Очень горек судьбы поворот,
но кого призову я к ответу?
Ибо старость – она уже вот,
а обещанной мудрости – нету.
Я жил, как сущий обормот,
не слушал умного совета,
но был не жлоб я и не жмот –
спасибо генам хоть за это.
Бегут года, скудеет хилый ум,
душа намного меньше разговорчива,
и суетного мира вечный шум
доносится до уха неразборчиво.
Я виски пил под винегрет,
потом я съел сырок под виски,
и тут раскрылся мне секрет:
у Бога я не в общем списке.
На закате воет ветер,
море плещет океанно,
очень жить на этом свете
хорошо и окаянно.
Увы, но я думаю часто про это
и даже порой говорю:
последняя в жизни моей сигарета –
когда я её закурю?
Что нет меня, сухая весть
растает в воздухе мгновенно,
и все продолжат пить, и есть,
и трахаться самозабвенно.
Лишась высоких побуждений,
что характерны для юнца,
я много низких услаждений
вкусил по милости Творца.
Когда вокруг тепло и сухо,
достаток выпивки и песен,
то пир восторженного духа
всегда особенно телесен.
Я дарю свои книги друзьям,
выражая любовь и почтение,
не дарить их поскольку нельзя,
хоть и нету надежд на прочтение.
Кого всё время жадность гложет,
его мне очень жаль, беднягу –
он очень искренне не может
ступить без выгоды ни шагу.
Давили землю сапоги,
и шли поработители;
то Русь калечили враги,
то собственные жители.
Я вечером люблю смотреть кино,
при этом выпивая понемногу,
мне вечером на два часа дано
унять мою стабильную тревогу.
Мы склонны разделяться на команды –
по взглядам, по характеру, по разуму –
активно мы сколачиваем банды,
и просто называем их по разному.
Пускай с годами чахнет либидо,
а в мире правят прохиндеи –
со дна того, что мною выпито,
всплывают дивные идеи.
Я живу не празднично, но праздно,
чужды мне и левые, и правые,
и во мне журчат разнообразно
мысли то бредовые, то здравые.
Кто за это должен быть в ответе? –
думает на небе грустный Бог:
самый страшный хищник на планете
слаб, некрупен ростом и двуног.
Являя сметку и проворство,
мы вечно в жизни что-то ищем,
в нас существует ген обжорства,
влиятельный не только в пище.
Ни с кем
успехами не мерясь,
легко бренчу на хлипкой лире
и всё сильней впадаю в ересь
дурного мнения о мире.
Все мысли куцы и обрывочны,
и смысла общего не видно,
и так они порою рыночны,
что мне перед собою стыдно.
Нет, я подолгу не грущу –
я знаю свой урок:
в тоске я сразу же ищу
стакан, бутыль, сырок.
Мир не только театр, но и рынок –
два великих устройства мирских,
между ними глухой поединок
совершается в душах людских.
Безмолвствуя в позе покорства
и глядя ораторам в рот,
высоким искусством притворства
владеет забитый народ.
День не напрасно пролетел,
растаял и истёк:
я никаких не сделал дел,
но я стишок испёк.
Был наш век по особому скроен,
мы не слишком себя берегли:
чтобы рай на земле был построен,
миллионы под землю легли.
Когда вижу я звёздную россыпь
и луны удивительный свет,
утихает жестокая поступь
наступающих старческих лет.
Вторую мы бутыль почали
и бродим вилками в капусте,
и в мире снова нет печали,
тоски, предательства и грусти.
С одной мыслишкой нынче засыпаю –
о жизни и гулянии по ней:
что я песок мой старческий всыпаю
в песочные часы судьбы моей.
Все на свете иудеи,
самый щупленький еврей –
поддержатели идеи
об особости своей.
Пронзительные волны русской речи,
не слушая ничуть ничьи суждения,
во мне ревниво душат и калечат
убогие иврита насаждения.
Вдруг являются прежние боли –
только ночью: в каком-то бреду
снится мне, что я снова в неволе
и уже из неё не уйду.
Ел я устриц, креветок, улиток,
даже ел я лягушечью ногу,
и когда бы не Божий напиток,
я бы хрюкал, зайдя в синагогу.
Я сегодня думаю о бреде
многих исторических трудов:
в мире нет и не было трагедий,
где б еврейских не было следов.
Люди все живут прекрасно,
занимаясь жизнью личной;
одному давно всё ясно,
а другому – безразлично.
Тираж у бумажных понизился книг,
читают теперь со стекла,
а я–то к бумажным душевно привык –
у стёкольных нету тепла.
Когда плету я ахинею –
притом осознанно вполне,
то я от этого умнею
и лучше думается мне.
Везде, где дряхлеет система,
и явственен дух разложения,
всплывает еврейская тема
как выход из положения.
Я могу защищать моё мнение,
проявляя упорство активное,
но при этом нисколько не менее
я готов утверждать и противное.
Я жил в тюрьме, и в лагере, и в ссылке –
на пользу это всё пошло здоровью,
и я навек имею предпосылки
любить отчизну странною любовью.
Повсюду нынче много информации –
притом она всё гуще и упорней –
о некой хитроумной очень нации,
которая везде пускает корни.
Поскольку наша жизнь полна превратностей,
и волчий у фортуны аппетит,
предчувствие туманных неприятностей
меня порой изрядно тяготит.
Без тени стыдного смущения
уверен я, свидетель века:
кто счастлив от порабощения,
ещё не вырос в человека.
Бредут людские караваны,
большой идеей облучённые,
хотят земной достичь нирваны
бедняги эти обречённые.
Когда я на свою смотрю коллекцию,
висящую на стенах стайкой тесной,
то чувствую душевную эрекцию,
угрюмо вспоминая о телесной.
На склоне лет совсем не в тягость
отсутствие любых желаний,
я ощущаю Божью благость,
когда лежу я на диване.
С меня смахнули пыль и плесень,
пить попросили в малых дозах –
я разговорчив был и весел,
а гости спали в разных позах.
Сомнением томится старый мерин:
везде то показуха, то игра,
и полностью ни в чём я не уверен –
сегодня ещё больше, чем вчера.
Поймут потомки, чья вина,
и страшно от того,
что сеет семя сатана,
а мы растим его.
В моё заветное шитьё
добавил я стежок –
впустил на долгое житьё
ещё один стишок.
Сегодня я в настрое элегическом
о предках размышлял в моём колене:
на древе этом генеалогическом
был некто с уникальным даром лени.
Живу сейчас рассеянно и дрябло,
в гостях то утомительно, то пресно,
одно лишь только чувство не ослабло –
что жить на свете этом интересно.
Мне холодно и тягостно зимой:
не то чтоб я в тепло душевно врос,
тому виной запомнившийся мной
сибирской зоны лагерный мороз.
Калечат лёгкие и сердце
моё курение и пьянство,
а если зорче присмотреться,
я отравляю и пространство.
Влюблённость – яркая утеха
в пути злокозненном земном,
мы добиваемся успеха,
чтобы потом жалеть о нём.
Земля мне вряд ли будет пухом,
но есть бессмертия залог:
стишков моих солёным духом
почистить можно котелок.
Память гаснет, как оплывшая свеча,
что забылось, то осталось неизвестно,
внук убитого и внучка палача
затевают нынче свадьбу повсеместно.
Так на небе милосердно решено:
чтоб не чувствовать душевной маеты,
большинство людей навек заключено
в скорлупу своей уютной темноты.
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива