Роман Кацман

НА ЧТО ОТОЗВАЛАСЬ РЕАЛЬНОСТЬ

Журнал «Двоеточие», № 27, лето 2017

https://dvoetochie.wordpress.com/dvoetochie-27/

Много лет я читаю в университете курс по истории эстетики, и всякий раз мне приходится убеждать студентов в несправедливости одного из самых расхожих предубеждений современности – о том, что о вкусах не спорят. Подобное суждение, будь оно верным, лишило бы всякого смысла двадцать три века философии о прекрасном и об искусстве. Лишь в последнее столетие эта, как теперь модно говорить, популистская поговорка полностью совпала с доминантным – релятивистским – трендом в эстетике (и то, лишь в той степени, в которой за последней еще сохранилось право на существование). Борьба с западной метафизикой создала (на мой взгляд, намеренно) ошибочное впечатление, что для постсовременного искусства характерен отказ не только от абсолютных истин и идеологий, но и от эстетических норм и ценностей. Однако история искусства 20-го, а теперь уже и 21-го веков никак не подтверждает справедливости этого впечатления. Напротив, как идеологическое, так и нормативно-ценностное измерения того, что американский философ Джордж Дики назвал «миром искусства», отнюдь не потеряли своей значимости, ибо без них сегодня, как и сотни лет назад, невозможно никакое суждение,  высказывание или действие вообще – ни кантовское суждение вкуса, ни постмодернистский эзотерический «заговор искусства», описанный Жаном Бодрийаром. Можно даже добавить, что чем более релятивистским становился очередной виток постмодернизма, тем более ортодоксальными становились его адепты, которые словно подняли на щит перефразированное высказывание, ошибочно приписываемое Вольтеру: вы можете со мной не соглашаться, но должны быть готовы умереть за мое право игнорировать ваше мнение. Следствием этой инверсии явилось окончательное крушение риторики, начавшееся уже полтора столетия назад, и, более того, деградация общественной коммуникации как таковой, условиями которой должны быть право и необходимость не только высказывания мнений, но и их обсуждения, то есть высказывания суждений – адекватно, справедливо и искренне, если следовать модели Юргена Хабермаса. Впрочем, сами писатели и поэты никогда и не отказывались от этих условий, что бы ни говорили теоретики искусства.

Журнал «Двоеточие», созданный Гали-Даной Зингер и Некодом Зингером более двадцати лет назад, был и остается важнейшей площадкой для такого рода обсуждений, и только что вышедший 27-й номер журнала – весомое тому подтверждение. Редакторы, отчасти следуя неомодернистской линии, подняли руку на одну из самых тучных священных коров постмодернизма – на релятивизм, то есть неразличимость хорошего и плохого искусства. По их словам в предисловии к номеру, вдохновением для них послужил модернистский сборник  «The Stuffed Owl: An anthology of bad verse» (1930), в котором Уиндхем Льюис и Чарльз Ли собрали «хорошие плохие стихи» известных и не очень известных английских и американских поэтов: «составители будто задумали продемонстрировать читателям бессмертный и неистребимый характер поэтического самоослепления и самодовольства». Редакторы «Двоеточия» решили опередить будущих насмешников, предоставив поэтам возможность продемонстрировать свою зрячесть, самоиронию и способность к трезвой самооценке. Эта затея определенно удалась: более двадцати авторов предоставили свои плохие, по их мнению, стихи, сопроводив их пояснениями, размышлениями или воспоминаниями, отнюдь не всегда веселыми, о своих неудачах. Одни всерьез бросились анализировать свои поэтические огрехи; другие обнаружили причину неудачи в ложном источнике вдохновения или в эмоциональном контексте; третьи, наподобие участников известной игры в «Идиоте» Достоевского, кокетливо выдали за неудачу свое недовольство собственными ранними стихами.

Я далек от намерения обсуждать здесь стихи, опубликованные в номере: его программа обезоруживает критиков тем больше, чем более искренен и беспощаден к себе тот или иной автор. Гораздо больше меня интересует сверхзадача этого проекта. Ведь целью Льюиса и Ли было не столько посмеяться над чужими неудачами (у кого их нет!), сколько лишний раз утвердить превосходство и, если так можно выразиться, прогрессивность и актуальность модернистской эстетики по сравнению с классической и (нео)романтической. Поэтому позволю себе задаться вопросом о том, каков вектор усилий редакторов «Двоеточия». Для ответа на него уже недостаточна отсылка к неомодернизму, в силу несамостоятельности последнего, или к задаче преодоления постмодернизма, в силу заведомой избыточности как его самого, так и усилий по его преодолению. Я попытаюсь восстановить сверхзадачу сборника по отдельным, наиболее запомнившимся мне замечаниям некоторых из его участников, отнюдь не претендуя на полноту картины. Предпошлю этой краткой выборке свой вывод: поэты, решившиеся на различение плохих и хороших стихов (пусть и зачастую меняющихся местами), – это те, что тоскуют о реальности существования, в смысле живой жизни или, говоря по-хайдеггеровски, онтической подлинности, вступающей в противоречие с реальностью видимой или воображаемой; тоскуют не столько о воплощении ее, сколько об активном, меняющем воздействии на нее, о «здесь-поступке». Я назову это различение экзистенциальным реализмом; в некотором смысле, в нем можно видеть продолжение той эстетики, которую Денис Соболев в его книге «Евреи и Европа» назвал «поэзией существования». Думаю, в этом направлении, уводящем в сторону от застарелой привычки к неоромантизму, развивается теоретико-редакторская мысль редакторов «Двоеточия».

Для Василины Орловой плохое стихотворение – это то, что не сделало человека (читателя) «каким-то другим». Владимир Богомяков видит недостаток своего стихотворения в том, что не находит в нем «ничего из реальной жизни». Евгений Сошкин, комментируя недостатки одного из своих стихотворений, упоминает «эстетику вещественности, осязаемости чудесного, которую [он] в основном и стремился воссоздать речевыми средствами», но, по его словам, недостаточно преуспел в этом. Евгения Вежлян выводит образ «бедного поэта»: «он должен написать текст, который сделает его отвергнутым и несчастным именно потому, что он сам – следствие и отображение в плоскости языка состояния отторгнутости и несчастья»; и о поэзии: «вся эта петрушка происходит строго по эту сторону бытия, и не имеет никакого отношения к старой доброй метафизике». Любопытно замечание Елены Георгиевской на последнюю строфу своего «плохого» стихотворения: «Я не нуждаюсь ни в людях, ни в вёслах, ни в словах, а, должно быть, в петле: / ведь я знаю, что край всей Твоей земли находится не на земле»; «Между тем, свою вторую квартиру я в нулевые годы купила на краю земли божьей, России. Самый западный областной центр. Удивительные пророчества плохих стихов». Для Марины Курсановой плохие стихи (или хорошие?) – «это о том, как невозможно, но, на самом деле, только это и возможно, потому что в этом вся жизнь. Ничего придуманного».

Марию Малиновскую «увлекла мысль о соединении художественного текста и реальности. Захотелось найти новый путь или обновить уже имеющийся. Например, благодаря киберпространству настолько интегрировать героя в жизнь, чтобы его история стала реальностью многих людей, а они – персонажами его истории <…> нужно было, чтобы текст зарождался вокруг персонажа сам – из его коммуникаций с реальными людьми, из высказываний и домыслов о нём, озвученных и витающих в воздухе, из событий, которые продолжали бы разворачиваться в жизни вокруг него даже без его участия. Это обнажило бы суть коммуникации в современном мире, где от людей требуется «подтвердить реальность личности», «доказать, что вы не робот», что со временем во всех смыслах становится сложнее».

Петр Разумов надеется выразить «предельно объективированный контекст, эмоция как бы требует простоты выражения и стремится прочь от всякой литературности»; он жалуется на избыток культуры в стихах, препятствующий выражению эмоций, бежит «замшелых литературных или даже песенных схем, которые почти ничего не выражают». Рикардо Пеньяроль сетует, что его «текст остался абсолютно бестелесным набором заведомо нечитаемых символов». Ти Хо! (р-р.) муштатов видит себя не творцом, а наблюдателем рождения поэзии: «Текст «происходил», «я» пробовал не мешать ему! Так было. Если родился – славно. Жизнь там (какая ни есть) теплится. Уже. Пусть!». Станислава Могилева считает поэзию «предельно точным отражением происходящего внутри и снаружи, естественным стыкованием одного с другим, то, на что отозвалась реальность», тексты – «живыми, подвижными организмами».

Татьяна Бонч жалуется на невостребованность ее стихотворения о родах: «и стою в телесных жидкостях, на свету, без отклика. Наверно, недостаточное было откровение». Другое свое стихотворение она комментирует так: «это был 2014 год, было впечатление, что мир рвется, началась катастрофа и только любовь и стихи могут остановить ее. Теперь к катастрофе уже привыкли, уж что есть, то есть, совершаются какие-то иные действия. А тогда писались стихи, тогда же казавшиеся глупыми, вызывающими чувство неловкости, но казалось, что надо их писать».

Особенность экзистенциального реализма состоит в том, что в нем эстетическая неудача не менее реальна и действенна, чем удача; ошибка – тематическая, стилистическая, концептуальная и т. д. – обладает не меньшей жизнеобразующей, детерминирующей и структурирующей хаос силой, чем верное решение. Усвоение этой мысли оказывается возможным только в условиях различения знаковых рядов хорошего и плохого (в кавычках или без), «темным источником» (термин Жиля Делеза) которых служит реальность поэтической коммуникации. Такая концепция предполагает, как свидетельствует данный сборник, обращение, на новом витке и на новых основаниях, к эстетике иерархических и оценочных суждений. Возвращение к ошибке как к точке бифуркации позволяет авторам и читателям создавать новые, потенциально бесчисленные альтернативные истории самих себя, пережить, по Лотману, «взрыв возможностей». И поскольку в основе бифуркации лежит подлинный выбор, смыслом и целью этого возвращения оказывается задача «подтвердить реальность личности», «доказать, что вы не робот». По всей видимости, в этом и состоит сверхзадача последнего номера «Двоеточия», выпуска лета 2017-го.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива