Марина Стратиевская

УТРО

Я повожу носом, но не чувствую никаких запахов жизни, только камень, пласмасса, железо. Вхожу в клочья тумана, сливающиеся в поблёскивающую, серую, мягкую стену. По сторонам, боковым зрением, угадываю черные, крест накрест, перила. Нарастает досада, под селезёнкой набухает бутон будущей тревоги: времени на пространство не хватит. Весь я один громадный, состоящий из разных датчиков, щёлкающий счётчик. Каждая жилочка моего тела это секунды и секунды по дороге к ожидаемому от меня.

Александр  Аронович сидел за дубовым столом, занимающим половину комнаты, и надписывал, по старинке, конверты. Его неудержимо клонило в сон, и это было досадно, ведь сейчас утро, а ночью он хорошо спал.

Последнюю зиму Александр  Аронович потратил на то, чтобы организовать встречу выпускников техникума, в котором учился 60 лет назад. Вспоминая людей, когда-то бурлящих толпой вокруг него, он поражался, с каким усердием всю-то жизнь рвал связи, сначала с родным местом, нечаянно уехав на чужбину, потом умерли родные. Эти процессы происходили якобы независимо от его желания, но потом, потом он последовательно оборвал контакты с пространственно-временными знакомыми (по месту работы,  по времени учебы),  оставив связи нерушимые. Это оказа-

лись книги. Даже не те, кто их писал, не дай бог.

События тоже наскучили ему. Он перестал брать в руки газету, включать телевизор. Но мелкие эмоции, орошающие с утра до вечера человека, как дробный грибной дождик, теперь слились в монохромный поток внутреннего стремления к движению. Говорят, у стариков бывают страхи. Александр Аронович, наоборот, последовательно перестал бояться всего, зато осталось одно, но мощное опасение остановиться.

А тело одряхлело настолько, что от социальной службы ему выделили помощницу, Нату. Сегодня она пришла не по расписанию, чтобы застать его, наконец, не спящим. Обычно он встречал ее затуманенным взглядом, уверяя, что задремал “только сейчас” и что не сомкнул глаз ночью. А Ната подозревала, что он спит чуть ли не 20 часов в сутки, и ее раздражали жалобы Александра Ароновича на бессонницу.

Сейчас Ната, открыв своим ключом дверь и свалив покупки у порога, стояла, вглядываясь в неподвижную спину грузного, с красивой седой головой человека за письменным столом. Она угадывала исходящее от этой спины недовольство.

Досада становится доминантой моего существования. Досада на помехи движению. Тягучее чувство то усиливается, то сходит почти на нет, но не оставляет меня ни во сне, ни наяву.

Я всегда был обращен к окружающим именно надежностью своей, и мне крайне неприятно, что я подвожу кого-то. Накануне меня попросили перед работой заехать к заказчику, и я согласился выкроить пару часов, не ставя начальство в известность. И вдруг я обнаруживаю себя на работе, значит, наша договоренность сдвигается в лучшем случае часа на четыре. Волна паники начинает подниматься во мне. Я говорю начальнику, что сейчас уйду, а доработаю потом и бегу по аллеям к шоссе, пытаясь набрать номер такси. Для этого нужно угадать, за какой клавишей скрывается русская буква “т”, так как на моем телефоне нет русского шрифта, но телефонная книжка на русском. Минуты уходят, я промахиваюсь, появился вообще какой-то другой язык, не английский даже, видимо, суетясь, я нажал регистр выбора языка. Мелькают белые от солнца песчаные дорожки в обрамлении серой зелени, я пытаюсь спрямить путь к шоссе, машу рукой, кажется, такси? Ах, нет, показалось. Продолжаю пытаться найти слово “такси” в телефоне, мучительно торопясь вспомнить название улицы, по которой бегу. Это та же улица, на которой я живу, но за пределами жилой зоны она почему-то меняет название, и я эти названия помню столько же времени, сколько помню себя, а сейчас, когда надо будет сказать таксисту, где я, никак не могу вспомнить, как же называется эта улица. И почему заказчик, с которым я договаривался на утро, не звонит? Значит, еще не спохватился. Я немного успокаиваюсь, вот-вот дорожки закончатся, я уже вижу шоссе и машины, можно будет просто поймать такси, к тому же на работе меня уже не ждут, и я могу спокойно сделать все, о чем договаривался с заказчиком. Несмотря на то, что досада не покидает меня, где-то в глубине души я уверен, что успею. Ведь всегда есть программа максимум и программа минимум. При определенном усилии программу минимум уж я точно выполню, и заказчик ничего не заметит. И я начинаю перебирать мысленно пункты, которые выполнить необходимо. А, развязался шнурок, не удается схватить лохматые концы, потом обнаруживаю, что надо перешнуровать все заново, иначе не смогу бежать, а бежать надо, а то не успею. Досада растет, но вот я уже бегу по анфиладам комнат (“бегу”! да я же еле передвигаюсь, хотя сердце стучит на разрыв), батюшки, какое все затхлое, и потолок низкий, никогда не замечал. А эта круглая комната, она откуда? Ах, это же та комната, до которой все не доходят руки и которую подспудно я все время хочу, наконец, прибрать, ведь там мои давние, еще детские, вещи. Дорогой моему и только моему сердцу хлам из родных мест.  Да, это та заброшенная комната, я сразу ее вспомнил и в то же время смотрю на всё новым взглядом, как бы со стороны. Каждый предмет здесь знаком мне и дорог, но какая же странная конфигурация, вот не замечал никогда. Я не торопясь, внимательно оглядываю комнату по периметру шестиугольника. Окон нет, потолок скошен и пол с выбоинами, там, в углу, уходит вниз. Видимо, там скапливается влага и поэтому такой запах. Затхло, страшно душно.

Но что же я стою чурбаном, ведь мне совершенно необходимо, кровь из носу, сделать еще и это, еще и то...

Ната со своего места ясно видит, что на чуть повернутом, белом, как бумага на письменном столе, лице застыла струйка алой крови. Она уже все поняла, но не проговорила про себя, отгоняя. Подошла, тронула руку пониже плеча, и старик стал медленно падать, опускаться на пол. Он был большой и грузный, поэтому нечего было и думать подхватить его. И хотя Ната, не осознав, почувствовала, что его рука была холоднее, чем ее пальцы, она увидела, не веря глазам, что тело старика, заваливаясь, не просто распласталось на полу, а на мгновение его очертания исказились так, будто оно вдавливалось в каменные плитки.

Вдавливаясь и вдыхая, я закрываю глаза, отключаю слух. Пусть думают, что я заснул, в последнее время меня всё упрекают в том, что я путаю день с ночью и сплю слишком много.

Приходят мои друзья, мои знакомые, приходят толпами и ведут себя со мной, как с больным. Это написано у них на лбу, они не спорят со мной, не рассказывают новости (ведь новости всегда ужасны), не ссорятся между собой, как бывало, когда они наскакивали друг на друга, одним глазом кося на меня: а ну, кто прав? Нет, теперь они стоят рядом со мной тихо, опустив голову, и я поражаюсь как же их много, моих друзей, с которыми я давным давно разорвал все связи, усердно трудясь над этим разрушением. Они стоят рядами, плотно, как только комната вместила их?

Душно страшно, и поэтому я пытаюсь угадать трещинку, щелочку в стенке или в полу. В нос бъют запахи камня и железа, я задерживаю дыхание, как только могу, а потом вдыхаю тихонько, подспудно, животом. И начинаю издалека ощущать мокрую, теплую всегда землю. Мышцы согреваются, расслабляясь. Лёгкие расправляются, воздух беспрепятственно входит в меня. Я напитываюсь воздухом, исторгнутым из растений, насекомых, и даже смрад дыхания хищников наполняет меня легкостью, напитывая напрямую каждую клеточку моего тела.

И я вижу зрением памяти круглый стол на нашей большой кухне, вся семья сидит за столом, отец читает вслух книгу, мы пьем чай. Я вглядываюсь в зеркало буфета, стоящего как раз напротив моего места, но в зеркале отражаются клочья тумана. Тогда я перевожу взгляд на своих родных и по очереди, внимательно оглядываю папу, маму, бабулю и сестренку, каждую их родинку, каждый жест. От них ко мне идет мощная волна тепла. Нет, не только от них, моих родных. С другой стороны тоже идет волна тепла, там стоят, понурив головы, те, кто пришел меня навестить. Они стоят рядами, плотно, как только комната вместила их...

...мой взгляд не дотягивается до конца этой толпы, стоящей между песчаными холмиками под низким осенним небом.

Я закрываю глаза, отключаю слух, пусть думают, что я заснул, но я не сплю, я мысленно напрягаюсь, впитывая образ каждого из них внутренним взором. Им страшно, они плачут. Ещё бы, ведь они такие нежные, уязвимые, как капли. Я улыбаюсь их страху и умиляюсь их слезам. Немножко терпения, и вы придете по своей дорожке к океану. Мне хочется успокоить их, утешить, но я не могу сказать ничего, кроме слова “океан”, и это может, наоборот, напугать. А для меня теперь слово “океан” – песчинка. Или секунда?..

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива