Странствование Льва Шестова в поисках Бога.

Борис Дынин[1]

Говорить о Шестове, значит говорить о литературе, философии, науке,  истории, но, прежде всего, о Боге и вере или, иными словами, о коммуникабельности, сообщаемости экзистенциально значимых истин.  Его главной заботой было  разоблачение власти над человеком и Богом вечных истин, этих химер, рожденных разумом и моралью. Иным читателям он кажется монотонным мыслителем. Но в вопросах о свободе и спасении «сколько ни повторять,  все мало», по любимому выражению самого  Льва Исааковича.

Книга Шестова «На весах Иова» имеет подзаголовок: «Странствования по душам». Странный метод философствования – разговор с душами умерших! Такое к добру не приводит. Вот и с душой самого философа случилось злоключение. Многие прочитали Шестова, но немногие присоединились к его странствиям. Когда знакомишься с обзорами его работ, часто возникает ощущение, что их авторы обеспокоены вопросом: «Как выразить уважение Шестову и вместе с тем оставить его (и свою) душу в покое, ибо непонятно как реагировать на шестовские дерзновения».

Шестова  называют религиозным философом. Его герои: Авраам, Иов, апостол Павел, Паскаль, Лютер … Он спорит со Спинозой, Гегелем, Бубером, Гуссерлем… Но, обсуждая вопросы веры, он не присоединяется к определенному вероисповеданию.  Если Шестов и является религиозным философом,  то таким, у которого нет ни философской системы, ни религиозной конфессии, но одна мучительная борьба за свободу от идолов, не только глиняных, но и идеальных, где бы они ни возникали:  в здравом ли смысле, в науке, в философии или теологии. Он толкует грехопадение человека как согласие принять казуальность и автономную мораль высшими законодателями жизни, властью над самим Богом, если Он существует.  

Человек ослушался Бога ради познания, сулившего ему свободу, но, говорит Шестов: «Познание убило человеческую свободу» («Мартин Бубер»), побудив людей признать, что их жизнь подвластна неким всеобщим и вечным истинам. Однако истины разума и предписания морали есть феномены нашего сознания. Они не личности. Шестов прав: признать их автономность, признать в них силу, всеобщую и вечную, господствующую над человеком, есть грех, даже если мы не верим в Бога,  – грех добровольного рабства, грех отказа от свободной воли, грех отказа от творчества, от надежды на будущее, в котором ужасы бывшего не повторятся. Это грех сведения свободы к познанной необходимости – грех, столь часто усугублявшийся философией и культом науки с ее печатью  аподектичности. В результате стало легче поклониться идолам, не только слепленных их глины, но  и сотканных из символов, чем поверить в трансцендентного личного Бога.  Подчеркну, для Шестова  это не ошибка, это грех!

О познании философы рассуждают тысячелетия, и каждая эпоха модифицирует их рассуждения. Философия Шестова сформировалась в атмосфере резкого противопоставления науки (как воплощения разума) религии (как воплощению мифа) в современной культуре. Еще в давние времена раввины предписали евреям произносить благословение при встрече с известным ученым: «Благословлен Бог,... кто вложил Свою мудрость в плоть и кровь», но сегодня оказалось, что «верить против разума есть мученичество» (цитирует Шестов Кьеркегора). Но ведь человеческий разум (а другого у нас нет) не однороден, не системен, не един. Он не автономен от психологии и физиологии, и обусловлен культурно-исторически. Он приобретает автономию, как кажется,  в науке и, если коронуется на высшую власть, так только в философии. Однако вера не ищет своего оправдания в науке и в философии. Последняя вместе с теологией пыталась оправдать веру, но так и не смогла разрешить парадоксы умозрительного отношения к Богу.  Только противопоставив веру, сведенную к догматике, разуму, сведенному к логике, философ может говорить о мучении верить против разума и затем искать иные пути веры. Хотя Шестов встречает своих героев уже в библейские времена, его критика разума и морали есть протест против отдачи «единого на потребу» именно современной науке и умозрительной философии, которым, по его словам, «нет дела до того, что происходило в душах».  («На весах Иова»). Но действительно ли Бог открыт только тем, кто отказывается от разума?

Шестовские герои это души, переживающие ужас, у каждой свой, особенный и личный, не поддающийся увещеванию наставлениями разума  и морали. Преодолеть ужас, не знать его, сделать его не просто утешенным, но небывшим  – только на это согласен Шестов. И потому Шестов резко противопоставляет откровение умозрению, Иерусалим Афинам, находя в Библии свидетельство того, что можно встретить спасающего личного Бога, если сумеем отвергнуть безличные, претендующие на вечность и всеобщность установления  разума и морали. Они, для него, ложь, предательство Богу.  Он не защищает Бога перед лицом зла в мире. Всякая теодицея для него есть измена Богу, для которого все возможно. Шестов свидетельствует  о душах, увидевших себя на страшном суде, где не оправдаться и не спастись от зла ни разумом, ни моралью, но только верой в Бога, для которого все возможно, в том числе и грех, в том числе и  сделать грех небывшим.

Если вы не чувствуете себя соучастником злоключений  Иова и других душ, с которыми говорит Шестов, если у вас не возникает отчаяния при мысли о судьбе отравленного Сократа, если вы не испытываете ужас при взгляде в глаза обреченным на вечное осуждение, Шестов останется для вас старомодным, никуда не ведущим философом.  Но если в криках Иова для вас, как для Шестова,  открывается «новое измерение истины»,  то она откроется вам в страданиях и радостях всех людей прошлых и будущих поколений. Здесь нет инвариантности во времени и в пространстве. Попытки определить пути преодоления зла, построить теодицею или идеал совершенного общества кончаются или безразличием к страданиям человека или их оправданием. Для  Шестова победа над злом может означать только одно: зло побеждено тем, что стало небывшим, его не было. Его не было не потому, что оно стерто из памяти или преодолено в духе по Гегелю,  но потому, что оно не совершилось в бытии. Это трудно помыслить. Но, несмотря на все, что говорят нам повседневная жизнь и разум, это можно помыслить, утверждает Шестов, если существует Бог, для которого все возможно, кто может прислушаться к воплям человеческих душ и сделать так, что «истине "Сократа отравили" положен срок и, рано или поздно, мы отвоюем себе право утверждать, что никто никогда Сократа не отравлял, что эта истина, как и все истины, находится во власти высшего существа, которое, в ответ на наши взывания, может ее отменить». («Афины и Иерусалим»).  Если не так, то для Шестова прошлое обреченно (казуально) и будет довлеть над настоящим и будущим, и тогда экзистенциальная ситуация человека безнадежна.

Если вслед за Шестовым вы увидите в гневе Иова путь к Богу и утверждение истины, то не станете извлекать из трудов Шестова философскую систему и последние  ответы на свои вопросы. Вопросы останутся вашими, и вам придется искать ответы на них.   Ни философия, ни теология ответа  вам, как и Иову, не дадут. Шестов с упреком пишет: «На самом деле религия [теология – Б.Д.], прежде чем повелевать и распоряжаться, сама давала клятвенный обет безусловной вассальной верности [разуму]» («Великие кануны»), и потому кончала бесплодием.

Но Шестов знает также, что если для Бога все возможно, то Он может быть и добром и злом. Предугадать Его ответ на нашу мольбу или гарантировать себе благостную жизнь, следуя предписаниям систем этики, невозможно.  Ведь это Бог сказал Сатане: «Вот, все, что у него, в руке твоей» (Иов 1:12), и Иов был брошен в бездну ужаса. Но в ответ на вызов Иова Богу, бывшее стало небывшим. «И возвратил Господь потерю Иова» (Иов 42:10).  Как это понять, как подражать Иову?  На какой крик Он ответит? Ни разум, ни мораль не может определить начала и концы здесь.

Трудно странствовать по душе самого Шестова. Вы слышите, как в ней звучит голос надежды на преодоление зла в нашей жизни через веру. Но вместе с тем он предупреждает: эта надежда беспочвенна, ибо: «Для [Бога] не существуют ни моральные санкции, ни разумные основания, он не нуждается, как смертные, в основании, в поддержке, в почве. Беспочвенность - основная, самая завидная и наиболее для нас непостижимая привилегия божественного. Стало быть, вся наша моральная борьба, равно как и разумные искания - раз мы признаем, что Бог есть последняя цель наших стремлений, - рано или поздно (скорее, конечно, поздно, очень поздно) приведут нас к свободе не только от моральных оценок, но и от вечных истин разума» («На весах Иова») Но может ли это принять верующий человек, сколь бы  искренне и глубоко до отчаяния он ни верил? Освободившись от моральных оценок и разума, кем мы станем? Не белокурыми ли  бестиями или убийцами, не знающими сострадания, даже со словами «Велик Бог» на устах?  Их знал 20-й век, и мы видим их сегодня на экранах телевизоров. Вместе с тем, мы помним, сколько разумных и моральных соображений было подведено под преступления тоталитарных режимов 20 века.  Ни наука, ни теология не оградили человечество от  них.  Шестов ждет личной встречи с Богом. Как возможна она?

Может быть, прислушиваться к Шестову уже поздно, слишком поздно, и мы должны оставить его в покое? Может быть, уже безнадежно устарело признание, что Бог есть последняя цель стремлений разумных и нравственных людей? Может быть, следует признать, что жизнь кончается ничем, что зло в истории в нашей жизни есть нечто естественное, разумно объяснимое,  неизбежное и потому также морально оправдываемое на весах истории? И потому что «ничто» не может придать смысл нашим радостям, горю, надеждам и разочарованиям, нашему стремлению к добру и к истине, не должны ли мы просто стараться следовать аргументам друзей Иова, по возможности спокойно проживая отведенное нам природой время?  Если мы не доверяем свидетельствам Шестова о том, что этот путь кончается ужасом, то отдадим ему должное как к философу (ни к чему нас не обязывающее) и забудем о нем и о его героях.  Однако отдать должное Шестову, значит, разговаривать с ним, спорить с ним. Именно это он оценит.

Философия Шестова есть философия свободы, которую человек может приобрести, только преодолев стены, воздвигаемые разумом и моралью, выйдя к Богу за пределы всего, что подменяет Его  в уме и душе человека.  Свобода воли есть выход за пределы природного, и если она есть только иллюзия, то и Бог есть иллюзия. Не удивительно, что воинствующие атеисты страстно отрицают свободу воли (см., например «Свобода воли» Сэма Харриса). Нет Бога, нет свободы воли. Нет свободы воли, Бог оказывается под вопросом. Но со свободой мы можем пытаться выйти не только за пределы добра и зла, знания (науки) и морали (этики), но и за пределы смысла нашей жизни, по образу подпольного человека Достоевского. Как  за этими пределами человек может рассуждать и понимать вообще?  И слова Писания: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно..., ничего не будет невозможного для вас», не оказываются ответом на вопрос, ибо надо уметь верить, как не сумели верить ни Шестов, ни его герои, как, вероятно, и верить то невозможно или даже ложно. Не является ли призыв Шестова, по существу,  демонстрацией того, до какого тупика доходит умозрительный поиск Бога, даже при обращении к отчаявшимся душам, даже во имя Откровения? Ответ Шестова оказывается не ответом, а вопросом.

И,  действительно,  если стремление веры состоит в том, чтобы бывшее стало небывшим, Сократ не был отравлен, Адам не вкусил запретного плода и т.д., то не заключается ли смысл веры в морали, предполагающей разум? Мы помним, для Шестова Бог не подчинен разуму и морали, что он может пожелать зло с точки знания человека, но ведь требование  самого Шестова разумно в свете морали. Он не может выдержать мысль, что Сократа отравили как бешенную собаку. Он восхищается верой своих героев, потому что надеется на ее силу заставить Бога выбрать и сделать бывшее небывшим в пользу человеческого представления о том, что разумно и морально.  Он спрашивает: «Какая таинственная сила заставляет нас отказаться от всех своих надежд и упований, от всего, что мы считаем священным, утешающим, в чем мы видим справедливость, блаженство». («Памяти великого философа»). Бог не подчинен морали, но Шестов ждет через веру в Него, утверждения справедливости и разума в сотворенном Им мире, а не торжества случая по божьему произволу.

Однако по свидетельству самого Шестова его герои от Плотина до Бердяева так и не сумели освободиться от власти вечных истин и предписаний разума и морали. Как понять, что «бывшее станет небывшим, человек возвратится к состоянию невинности и к той божественной свободе, перед которой гаснет наша свобода выбора между добром и злом или, точнее, пред которой наша свобода обнаружится как жалкое и позорное рабство, первородный грех, которым является признание того, что есть,  необходимым»? («Афины и Иерусалим»). Если все это возможно по вере, обретением которой мучаются герои Шестова,  то  ее результатом должно стать исчезновение сотворенного мира и творение нового, где потеряют смысл вопрошания Шестова и его героев, ибо исчезнет уникальность человека, с его экзистенциальными проблемами, с его противоречивым «я». В мире, где не произошло грехопадения Адама, отравления Сократа, отречения Петра, прелюбодеяния Давида,  не нужна будет теодицея, как и рецепты преодоления зла, ибо его не будет.  В таком мире и Бога искать не надо будет!

Не в этом ли заключена тайна Шестова? Он отвергает мир, в котором нет Бога, но также и мир,  который нуждается в Боге!

Для него ужасно подумать, что Бог играет с человеком как с игрушкой, и потому он ждет от Бога разумного и морального ответа. Критика разума и морали как стены между человеком и Богом у Шестова радикально последовательна,  но ее итогом оказалось требование  к  Богу ответить человеку по-человечески! Это кажется неразумным и даже аморальным, ибо в человеческом разуме и морали есть и иррациональность и зло. Но шестовские герои вполне разумны в своих моральных требованиях. Ведь речь идет не только о Сократе, но о слезах всех невинно страдавших детей. Мысль о загробной жизни не дает героям Шестова успокоения. Сможет ли Бог ответить ему, не сотворив мир заново, где того человека, во имя которого борется Шестов,  не будет? Такой результат обессмысливает веру в Бога, в спасение от греха, в спасение от противоречий разума и морали.

Если стремление Шестова обрести веру своих героев упирается в тупик, то, как и где искать Бога? Ведь мир остается в огне. При этом отказ от Бога не привел секулярную культуру к решению проблем истины и морали. Их релятивизация  есть смирение человека перед абсурдом и отчаянием.

Герои Шестова  - одинокие индивиды, восстающие против власти законов разума и предписаний морали ради утверждения значимости в фабрике мира своего частного бытия в его уникальности (то есть, случайности с точки зрения науки). Но разум и мораль не реализуются вне общения, языкового или визуального, не существуют вне традиций жизни общины, семейной и социальной. Шестов замечает: «Ведь в Я и только в Я с его иррациональностью залог возможности освободиться от гипноза математической истины, которую философы за ее «нематериальность» и «вечность» поставили на место Бога». («На весах Иова»). Но одинокое Я не имеет почвы и средств для борьбы с этим гипнозом. «Всемство» , подчиняя себе Я, губит его, но только в общении Я находит свое содержание. Одинокий человек в состоянии отчаяния, отвергающий разум и мораль, есть образ европейской философии, сконструированный ею на фоне секуляризованной культуры и распада общинной жизни. Этому образу, чьи прообразы экзистенциалисты увидели в молчащем Аврааме и непонятом Иове, остается только общаться с Богом, а если Его нет, то только жить в абсурде. Нет общения, нет разума и морали, но и нет общения без разума и морали. И обращение к Богу нуждается в них. Скажет ли Шестов, что они открываются в бормотаниях юродивого? И если да, то, как понять их? Крики Иова остаются личными, в них его истина. Но не спросил ли Бог Иова: «Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла... Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне:... Кто вложил мудрость в сердце, или кто дал смысл разуму?» Вера нуждается в них! Отказаться от них, значит отказаться от Бога!

Так чему может научить нас Шестов?

Грех укоренен не в самих разуме и морали, этих дарах Бога, но  в их противопоставлении Богу. Адам вкусил плод древа познания, но не ответил на вопрос Бога: «Где ты?» гордым: «Я здесь!». Он застыдился и спрятался от Бога. Грех, о котором говорит Шестов, был совершен теми, кто пришел вслед за Адамом, строителями Вавилонской Башни,  философами, идеологами, политиками. Не Адам, а мы совершаем этот грех.

В самом начале своего творчества Шестов сказал: «Нужно искать Бога». Это стало нервом всей его философии, но замечание Евгении Герцык остается в силе и при взгляде на все странствования Шестова:  «Его книга («Добро в учении графа Толстого и Ницше») кончалась так: "Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать Бога". И вот этого я и требовала от него в упор в каждом моем нетерпеливом письме. А он в своих ответах -- на попятную, топчется на месте, изменяет обещанию». (Е. К. Герцык, «Воспоминания»). Ответ постоянно ускользал и от него и от его читателей.

Вслед за Шестовым я не предполагаю, что смогу выразить урок его странствований в некой системе понятий, способной принудить кого-либо к согласию со мной. Я могу только по его примеру странствовать по душам.  Прежде всего, я всматриваюсь в душу самого Шестова. В минуту потрясения он сказал: «Если молитвы не будут услышаны и нам придется возопить: «Господи, отчего Ты нас покинул» или повторить «плач Иеремии», нужно стараться не терять мужества и, как Иеремия и Иисус, под отвратительной «очевидностью» не забывать великой заповеди: «слушай Израиль». Это все, что я хотел сказать — хотя и сказал нескладно». (Наталья Баранова-Шестова, «Жизнь Льва Шестова», Том 2)

«Слушай Израиль!» - так начинается первейшая заповедь Торы и Нового Завета  – «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть; и люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всеми силами твоими».  Шестов вспомнил эту заповедь 22 сентября 1938 года в письме к Борису  Шлёцеру в преддверии  катастрофы, воплотившей гамлетовское «время вышло из колеи»  – отправной точки философских исканий Шестова. В минуту ужаса и гнева Шестов призывает обратиться к Богу словами верующих в синагоге и церкви, несмотря на то, что, как и Кьеркегор, полагал, что рыцари веры не оправдаются в храмах.

Шестов свидетельствовал только о вере частного человека, но его странствования  ведут нас к входу в Божий дом, в синагогу или в церковь, где верующие молятся Богу, исполняют обряды, связывающие их с Ним, учатся жить по Его слову, сколь бы оно ни оставалось вопросом для самих верующих и потому для теологов и философов, сколько бы ни возникало напряжений в вере  и расколов в ней. Здесь верующие исповедуют Бога как своего творца и содержателя, как судью и благодетеля, как любовь и добро, и от его имени осуждают зло мира, хотя нередко склоны его совершать или по неразумению, или по злому умыслу, даже с именем Бога на устах.

Признать, что странствования по душам Шестова ведут внутрь дома Божьего – в  синагогу или церковь, может показаться странным выводом. Не боролся ли он против всемства, где бы и как бы оно ни проявлялось?  Но если молчание Авраама не может быть понято и крики Иова не могут быть услышаны другими верующими, то какой может быть смысл в их обсуждении? Не обращается ли разговор о них в умозрительное толкование Откровения? Как удержать экзистенциальную значимость истин,  о которых говорит Шестов, и вместе с тем признать их коммуникабельность?

Мы знаем истории миллионов и миллионов Иовов 20 века, любого века, засвидетельствовавших глубокую и искреннюю веру людей,  чувствовавших присутствие Бога в своей жизни. Им не довелось испытать повторения, возвратить себе погибших детей, вернуться в свои дома, обрести былое счастье. Но как много из них чувствовали присутствие Бога в буднях, в минуты отчаяния и в минуты радости!  Именно они, в синагогах и церквях, в своих общинах сохранили Его слово, библейское Откровение и, тем самым, подарили Шестову его героев и толкнули на поиск Бога.  Вера сохранялась не только в отчаянии одиноких душ, но и в горестях и радостях общинной жизни верующих. Да, псалмопевец восклицает: «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (Пс.129), но он и поет: «Радуются уста мои, когда я пою Тебе, и душа моя, которую Ты избавил» (Пс. 70).  И Давид провозглашает: «Да веселится сердце ищущих Господа» (1-Пар. 16:10)   Надо сказать, что Шестов совершенно проходит мимо радости в вере. Не потому ли, что радость примиряет с жизнью? Но что в этом неистинного, даже если радость преходяща? Ведь сам Шестов не признает вечных и всеобщих истин. А радость столь же глубоко принадлежит человеческой экзистенциии, как и отчаяние.  В жизни религиозной общины много и горя, и радости.  Но Шестов проходит мимо жизни общины и этим, во многом, определилась его понимание душ, по которым он странствовал.   

Для него общение между людьми, даже общение между верующими, отстраняет человека от Бога. Общение  формируют общие идеи, моральные установления, видение Бога через мнения и поведение других людей.  Но что бы он сказал, если, войдя в синагогу, услышал возглас: «Если Ты предпочитаешь нам врага, чьи страдания уступают нашим, пусть враг и воздаст Тебе хвалу!” Так вскричал рабби  Леви-Ицхак из Бердичева во время службы на Рош-а-Шона, день Творения. А перед молитвой в Йом-Кипур, день покаяния и суда, он обратился к Богу:  «Сегодня Судный день! Давид в своих псалмах объявил это. Сегодня все Твои создания стоят перед Тобой, и Ты можешь вынести им приговор. Но я – Леви-Ицхак, сын Сары из Бердичева, я говорю и провозглашаю, что судить сегодня надо Тебя. И судить Тебя должны Твои дети, страдающие и умирающие за сохранение святости имени Твоего, Твоего Закона и Твоего обета». И никто в общине не обвинил рабби в богохульстве, и никто в общине не  отвернулся от Бога.

В вере экзистенциальная истина коммуникабельна, ибо она укоренена в Откровении, которым живут поколения, родители и дети, семья, община. Все они стоят перед Богом как Иов, как Авраам, и вопрошают: «Судия всей земли поступит ли неправосудно»? Крик рабби Леви-Ицхака прозвучал в восемнадцатом веке, но разве его эхо не слышалось в двадцатом веке, в лагерях смерти, в подвалах катакомбной церкви, разве оно не раздается сегодня среди церковных развалин от Ирака до Нигерии, под которыми гибнут христиане?

Шестов не признавал «теофанию, излагаемую на современном языке, [если она] должна по существу отличаться не только от библейской теофании, но и от теофании хасидов, живших уже не так много раньше, чем мы. И мы, и хасиды, и люди библейских времен, можем равно говорить о буднях и о том, что в буднях проявляется Бог» («Мартин Бубер»). Более того: «Бог может быть настолько озабочен буднями бедного человека, чтобы послать ему нужные гроши для покупки свечей и вина». А если это возбраняется сегодня, то: «Кто или что возбраняет? Двух ответов быть не может: нам возбраняет так думать наше «познание»».  И опять я задал бы Шестову вопрос: «Какое познание? Какое знание?» В синагоге и в церкви Откровение остается хранимым без отказа от разума и морали, и вместе с тем без подчинения его умозрению, сколь бы верующие ни модернизировались. Ведь разум, воплощенный в науке, и мораль, воплощенная в философских системах этики, не правят в храме: в молитвах, праздниках, обрядах. Шестов говорит: «Только такая вера, вера, которая не ищет и не может найти оправдания у разума, есть, по Киргегарду, вера Св. Писания». («Киргегард и Достоевский»). Это верно, но вера, и не ищущая себе оправдания у разума и морали, без них не защищена от суеверия и культовых оргий.

Шестов принимает теофанию Бога не философов, а Бога Авраама, Исаака и Иакова,  утверждая ее адекватность во все времена, сегодняшние в том числе.  Но сам он  остается внутри философии. В своей радикальной критике Бога философов, он вышел к такому Богу, которого вряд ли поняли и признали бы своим Авраам, Исаак и Иаков. В философии не может быть преодолено умозрение даже во имя откровения. Герои Шестова знали Бога, не отказываясь от разума и морали, пусть не абсолютных и противоречивых, о чем так много засвидетельствовано в Библии. Они знали, что Бог может слышать их и в буднях жизни, и в тихой радости, не только в криках отчаяния. Иначе Иов, Авраам, Моисей, пророки не обращались бы к Нему, не говорили бы от Его имени, не строили бы жизнь по его заповедям. Вера не есть хаос эмоций, но вопрос к Богу с надеждой понять Его ответ.

Верующие различно слышат ответы Бога на свои вопросы. Они разделены по конфессиям, часто враждующие между собой.  Шестов мог бы сказать, что расколы между конфессиями и внутри каждой из них есть также результат грехопадения - отпадения от Бога в результате подчинения веры теологическим определениям. Но это Единый Бог на небе сотворил многообразие на земле.   С этим не просто надо жить, надо понять ценность этого – ценность «достоинства различия», как сказал раввин лорд Джонатан Сакс.  Это понимал и Лев Шестов. Он сказал: «Идея всеединства, – писал Шестов, – есть идея совершенно ложная, т. к. философия обычно без этой идеи обойтись не может, то... наше мышление поражено тяжкой болезнью, от которой мы должны стараться всеми силами избавиться... Так же как из того, что возможность общения между людьми в огромном числе наблюденных нами случаев предполагала признание одного или нескольких исходных принципов, не оправдывает вывода: общение возможно только тогда, когда люди соглашаются признать над собой власть или господство одной истины. Совершенно наоборот. Такое требование часто совершенно исключает возможность общения... Не то, что невозможно общение: мнимая потребность поклоняться одной общей истине приводит к вечной вражде, и Крестовые походы и сейчас не кончились... Таким способом все пути закрываются и единство меж людьми достигается не путем общения, а путем истребления всех, кто думает, чувствует и хочет иначе, чем мы».  («Афины и Иерусалим»).

Шестов отказался от духа Платона в философии и теологии. Отказ от идеи всеединства еще не означает иррационализма, еще не означает отказа от разума и морали, но только отказ от требования подчинить жизнь людей сфабрикованным умозрением некой единой истине и или некоему всеобщему идеалу. Интересно, что отклик позиции Шестова  мы находим у  такого секулярного мыслителя как  Исайя Берлин: «Есть одно убеждение, которое более всех остальных ответственно за массовые человеческие жертвы, принесенные на алтарь великих исторических идеалов: справедливости, прогресса, счастья будущих поколений, священной миссии освобождения народа, расы или класса и даже самой свободы, когда она требует пожертвовать отдельными людьми ради свободы общества. Согласно этому убеждению, где–то — в прошлом или будущем, в Божественном Откровении или в голове отдельного мыслителя, в достижениях науки и истории или в бесхитростном сердце неиспорченного доброго человека — существует окончательное решение. Эту древнюю веру питает убеждение в том, что все позитивные ценности людей, в конечном счете, обязательно совместимы друг с другом и, возможно, даже следуют друг из друга». («Две концепции свободы»)

Столь разные мыслители, исходя из разных посылок, засвидетельствовали, что мир и человек не устроены или не сотворены так, что их можно понять, описать в единой всеобще-значимой системе истин или воспринимать себя, других людей, мир в единообразных эмоциях. Благодаря нашему разуму мы формируем идеи. Без идей жизнь погружается в эмпирический хаос, но идеи оказываются в конфликте. Он осознаются нами, и именно благодаря тому, что мы можем разумно рассуждать, мы можем искать компромиссы между нашими идеалами, целями, средствами.  Противоречия жизни невозможно разрешить в какой-либо философской или идеологической системе, в каком-либо едином для всего человечества эмоциональном отношении к себе, к другим людям, к миру. И не удивительно, что, не будучи последователем Шестова, сэр Исайя оценил мысли Шестова и горячо пропагандировал его труды (см. «Conversations with Isaiah Berlin” by  Ramin Jahanbegloo). Как раз общение, знающее компромиссы, разумно и морально,  не позволяет идее всеединства подчинить себе жизнь людей, сколько бы каждая сторона конфликта ни думала, что имеет право на последнее слово. Разумно признавать, что такого слова человеку не дано, а насилие ради того, чего не дано, аморально. Экзистенциальная позиция становится социальной. Вера ограждает ее от падения в релятивизм.

В позиции самого Шестова, как и в позиции сэра Исайи, есть моральная озабоченность и определенная рациональность, соответствие реальному положению дел, онтологической структуре бытия, аксиологической структуре ценностей, гносеологической структуре познания. Бог разделил языки и культуры, но не заповедовал народам воевать друг с другом. История Вавилонской башни есть история низвержения идолов власти и могущества.  Люди могут сопереживать горе и радость друг друга, понять проблемы друг друга, и, не предполагая, что бывшие битвы, поражения и победы станут небывшими, совместно стремиться к  будущему более разумному и справедливому, чем было прошлое. Ждет ли на их пути поражение или победа, я не знаю. Но знаю, прав Шестов, свидетельствуя об опасности истин разума и морали, лишенных экзистенциального измерения и при том наполненных политической злобой дня.

Да,  вера, живущая в общинах, пронизана моральной борьбой и противоречивыми мнениями, но  именно здесь была и есть та почва, на которой жила вера героев Шестова. Свидетельства Шестова об их одиночестве и отчаянии возвращают нас на путь поколений верующих, знавших Бога в синагогах и церквях, на путь, на котором герои Шестова узнали Бога и служили  Ему вместе с общиной.  Не был ли Иов тем, кто, по словам его друзей, «наставлял многих и опустившиеся руки поддерживал, падающего восставляли слова твои, и гнущиеся колени ты укреплял»? Будь Иов одинок, как служил бы он Богу, как ведал бы к кому взывать,  как  знал бы что требовать, в чем видел бы несправедливость обрушившегося на него несчастья, наказания, о чем бы гневался? Он мог почувствовать себя одиноким, как и Авраам, ведущий Исаака к алтарю, но его вера есть вера, хранимая в общине. Если «в буднях проявляется Бог», то мы возвращаемся к поиску Бога на пути поколений верующих, приходивших к Нему в синагогах и церквях. Сколь бы ни был шатким и  противоречивым этот путь, другого нет.

Именно в общении верующих, продолжающемуся от поколения к поколению, не умолкают крики Иова, обретает значение и понимание его отчаяние, то самое отчаяние,  которое стало для Шестова выходом к Богу. Оно осмысливается в свете морали и мудрости Откровения, данного нам не как умозрительное поучение, но как свидетельство Бога и о Боге. В секулярной культуре, включая виртуальное общение по Интернету, крики Иова замолкают. Но их эхо живет в синагогах и церквях. Отчаиваться может и атеист, но его отчаяние не может кончиться ничем иным, как признанием абсурдности жизни. В общине же верующих и слова мудрость и друзей Иова приобретает смысл. Своей крайней парадоксальностью и отчаянием найти Бога любви и сострадания, добра в странствованиях по душам своих одиноких героев Шестов возвращает нас в синагогу и церковь. Он не вошел туда, но именно они остаются  той почвой, на которой росла их вера, приобретали смысл их вопрошания к Богу. Отчаяние переживается индивидуально, но оно не сводится к животному ужасу, освещается надеждой благодаря вере, хранимой общиной.

Религия есть сплав мировоззрения верующих, пути их жизни и объединяющей их общины.  При всех различиях этих сплавов раввин Джонатан Сакс мог сказать замечательные слова, которые сможет повторить и священник: «Я вижу людей, преобразованных верой, живущих с чувством благодарности Богу за дар быть живыми и стремящихся вернуть этот долг, даря, что могут, другим людям. Я вижу их хранящими брак как священный союз. Я вижу их, исполняющих родительские обязанности серьезно, как учил Бог Авраама. Я вижу их организующими общины на основе любящей доброты. Я вижу способность веры порождать нравственную силу так, как ничто другое не способно это делать. И когда я вижу людей, достигающих под воздействием солнечных лучей божественной любви высот, не достижимых для них под безбожным небом, тогда, как герой Борхеса в “Приближении к Альмутасиму”, я нахожу следы, ведущие к присутствию Бога в людях, которые не идут путями, предназначенными им учениями Маркса, Дарвина, Фрейда или их учеников. Эти следы сверкают крупинками золота в пыли и сигнализируют о трансцендентном».  (J. Sacks, «The Great Partnership»).

Шестов был потрясен судьбами людей, выпавших из обыденного, даже освещенного божественным. Оба измерения веры сигнализируют о трансцендентном. Сигналы о нем надо расшифровывать. Они могут привести к глухой стене, у которой остается только взывать к Богу в отчаянии и гневе, или в храм, где вместе с общиной верующий может обращаться к личному Богу в разуме и с нравственным сознанием с благодарностью или возмущением, бессмысленными перед лицом природы.  Да, там мы встретим много человеческого, слишком человеческого: святошество, споры теологов, подчинение веры политике, симбиоз религии и власти, тривиализацию веры вплоть до окропления святой водой коров, чтобы они давали больше молока, или  оружия, чтобы оно лучше убивало во имя Бога, а не просто во имя геополитических интересов.

Шестов не занимался доказательствами Его существования, не определял Его атрибуты, не строил теодицею, но просто вел своих читателей к Богу,  свидетельствуя о вере в Него от имени своих героев. Шестов  раскрыл так ярко, как, возможно, никто другой в 20 веке, экзистенциальное измерение веры, укорененное в Откровении. Но тот же 20 век показал, как распад общиной жизни подорвал это измерение и привел к пустым храмам или к эрзацу веры, выхолощенной до суеверия, до моральных тривиальностей, до приспособленчества к всемству, до отчуждения людей от библейского откровения, от Авраама и Иова. В культуре, осуждающей религию на положение мифа или на служение преходящим идеологическим и политическим интересам, странствования по душам Шестова напоминают нам об экзистенциальной напряженности веры в личного Бога. После всего, что сказано, недоговорено, не решено, из того далека, откуда Шестов смотрит на нас сегодня, звучат его слова: «Вера дает человеку мужество и силы, чтобы глядеть в глаза смерти и безумию и не склоняться безвольно пред ними» («Киркегард – религиозный философ»).

Для Бога все возможно! Что это значит? Или и для Бога что-то невозможно, как бывшее сделать небывшим? Что это значит? Бог есть, и кто есть тогда человек? Бога нет, и кто есть тогда человек? То, что услышал Шестов в его странствованиях по душам,  должно звучать внутри стен синагог и церквей, дабы живая вера входящих в храмы и выходящих из них была ограждена от подчинения идолам века: философским, идеологическим, политическим, изваянным в камне или навязанным пропагандой. Тогда разум и мораль не будут врагами человека, тогда они освободятся от химер умозрения, противостоящего откровению, и Шестов с его  страстной борьбой с ними будет оправдан на суде истории философии и на суде Бога за верность Откровению в век, поклонившийся Умозрению.

На похоронах Льва Исааковича раввин прочитал молитву Кадиш – не просьбу, а особое благословение, произносимое при прощании с душой, уходящей к Богу. Оно начинается словами: «Да возвысится и освятится Его великое имя в мире, сотворенном по воле Его» и оканчивается: «Благословен Он, превыше всех благословений и песнопений, восхвалений и утешительных слов, произносимых в мире, и скажем: амен!».

И  Исайя Берлин, как-то сказавший рабби Джонатану Саксу, что он глух к разговорам о Боге,  в предчувствии конца жизненного пути  попросил рабби совершить службу с Кадиш на своих похоронах. Так возвращаются странствующие души к своему Творцу и узнают ответы на волновавшие их при жизни вопросы.  Нам же, еще живущим, остается, по слову Шестова: «попытаться угадать, что они говорят, что они думают теперь о том, что их тревожило и волновало, когда они, как и мы, были отделены ограниченностью своего смертного существа от последней тайны».  («О вечной книге. Памяти  Н.О. Гершензона»)

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива