Даниэль Клугер

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ, КОТОРЫЕ СХОДЯТСЯ

Я не знаток литературы и истории стран Дальнего Востока, при том, что очень люблю старую китайскую прозу и поэзию. Было время, когда сборник стихов китайских поэтов в переводах А. Ахматовой, А. Гитовича и других замечательных переводчиков я всегда носил при себе и пользовался каждой возможностью, чтобы перечитать полюбившиеся строки. А в библиотеке у меня почетное место занимали «Антология древнекитайской философии» в 2-х томах и роман «Цветы сливы в золотой вазе» Ланлиньского насмешника. И, конечно, поэзия Ли Бо.

Любовь – сомнительная замена профессионализму, к тому же, любовь пристрастна. Поэтому заметки мои нижеследующие не претендуют на объективность – это только и исключительно мое мнение, а значит, оно вполне может быть ошибочным. И еще – поэтому мои заметки касаются только того, что заинтересовало меня лично.

Я прочитал книгу «Проза Тан и Сун», вышедшую в издательстве  «Петербургское Востоковедение» (2015, составитель и ответственный редактор Игорь Алимов), не отрываясь. А затем перечитывал ее несколько раз – целиком и выборочно.  В аннотации сказано: «Настоящая книга – сборник переводов классической китайской прозы эпох Тан (618-907) и Сун (960-1279): коротких рассказов сяошо, новелл чуаньци, прозы высокого стиля и отрывков из сборников бицзи. Подобное издание, представляющее столь широкую жанровую палитру китайской прозы, в России предпринимается впервые».  Скажу еще, что качество переводов (на мой дилетантский взгляд) заслуживает всяческой похвалы – равно как и состав антологии, позволяющий, действительно, оценить классическую прозу Китая панорамно.

Но меня особенно заинтересовало та сторона этой книги, на которую, может быть, не каждый читатель обратил внимание.

Чтение «Прозы…» было восхитительным путешествием во времени и пространстве, в том числе и благодаря удивительным совпадениям, которые стали причиной названия этих заметок. 

Первое из этих совпадений обнаружилось, к тому же, в рассказе об одном из моих любимых персонажей не только старинной, но и вполне современной детективной прозы – о судье Ди, Ди Жэн-цзе (630 – 700), которого ввел в европейскую массовую литературу голландский писатель, переводчик, дипломат и ученый Роберт Ван Гулик. Не представляю себе современного любителя детективной литературы, который бы не знал об это замечательном персонаже – блистательном сыщике и мудром судье, жившем в Китае в эпоху Тан.  Р. Ван Гулик поначалу перевел старинный китайский роман о нем, а затем, увлекшись этим необыкновенным образом, написал серию романов о расследованиях судьи Ди.

Но я отвлекся.

В «Прозу Тан и Сун» включены два рассказа о Ди Жэн-цзе, которые больше напоминают не детективные рассказы, а фольклорные былички, с потусторонними персонажами (к слову сказать, сверхъестественных существ и явлений в китайской прозе хватает, но и тут есть специфика, которая чрезвычайно любопытна).  В одном из рассказов мы узнаем, что прибывшему к месту службы судье досаждают какие-то призраки, сделавшие жизнь в предназначенном ему доме невыносимой.  Разгневавшийся и измученный судья обращается к нечистой силе, вызывая ее явиться на суд. Явившийся призрак какого-то чиновника объясняет судье, что он похоронен под деревом и сквозь его тело пророс корень. Судья распоряжается, чтобы могилу перенесли, и проблемы с «полтергейстом» в доме прекращаются… (Дай Фу. Из «Обширных записок о странном»).

После прочтения этого рассказа меня впервые поразила удивительная перекличка его с эпизодом из книги «Мемуары Любавичского Ребе». Там есть аналогичный эпизод с домом, захваченным таким же «полтергейстом», только еврейским, с вызовом потустороннего нарушителя спокойствия на суд и  конечным умиротворением ситуации, благодаря еврейскому судье. 

Строго говоря, эта книга мемуарами в привычном смысле не является – скорее, это набор эпизодов, относящихся к предыстории и истории хасидизма, написанными р. И.-Й. Шнеерзоном.  По форме эти записи весьма близки к рассказам в «Прозе Тан и Сун». Еще более близкими к китайским рассказам оказываются внутренние особенности хасидских притч Любавичского ребе.  Например, китайские отшельники весьма похожи на хасидских цадиков, а даосские странствующие мудрецы – на еврейских нистарим (скрытых праведников-чудотворцев).

Одной из общих особенностей возникших в разных местах, в разные времена и у разных народов произведений, является присущее им отношение к сверхъестественным существам и явлениям.  И в китайской прозе, и в хасидских  притчах сверхъестест-

венное, прежде всего – нестрашное. И нестрашное оно (вот второе, важное сходство!), потому что подчиняется тем же законам, каким подчиняется  все природное, в том числе, и человек: китайские призраки и духи подчинены даосским принципам, еврейские шедим – принципам, изложенным в Талмуде. Тяжбы между людьми и, скажем, демонами, рожденными Лилит в хасидских майсах, решаются в раввинском суде – и тяжба, скажем, гигантской черепахи, убитой надзирателем Мянем (из «Записок о Совершенном человеке Цзы-фу»), тоже решается в суде. Если в первом случае, демонам объясняют, что они не вправе претендовать на подвал дома, в котором живут люди, то во втором – черепахе объясняют, что она вредила плотине. Вот и еще одно, наверное, самое важное сходство: интерес простого человека и в хасидских, и в китайских притчах превалирует над интересами всех других порождений мира, в том числе, и сверхъестественных.  Именно к этому интересу устремлен вектор высшей справедливости – как в китайской нравоучительной прозе давно минувших эпох, так и в притчах, рождавшихся в хасидских дворах.

Нравственные параллели сходятся.

В отличие от параллельных линий эвклидова пространства.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива