Виктор  Голков

Славянское

1

Парусина листвы шелестит о своём и при штиле.

На оконном стекле отпечаток забвенья и пыли.

Время точность утратило,  нет больше  тонкости строгой,

Есть лишь чёрный будильник в пространстве каморки убогой.

Вдруг, повисшие в трансе , качнулись вперёд занавески.

И деревья, и город в окне, как старинные древние фрески.

Слышен ложек трезвон и ленивое звяканье блюдца,

И горячие капли в желудок таинственный  льются.

Может так же и в прошлом, забытом, ушедшем и старом,

Лился жгучий свинец на загривки свирепым татарам.

Может так же он лился и в глотки, пронзённые болью,

Пополам с кипятком, вперемешку  с кровавою солью?

Как понять это время, загнавшее даты и страсти

В перламутровый вечер, разбивший пространство на части?

2

 Боже, карающий и всемогущий,

Словно в подарок за грубую лесть,

Дал нам и воздух, и хлеб наш насущный,

Чтобы дышать, любоваться и есть.

Стали иконы от времени чёрными

И золотыми – верхушки церквей.

За облаками и высями горными,

Видно, забыл ты своих сыновей.

Нам и одетыми быть, и обутыми,

В каждой пылинке надёжность любя.

За месяцами, часами, минутами,

Видно и мы позабыли тебя.

Знаю, когда-нибудь выйдет назначенный

Срок, и скорбя   мы на землю падём,

Чтобы молить, тыщекратно  растраченный,

О милосердье твоём.

Остров сирен

«Я вам повторяю: безумие это заразно,

ладонями уши от всякого звука замкните.

Меня не жалейте, вы к мачте меня привяжите –

хочу испытать я жестокую силу соблазна.

... вот странное чувство меня целиком охватило:

восторг и блаженство, печаль, обречённость, кручина.

Повеяло холодом – словно сырая могила

объятья свои раскрывает морская пучина.

“Морские бродяги! Хочу я продать мою душу!

Бессмертная слизь, на разлуку с тобой уповаю!

Проклятую сказку про всеми забытую сушу,

где так и не умер – про Итаку я забываю».

Он больше не стонет, молчит безучастно и скорбно,

лишь насквозь от пота промокла льняная рубаха.

Хоть солнце в зените, но море по-мёртвому чёрно.

Лети, наше судно, от этого острова страха.

***

Церковь – белая невеста,

Век неведомо какой.

В переулках Бухареста

Время трогаешь рукой.

И когда проходишь мимо

На дряхлеющих домах

Спит оно несоскоблимо,

Как безумие в умах.

Тихо крестятся в трамваях

И в автобусах, – везде.

Там история прямая

Преломилась, как в воде.

В глубине его кварталов,

Где угрюмы этажи,

Длинный свиток распластала

Повесть истины и лжи.

Как под линзой телескопа

Померещилась живьем

Вся восточная Европа

В гордом сумраке своем.

***

Дождь прекратился,

стало светлей.

В плоть воплотился

мокрых полей.

Желтые краны

с лапами вкось,

как истуканы

вместе и врозь.

Черный кустарник,

ржавый песок.

Ветер-напарник

наискосок.

Жили, как крысы,

в тысяче стран.

Здесь кипарисы

и мертвый коран.

***

Там, где пыль на всех предметах

и один большой хамсин,

в черных стоптанных штиблетах

прихожу я в магазин.

И охранник, сгорбив спину,

смотрит в рваный кошелек:

что там – пуля или мина,

или яда пузырек?

Видит желтые монеты,

три ничтожных пятака.

Так чего опять на дне ты

ищешь, жадная рука?

Не араб я, это видно,

и не слишком-то богат.

Потому мне и обидно,

что ты мне не веришь, брат.

***

В этом тихом, непрестанном гуле

Сны твои плывут.

Это значит: спишь на карауле –

Как тебя зовут?

Если враг к тебе подкрался ловко

В пыльных сапогах,

Не услышишь, как вздохнёт винтовка

В четырёх шагах.

Ничего не сделать, не исправить,

Смыслу вопреки.

А письмо домой к тебе отправить –

Это пустяки.

***

Бессмысленно, пожалуй,

судьбу без толку клясть.

Как лист несешься палый,

но разве это страсть?

И это вряд ли мука,

знакомая вполне.

Скорей всего, лишь скука,

осевшая на дне.

И нет опорных точек,

лишь темная вода,

да пара тонких строчек,

такая ерунда.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива