Анна Файн

Небесный Цфат

Я зажгла субботние свечи и прилегла отдохнуть. Мне приснилось... или это был не сон, а иная явь? Мы стоим с тобой на обзорной площадке  в старом Цфате.

Мы стоим с тобой на обзорной площадке рядом с синагогой Святого Ари. Над долиной и нижними ярусами города быстро гаснет закат. Я никак не привыкну к стремительности  здешнего заката. В тех широтах, где я выросла, суббота не заходила, а медленно просачивалась в дом, словно прицениваясь: а стоит ли ей, царице,  осчастливить изгнанников?

Нет, конечно, это не мы стоим сейчас над  темнеющей долиной. Это наши ментальные копии, перенесенные в небесный Цфат ангелами,  руководящими нами  по поручению Бога. Настоящий ты дождался, пока жена зажжет субботние свечи, поцеловал ее в щеку и ушел в синагогу. Настоящий ты идешь сейчас по улицам другого города. Я тоже зажгла субботние свечи и прилегла отдохнуть.

Небесный Цфат. Почему бы не быть небесному Цфату, если есть небесный Иерусалим? В небесном Цфате встречаются влюбленные,  при жизни разлученные  обстоятельствами. Мы сейчас не в верхней, мы в высшей Галилее, самой высокой из всех галилей. 

Это неправда, что за страдания в этой жизни нас ждет счастье в грядущей. После смерти мы уже ничему не сможем научить наши души. И, если они не могут быть счастливыми сейчас, не видать им радости в загробном мире. Для обучения у меня есть небесный Цфат.  

Я беру тебя под руку, и неожиданно понимаю, что на тебе рубашка с коротким рукавом. Моя ладонь  ложится не на складки материи, а на теплую, живую кожу. Тепло окутывает сердце. Нежность так тиха, что слово для ее обозначения находится не сразу. Любовь. Да, это любовь.

Я встаю с дивана и иду на кухню нарезать салат к трапезе. Муж закончил молиться и тащится  на кухню вслед за мной. Он ворчит, что я медленно режу и задерживаю благословение над вином и хлебом. Он нудно ворчит, хотя мог бы накрыть на стол, пока я кромсаю овощи тупым ножом. Тупым по его вине ножом. Ножом, тупым, как он сам. Но я не сержусь, потому что неизвестно, моя ли это ментальная копия кромсает овощи на кухне, а я настоящая в небесном Цфате, или дело обстоит совсем наоборот.

Мы идем с тобой по улицам  города, созданного для влюбленных. Сейчас он принадлежит только нам. Кругом пусто – ни художников, ни музыкантов, ни торговцев. Но вот за углом  звучит тихая мелодия. Это я сочинила ее, и стоило ей зародиться, как показались исполнители. Молодой парень перебирает струны лютни, мотая головой в кудлатых дредах. Флейтист ритмичными трелями обозначает границы тактов. Скрипач вышивает свою высокую тему поверх глуховатой лютни.  

Город снова опустел, он снова наш. Но, стоило мне захотеть мороженого, как впереди возник торговец, маленький старик, ремень от сумки-холодильника переброшен через плечо. “Постой здесь”, – говоришь ты и срываешься вослед старику. Ты опускаешь руку в карман и достаешь два золотых динария. В небесном Цфате принимают  только сказочные деньги: зузы, динарии, а если шекели, то полновесные слитки серебра.

Ты принес мне мороженое, милый! Хрустящий вафельный конус в яркой обертке. Нигде нет такого мороженого, только в небесном Цфате. Когда я смотрю на мандариновые краски заката, оно приобретает мандариновый вкус. Когда я любуюсь чернильными тенями, наползающими на подножие города, вкус становится черничным, а запах – лавандовым.

Неожиданное объятие под рожковым деревом. Ломкие плоды, похожие на иссохшие шоколадки, падают нам на плечи, на камни у наших ног. Закат окрашивает твою белую рубашку в пурпурный цвет и превращает тебя в царя.

Мы снова на обзорной площадке, более просторной, чем прежняя. Здесь ресторан,  открытый только для нас. Я выбираю место у самых перил, у края пропасти. Два голубя взлетают с узорчатой ограды, как только мы садимся в плетеные кресла у низкого столика. Мне надоедает  безлюдье, и ресторан потихоньку наполняется гостями.  За соседним столом многодетная семья: дородная беременная поселенка в платке с белой бахромой усаживает младенца на просторный живот. Двухлетка капризничает в прогулочной коляске. Еще пятеро малышей ерзают на стульях в ожидании ужина. Их отец, рыжебородый худой человек в вязаной кипе, изучает меню. Двухлетка, раскричавшись, швыряет бутылочку на пол, брызги молочной смеси  летят во все стороны. Поджарая, похожая на пантеру кошка осторожно пробирается меж ножек столов и стульев и слизывает молоко с каменных  плит.

Неприметная официантка приносит меню – твердые глянцевые странички, в  них отражаются звезды. Долина и город до краев залиты старинными фиолетовыми чернилами, их почти черную топь  оживляют редкие огни внизу и звезды наверху.

Я заказываю храйме – рыбу в остром соусе и ледяной стакан грейпфрутового сока, а тебе приносят мясо.  Мы молча едим, потом  встречаемся взглядами. Глаза у тебя отсутствующие. Ты смотришь на меня, но не видишь. Ты сейчас со своей возлюбленной. Ты думал о ней, пока  твоя жена зажигала субботние свечи, но вас разлучили обстоятельства, когда ангелы подхватили твою ментальную копию и перенесли в мир моих фантазий.

Вы поднимаетесь на крышу синагоги, что на Большой Бронной. Там горские евреи жарят чудесное мясо. На секунду мелькнул алый край ее шелковой юбки и красная подошва туфельки. Пьяняще-сумасбродный запах  духов – амариллис, тонка, мускус и пачули – щекочет тебе ноздри, но тяжелый аромат жареного мяса вытесняет эти хрупкие флюиды. Серо-стальные изломы и переплеты вечерней Москвы, подхваченные розовыми красками медлительного, нескончаемого заката.

Ты не был здесь всего одну минуту, милый, но этого оказалось достаточно. Ангелы-разлучники подхватили тебя и опустили на крышу синагоги, что на Большой Бронной. Все на месте: голуби и перила над пропастью, многодетная семья, капризный двухлетка, и кошка, облизавшая каменные плитки пола. Но плетеное кресло напротив меня опустело. Я осталась одна.

Я запускаю руку в  бархатные недра бисерной сумочки, примостившейся на кресле рядом со мной.  Я шарю туда-сюда, но ни зуза, ни динария, ни полновесного серебряного шекеля. Мне нечем расплатиться за лучший в моей жизни ужин. 

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива