Эстер Пастернак

Неизвестная внутренняя Африка

                                              В воображении всегда меньше эгоизма,

                                              чем в воспоминании.

М.Пруст                                                                         

Коричневая бабочка, шурша крылышками, приникла к зеркальной глади.  На подоконнике по-прежнему лежала стопка неразобранных фотографий. Только из одних надписей можно было написать рассказ. На горизонте колебались медные нити рассвета. Мамонты холмов вписались в низкие облака, а желто-седые склоны просвечивали насквозь, точно сделанные из папиросной бумаги. В расплывающихся красках плавали тысячи пылинок и, казалось, что ничего больше не будет, кроме этих минут, сотканных из искристых точек августа, подернутого серо-голубой дымкой.

Внезапный порыв ветра сбросил несколько фотографий, и взгляд Аси остановился на одной – поле черных ирисов. Она помнила это поле, только его больше нет, – вместо него жилой район. “Архивная фотография. Впрочем, не только эта…” В банке из-под кофе что-то позвякивало. Она сняла крышку, и на ладонь выкатился красный сердолик. Ася была уверена, что камень давно пропал. Положив сердолик в шкатулку, она открыла картонную коробку из-под обуви. Модели детских машинок. “Такие игрушки уже не производят, сегодня все одноразовое…” Ее отнесло к другому берегу – к детству сыновей. Этой машинке пятнадцать лет, а этой одиннадцать… Волшебный источник памяти, удивительный материк, очерченный зыбкими контурами. Она поднялась, но, по-видимому, слишком поспешно – машинки рассыпались по полу, и разъехались каждая по своему маршруту. Сейчас она думала о том, что ни одна из многих дорог, по которой они с Йони успели пройти, не была так близка ей, как эта, последняя из тысячи первых. Ася развязала  тесемки на папке с рисунками, на которой детским почерком было выведено: “Живопись. Ш.П.”.

В конце дня она заехала за сыном в поселение “Санур”, деревню художников.

– Клоун у тебя получился замечательный!     

– Мама, я не хочу быть художником.

– Это совсем необязательно. А кем ты хочешь быть?

– Еще не знаю.

Августовские ножницы раскроили день. Из зеркала на нее глядело усталое, осунувшееся лицо. В одиночестве последних дней Ася чувствовала себя Азовским морем – азов, лаазов. Странное ощущение не оставляло ее, ощущение западни, как раз в том месте, к которому она так стремилась. До приезда Йони оставалось прожить вторую маренговую ночь. Завтра в Рехане соберутся желающие созерцать падение метеоритов.  Она вспомнила полыхающую ночь 17 января 1991 года. Огненные дуги ракет прорезали высокий небосвод, несясь на Тель-Авив, и казалось, не ракеты, а они с Йони  перемещаются в пространстве. Интересное это слово – созерцание; с-озерцо, а может с-ладонь? Есть в нем оз – отвага и есть отрицание. “Жизнь – великая неожиданность. Я не вижу, почему смерть не могла бы оказаться еще большей”. Это Набоков. У нее же наоборот: “Смерть – великая неожиданность всегда, я не вижу, почему жизнь не могла бы оказаться еще большей”. И оказалась. Ася помнила странное ощущение ухода глубоко в подсознание вселенной, когда всё, дотоле называвшееся емким словом “смысл”, разбилось на мелкие осколки беззащитности. “Нет, нехорошо это, – она отрицательно покачала головой, пытаясь освободиться от нежелательных мыслей – лучше оставим эту “неизвестную внутреннюю Африку”1 другим и пойдем дальше, точнее, вернемся дальше”.

                   … и вот опять стою я перед домом

                   пронзительно, пронзительно знакомым,

                   и что-то мысль мою темнит и рвёт.

                                                                       В.Набоков

“Давным-давно…” – так всегда начинаются сказки, – угодно было Творцу сделaть их обитaтелями своеобрaзного места на севере Самарии, небольшом причудливом островке в тридцати километрах от ближайшего города, и в двадцати от Средиземного моря, с контрастами от бархатной погоды до сильного ветра, летящего с моря. По сути, сегодня все это уже история.

…Моросил дождь. Скалы пребывали в странной сонливости. Полная луна смывала кузнечиков в ручей, и во всем преобладала медлительность движений, некий отрезок времени, имеющий для Аси особую ценность, поскольку она знала, что даже самому значительному событию в жизни человека ни в чем нет продолжения, и все пережитое повторяется лишь в воспоминаниях.

– Ты помнишь змею на финиковой пальме?

– Помню. Дан убил ее выстрелом из охотничьего ружья.

– Убил, а она продолжает жить.

– Как это?

– Не знаю. Она откуда-то выползает. Слышишь, деревья источают запах ранней осени, а птички поют: “ Тивись фью, ти-вись, фью…  Ты весь дивись…” 

– Осень у нас настолько короткая, что поздней не бывает. Когда ты ее в последний раз видела?

– Змею? Вчера.

– Я уже говорил, что две твои макушки – признак гениальности?

– Не преувеличивай.

– Ты вообще находка – не оставляешь отпечатки  пальцев – никаких следов.

– Не преувеличивай.

– Ну, что ты заладила, ведь если я на самом деле преувеличу, то найду в тебе такое…

– Мои макушки именно то, что ты называешь моей интуицией. Поднимись на веранду, промокнешь.

– Разве это дождь? Вот после праздников начнутся дожди.

Сквозь влажную ткань ночи пробивался незнакомый звон. Ненадолго задержавшись, он исчез за черными холмами Ревавы. Звук этот, несомненно, относился к первичному чувству разрыва, каким оно бывает, когда события прошлого без черновика вписаны в чистовике. Из последней неразобранной коробки с книгами Ася вытащила одну, наугад. Это оказалась книга под названием “Мешех”. “Однажды еврейский мудрец Хасдай ибн Шафрут написал хазарскому царю, владения которого находились на территории нынешней России, в нижнем и среднем течении Волги, письмо, которое начиналось словами: “Верховному главе Мешеха и Туваля”. Жил рав Хасдай во времена Гаонов, великих еврейских ученых, а те считали, что именно на севере расположены те страны, которые пророк Иехезкель называл царством Гога. И, может быть, от слова “рош” предводитель, голова, произошло слово Россия. Согласно еврейской традиции, когда говорится о “предводителе Мешеха и Туваля”, подразумевается некая “северная страна; т.е. имеется в виду современная нам Россия. По крайней мере, известно, что Мешех, согласно объяснению Иерусалимского Талмуда, – это место по названью Мисья, а в одной древней книге “При Моше”, сказано, что под Мисьей понимается Москва”.

Прижавшись щекой к цепочке рассвета, Ася глядела на пальмы, одетые в потрескавшуюся  крокодилову кожу. Все равно ничего нового не скажешь. Но, если  “литература это неустаревающая новость”2, то мысль о непредумышленной форме восприятия, несколько утешает. Она вышла на балкон и полетела над распластанными полями в отмеренное, круглое время, бесполезно прячущееся  в стволе бутылочного дерева, и то, что начиналось для нее вереницей сомнений, получило, наконец, свое единственно возможное завершение.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива