​
​​


Михаил Гольд

ПОСЛЕДНИЙ ГАЛС
 
Нашим родителям, прошедшим трудными
дорогами там и пережившим абсорбцию здесь

Какая в Израиле осень? Два месяца жарко, восемь — очень жарко, остальное — дожди. Осенний день начался обычно. Со скандала между дочерью и зятем. Ругаются регулярно, будто по графику. Утром и вечером. Когда без работы, прихватывают день. Без работы бывают часто. Сегодня – с утра пораньше.
7.00. Подъём. Соответственно возрасту зарядка, холодный душ.
8.00. Завтрак. Еда традиционна. Либо яичница с колбасой, ветчиной, можно — пастрамой, или масло, сыр, хлеб. Чай обязателен. К кофе, как и к кашруту, Давид Львович Герцог так и не привык за всю длинную, богатую событиями жизнь. К израильскому чаю душа тоже не лежит, хотя он сейчас такой во всём мире. Что за напиток, когда сидишь дурак-дураком и полощешь в кипятке бумажный пакетик? Давид Львович покупает настоящий чай в коробках. На «Блошином рынке» в Яффо приобрёл медный заварной чайник и колдует, как привык с незапамятных времён. Однажды зять иронично поинтересовался алхимией тестя. Мол, время зря теряете, дорогой товарищ, – цивилизация, прогресс и иже с ними давно ушли вперёд. Герцог налил ему четверть чашки. Тот смело хватанул порцию.
– Как вы это пьёте?! Ужас! Чифирь! Зэковский напиток!
– Чай «Адвокат», рецепт ещё парусного флота. Сюда бы ещё рому хорошо…
Зять тут же произнёс речь: длинную, непонятную, не нужную. По поводу еды, наслаждения, пользы и ещё чего-то. Давид Львович не слушал. Такая речь и подобные ей — выражение сути «самца дочери», как про себя называет Герцог зятя, его патология. Страдает поносом мысли и недержанием слов. Зятю всё равно, о чём извергаться, и слушают ли его. Главное — говорить, слышать свой голос, излагать собственное мнение, возражая хотя бы диктору в телевизоре. Образования у зятя нет. Достойной специальности — тоже. У Давида Львовича давно сложилось мнение, что дочкин муж всю жизнь разыгрывает известный только ему самому спектакль. Кого-то изображает при полном отсутствии способностей к лицедейству. Старый капитан давно к этому привык, не обращает внимания. Нет, не любит Герцог своего зятя.
Сегодня, судя по позе – самец лежит носом к спинке дивана в салоне, – поле боя осталось за дочерью. Однако родная кровь продолжает бурлить и пениться, несмотря на чистую победу.
– Папа, мы опять без денег. Ума не приложу, как платить машканту.
– Очередной форс-мажор? Майя, деньги надо уметь и любить зарабатывать.
– Делать!
– Если хочешь, и делать тоже. Ни ты, ни твой супруг этого сделать не в состоянии. К трудоголикам вы не относитесь.
 Супруг электрически дёрнулся на диване. С момента приезда в Израиль зять обнаружил себя крупным предпринимателем. Просто акулой бизнеса, китом коммерции, можно сказать. Занимался страховым бизнесом, торговлей недвижимостью. Каждый раз, когда лопалось очередное «потрясающее начинание», муж дочери что-то упускал, был где-то рядом, куда-то не успевал. И во всём виноват арабский менталитет, хотя работал он в русскоязычной среде. Проекты стоили семейного автомобиля, отобранного за долги по «сумасшедшим прибылям». Когда зять начал продавать отдых то ли на Сандвичевых, то ли на Свинячьих островах, — он точно не знал, на каких, — его побил новый репатриант, который оказался мастером спорта по боксу. Бил сильно, больно, профессионально. Теперь, слушая вздохи с дивана, Давид Львович понял, что чета Петровых стоит на краю бездны очередного миллиардного начинания.
– Папа, нужны деньги.
– Нет.
– У тебя же есть!
– Да.
– Папа, нам закроют банковское обслуживание, выселят из квартиры, будет нечего есть. Я буду вынуждена заняться проституцией!
Давид Львович отодвинул стакан, достал сигареты. В день разрешает себе не более четырёх. За этим строго следит. Подумал, что дочь прозевал в своё время. С его профессией – такое не мудрено. Выросло, что выросло. Вздохнул.
– Попробуй. Вообще-то к сорока годам поздно приобретать ходовую квалификацию. Правда, в любом возрасте и в любом деле можно добиться высот, относясь к нему с душой. Пугать меня не надо. Ты своего Николая стращай. Он с тобой спит. Возможно, пойдёт работать где-нибудь. Из квартиры никто не выселит. Я тоже брал машканту. Регулярно делаю платежи. Часть её принадлежит мне. Напомни, сколько ты у меня занимала? Всех, кому должна, прощаешь?
– Папа, ради внука!
– Как раз ради него и не дам. Всё, что имею – ему. Парню надо с чем-то вступать в жизнь. Долгие разговоры о том, как хорошо быть генералом, а ещё лучше миллионером, согласись, очень слабая поддержка молодому человеку, стоящему в начале долгой и неизвестной дороги.
– Ты же видишь, что он собой представляет!
– Нет. Ты так торопилась, чтобы я не разглядел твоего избранника, даже не дождалась моего возвращения из рейса. Папа невесты был поставлен в известность радиограммой на судно.
9.17. Герцог на автобусной остановке. Едет в Бат-Ям. Там, на набережной проводит три часа наедине с морем, опираясь на бетонный парапет, словно на планшир фальшборта крыла мостика. Не может без него. Вся жизнь прошла в море. Это не любовь. За годы оно стало частицей его самого. Моряки шутят, что в Англии – владычице морей, – человек, проплававший три года, считается психически ненормальным и не может свидетельствовать ни в каком суде, кроме морского. А если отдано пятьдесят полновесных лет?
Если Давид Львович, несмотря на самочувствие, погоду и прочие неприятности, не пообщается с морем, не определит силу ветра и волнение, не оценит мастерство капитанов рыбацких катерков, снующих у яффского порта, то чувствует себя неуютно и тревожно. Пропадал сон. Ночами вскакивал, подходил к окну, стоял, курил… 
Сегодня общение прервали. К Герцогу подошёл человек лет на десять моложе.
– Здравствуйте! Давно я вас не видел, – с необъяснимой радостью приветствовал он старого моряка. 
– Взаимно, – улыбнулся Давид Львович. – Я вас вообще никогда не видел.
 Господина в бейсболке с нагловатой надписью, утверждающей, что её владелец — сексуальный гигант, мало волнует, знаком Герцог с ним или как. Главное: на данный момент Давид Львович ему очень симпатичен. Как известно, и с телеграфным столбом есть о чём поговорить, если он тебя уважает.
– Ну, как вам это? – спросил общительный гражданин.
– А вам? – вопросом ответил Герцог.
– Вы бывали в Харькове?
В столь славном городе Герцог не бывал, чем обрадовал своего визави.
– Какая у меня была квартира! Тут, таки да, нету. Их было всего две на тот Харьков и с областью. У меня и у первого секретаря обкома. Завидовали все! Все завидовали! И я продал её за большие деньги, такие деньги!..
– Настоящие? – не выдержал Герцог.
– Шо значит настоящие? За их я тут купил квартиру...  две. Платил наличными. Ай, это была квартира! Сказка, красавица. Две комнаты, балкон, газ иногда, горячая вода, могли дать и холодную. По праздникам. Восьмой этаж. Лифт не работал.
 – Дворец, – согласился старый моряк.
– А шо бы вы себе думали? Шоб я так жил, как да! Знаете, почему я её получил? В том Харькове я был больше чем врач. Я – миды фельшер! Ветеринарный. Вы знаете, шо такое Салтовка? Только я всем лечил триппер,  геморрой, экзему. Я ставил клистир самому товарищу Марченко!
– Кто такой товарищ Марченко? – Давид Львович надеялся, что сие и есть первый секретарь обкома, чем встреча и закончится.
– Очень большой человек.
Далее старый моряк узнал, что фельдшер пожил тут с дочерью, потом с сыном. Дети, по обыкновению, оказались сволочами. Сейчас на схируте в Бат-Яме с одним «алтер какером». Тоже «азохинвей», кстати. На днях, а то и раньше фельдшер собирается оставить Израиль ради Москвы.
– Вы бывали в Москве?
– Приходилось.
– Ну и как?
– Что?
– Москва.
– Стоит.
– Вот! Там у меня сын. Большой человек. На НТВ... Вы знаете НТВ?
– Слышал.
– Он у них главный по нефти.
 Давид Львович хотел поинтересоваться, каким концом телекомпания добывает нефть, но воздержался.
– Я сыну оставил квартиру в Москве... И машину.
– Стиральную?
Вопрос не был услышан или его просто игнорировали.
– Вы были в Феодосии?
– Был.
Также Герцог был во всех местах скопления народа в курортный сезон в Азово-Черноморском бассейне. Наконец нашёлся ещё один город, который он не посещал — Кисловодск.
– Там у меня брат большой человек — начальник милиции.
Очевидно, во всех перечисленных городах большой брат «больше чем врача» тоже руководил милициями, но в Кисловодске особенно.
11.40. Возвращение домой.
Зять по-прежнему лежит на диване в позе, выражающей презрение ко всем. Дверь в спальню плотно закрыта. Давид Львович сделал вывод – утреннее выяснение отношений имело продолжение, и ещё не вечер. Вздохнул, принялся разогревать себе обед.
Он мог спокойно купить себе маленькую квартирку где-нибудь на Севере или Юге у моря. Хотелось помочь ребёнку. Помог...
Хлопнула дверь, появилась дочь.
– Папа, ты был в Канаде?
– Был.
– Ну и как там?
– Что тебя интересует? Работа портовых служб? Чёткая. Навигационная обстановка сложная.
– Меня интересует жизнь.
– Про жизнь не ко мне. Я что-то мог понять за трое суток стоянки? Конечно, жили они тогда на… надцать уровней выше, чем в Союзе. И жили по-разному. Как здесь, и во всём мире.
– Помнишь наших приятелей Шустеров? В Кирьят-Шарете купили квартиру.
– Чисто визуально. Представлен не был.
– Уехали в Канаду. Очень хорошо устроились.
– И?
– Ну, не знаю... Может, нам туда перебраться?
– Переехать в Канаду на содержание Шустеров? Будем их ставить в известность или осчастливим экспромтом?
– При чём тут Шустеры?! – резко оборвала дочь. – Они там не одни.
– Тоже верно. Нельзя рассчитывать на каких-то Шустеров. Ехать ко всем канадцам. Так надёжней.
– Ты заметил, что с тобой последнее время нельзя разговаривать?
– Кто же это за собой замечает? Как раз наоборот. Помнится: сам Шустер – программист из неплохих. Работал по двенадцать, пятнадцать часов в сутки. После ещё мотался по приватным клиентам. Его жена тоже ишачила. Кажется, стоматолог? Что вы предложите той Канаде ради собственного благополучия?
– Не одни же программисты там нужны.
– Рабочие специальности, естественно, тоже требуются. Потянем?
Майя фыркнула, резко повернулась. Дверь в спальню опять хлопнула. Она негодовала на Горбачёва, приведшего к распаду такого хорошего Союза, где можно было сонно играть деткам утренники в детских садиках. На Сохнут, не объяснивший, что в Израиле музыканты её уровня и профиля успешно поливают кактусы в пустыне Негев. На себя, вышедшую замуж за невесть что. На Канаду, любящую трудолюбивых программистов, и на отца, не желающего ни понять, ни помочь.
Вымыв посуду, Давид Львович ушёл к себе в комнату, плотно прикрыл дверь. К старости стал уважать адмиральский час. С годами он становится длиннее. Прилёг на диван. По выработанному десятилетиями рефлексу, бросил цепкий взгляд в угол стены, где на переборке каюты висит репитер гирокомпаса. На стене висят фотографии.
Когда купили квартиру, и дедушке отвели комнату, Давид Львович занялся устройством уюта в ней. С мебелью было никаких проблем не случилось. Решил прикупить картин. Хотелось тихих, спокойных пейзажей, бытовых зарисовок, и что-нибудь из сельской жизни. В изобразительном искусстве старый моряк разбирается на уровне «нравится — не нравится». Однако по ценам в галереях определился быстро. Подлинники очень дорогие. Типографские, даже хорошего качества копии украсить «каюту» не могли. Пришлось публиковать свой архив. Герцог достал из чемодана фотографии, купил рамок – получилось ничего себе. Суда, на которых плавал. От парусно-моторной шхуны до современного контейнеровоза. Люди, с которыми сталкивала жизнь; места, где пришлось побывать. Среди них повесил часы, вставленные в шлюпочный штурвал. Старую, лихо замятую мичманку с белым чехлом. Конечно, бинокль. На полочке устроилась стоечка курительных трубок. Купил верёвки, навязал узлов. Тоже вывесил на стене. Всё напоминает маленький частный музей. Внук водит сюда друзей на экскурсии.
Взгляд упёрся в пожелтевший снимок. Под стволом толстой пальмы снялись человек пятнадцать. Вот и он сам в первом ряду присел на корточки. Совсем пацан. Сколько тогда было? Семнадцать? Девятнадцать? Последний рейс на «Депутате». Сухуми. Тогда город назывался Сухум…
Забрали отца. Прямо с работы. Среди тех, кто за ним пришёл с ордером, были и его пациенты. Мама не работала. Старшая сестра училась в музыкальном техникуме по классу композиции. Давид остался единственным мужчиной в семье, кормильцем. Закончил семилетку, отправился в Одессу, поступать в морской техникум, хотя собирался стать врачом. Мама, никогда прежде не работавшая, теперь служит в каком-то учреждении. Семья живёт трудно. Давид мог учиться и работать. Если устроиться на судно, там кормят бесплатно, поэтому практически весь оклад остаётся целым, что очень важно для семьи Герцогов.
Романтикой моря никогда не бредил. Даже не знал, на какое отделение подавать заявление. Посоветовали на штурмана, хотя очень нравилось слово «багермейстер». Приняли на заочное. Давид со студбилетом как свидетельством профессиональной принадлежности отправился в контору Азово-Черноморского пароходства. Строгая девица-делопроизводитель, по-видимому, комсомолка, потому что коротко острижена, с окурком папиросы в углу ярко накрашенного рта, хриплым голосом и рубленным пролетарским языком сказала, что вакансий нет и не предвидится даже для членов профсоюза. Помог какой-то ответственный товарищ в украинской вышиванке, подпоясанный кавказским наборным ремешком, с серьёзным портфелем о двух замках под мышкой.
– Та поможить вы хлопчику, Вава. Ну шо вы за народ?! Наш хлопчик. Из рабочих и крестьян. Не пропадать же!   
Давид стоял в ожидании. Нужна работа. Он уже решил выучить сестру, накопить денег и поступать в мединститут.
Сестра композитором не станет. Будет играть на скрипке по всяким оркестрикам в провинции, включая ресторанные. Очень неудачно выйдет замуж, родит кучу детей. Мама умрёт в ташкентской эвакуации.
Через три часа Давид поднимется на борт первого в своей жизни судна, не подозревая, что на берег не сойдёт в ближайшие пятьдесят лет. За два года побывает матросом, штурманским учеником. В тридцать седьмом его, как передовика производства, комсомольца и студента профильного учебного заведения, перевели третьим помощником. Выдвиженец взял фанерный чемоданишко и перешёл из кубрика в офицерскую каюту к остальным командирам палубной команды.
Люди и судно были замечательные. Деревянная трёхмачтовая парусно-моторная шхуна «Депутат», бывший «Филарет» шведской постройки, имела финское вооружение и керосиновый движок. Движок предсмертно стучал при работе, сотрясая судно, вонял, но гребной вал вращал едва-едва. Бегала шхуна в каботаже по портам Азовского и Чёрного морей. Перевозила херсонские кавуны, крымские дыни, сухумский табак, керченскую рыбу. Командовал судном «моряк по зову партии» Убийконь Никифор Богданович. Личность легендарная, если не сказать большего; биографии – самой подходящей. Родом из комбедовской гущи ароматной. Успел повоевать у Щорса, послужить в ЧК, заведовать отделом в агитпропе. Всюду, куда совала его партия, гнул её линию в дугу. Лучше всего гнулось на фронте и в ЧК. Рубай контру в капусту — и вся недолга. С таким настроением отправился получать образование на курсы красных капитанов. Их организовали из-за сильной нехватки командного состава даже на тот тоннаж, что имелся в наличии, и из-за засилья в этом составе спецов чуждого пролетариям элемента. Курс морской премудрости, что осваивается годами, уместили в две учебные недели. Естественно, пропустив все предметы, нужные к изучению, через мелкое сито классовой борьбы и пролетарского самосознания. Такой двухнедельный капитан заведовал «Депутатом».
Справедливости ради надо заметить, что Никифор Богданович в морские дела не совался. Ограничился наблюдением за морально-политическим состоянием судна и экипажа. Каждое утро Убийконь поднимался в штурманскую рубку. Минут пять бараном смотрел на большой голубовато-синеватый лист бумаги на штурманском столе, ни хренаськи не понимая. Лист называется картой. Расчерчен сеткой с карандашной линией, вокруг которой пляшут поставленные точки. Потом спрашивал у вахтенного штурмана:
– Кудой плывём?
Далее следовал следующий сакраментальный вопрос.
– Когда доплывём?
Штурмана к таким вопросам привыкли, внимания на директора шхуны не обращали. Когда начинал надоедать своими вопросами, просто брали в руки секстан. Этого прибора Никифор Богданович боялся панически. На марксистских курсах красных капитанов между политзанятиями и партсобраниями курсантам показывали эту штуку. Строго-настрого запретили лапать эту медную загогулину, потому что в приложение к секстану надо знать мореходную астрономию и свободно читать карту звёздного неба. Однако с тех же курсов Никифор Богданович твёрдо знает — не приведи Господи остаться без этой медной штуковины! Пиши пропало.
Практически командовал судном старпом Эдуард Викторович Парчелли. Старый моряк из бывших. Плавал капитаном в «Добрфлоте». Командовал большими судами. Ходил на знаменитой линии Одесса – Владивосток. Всегда в прекрасно сидящих кителях. Грудь их от пуговичной петли до нагрудного кармана перечёркивает массивная золотая цепь швейцарских часов «Лонжин».
– Дворняжка, николаевские осколки, – усмехаясь, говорил Парчелли, намекая на себя и своё бывшее положение.
Таких, как Парчелли, называют морспецами. Вторым штурманом и вторым морспецом был Павел Александрович Петров-Голицин. Прошлое его туманно. Как говаривал о себе сам второй помощник, «происходить имеет из гардемаринов» петербургского морского корпуса. На берег Павел Александрович сходил редко, так как ни семьи, ни близких у него не было. Давид подозревал всем комсомольским своим нутром, что где-то за границей у Петрова-Голицина есть семья, а может быть, и дети. Возвращался второй штурман на борт всегда при коньяке в определённых количествах. После чего запирался в каюте до полного уничтожения купленного. Сколько бы он ни выпил, сколько бы времени ни оставалось до снятия в рейс, на аврал выходил трезвый и хмурый. Иногда Парчелли замечал ему:
– Полноте, батенька, Павел Александрович, этим положения не выправить. Себя только губите.
 – Увы, товарищ старший штурман, вы правы. Не желаете шустовского дербылзнуть за компанию с сиротой казанской? Вам, Давид Львович, не предлагаю. Не имею права портить комсомольца и надежду флота. Да и какой это шустовский? Сплошной «Спирттрест».
Когда Давида двинули на повышение, его вызвал Убийконь.
– Ты, товарищ Герцог, классовой бдительности не теряй. Момент чичас чижолый. Вопрос стоить с ребром. Или воны нашу пролетарскую власть, или мы их. Чуть шо – соопчи. Специвалисты – воны и есть специвалисты. Скрытые враги.
Время, прошедшее рядом с морспецами, Герцог считает величайшей жизненной и морской школой. Его никто из них специально не учил. Относились, как к равному, коллеге, с уважением. Просто жили и служили вместе. Потом молодые штурмана удивлялись между собой – откуда у их капитана такая высоченная культура судовождения и врождённый аристократизм.
В конце тридцать девятого года, во время смены вахт, Эдуард Викторович не сразу ушёл с мостика. Как-то между прочим спросил у Герцога:
– Великодушно извините, Давид Львович, что вы собираетесь делать в дальнейшем?
– Плавать, – пожал плечами Давид. Он не понял сути вопроса.
– Совершенно верно. Где? Полагаете остаться на нашей посудине, обрастать ракушками? Со временем милейший Павел Александрович примет вас в своё кумпанство. Будете вместе уничтожать продукцию «Спирттреста».
– Вы же плаваете.
– Мы с Павлом Александровичем – морспецы. Люди, живущие Христа ради. Сегодня есть, а завтра... Вы – другой набор. Комсомолец, специалист, техникум заканчиваете. У вас ценз плавания в офицерской, простите, командирской должности. Вы, голубчик, не стесняйтесь. Придём в Одессу, идите-ка в кадры. Добивайтесь перехода на хорошее, большое судно.
Герцог последовал совету старпома. Неожиданно легко перевёлся на «Профинтерн». Пароход, работающий на средиземноморской линии. Значит, экипаж его идеологически надёжен. В угаре удачи Давид появился в Арбузной гавани только вечером. Дверь каюты заперта изнутри. Герцог понял, что Парчелли хлопочет где-то по судну, а Петров-Голицин списался на берег или уничтожает остатки «Спирттреста», и оказался прав. На условный стук открыл второй штурман. Хотя на столе стоит пустая бутылка, Павел Александрович по обыкновению хмур и трезв.
– Что это вы поздненько, товарищ штурман?
Такого приёма Давид не ожидал, да и Петров-Голицин никогда не позволял себе ничего подобного. Что-то неуловимо изменилось в каюте.
– Где Эдуард Викторович?
Второй помощник полез в рундук, достал оттуда золотой «Лонжин» с цепочкой. Бросил на стол.
– Вам.
– Где Эдуард Викторович?
Предчувствие чего-то нехорошего захолодило душу.
– Забрали.
Герцог значение этого слова, сказанного таким тоном, уже отлично знает. Опустился на заправленную койку, чего ранее никогда не делал.
– Кто?
Вопрос был праздный, как сказал бы Петров-Голицин, поэтому Павел Александрович длинно посмотрел на Давида.
– НКВД.
Беспартийный морспец Парчелли Эдуард Викторович, пятидесяти двух лет от роду, имеющий происходить из дворян Таврической губернии, вдовец, бездетный, старший штурман парусно-моторной шхуны «Депутат», беспартийный. Оказался правым ревизионистом левоцентристского уклона, троцкистом, агентом мусаватистов, резидентом бразильской разведки, контрреволюционером, готовящим покушение на товарища Сталина.
– Почему он часы не оставил вам?
– Смысл? Я следующий на очереди. Кому я их передам?
– Вы уверены?
– Святая наивность. В конце концов настругают штурманов. Количество когда-нибудь перейдёт в качество, и чуждый классовый элемент спишут за ненадобностью. Со всех видов довольствия. Кабы мичман, командир башни крейсера «Корнилов», не подхватил дизентерию, не попал обосранный, простите великодушно, в морской лазарет, то ушёл бы с семьёй на транспорте «Великий князь Константин» в Истамбул и далее на Бизерду. И не имел бы счастья быть вашим соплавателем.
– У вас коньяку нет? Дайте выпить, – попросил Давид.
Петров-Голицин ошибался довольно сильно. Его назначили старпомом. На две освободившиеся вакансии прислали свеженьких курсовиков. Теперь обучение на курсах растянулось на три недели. Однако учили на них по-прежнему и прежнему. Кто-то должен был командовать судном.
У товарища Убийконя имелось две, но пламенные страсти. Читка газет «Правда», «Известия», «Моряк» и маузер. Пистолет висел в большой деревянной кобуре на гвозде, вбитом в переборку каюты. После завтрака и визита на мостик с узнаванием «кудой плывём», капитан спускался в каюту читать газеты. Когда газета прочитывалась, она расстилалась на столе, и наступал черёд маузера. Он разбирался, смазывался, собирался, проверялся. После чего прорабатывалась следующая газета, и снова разбирался и собирался пистолет. Таким образом, маузер чистился по пять-семь раз на дню. Эта операция проливала бальзам на суровую морскую душу большевика Убийконя. В этом творческом действии достиг гениальной виртуозности. Мог собирать, разбирать и смазывать с открытыми глазами, вслепую, стоя, лёжа на рее, сидя в гальюне в сильный шторм при спущенных галифе.
В экипаже шхуны сложилась сложная обстановка. Никифор Богданович воспользовался тем, что классовое происхождение в командирской части экипажа «Депутата» сложилась в пользу гегемона, и решил поприжать единственную контру на борту — старпома. Он понимал, что без морспеца далеко не уплывёшь, или уплывёшь так далеко, где нет географии. Поэтому всё делал хитро. Саботировал данной ему властью практически все распоряжения старшего штурмана. Тем более, курсовики пришли грамотные. Они знают страшно умное слово «бакштов» и за обедом в кают-компании не лезут пальцами в борщ, дабы достать кусочек мяса. Совсем наоборот. Схлёбывают юшку. Из пустой тарелки пальцами берут кусочек мяса, кладут его на ложку и с неё отправляют в рот.
Павел Александрович чувствовал, в какую сторону развиваются события, но службу продолжал нести чётко. Море есть море, но готов в любое время к любому финалу. Без крайней нужды с заведующим шхуной не общался. Так, зайдя к Убийконю по какому-то вопросу, вертел в пальцах маленький чёрный болтик, подобранный на палубе. Беседы не получилось. Уходя, Петров-Голицин в сердцах положил болтик на уже промасленную газету. Никифор Богданович этого не заметил. Во время разговора с контрой вслепую собирал пистолет, глядя в иллюминатор на крепкий рассол волны за бортом. Старпом хлопнул дверью, капитан щёлкнул затвором, спустил «собачку». Всё было, как всегда, идеально. Тут-то заметил на газете маленький чёрный болтик. С четверть часа переводил взгляд с пистолета на болтик и назад. Потом попробовал пристроить болтик к разным частям маузера. Никуда не подходит, а из дула вываливается.
Никифор Богданович медленно разобрал оружие. В том же темпе собрал. Болтик остался не при деле. Мир директора «Депутата» рушился. Убийконь встал, закрыл дверь каюты на ключ. К ужину не вышел, к чаю не появился. Это вызвало некий интерес у кают-компании. Когда же поутру после гальюна Никифор Богданович не появился на мостике с традиционным «Кудой плывём?», у части экипажа началось лёгкое волнение, перешедшее к обеду в тяжёлый хипес. Старпом приказал взломать дверь капитанской каюты. Взорам желающих предстал товарищ Убийконь — буревестник морской революции. С перекошенным лицом и горящим взором, весь в поту, лихорадочно разбирал и собирал маузер. Ни на какие внешние раздражители урождённый комбедовец не реагировал. А на газете лежал маленький чёрный болтик.
  В Керчи вызвали карету скорой помощи. Когда санитары выводили заведующего парусно-моторной шхуной «Депутат» на земную твердь, он горько рыдал. Телеграфно сообщили в пароходство о пробоине в экипаже. Можно было снестись по радио. Радиостанция на борту есть. Работает с завидным постоянством. То не передаёт из-за расстояний, то не принимает по той же причине. Вечером телеграф настучал ответ. Капитаном парусно-моторной шхуны «Депутат» назначается Петров-Голицин П. А. Из Одессы высылается поездом новый старпом. Получайте.
  В январе 1942 года транспорт Черноморского флота «Депутат» под командованием старшего лейтенанта Петрова-Голицина взял груз артиллерийских снарядов и противопехотных мин. Снялся из Темрюка на Феодосию. Шли ночью, прижимаясь в тень берега. С рассветом были в Феодосийском заливе. До причала оставалось четыре кабельтова, когда начался авиационный налёт на город. Петров-Голицин решил переждать налёт мористее, лёг на новый галс, но на шхуну свалился невесть откуда взявшийся «мессершмитт». Немец работал грамотно. Заходит со стороны солнца по оси корпуса. Шхуна на переменных галсах пыталась уклоняться от крупнокалиберных пуль и снарядов. Слишком не равны силы у молодого авиационного двигателя и старой, пробитой парусины с керосиновым мотором. На четвёртом заходе снаряд угодил в палубный груз. Над морем взметнулся столб пламени и воды, сопровождаемый гулом сильного взрыва…
17.00. Ужин. Зять влетел в пинат-охель с всклокоченными волосёнками вокруг аккуратной лысинки на макушке, расширенными зрачками глаз, смотрящими в одну точку. Дочкиного самца обуревает очередная гениальная идея.
– Давид Львович, я могу с вами поговорить, как мужчина с мужчиной?
– Излагай, только быстро.
– Почему?
– После ужина я ухожу.
Коля резко повернулся на пятках, насколько позволяли домашние тапочки, и кинулся в спальню. Из-за закрытой двери донёсся двухголосный народный гнев. Лейтмотив обычный и постоянный. Про жадного старика, его деньги и жизнь в Израиле. Герцогу безразличны мысли зятя о себе. Гораздо важнее, что думает он о зяте. К сожалению, думать нечего. Помыл посуду, отправился в бильярдный клуб. Раньше захаживал в русские книжные магазины. Теперь там делать нечего. Два часа играл. Остался в плюсе.
20.00. Чай. Потом смотрел телевизор. У него маленький «Шарп» Зять поскрёбся и вошёл, когда Герцог следил за развитием событий в лёгком детективе по немецкой программе. Язык он знает так себе, но достаточно, чтобы понять суть происходящего.
– Хотите абрикосов, Давид Львович?
– Спасибо, нет.
– Раньше вы относились к ним доброжелательно.
– Я и сейчас желаю им всяческого процветания и счастья в личной жизни.
Николай выпалил:
– Я приглашаю вас в шутафут!
– Согласен, когда пойдём? Это далеко?
Зять вышел из себя, что совсем не трудно.
– Я, я!.. Я устал от вас! С вами невозможно разговаривать! – страстно закричал он и начал поедать абрикосы, принесённые в дар, к которым относился доброжелательно.
– Надо ли? – поинтересовался старик.
Пришёл из армии внук. Герцог не может понять, как можно защищать родину, когда солдат почти каждый день ночует дома, притаскивая с собой оружие.
Парень быстро поел под аккомпанемент недовольства своей матери, пришёл в комнату к Давиду Львовичу, удобно устроился на диване. Сызмала тянется к деду, чувствуя в нём крепкое мужское начало.
– Дед, давай общаться, а то мне скоро на свиданку бежать.
– Давай, – грустно улыбнулся старик, – потому что я тоже бегу, только в обратную сторону. Времени для общения остаётся всё меньше и меньше.
Внук рассказывал, дед откровенно реагировал, возможно, невпопад. Думал, что ради таких минут стоит коптить небо, сидя проржавевшей декой на песчаной банке в стороне от фарватера жизни. Герцог встал, вынул из шкафа портфель-дипломат. Оттуда достал золотые часы с цепочкой.
– На, твои.
– Дед, зачем?! – удивился солдат. – У меня в пелефоне и на руке, в компьютере... Всюду часы.
Давид Львович, не торопясь, завёл часы. Приложил к уху.
– Идут. Швейцарские. Фирма «Лонжин». Я не часы отдаю тебе. Тут золота в корпусе и крышках — на авианосец хватит. Это твой НЗ. Ни в коем случае не продавай их. Из каждого безвыходного п
​​
оложения есть выход. Хуже, лучше, но есть. Можешь реализовать их только за секунду до падения занавеса. Они спасут тебе жизнь... Или тем, кого любишь.
Парень очень внимательно посмотрел на часы. Аккуратно сунул в карман.
– Ладно, дед, побежал. Хавера ждёт. Бай!
– Бай! А ты в мою породу пошёл, слава Богу!
– Куда мы денемся!
– Беги!
22.30. Герцог лёг спать. За окном шумели автомобили, на автостоянке сработала противоугонная сигнализация, соседи ругались на иврите. Он подумал, что ничего в этот день не приключилось. Обычный день обычного израильского гражданина без знания иврита, живущего на пособие по старости от «Битуах Леуми».
15.10.2000 в 23.57 по израильскому времени сердце Герцога Давида Львовича остановилось. Умер во сне. Не причинил никому неудобств, связанных с уходом за смертельно больным человеком. Всё прошло тихо, спокойно, незаметно. Как сказал бы сам старый моряк, – самостоятельно.
​​

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива