Интересный, неординарный человек, многому меня научивший. Можно сказать, он и дал мне настоящую “путевку” в журналистскую жизнь, через несколько быстро пробежавших лет я стал его заместителем.
То, что я увидел в новом для себя мире, можно было характеризовать словами "Чудеса, да и только!" С одной стороны – все это было совершенно удивительно… С другой – абсолютно естественно в той жизни, в которую я попал: Баку, да и Сумгаит, и другие города Азербайджана, которые довелось увидеть в те времена, были абсолютно интернациональны, толерантны, доброжелательны, характер человеческих отношений вместо памятных насмешек – скрытых, а то и демонстративных – предполагал веселую и добрую иронию, а нередко и – самоиронию, что всегда вызывает теплое отношение к собеседнику, делает разговор проще, дружелюбнее. Здесь это хорошо понимали, Восток – дело тонкое!
Пишу обо всем этом, и сам чувствую себя неловко. Ну, работают люди, проявляют способности, ум, трудолюбие, – какая разница, какой они национальности? Или дружат по-соседски, вместе отмечают национальные праздники своих народов, – обычное, естественное явление. Но так уж была устроена та жизнь, что откровенная, а порой и просто оскорбительная аномалия считалась нормой, а нормальное казалось экзотикой, вызывало восторг и удивление. Впрочем, эти ощущения быстро прошли; то, что поначалу особо впечатляло, вскоре стало буднями: хочешь и умеешь работать – давай, работай, тебя оценят; сколько же можно восхищаться нормальными отношениями людей! Да и не до того было: стремление найти и создать себе место под горячим азербайджанским солнцем, которое может обогреть, а может и сжечь дурака, требовало работы, работы и работы. Редактор был требовательный, опыта еще не хватало, вместо умения тратилось время сна, но что-то уже начинало получаться.
Короче говоря, я достаточно рано – неполных 23-х лет, проработав всего год в штате своей редакции, будучи полностью гуманитарным и очень малоопытным человеком, стал заведующим отделом промышленности городской газеты, – так складывались редакционные дела. Кажется, моложе меня на такой должности в республике журналистов не было, мне, во всяком случае, подобные примеры неизвестны. Сумгаит, при своих сравнительно небольших масштабах, уже тогда был очень важным промышлен-
ным центром Азербайджана, расположенным в получасе езды рейсовым автобусом от Баку (практически – город-спутник столицы), у самого синего моря. Этот город несколько высокопарно называли «Промышленным сердцем республики», понятно, что за отдел мне достался. В Сумгаите было около 20 заводов, из них треть – гиганты (во всяком случае, по тем временам и отраслевым меркам), так что было чем заниматься. В общем, постигал журналистику, о которой мечтал: робость начинающего проходила, я делал в любимом ремесле все новые шаги, стремился тверже встать на ноги, присматривался уже и к республиканским изданиям. Я тогда еще не знал понятия "американская мечта": “работай по-настоящему, и у тебя все будет в порядке”, но так, по сути, и выходило.
Я получал искреннее удовольствие от работы в газете, хотя она и нелегко давалась. Моя профессиональная карьера выглядела многообещающе, мне уже прочили в недалеком будущем пост заместителя редактора (что и состоялось). Даже квартиру однокомнатную (отдельная квартира, вожделенная мечта каждого советского человека!) “выделили” заботами редактора меньше чем через год работы.
Тяжелая, но необходимая оговорка: печальные и подлинно трагические события, связанные с названием города, в котором ярко и очень интересно проходила моя молодость, произошли почти через 15 лет после тех времен, о которых идет разговор, и почти через 10 лет после того, как я уехал оттуда в Москву. Я не был свидетелем тех страшных явлений, подробности случившегося знаю опосредовано, со слов других людей; я доверяю их горьким и тягостным впечатлениям, но все равно писать об этом не хочу, во всяком случае, здесь и сейчас. Твердо и абсолютно честно скажу одно: тогда этого ничто не предвещало. Да и разговор здесь о другом.
Так что вернусь к главной теме моего повествования. Разумеется, ни о каком ВГИКе я тогда, в начале 70-х, не думал, к кино относился как рядовой зритель. Ну, может, чуть более любознатель-
ный, чем среднестатистический потребитель, но я ко многому относился с повышенным любопытством, – характер такой, работа такая. Однако его величество случай уже поджидал за соседним углом.

Его величество Случай!

В наш город приезжал из Москвы по семейным обстоятельствам уже достаточно известный, несмотря на свои тогдашние молодые годы, советский кинодраматург, он когда-то работал в той же редакции и иногда заходил туда.
Познакомились мы так. Как-то вызвал шеф. Захожу, спиной ко мне за столом сидит невысокий, худощавый, рыжий человек…
– Вот, знакомься,– с трудом сдерживая многозначительный восторг, сказал редактор. – Это – знаменитый выходец из нашего коллектива… Он сидел на твоем месте, всегда выполнял задания редактора и не опаздывал на работу…
Глаза шефа были, как у еврейской бабушки, которая говорит внуку: "Будешь кушать кашу и слушаться старших – вырастешь такой же большой и умный как дядя Абрам…" Но у меня и правда кровь застучала: сидел на моем месте, с той же национальностью… стал знаменитым московским журналистом, потом киносценаристом… Значит, такое возможно?!
Мы довольно много общались и в этот, и в последующие его приезды. Мэтр был еще достаточно молод, ему было, наверное, не намного больше 30 (он всегда выглядел моложе своих лет, что скрашивало разницу между нами в возрасте и опыте), а его рассказы об удивительной жизни московского киношно-редакционного мира производили потрясающее впечатление на начинающего свой путь провинциального журналиста, будоражили кровь и воображение. Я не называю имени и фамилии этого, сегодня уже очень знаменитого, писателя и драматурга, поскольку не знаю, хочет ли он фигурировать в моих воспоминаниях.
…А жизнь катилась своим естественным чередом. Нас было трое друзей: я, Фима Абрамов, закончив ВГИК, он потом работал на Азербайджанской киностудии, в 90-е, будучи горским евреем, уехал с семьей в Израиль, недавно выпустил повесть, с интересом встреченную читателями, и Фархад Агамалиев, – очень горько сказать, не так давно до обидного рано ушедший от нас невероятно талантливый человек: успешный драматург, писатель-прозаик, дипломат… А еще – одаренный журналист, художник не без способностей, певец с хорошим голосом, работавший какое-то время на профессиональной эстраде, спортсмен, знавший заметные успехи на ринге, отменный кулинар… Вот уж, действительно, если человек талантлив, то он талантлив во всем. Немногих Б-г наделяет столь щедро, но и спрашивает с таких счастливчиков строго за предоставленные авансы.
Мы жили бедно, весело и азартно, как и должно быть в этом возрасте: читали запоем и спорили об искусстве до обид, волочились за местными красавицами, договариваясь, кому сегодня достанется ключ от моей "берлоги", зарплату пропивали в первые же два дня, а то и быстрее, тем более что любили, если удавалось, полакомиться фирменной азербайджанской кухней в "приличных местах" (разумеется, это было весьма недешево), а потом паслись, где и как могли. Молодость…
Друзья мои, еще не имевшие высшего образования, занимались тем, что за неплохую рабочую зарплату оформляли "наглядную агитацию" на каких-то сумгаитских заводах (была такая профессия "Ленина рисовать", старшее поколение должно помнить) и мечтали о другой жизни. И тут меня призвали в ряды Советской армии. Произошло это неожиданно и в довольно позднем для призыва возрасте, мне уже было лет 25. Как заведующего отделом городской газеты меня местное начальство долго не отпускало "в ряды", но что-то там не сложилось, и все-таки военкомат меня упек. Служил я год как имеющий высшее образование, но за этот год… оба моих вышеупомянутых друга умудрились поступить во ВГИК. Фима Абрамов на режиссерский (понятно, стационар), в мастерскую, которую набирали Игорь Таланкин и Георгий Данелия, – более чем звучные в советском кино имена, а Фархад на сценарный заочный, в мастерскую Юнаковского (за давностью лет, имя-отчество стерлось из памяти).
Возвращался я из армии в Азербайджан через Москву, зашел к Фимке во ВГИК повидаться. И он, после очередного глотка, несколько с высоты своего нового положения, категорически сказал: "Старик, ты должен учиться во ВГИКе! У заочников творческих ВУЗов сессия – два месяца. Два месяца в Москве за государственный счет! А какое кино здесь показывают!.. А какие девчонки на актерском факультете!.. Ты представляешь? В общем, Фархад тебе дома подробности расскажет, а я тебя летом жду здесь, на вступительных экзаменах. И ничего не говори…" Я и не говорил.
Молодость – очень хорошее дело, жалко только, что быстро проходит. В молодости все не страшно, все кажется достижимым, ничего не жаль… Ошибки? Только опыт, а не повод для огорчений… Вскоре мы с Фархадом написали для республиканского телевидения сценарий документального фильма о Сумгаите, он вышел, нашу работу хвалили. Сегодня я, разумеется, понимаю, что это было просто плохое кино. Но кто тогда об этом думал? Да и кто бы об этом думал на нашем месте? Три части (единица времени в кино – 8-10 минут), очень прилично для дебютантов! Поставленный сценарий! Более чем пристойный – не чета газетным – гонорар за фильм, на который просто грех не поехать в Москву сдавать вступительные экзамены во ВГИК… Тем более, что (опять судьба!) именно в тот год набирали, а это происходило лишь раз в пять лет, мастерскую документального сценария. Фархад (он уже заканчивал первый курс, представляете, какой авторитет!) сказал просто: "Нарежь свои очерки, плюс – наш сценарий, и для творческого конкурса на документальное отделение за глаза хватит. Не теряй времени!"

Как все начинается

ВГИК – это звонкое, как зов, слово завораживало. И учеба там была хрустальной мечтой не одного поколения. Но одно дело – мечты и восторги, другое – реальная практика. Как и все в этом удивительном мире, вступительные экзамены здесь тоже проходили не как у всех. И об этом стоит рассказать подробней. Итак, сперва – так называемый, творческий конкурс. Молодое (или не очень, сюда поступали годами) дарование, решившее разбить себе голову о невероятные, захватывающие дух вожделения, должно было прислать в приемную комиссию ВГИКа "творческие работы" – рассказы, очерки, эссе – у кого что было. Эти работы оценивались будущими руководителями мастерских – Мастерами, которым предстояло набирать своих студентов.
В тот год работы на творческий конкурс прислало около тысячи человек; некоторые из них были весьма многоопытны, так как пытались штурмовать заветные стены неоднократно. А, на сей раз, поступить должны были 15 счастливчиков: 8 – на игровое, то есть, художественное, отделение, и 7 – на документальное (напомню, набирали раз в 4-5 лет), куда прицелился и я. Так что – считайте сами.
Из этой почти тысячи отважившихся около двухсот потенциальных кинознаменитостей получили письма, уведомлявшие, что такой-то прошел творческий конкурс и "может прислать свои документы и заявление с просьбой о допуске к вступительным экзаменам". Как выяснилось впоследствии, это означало, что был еще и "конкурс документов" (с проверкой на их чистоту), да и как могло быть иначе в те времена в столь специфическом ВУЗе? За окном стояла еще не подозревавшая о своей скоротечности советская власть, и у нее были присущие только ей законы и нормы. В общем, из почти 200, вроде бы, осчастливленных, на экзамены в итоге пригласили лишь 90, остальных отсеяли еще "до всего" по причинам, ведомым лишь приемной комиссии. И только тогда все началось по настоящему: три тура творческих экзаменов, а потом, кто доплывет, три тура общеобразовательных. Мы думали, что хоть это будет как у всех, но оказалось, что тоже – не совсем так. Во всяком случае – у меня.

В Москву! В Москву!

…Вокруг лежала, дышала, разливалась вдохновляюще-прекрасная летняя Москва, столица нашей необъятной родины. Все в ней было замечательно, все звало слиться с ней как можно крепче: и жившие там умные, правильные люди, наверное, готовые поделиться со мной знаниями и умениями, и редакции центральных изданий, где, не скрою, грезил когда-нибудь работать, и знаменитые театры, и модные выставки, и многообещающие афиши на стендах, и парки, бульвары, пруды с "говорящими" названиями, словно шагнувшие с книжных страниц, и просто архитектура, узнаваемая по фильмам… А еще – девушки-красавицы, известные злачные места, но особенно – рестораны в Домах творчества, в первую очередь, конечно, в Доме журналистов, куда у меня был официальный доступ (на зависть сверстникам и даже знакомым постарше), поскольку я уже был членом Союза журналистов СССР, тоже – едва ли не самым молодым в своей республике.
Там, в этом знаменитом Домжуре, был тогда уникальный пивной подвал. Вел туда неярко освещенный подземный коридор, стены которого были расписаны известными карикатуристами. И там, в невероятно демократичной обстановке собиралась пишущая и снимающая братия столицы, где я, совсем еще молодой и по возрасту, и по стажу, мог оказаться рядом за столиком (места были только стоячие: так больше входило и в помещение и в каждого из присутствующих) с самыми известными корифеями нашего ремесла. Все вокруг гудело, все что-то друг другу рассказывали и доказывали, а этим людям всегда было, что сказать под пару кружек свежего пива и копеечные, потрясающе вкусные "фирменные" бутерброды или, в просторечье, "фирма" – черный хлеб с килькой в томате, посыпанный мелконарезанным зеленым луком, – их брали дюжинами, а то и подносами. Кто пробовал – не забудет!
Подвала этого, увы, давно уже нет. Его закрыли еще при советской власти, видимо, испугавшись создававшегося там, за столиками, информационного пространства: журналисты много ездили по огромной стране, а кто-то – и по миру, делились впечатлениями и из всего этого, если уметь, уже можно было делать какие-то выводы. Вместо любимого пивного подвала наверху открыли унылый и очень дорогой коктейль-бар, куда мало кто приходил…
Но вернусь в 70-е, в свой приезд на вступительные экзамены во ВГИК. Мое самое удивительное тогда ощущение, вероятно, хорошо знакомое многим провинциалам: Москва, такая знакомая по телеэкрану была здесь, рядом (москвичам не понять!), – не в кино, не в рассказах, не на несколько часов проездом, а вот, прямо тут, реально и вещественно, можно рукой потрогать. Неужели я буду с полным правом пользоваться всем этим, и это станет обыденной, нормальной жизнью?
Впрочем, запоминалось разное. К примеру, осталась в памяти и такая своеобразная, сегодня трудно представимая деталь. Наш институт и его общежитие, куда селили абитуриентов, находились недалеко от ВДНХ. От метро к воротам знаменитой выставки вела широченная аллея, вдоль обеих сторон которой тянулись два длиннющих ряда "автопоилок" – автоматов с газированной водой: с сиропом – 3 копейки, без сиропа – копейка. Дешево и сердито, очень освежает, особенно с похмелья. Так вот, каждое утро туда приезжал служитель с большой тележкой, на которой лежали впечатляющих размеров пакеты: там были стаканы! Самые обычные, но вошедшие позже в фольклор, граненые стаканы емкостью по 250 граммов. Но это – как посмотреть: для кого – обычные, а для кого – предмет первой необходимости…
Вспомнился здесь к месту анекдот уже времен горбачевско-лигачевской "борьбы с пьянством: "Что такое национальное по форме, социалистическое по содержанию? Граненый стакан с газированной водой!" Дополнительный смеховой эффект придавало то, что формулировкой "национальное по форме, социалистическое по содержанию" официально определялось советское искусство, о чем, боюсь, сейчас уже мало кто помнит.
Служитель в те времена ежедневно расставлял в автоматах новенькие граненые стаканы, поскольку поставленные накануне за ночь разбирали страждущие советские люди. В общем, вокруг была масса интересного…
Сдавал я экзамены легко и весело: молодость, за плечами недавний, пусть провинциальный, но, все-таки, университетский гуманитарный факультет, то есть – готовиться особенно не надо. Кино не было для меня мечтой, без которой жизнь – не жизнь… То есть, возвращение, как иронично говорила мама, боготворившая мою местную журналистику в Азербайджане и недолюбливавшая мой московско-киношный вывих, "обратно в мальчики-студенты", происходило весьма приятно. Подумаешь: не догоню, так хоть согреюсь… Не поступлю, так погуляю в свое удовольствие. И развеюсь после армии, и будет, что вспомнить. "Провалюсь?" – так это ж такой ВУЗ, где чуть ли не все проваливаются, тем более – с первого раза; не стыдно. Этакий своеобразный отпуск после года "в сапогах": опять-таки – июльская Москва, общежитие – пожалуйста, девушки прекрасны, пиво на ВДНХ – свежайшее (ближайшая, и любимая всеми поколениями вгиковцев пивная почему-то называлась в просторечье "Парламентом", наверное, ввиду умности разговоров за столиками), а вечером в общаге и что покрепче. И опять – разговоры, разговоры… Хотя, честно говоря, уже хотелось победы; а почему бы и нет? Не боги горшки обжигают…
Первый экзамен, самый главный, по которому мастера и определяли способности будущего драматурга – литературный этюд. То есть, за 6 часов надо написать литературное произведение на объявленную тему. Отсеялась примерно половина, две пятерки на весь поток, одна из них у меня. Красиво! Помогли друзья, прошедшие год назад через это же горнило. Значит так, объясняли они накануне экзамена: гениальность будешь показывать потом, сейчас твоя задача – поступить. Поэтому: 1) никакой прозы, – таким умникам советуют идти в литературный институт, попытайся написать драматургию; 2) максимум 5 страниц, а лучше – еще короче, больше в эту жару все равно никто читать не будет… Сказано – сделано! Пошли дальше. Второй экзамен – рецензия. Показывают кино, естественно, совершенно новое, 10 минут на перекур и – в аудиторию. 4 часа и – сдавайте работы. У меня тройка. Обидно и непонятно. Причину своего раздражения экзаменаторы объяснили мне на следующем экзамене – на собеседовании, где они давали окончательную оценку твоей нужности. Дело оказалось вот в чем. Нам показали впоследствии ставший всенародно известным фильм "Премия". Не сомневаюсь, что взрослый читатель, заставший советские времена, его видел. Но если кто-то не знает, или забыл за давностью лет сюжет этого фильма, скажу, что речь там идет о строительной бригаде, которая "отказывается от премии", поскольку считает, что из-за беспорядков на стройке и рабочие, и государство теряют значительно больше денег, чем предназначалось от той же премии. Примерно так. Вся эта коллизия разбирается на заседании парткома стройтреста (слова-то какие! Как вспомнишь, так вздрогнешь!). Кстати, пьеса по этому сюжету, вскоре также поставленная, и не где-нибудь, а во МХАТе, так и называлась "Заседание парткома". Мы, понятно, не знали, что этому фильму придадут государственное значение, и он будет положительно упомянут в докладе Брежнева на очередном съезде КПСС. Это был уникальный случай, тем более что сценарист носил фамилию Гельман и за псевдонимом не прятался. Но я, пропадавший сутками на стройках, приятельствовавший с бригадирами-орденоносцами и пивший водку с начальниками монтажных управлений (а это, надо вам сказать, был особый народ), знавший немало хитростей про такие дела, написал "с ученым видом знатока", что таких строек и таких бригад не бывает… Тем более, что их, действительно, не было – на стройках дрались за каждый рубль, отчаянно воровали и приписывали, но – героически пахали при этом сутками… во имя тех же премий. Однако киношная "Премия" была вершиной соцреализма – это, когда художественное произведение не про то, как есть, а про то, как должно быть. Хотя в деталях фильм был подкупающе правдив. Все это я и попытался изложить, в разумных формах, конечно. И был уверен, что экзаменаторы оценят, насколько же я лучше знаю материал, чем неизвестные мне тогда авторы сценария. Потом было вдвойне стыдно, когда узнал, что Гельман начинал как инженер-строитель и очень хорошо ориентировался в подобных сюжетах. Гораздо лучше меня, понимая, чего он от этой действительности хочет.
"Ну, что же вы так, – с укоризной сказали мне на собеседовании. – Вы же идете учиться искусству, а пишете – о стройке. А как у вас с общеобразовательными? Потянете? " Судя по этим откровенно заботливым, неравнодушным, как мне слышалось (а может, казалось), словам и по "пятерке" за собеседование, я понял, что будущим мастерам я, кажется, приглянулся. Да и что за проблема – общеобразовательные предметы – литература и русский язык письменно и устно, да история СССР… Тоже мне, сложности. Но опять оказалось, что не все так просто. Ну, сочинение, – дело понятное и привычное, результат – тоже: пятерка. Меня и тут друзья наставляли: не пиши длинно, 2-3 страницы с твоим опытом хватит на раскрытие темы; зато останется время, чтобы дважды, а лучше – трижды проверить все запятые и падежные окончания. Все так и оказалось. А конкурс уже съежился меньше чем до двух человек на место. Вперед! Литература устно. Захожу, беру билет. Рядом сидит, готовится красавица-абитуриентка, пишет рассказы, была ассистенткой у Чухрая (от одних имен голова идет кругом). "Тема и идея в "Поднятой целине", шепчет она. Начинаю объяснять, чувствую – не понимает. "А ты роман читала?" – шепчу ей в ответ. "Кино видела…" Ну, понятно… Во ВГИКе, на вступительных, подсказок не боялись, кто же будет при таком конкурсе поддерживать конкурента?. Но мне было не жалко, да и девушка – действительно очень красива. Я попытался ей что-то написать, но быстро понял, что она не помнит даже фамилий героев, и спасти ее не удастся.
Мой билет меня особо не волновал – "Горе от ума": Фамусов-Чацкий, Скалозуб-Молчалин… Ну, несколько слов об эпохе, о "лишнем человеке" для антуража, – проскочим. Что ж я, содержание не расскажу? Да я одних цитат знаю столько…. Но я плохо представлял себе, с каким ВУЗом имею дело. Доцент Бахмутский, как я потом убедился в годы учебы, человек и преподаватель более чем непростой (впрочем, простых я во ВГИКе почти не встречал), прочел в моем билете вопрос и ударил сходу. "А почему "комедия"? – быстро спросил он, не дав мне открыть рот. – Это что, смешно?"
Ага, понял я, значит, с пересказом сюжета не прокатит, надо что-то иное. А что? Ну-ну…
"Нет, конечно, – ответил я и, переведя дыхание от неожиданности, почувствовал, что, кажется, могу нащупать нужную тропку в топкой и вязкой трясине под ногами, а потому – осмелев, и даже чуть обнаглев, добавил: "Все это было бы смешно, когда бы не было…" Бахмутский удовлетворенно-благосклонно кивнув, перебил меня: "Тогда почему, все-таки, "комедия"?"
В такой завуалированной похвале я почувствовал симпатию и поддержку, но это ничего не решало. Не знаю, понял ли Бахмутский, но, приведя к месту цитату, я заманивал его к повторению вопроса (мол, на поверхностной эрудиции не выедешь, ты знания покажи), а значит, выигрывал несколько секунд. И не ошибся, вопрос прозвучал еще раз и я получил эти секундочки, которых хватило, чтобы подцепить из памяти и почти докрутить мысль. И я рискнул (была – не была): "Это – комедия, потому что произведение соответствует триединству Буало, которое по жанру определяет комедию при соблюдении единства места, времени и образа действия. В то же время…" Увидев, что я разгоняюсь для дальнейшей демонстрации знаний, Бахмутский сделал предупреждающий знак рукой и царственно вынес приговор: "Достаточно. Все понятно. Отлично!" Уходя, я краем глаза заметил, как смиренно идет в пасть крокодила моя несчастная красавица-соседка, которой, наверное, ВГИК был нужен гораздо больше, чем мне. Смотреть на это было невозможно, но что делать? В джунглях каждый погибает в одиночку.
Через несколько минут Бахмутский вышел курить, и мы с ним "под сигарету" обменялись несколькими фразами о российском человеке времен Грибоедова, дворянской интеллигенции, Чацком, Репетилове… И я понял, что разговор здесь пойдет уже на другом уровне.
И тут, дня за два до последнего экзамена (напомню, это важно – "История СССР"), мне общие знакомые пересказали любопытный разговор. Обо мне. Тот самый кинодраматург, с которым я встречался в Сумгаите, встретив Фархада, приехавшего на сессию за первый курс, поинтересовался, как я сдаю. Тот ответил, что весьма прилично, остался последний экзамен – история. "Кто принимает?" – спросил тот. "Доцент К." – ответил Фархад. "Это плохо. Не повезло Марику. Доцент К. его не пропустит, – уверенно сказал кинодраматург. – Пойми, и так по всему институту идет разговор, что какой-то провинциальный еврей рвется на сценарный. А К. входит в руководство политико-воспитательной части института. Марика он просто не может пропустить. Обязательно завалит". "Ну, это мы посмотрим", – упрямо сказал Фархад, не любивший, чтобы кто-то пытался его переспорить. "Ты не знаешь доцента К.", – еще уверенней сказал кинодраматург. "А ты плохо знаешь Марика!" – Фархад, как я понял, просто закусил удила. Короче, они поспорили на бутылку коньяка. На меня! Как на лошадь! Я, конечно, был в курсе пересудов, что, мол, на сценарный и режиссерский евреев не допускают… Но, чтоб настолько? Ну, подумал я, услышав все это, дела. Надо соответствовать. Но как? Понятно, что абитуриент перед вузовским экзаменатором, который сознательно хочет его завалить, все равно, что кролик перед удавом. Мы все учились понемногу, знаем. Где же выход? И я понял, что мой единственный шанс – поменяться с экзаменатором ролями, чтобы я стал удавом, а он – кроликом. Тем более, что я понимаю, на что иду, а он не знает, с кем имеет дело. Фактор внезапности на моей стороне.
Экзамен назывался, напомню, "История СССР". И первым делом я выяснил, изучают ли во ВГИКе "Историю СССР"? Нет, объяснили мне, здесь, как во всех советских вузах, только историю партии, философию… "А приглашают ли для приема вступительных экзаменов школьных преподавателей истории СССР?" Нет, сказали, принимают только свои, ВГИКовские. Оп-па, подумал я: значит передо мной сидит человек, который закончил истфак лет двадцать или больше назад и с тех пор гражданскую историю СССР не открывал. А я закончил истфак с пятеркой по истории СССР пять лет назад. Так что он может со мной сделать? Тем более – бутылка коньяка на кону…
В общем, беру билет: "Татаро-монгольское иго на Руси". И начинаю подробно и медленно, цитируя наизусть классиков марксизма, смаковать генезис родоплеменных образований у монголов; то есть, рассказываю о вещах, происходивших лет за 300-400 до самого ига. Представляете картинку?! Довольно толстый и не очень молодой человек, весьма начальственного положения, в июльскую московскую жару, обливаясь потом (кондиционеров, напомню, еще не было), сидит и слушает какого-то сумасшедшего молодого еврея, который, кажется, собирается хронологически рассказывать ему все эти 500 лет жизни монгольских племен год за годом. А что делать? Он что, запретит мне цитировать классиков марксизма? Ну-ну… Я сам по диплому преподаватель истории, и хорошо знаю, что студента можно перебить только фразой "Достаточно. Отлично". Не хочешь? Слушай дальше. Говорю я по теме, не придерешься. Да и ассистент рядом, а ВГИК институт вольнолюбивый, и кто знает, куда потом этот еврей пойдет. И тут К., показав определенную эрудицию, делает сильный ход, перебивая меня вопросом: "Когда кончилось на Руси татаро-монгольское иго?" Это – вопрос на засыпку в прямом смысле слова, с таким же успехом можно дать человеку сзади обухом по голове или подставить ему подножку на краю пропасти. Дело в том, что большинству, конечно, было известно о знаменитой "Куликовской битве", то есть, победе князя Дмитрия Донского над ханом (на самом деле – темником, то есть начальником тумена – 10-тысячного отряда воинов) Мамаем. Некоторые даже помнили, что это "Мамаево побоище" произошло в 1380 году. И вот тут-то неучей и ловили. Потому, что только единицы, кроме профессионалов, разумеется, знали, что (в школьных советских учебниках это не акцентировалось) через два года после "побоища" хан Тохтамыш сжег Москву и восстановил выплату орде дани. Это "безобразие" продолжалось еще почти 100 лет до 1480г., когда Иван III встретился, не вступая в битву, с ханом Ахмадом и произошло так называемое "Стояние на реке Угре". И именно этой датой официально оканчивается на Руси татаро-монгольское иго. Такие подробности знают даже далеко не все студенты-историки, потом я пару раз проверял из любопытства. Все это я медленно, с расстановкой, не отказывая себе в деталях, стал излагать доценту К. Наконец, тот, глядя на меня (как мне показалось с ненавистью, а может я это придумал от волнения?), спросил: "Что вы заканчивали?" И я, со всей возможной кротостью и честностью, скромно ответил "исторический факультет". Не глядя на меня, сидящего перед ним, он наклонился к ассистентке. "Ставлю пять. Следующий…"
Вечером кинодраматург принес бутылку хорошего коньяка. Все, я – студент ВГИКа. По набранным баллам мы с Сережей Дьяченко, будущим толковым сценаристом, делим первые два места: 28 из 30! Правда, Сережа оказывается на полкорпуса впереди, поскольку закончил мединститут со средним баллом диплома "5", а у меня за университет "4,5". Ну и ладно…
Но, выясняется, что даже такие внушительные результаты – не гарантия. В этом институте и зачисление происходило "не как у людей". Списки получивших проходной балл (представляете?) не вывешивались, чтобы никто из ВГИКовского начальства не нес никакой ответственности, а абитуриент, наоборот, ни на что не мог сослаться. Просто, все, не получившие на экзаменах двоек, приглашались на ритуал зачисления. В назначенный день и час они толпились у кабинета ректора. Вызывали по одному, в порядке набранных баллов, в принципе, могли кого-то пропустить, и пригласить следующего с меньшими результатами, такие факты имели место. Доказать ничего было нельзя. Здесь вам не "математика письменно" и даже – не сочинение. Творческий вуз! Мастера так считают, – и все. Они – Жрецы Храма Высокого Искусства и ничего никому объяснять не должны.
Но меня пригласили в соответствии со списком, высокий синклит во главе с ректором благодушно поздравил, даже, кажется, кто-то сказал, что, вот, мол, хорошо, что приходят (особенно в документалистику) опытные журналисты, знающие жизнь… Вышел, закурил, и почувствовал, что действительно, а не только в книжках, бывают ситуации и минуты, когда "земля плывет под ногами", а я просто не могу прийти в себя.
Опомнился, когда через час получил студенческий билет ВГИКа и познакомился со своим Мастером – доцентом Александром Георгиевичем Никифоровым, который и набирал нашу мастерскую будущих сценаристов документального кино. Александр Георгиевич сказал: "Ну, вы даете…" Я понял, что он имеет в виду вступительные экзамены. Было приятно, но… До меня начинало доходить, что впереди – пять лет учебы новой профессии! Контрольные, зачеты, экзамены… В общем, все с начала. Голова шла кругом…
Уже дома, в Баку, старший товарищ по цеху, прекрасный журналист, надо сказать (ныне проживает в израильском городе Холоне), спросил меня: "А зачем тебе все это было нужно?" Я долго мялся, не зная, что ответить. Ведь, действительно, зачем? И, наконец, выдавил из себя: "Ну…. интересно". "Это – не главное", – уверенно припечатал мой собеседник. "А что же главное?" – робко спросил я. "Гонорар!" – еще более уверенно отрезал тот. Легко жить, когда точно знаешь ответы на все вопросы. Увы, не всем дано…

Иностранцы…

Во ВГИКе, как и в очень многих советских вузах, учились иностранцы, посланцы дружественных стран или социально-политически близких (идеологически правильных!) общественных сред. Заочники, понятно, с ними общались мало. Но случалось по-всякому. Мне запомнились три лица, не просто из разных стран, но и с разных континентов, оставившие очень разные впечатления.

Латинская Америка

К огромному огорчению я не помню имени этого неординарного парня, но точно помню, что он был из Южной Америки. Жаль, что запомнилось немногое, потому что сильно хочется его здесь упомянуть. Это был очень живой человек, находящийся, словно ртуть, в постоянном движении, как будто он все время немного пританцовывал. Он был небольшого роста, внешне хрупкий, с каким-то взглядом, похожим на детский, очень внимательным и очень доброжелательным, будто выражавшим постоянное предупредительное желание помочь собеседнику. Хотя я, в то же время, всегда чувствовал, что где-то в глубине его черных лучистых глаз таится какая-то тайна, печаль, которой он ни с кем не делится. Несмотря на явно малобъемное телосложение, он, казалось, заполнял собой все пространство, в котором находился. Он был с режиссерского факультета. По-русски говорил с небольшим веселым акцентом. Не раз слышал от него: "Давай праздник устроим!" Присутствие этого человека (возраст которого трудно угадывался) всегда привносило ощущение легкости и веселья, привычно схожее с хрестоматийными представлениями о его родине, он был как бы воплощением книжно-киношного вечного карнавала. А потом я узнал, что этот парень всю юность провел в настоящем подполье, был схвачен, сидел в жуткой тюрьме, и вся спина у него в страшных широких шрамах от ударов саблей плашмя – фирменной порки латиноамериканских полицейских горилл. Вот вам “форма и содержание” – все как учили.

Мати Гешонек. ГДР

Сегодня уже давно нет страны, в которой отец Мати, Эрвин Гешонек, был невероятно популярным артистом, любимым и народом, и начальством, и, как рассказывают, очень многими женщинами. Хорошо знали его "нордический" профиль и у нас, по фильмам, в которых он снимался.
Мати учился в режиссерской мастерской Георгия Данелия вместе с уже упомянутым здесь Фимой Абрамовым, так что мы немало времени провели в одной компании. Мати был человеком веселым, компанейским, говорил по-русски практически без акцента, любил петь песни Окуджавы под гитару. Еще он позволял себе передразнивать с утрированным немецким акцентом выговор русских слов "вражескими офицерами" из старых советских фильмов про войну, типа "Партизанен? Расстреляйт!" Наверное, здесь было над чем смеяться, но, честно говоря, разделять это его ерничество мне не хотелось. Да и вообще, несмотря на близость отца, Эрвина Гешонека, к руководящим кругам ГДР, Мати очень иронично относился к советско-коммунистическим реалиям того времени.
Насколько я знаю, Мати стал серьезным и успешным режиссером в Западной – тогда – Германии (а почему бы, и нет?), работал и как сценарист. На его счету целый ряд успешных фильмов.

Усама. Сирия

Усама приехал из Сирии, учился на операторском факультете, мы несколько раз пересекались в кинозалах, в буфете. Отношения были не то, чтобы близко-товарищескими, но вполне доброжелательными. Как-то пришел Фимка в мою комнату и говорит: "У Усамы день рождения. Пойдем?" Я, вообще-то, человек легкий, люблю дружеские застолья и сейчас, а в те годы – тем более. Но тут я подумал и отказался: "Нет, пожалуй, не пойду…" А на Фимкино "Ты чего, старик?", ответил, чуть подумав, чтобы прозвучало точнее: "Усама – нормальный парень, между нами нет и не было ничего плохого. Но… После 200 грамм разговор может повернуться по-разному. Мы – люди разных миров, у меня своя правда по вопросу об отношениях Сирии и Израиля, у него, наверное, своя. Зачем?" Напомню, за окном стоял конец 70-х. Фимка попытался что-то возразить, типа, "Да, ладно…", но понял, что я – всерьез. Кажется, он тоже тогда не пошел, и мы нашли, чем себя занять в другом месте.
…Через много лет мне сказали, что Усама погиб во время налета израильской авиации, снимая наши пикирующие самолеты из воронки. И я подумал, что правильно тогда поступил.
Если информация о его гибели верна, то мне искренне жаль Усаму, и я с уважением думаю о том, как он выполнял свой профессиональный долг. Но… Моя правда была тогда, когда я узнал о случившемся и, тем более, осталась сейчас с израильским летчиком, защищающим свою страну и ее людей от ужасов террора, приходящего с враждебных нам территорий, откуда несут смерть в еврейские дома наши злейшие враги. На войне, как на войне. У Усамы, думаю, была другая правда. И этим правдам еще не дано объединиться. Хотя, если я доживу до дней, когда между нашими странами наступит мир, мне бы хотелось прийти на могилу Усамы и молча там постоять. Впрочем, лучше бы печальная информация не подтвердилась, и Усама был жив. Вот тогда я бы с удовольствием отметил с ним заключение мира между нашими странами доброй рюмкой в Дамаске или Тель-Авиве, вспоминая вгиковскую молодость.

Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива

Объявления: