Борис Фэрр

Звонки из вселенской прихожей

Письма до востребования

Помнишь, жили тогда на горе.

Помнишь, месяц тогда нагорел

Так, что счет за него на тарел-

ку ложился с наглядностью божьей.

Помнишь, пели тогда за столом.

Помнишь, нервным был первый псалом.

А в душе отзывалось алло

На звонки из вселенской прихожей.

Помнишь, небо несли на верстак,

C горизонта снималась верста,

И рубанок сквозь сумрак блистал,

Раскаляясь до красного пота.

Помнишь, жили тогда на заре,

Слали письма во сне в Назарет.

Дни и даты посмей, назови,

Там, где время не ведает счета.

Вдовецк

Двенадцать стихов назад

Косилась звезда на сад –

Из вечности на листву.

Садилась жена на стул

И в руки брала шитье.

И вроде бы смерть – житье,

И смех тишины поверх.

Не то чтобы свет померк,

А так, словно нелюдь, пьем.

Как будто на все есть бронь –

На комнату с тем добром,

На стойкую связь времен.

Настолько, что лезь с ремнем,

Но крюк к потолку приник,

А с горлом не сцепишь крик.

И сляжешь молчать на моль,

А сядешь мычать – немой.

Не молишься – так кури...

И надо бы пол помыть.

Помыть. По стеклу поныть.

И взглядом скоблить окно.

Темнее всего темно,

Когда из окна и нет –

Глядят на тебя в ответ.

Глядят, но незрячий – кто?

Левкас – непрозрачный тон.

На то есть прозрачный свет.

Но легок, как на помин,

Жена примеряет нимб,

И рядится в два крыла.

Такая любовь была –

По пятницам и в шабат:

Звезды не объять в шагах...

Сказал бы идти – идем.

Да, вроде, и смерть – житье,

И как-то сошлась на швах.

Пехота

Мужчины, муштра заводная,

Пойдем по ковыльной степи.

Степенно звенит золотая

Дорога. И свет, наступив

На мокрую кромочку века,

У края зрачка постоит.

Продолжится в нас, человеках,

Кочевным теченьем своим.

По пешему зову не станем

Ладонью делить окоём.

Мы, Божии твари в скитаньи,

От первой строки запоем

В распевную силу по ходу,

Затянем по самый чертог

Небесный. А ветер за хором

Последний хорей зачеркнет.

И некуда-некогда деться.

И некому в травы удрать.

И сердце цепляя за сердце,

Как в детстве, от равных утрат -

Все дальше, не сверив с часами,

Сливаясь с приземистым днем.

Еще через миг исчезаем,

Еще через два – пропадем...

Незаметное искусство

В холодном ноябре чудны календари,

И каждый день зачтен скорее в долг, чем в долю.

Ни слова о тебе... Как непреодолим

Обет карандаша – обоям в коридоре.

В холодном ноябре прописана постель,

И сыростью ночей пропитана квартира.

В ней утомленный бред несмазанных петель –

Дверная ипостась из мизансцены мира.

В холодном ноябре заводят патефон,

И нервная Пиаф – с иголочки наружу, –

Сбивается и вновь сбывается как сон.

Издерганный шансон безволья не нарушит.

В холодном ноябре отраден карантин,

А память так мудра, так избранна, по сути.

Закат перегорел, и солнца не вкрутить,

И киснет акварель, и кисти не рисуют.

Поэты всегда лгут

                                               Немного о ненастоящем…

Он прекратил писать,

И даже сумрак –

Ему казался вялым утешеньем.

Он брезговал давать всему названья,

И выщемлять у слова тайный смысл.

Как высший эмиссар,

Посланник суток,

Лишенных вдруг привычного теченья,

Она вошла. И, словно в наказанье,

Просторный берег сжался в узкий мыс.

И обращенный мир

В одно мгновенье

Так вспенил жилы током тесной крови,

Что сердце, равнодушное к увечьям,

Внезапно стало слабым и больным.

Он выдохнул: Прими

Без снисхожденья

Мое безволье... страх мой... Но напротив,

Она была нежна. И каждый вечер

Их уносил движением волны.

Не сетуй, не вини,

признай, что “доля”

не впечатляет новостью значений…

Посмев однажды утром распрощаться

С той, что умела помещаться в жизнь,

Он принял сувенир

Занудной боли

Как новое искусство развлеченья,

Как трепетное право быть несчастным.

И этим новым знаньем одержим...

Он бросился писать,

И даже сумрак –

Ему казался щедрым откровеньем.

Он страстно раздавал всему названья,

Как будто чье-то слово одолжил.

Бубенчик

Я сражен наповал.

Я навылет пробит.

Соберитесь, кто знал.

Дайте слово Рабби.

Позовите ее –

Я скажу телефон.

Будет белым белье,

Бывший черный фасон.

Станет плакать страна

И зеваки – зевать,

И душа, отстрадав,

Будет в небо взмывать.

И сама по себе,

Пропорхав над землей,

Вдруг черкнет в синеве

Именной вензелек…

Скоро выцветут кровь

И чернила… хотя

За собою закрой

Этот мир, уходя…

Игрок

Как смертна странная мечта.

Зима приходит на почтамт.

Зима расходует бумагу,

Подобна суетному магу.

Но забывает адреса.

И, право, глупо отрицать,

Что все рассеянно-безбожно.

Что мы растеряны без должных

Определений наших душ.

Зима нам разбавляет тушь,

И очертания невнятны.

Трава, читаемая мятой,

Изображает в кружке чай.

Ты возражаешь, что печаль –

Всего лишь волеизъявленье,

И гладишь кошку на коленях,

А вечер гладит тишину.

И так по кругу, выше мук

И выше частностей, но скупо

Соприкасая наши губы,

Мы воскресаем по родам –

Уже как Ева и Адам...

Адам Infernum intermedium1

В одном черном-пречерном городе

есть черный-пречерный дом...

Из детства

Давным-давно, непрошена-нежданна,

пришла зима. И странствия Адама

оборвала. И всласть над ним рыдала –

его вдова. Она была бледна и худощава.

Белым-бела, зима не умещала:

одной тоски предчувствие начала,

одной тоски отсутствие конца.

Адам блажил безмерно, беспробудно.

Безмен души, подвешенный... Под утро

его нашли. Наверно, бес попутал.

Неровен шрифт.

Недорог хрип. Взъерошенной весною

к младой вдове на крошево мясное

спешит Давид. И прошлое не стоит

нам ворошить, изъев пирог от корки

до кровати. Луна сплетала тени и 

объятья, и только баммм...раздалось –

тих и внятен, вошел Адам.

Есть в пустоте, по странности неволи,

переходя из данности всего лишь –

в другую дверь, предчувствие не боли,

но ожиданье вида свысока.

Адам молчит. Постылый гость на ужин.

Его вдова застыла. Мертв и скушен,

переходящий в очертанья мужа,

застыл Давид. Переходящий в очертанья Бога,

мир за окном, застывшая дорога,

переходящая в присутствие итога.

Финальный вид.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива