Елена Константинова
«СУДЬБА БАБЕЛЯ БЫЛА ПРЕДРЕШЕНА…»
(беседа с Еленой Погорельской)
Сборник «Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: ХХI век» (2016), выпущенный в серии «Чейсовская коллекция», – уникальный совместный проект издательства «Книжники» и Государственного литературного музея (Москва) – стал лауреатом на ХХ Международной книжной ярмарке «Зелёная волна» в Одессе.
С редактором издания, ведущим российским бабелеведом, сотрудником Государственного литературного музея Еленой Погорельской беседует журналист Елена Константинова.
– И всё-таки позвольте начать нашу беседу не со сборника. Как и когда на вашем пути появился Бабель?
– Проще всего было бы ответить: так уж случилось. Но в случайности и простые совпадения не верю. С Бабелем (не как читатель, а как исследователь) я встретилась довольно поздно. Опять-таки, по моему глубокому убеждению, всё в жизни происходит ровно тогда, когда должно произойти. Видимо, судьба подарила мне счастливую встречу с Бабелем именно в тот момент, когда я была к ней готова.
Однажды я написала, что Бабель мог бы вслед за Маяковским, исследованием творчества которого я прежде занималась, сказать о себе: «Три разных истока во мне речевых…» Правда, будь подобные слова произнесены Бабелем, они имели бы иное смысловое наполнение. Иначе говоря, Бабель – наследник трёх литературных (шире – культурных) традиций: русской, еврейской и западноевропейской, точнее, французской. Так вот, мой исследовательский интерес к Бабелю начался с французской темы. В рукописном отделе Государственного литературного музея, где сейчас работаю, я обнаружила письма Бабеля Валентине Александровне Дынник, замечательной переводчице с французского и специалисту по французской литературе, и её мужу, знаменитому профессору-фольклористу Юрию Матвеевичу Соколову. Речь в этих письмах шла о трёхтомном собрании сочинений Мопассана, которое выходило в 1926 – 1927 годах под редакцией Бабеля в издательстве «Земля и фабрика» и для которого он сам перевёл с французского три рассказа – «Идиллия», «Признание» и «Болезнь Андре». Моя первая работа по Бабелю, напечатанная в журнале «Вопросы литературы» (2005, № 4), так и называлась: «И. Э. Бабель – редактор и переводчик Ги де Мопассана». Ну а дальше всё идёт как идёт. Вот как-то так, если вкратце.
– За исключением изъятого при обыске и аресте 15 мая 1939 года в Переделкине и на московской квартире в Большом Николоворобинском переулке, вы изучили вдоль и поперёк всё, что Бабель написал, напечатал, оставил в рукописях, всё, что уцелело у его друзей и знакомых, а также всё, что так или иначе связано с его именем, не так ли?
– Я бы не стала говорить ни о ком, тем более о себе, что изучила всё вдоль и поперёк. К тому же о Бабеле нельзя знать всего: несмотря на короткую жизнь и компактность сохранившегося наследия – простите, говорю о том, что стало общим местом, – Бабель оставил нам множество загадок. Не буду развивать эту тему, просто всё изучить досконально невозможно, что-то я знаю лучше, что-то хуже. Но иногда мне действительно очень везёт, например, с архивными находками.
– Ваше замечание об архивных находках требует пояснений. Какие из них самые непредсказуемые и ценные?
– Расскажу о трёх самых неожиданных, просто фантастических. Первая из этих находок связана с детскими годами Бабеля. Было известно, что через какое-то время после рождения Исаака семья перебралась в Николаев и что в Николаеве, в июле 1897 года, родилась младшая сестра будущего писателя Мария, по-домашнему – Мери, Мера. Но ведь три года – слишком большой промежуток для хронологии жизни писателя, и мне хотелось как-то этот промежуток сократить. Вернулся Бабель в Одессу в конце 1905 года. В рассказе «Первая любовь» мы читаем о том, что герой провёл в Николаеве десять лет своего детства. То есть выходит, что переехать они должны были в 1895 году. Однако доверять «фактам» из рассказов Бабеля нельзя. Но в данном конкретном случае это оказалось правдой. Я поехала в Николаев, чтобы выяснить, когда умерла старшая сестра Бабеля Анна. В Государственном архиве Николаевской области мне удалось просмотреть все книги Николаевского раввината о родившихся и умерших за период с 1894 по 1905 год. Дата смерти Анны – по старому стилю 7 июня 1898 года – не приблизила меня к цели моих поисков. Но зато я не поверила своим глазам, когда увидела, что 1 декабря 1895 года у родителей Бабеля родилась дочь Ида (умерла она через полгода, 14 июня 1896-го). Таким образом выяснилось, что семья переехала в Николаев не позднее осени 1895 года. Мало того – обнаружилась умершая в младенчестве сестра Бабеля, о которой никто ничего до этого не знал.
– А те две другие, не менее значимые?
– Они связаны с пребыванием Бабеля в рядах Первой Конной армии во время советско-польской войны 1920 года в качестве военного корреспондента газеты «Красный кавалерист».
В Российском государственном военном архиве я искала что-нибудь для реального комментария к конармейским рассказам. Но среди многих других очень ценных документов мне посчастливилось обнаружить справку, выписанную секретариатом Реввоенсовета Первой Конной армии 26 июня 1920 года в Фастове, о снятии с довольствия в столовой штаба армии Бабеля (Лютова) с 24 июня. Эта справка свидетельствует, во-первых, о том, что из штаба армии он был переведён в 6-ю кавалерийскую дивизию в эти числа, а во-вторых, что его настоящая фамилия наряду с псевдонимом Лютов также была известна в Конармии. Вообще очень неожиданно было обнаружить имя Бабеля в фонде Управления Первой Конной.
Ещё одна головокружительная находка ожидала меня в том же военном архиве, в фонде Управления 3-й кавалерийской бригады 6-й кавалерийской дивизии Первой Конной. Это машинописная копия инструкции по ведению журнала военных действий в Конармии, заверенная К. Лютовым (это единственная на сегодняшний день известная собственноручная подпись писателя как Лютова). На обороте инструкции тоже имеется его автограф.
Из походного дневника Бабеля мы знаем, что ему было поручено вести журнал военных действий. Подобный журнал – обычный отчётный документ, очень важный для военной истории, который ведётся в подразделениях регулярной армии во время военных кампаний.
Записи в дневнике Бабеля, связанные с журналом военных действий, относятся к середине июля 1920 года (первая из них сделана 12 июля). А найденная копия инструкции не датирована и подшита в архивном деле между документами от 11 и 12 декабря. Дневник же Бабеля позволяет датировать выход инструкции 10 –12 июля 1920 года, а соотнесение дневника, инструкции и заверительной подписи Лютова даёт возможность говорить о том, что именно в эти июльские дни и началось ведение журнала военных действий в Первой Конной армии. Ещё одно доказательство военно-исторической ценности дневника Бабеля.
– Выходит, и Бабель вам каким-то образом помогает – и, надо полагать, не только в архивах?
– Конечно, помогает, он ведь не только загадывает загадки, но и даёт подсказки.
– Что на сегодня известно об изъятом архиве самого Бабеля?
– До сих пор ничего неизвестно. В том числе о тех папках, в которых были его рукописи.
Находясь во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, 11 сентября 1939 года Бабель написал заявление наркому внутренних дел Л. П. Берии с просьбой разрешить привести в порядок отобранные при аресте рукописи: «Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти – результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моём…»
Привести в порядок рукописи Бабелю не дали. Были ли они в то время на Лубянке, тоже неизвестно. Однако никаких актов об уничтожении архива Бабеля нет, поэтому остаётся надежда на его обретение.
Перед арестом он работал над подготовкой сборника «Новые рассказы», ведь его последний прижизненный сборник, в который целиком вошёл конармейский цикл, издан в 1936 году.
– За Бабеля после ареста не заступился ни один из писателей. Чем это объяснить?
– А кто бы мог заступиться? Тот, кто сам висел на волоске? Впрочем, мы не располагаем точными сведениями о том, пытался ли кто-нибудь заступиться. В любом случае, судьба Бабеля была предрешена, никакое заступничество ничего бы не изменило.
Зато мы знаем другое. Бабель арестован, как было сказано, 15 мая 1939 года, а уже 8 июня председатель правления Литфонда СССР К. А. Федин пишет письмо тому же Берии с просьбой дать распоряжение о передачи переделкинской дачи Бабеля «Литературному фонду для дальнейшего использования её по прямому назначению путём предоставления её членам Союза писателей для творческой работы и отдыха». 15 июня Берия ставит положительную резолюцию. Комментарии, как говорят, здесь излишни.
– Несмотря на связь с конкретным событием – Международной научной конференцией «Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: ХХI век» к 120-летию со дня рождения писателя (Москва, июнь 2014), одноимённый сборник, по-видимому, ожидает долгая литературная жизнь. С учётом же тиража пятьсот экземпляров он скоро станет библиографической редкостью…
– Да, по сути, это первый за всю историю литературоведения сборник на русском языке, посвящённый Исааку Бабелю. Доклады конференции к 100-летию со дня рождения писателя, проведённой на базе Российского государственного гуманитарного университета, печатались лишь в специальных выпусках журнала «Литературное обозрение». В 2009 году в США по материалам посвящённой Бабелю конференции в Стэнфорде вышла книга на английском – под редакцией доктора славянской филологии, профессора Стэнфордского университета Григория Фрейдина – c символическим заглавием «The Enigma of Isaak Babel: Biography, History, Context» («Загадка Исаака Бабеля: Биография, история, контекст»).
Стоит принять во внимание не только широту обсуждаемых тем, но и географический охват нынешнего сборника. Его авторы – филологи, литературоведы, многие с мировым именем, из России, США, Израиля, Франции, Германии, Венгрии, Украины, Грузии, причём это не только специалисты по творчеству Бабеля, но и те, кто занимается русской и зарубежной литературой ХХ века. Представлены разные литературоведческие школы, разные методики и подходы к произведениям писателя.
– Из каких разделов – если в общих чертах – состоит сборник?
– Открывает сборник раздел, посвящённый «Конармии» – главной книге Бабеля. Первые рассказы конармейского цикла публиковались в одесских «Известиях». С появлением этих рассказов в московской печати, ещё до выхода отдельного первого издания книги в мае 1926 года, Бабель становится одним из наиболее популярных советских писателей. «Самый знаменитый писатель в Москве», – назвал его в письме Максиму Горькому от 4 марта 1926 года Сергей Григорьев.
В этом разделе обсуждаются вопросы текстологии и комментариев, анализируются композиция цикла и характеры персонажей, освещается полемика вокруг конармейских рассказов.
– Одна из текстологических проблем конармейского цикла – опечатки, и довольно грубые…
– К сожалению, эти опечатки сохраняются во всех российских изданиях – начиная или с последних прижизненных вариантов «Конармии», или с первого посмертного сборника Бабеля «Избранное» 1957 года. Вне сомнения, их необходимо, по какому бы изданию ни воспроизводилась «Конармия», наконец исправить. Приведу только два наиболее ярких – если можно употребить подобное слово применительно к ошибкам – примера.
В рассказе «Смерть Долгушова» есть фраза: «Поляки вошли в Броды и были выбиты контратакой». В третьем издании 1928 года из слова «поляки» выпала буква «я», и с тех пор фраза печатается в таком виде: «Полки вошли в Броды и были выбиты контратакой». Если бы это изменение внёс сам Бабель, он обязательно бы обозначил, какие полки – по крайней мере польские или наши, а скорее всего, назвал бы номера полков. Речь же в рассказе идёт именно о поляках.
Другая ошибка – поистине курьёзная – появилась в рассказе «Эскадронный Трунов» в первом посмертном сборнике. В самом начале рассказа говорится о похоронах «всемирного героя» Пашки Трунова, и во всех прижизненных публикациях эта фраза дана одинаково: «Мы обмыли, как умели, лицо мертвеца для того, чтобы вид его был менее ужасен, мы положили кавказское седло у изголовья гроба и вырыли Трунову могилу на торжественном месте – в общественном саду, посреди города, у самого собора». А далее сообщается, что первый пушечный выстрел произведён «по соборным часам». В «Избранном» 1957 года «собор» превратился в «забор», и с тех пор в российских изданиях конармейского цикла «всемирного героя Пашу Трунова» хоронят «на торжественном месте <…> у самого забора».
– В 1954 году благодаря настойчивости вдовы писателя Антонины Пирожковой Бабель был посмертно реабилитирован. Его первый посмертный сборник «Избранное» вышел после двадцати одного года забвения в «Гослитиздате» тиражом всего семьдесят пять тысяч экземпляров с предисловием Ильи Эренбурга, который в феврале того же 1957 года в «Литературной газете» напечатал большую статью о писателе – «Необходимое объяснение»…
– …а затем понадобилось ещё девять лет, прежде чем появились два новых сборника Бабеля – в Москве и в Кемерово. И лишь в 1990-м Антонине Николаевне Пирожковой, преодолев многие трудности, удалось издать его сочинения в двух томах.
– Символично присутствие в сборнике сразу трёх представителей Франции – филологов Эмиля Когана («Ранняя проза И. Бабеля: От реализма к модернизму (1916–1917 гг.)») и Мирей Коган-Брудер («Бабель и Эйзенштейн: Конфликтный монтаж в сценарии “Карьера Бени Крика”»), преподавателей Института восточных языков и цивилизаций (Париж), и переводчика Софи Бенеш («И. Бабель во Франции и на французском языке»). Именно французский язык пятнадцатилетний Бабель, прекрасно им владевший, выбрал для своих первых рассказов. Не говоря уже о том, что он был влюблен во французскую литературу. И французский – это, кажется, первый из иностранных языков, на который были переведены его произведения?
– Если верить «Автобиографии» Бабеля, он действительно свои первые не дошедшие до нас рассказы написал по-французски. Что касается переводов – чуть раньше Бабель был переведён на немецкий язык (1926) и на испанский (1927). Французские переводы появились в 1928 году.
Однако абсолютно верно то, что у французских классиков, как и у русских, Бабель учился писательскому мастерству. Своему кумиру, Мопассану, он посвятил рассказ «Гюи де Мопассан», впервые напечатанный в июньском номере журнала «30 дней» за 1932 год. О небольшом трёхтомнике Мопассана, где Бабель был редактором, уже говорилось. Интересно в связи с этим замечание Софи Бенеш: «Когда я переводила Бабеля, я внимательно прочла его переводы, заодно перечитала все рассказы Мопассана и убедилась в том, что у них с Бабелем действительно есть что-то общее – и в стиле, и в ощущении жизни».
Впервые Бабель приехал в Париж 20 июля 1927 года. Пробыв здесь около трёх месяцев, из-за обострившейся астмы переехал в Марсель, очень полюбившийся ему из-за сходства с родной Одессой, и прожил там полтора месяца. Первое пребывание во Франции длилось четырнадцать с половиной месяцев. Но всей душой любя Францию и Париж, Бабель вместе с тем прекрасно осознавал, что только в России может быть верным самому себе – оставаться писателем. По возвращении на родину в середине октября 1928 года он признавался матери: «Несмотря на все хлопоты, чувствую себя на родной почве хорошо. Здесь бедно, во многом грустно, но это мой материал, мой язык, мои интересы. И я всё больше чувствую, как с каждым днём я возвращаюсь к нормальному моему состоянию, а в Париже что-то во мне было не своё, приклеенное. Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь». Второй раз писатель прожил в Париже почти год – с середины сентября 1932 по август 1933-го. Впечатления Бабеля от этого города вылились в один из поздних его шедевров – рассказ «Улица Данте».
В июне 1935 года в Париже состоялся Международный антифашистский конгресс писателей в защиту культуры. Изначально Бабель не был включен в состав советской делегации. И только по настоянию Андре Жида и Андре Мальро его вместе с Пастернаком выпустили на конгресс. Бабель и Пастернак выехали в Париж 21 июня, в день, когда конгресс уже начался. Выступление Бабеля состоялось 25 июня. Илья Эренбург вспоминал: «Исаак Эммануилович речи не написал, а непринуждённо, с юмором рассказал на хорошем французском языке о любви советских людей к литературе». 27 июня Бабель писал матери и сестре в Бельгию: «Конгресс закончился, собственно, вчера. Моя речь, вернее импровизация (сказанная к тому же в ужасных условиях, чуть ли не в час ночи), имела у французов успех. Короткое время положено мне для Парижа, буду рыскать, как волк, в поисках материала – хочу привести в систему мои знания о ville lumière [город-светоч (фр.)] и, м. б., опубликовать их…»
Эта поездка за границу оказалась последней.
– Простите, пожалуйста, не только за бестактный, но и абсурдный вопрос. Но с учётом современной политической ситуации не задать его вам невозможно. Почему, на ваш взгляд, Бабель – с одинаковым «успехом» и в России, и на Украине – становится камнем преткновения для тех, кто страдает националистической болезнью? Какому народу Бабель принадлежит?
– Но националистическая болезнь, как вы сказали, – это болезнь не только нашего времени или нынешней политической ситуации. Антисемитизм, как и русофобия и тому подобные «измы» и «фобии», существует с незапамятных времен. Чтобы далеко не ходить за примерами, возьмём их из произведений Бабеля. В рассказе «Замостье» из «Конармии» мужик говорит Лютову: «– Жид всякому виноват <…> и нашему и вашему. Их после войны самое малое количество останется». Или вспомним холодящий душу эпизод из рассказа «Дорога». Но ведь не только о национальной ненависти идёт речь. Часто эта ненависть распространяется на талантливых, да просто интеллигентных и образованных людей любой национальности. «…Тут режут за очки», – из той же «Конармии» («Мой первый гусь»).
Я бы видоизменила второй ваш вопрос: «Какой литературе принадлежит Бабель?»
Для меня лично ответ на этот вопрос однозначный: Бабель – русский писатель. Не могу согласиться с той точкой зрения, что язык для «национальности» литературного произведения не является определяющей категорией. Ведь язык – это не только средство общения, но и образ мыслей, а у писателя с языком, на котором он создаёт свои произведения, связана и его художественная система. Но, не стану спорить, Бабеля можно причислить и к русско-еврейским писателям. На эту тему, в частности, есть прекрасная статья «Шабос-нахаму в Петрограде: Бабель и Шолом-Алейхем» Эфраима Зихера в обсуждаемом сборнике. Ещё надо назвать уже давнишнюю статью «Русско-еврейская литература и Исаак Бабель» Шимона Маркиша. В упомянутой статье Григория Фрейдина речь идёт о русской еврейской литературе – это нечто иное. Памятуя об «Одесских рассказах», месте действия «Конармии», вероятно, можно говорить и о русско-украинском писателе Бабеле. Безусловно, Бабель – ярчайший представитель южнорусской литературной школы. Нельзя забывать и о его связи с западноевропейской культурной традицией и о том, что на сегодняшний день произведения Бабеля переведены не только на основные европейские и славянские языки, но и на португальский, норвежский, шведский, датский, даже исландский, а также на китайский, японский, турецкий и многие другие. Следовательно, Бабель принадлежит мировой литературе. Думаю, любящие Бабеля не станут спорить с таким определением: «классик русской и мировой литературы».
– В последние годы интерес к Бабелю, никогда, впрочем, и не стихавший, заметно возрос, что очевидно и по книжным полкам, которые заполняются всё новыми и новыми изданиями его книг. Назовем, к примеру, те, где вы указаны как составитель, комментатор или редактор: «Исаак Бабель. Письма другу: Из архива И. Л. Лившица» (2007); «Исаак Бабель. Рассказы» (2014), в которое включены все сохранившиеся рассказы Бабеля, а также все четыре выполненных им перевода – три из Мопассана и один с идиша Давида Бергельсона, расстрелянного в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета; библиофильское издание «Исаак Бабель. “Улица Данте”» (2015). В настоящее время вы работаете, если не ошибаюсь, над жизнеописанием Бабеля для издательства «Вита Нова» (в соавторстве со Стивом Левиным) и готовите «Конармию» Бабеля для издания в серии «Литературные памятники»…
Чем можно объяснить читательский интерес к Бабелю?
– Думаю, в первую очередь яркостью и необычайным своеобразием его литературного дара, безупречностью стиля. Лично меня Бабель завораживает: даже анализируя его тексты, выявляя приёмы, я не могу понять до конца – как он это сделал. Но, конечно, и содержанием. Непревзойдённый мастер короткого рассказа, талантливый драматург и киносценарист, отразив в своём творчестве трудную эпоху первой трети ХХ века – время революции, гражданской войны, коллективизации, Бабель, как бы, возможно, банально это ни прозвучало, сумел наполнить свои произведения вечными ценностями добра, справедливости и гуманизма.
В письме Анне Григорьевне Слоним от 7 декабря 1918 года Бабель признается: «В характере моем есть нестерпимая черта одержимости и нереального отношения к действительности». Мне кажется, что эту самохарактеристику можно отнести и к его произведениям. Ведь в основе творческого метода Бабеля лежит заостренное сочетание факта и вымысла, достоверности и точности со сдвигами и смещениями действительных событий, географии, иногда дат. Об этом сам писатель говорил не раз. Например: «Полученные от действительности впечатления, образы и краски я забываю. И потом возникает одна мысль, лишенная художественной плоти, одна голая тема… Я начинаю развивать эту тему, фантазировать, облекая её в плоть и кровь, но не прибегая к помощи памяти… Но удивительное дело! То, что кажется мне фантазией, вымыслом, часто впоследствии оказывается действительностью, надолго забытою и сразу восстановленною этим неестественным и трудным путем. Так была создана “Конармия”». Напомню и знаменитый пассаж из рассказа «Мой первый гонорар»: «Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь; жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю».
– Были ли у Бабеля стихотворные пробы?
– Бабель тот редкий писатель-прозаик, который не начинал со стихов и стихов не писал. Во всяком случае, история об этом умалчивает. В Одесском коммерческом училище он вместе со своим школьным другом Исааком Лившицем пробовал издавать литературный журнал. Может, там что-то и было, хотя не думаю. Бабель начинал с того жанра, в котором прославился, – с короткого рассказа. А поэзия, как вы сами заметили, растворена в его прозе.
– Вы, конечно же, помните это стихотворение Бориса Слуцкого:
Кем был Бабель? Враль и выдумщик,
Сочинитель и болтун,
Шар из мыльной пены выдувший,
Лёгкий, светлый шар-летун.
Кем был Бабель? Любопытным
На пожаре, на войне.
Мыт и катан, бит и пытан,
Очень близок Бабель мне.
Очень дорог, очень ясен
И ни капельки не стар,
Не случаен, не напрасен
Этот бабелевский дар.
Этот портрет Бабеля удачный?
– И да и нет. Первое четверостишие кажется мне довольно легкомысленным: враль, выдумщик, сочинитель – это Бабель. Но вот болтун – всё же к Бабелю совсем не подходит, и уж тем более его произведения никакой не лёгкий «шар-летун», выдутый «из мыльной пены». Два других четверостишия, по-моему, не плохи – правда, они несколько банальны по форме, но не банальны по содержанию.
– В Одессе, на родине Исаака Бабеля, в сентябре 2011 года на углу улиц Жуковского и Ришельевской, напротив уже упоминавшегося дома № 17, где cемья Бабеля поселилась в 1909 году, появилась композиция из бронзы, выполненная скульптором Георгием Франгуляном – именно его проект был одобрен родными писателя: автор «Одесских рассказов» и «Конармии» сидит на ступенях с блокнотом, рядом с ним – символическое катящееся колесо.
Что мешает открыть там же, в Одессе, ещё и музей, посвящённый этому писателю? В Одесском литературном музее, расположенном, кстати, в красивейшем дворце, который некогда принадлежал представителю высших кругов русской аристократии, одному из первых граждан Одессы князю Дмитрию Ивановичу Гагарину, «у Бабеля» лишь экспозиция в зале одесской литературной школы…
– Безусловно, такой писатель, как Исаак Бабель, заслуживает «своего» музея. Но музея экстра-класса. А это практически неразрешимая задача. Говорю как музейщик с более чем сорокалетним стажем. И дело не только в деньгах.
Во-первых, в Одессе, коль уж мы говорим об Одессе, нельзя создать мемориальный музей: дом на Дальницкой улице на Молдаванке, где родился писатель, не сохранился, а в его квартире на Ришельевской, 17 живут люди.
Во-вторых, музей невозможно сделать без музейной коллекции. Скажем, рукописные материалы в виде хороших копий (оригиналы всё равно в постоянной экспозиции не могут находиться по условиям их сохранности) можно было бы с миру по нитке собрать. Изобразительные материалы тоже можно найти. Но почти нет личных вещей Бабеля, а без них музей будет скучным… Делать полностью интерактивный музей, по-моему, не имеет никакого смысла.
В-третьих, для музея, пусть не мемориального, а чисто литературного, всё равно нужно найти подходящее помещение или построить новое. Ну и так далее.
Мне кажется, скорее, может речь идти о каком-нибудь культурном центре или литературном клубе, носящем имя Бабеля, не исключая и музейную составляющую.
– Вернёмся в Москву. Почему до сих пор не установлен памятник Бабелю в центре, в Большом Николоворобинском переулке, где он жил с 1932 года? Ведь точного подтверждения того, что прах Бабеля, расстрелянного 27 января 1940 года, захоронен именно в общей могиле № 1 на территории Донского монастыря, нет и, видимо, уже не будет…
– Вопрос об установке памятника в Москве, насколько могу судить, упирается в первую очередь в финансирование.
– И вполне уместен, возможно, памятный знак в Санкт-Петербурге – городе, с которым, как и с Одессой, Николаевом, Киевом, у писателя связано немало воспоминаний – здесь в 1916 году он стал студентом четвёртого курса юридического факультета Петроградского психоневрологического института, здесь осенью того же года в редакции журнала «Летопись» на Большой Монетной улице встретился с Горьким…
– …и не просто встретился. Горький сыграл особую роль в его жизни и творческой судьбе. «И вот – я всем обязан этой встрече, –писал Бабель в «Автобиографии», – и до сих пор произношу имя Алексея Максимовича с любовью и благоговением». И ещё из очерка «Начало», в котором Бабель рассказал и о начале их дружбы, и о начале своего творческого пути: «Надо думать, в моей жизни не было часов важнее тех, которые я провёл в редакции “Летописи”».
Кстати, Бабель снимал комнату у Анны Григорьевны и Льва Ильича Слоним в доме № 9а, совсем недалеко от редакции журнала «Летопись», которая помещалась на той же Большой Монетной, в доме № 18. Поэтому легко представить состояние юного Бабеля, когда Горький принял к публикации его рассказы – из редакции он, не помня себя, пошел не домой, а в противоположную сторону и оказался у Чёрной речки.
В «Летописи» Горький напечатал два рассказа молодого Бабеля – «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла».
«Алексей Максимович жил тогда на Кронверкском проспекте, –вспоминал Бабель. – Я приносил ему всё, что писал, а писал я по одному рассказу в день (от этой системы мне пришлось впоследствии отказаться, с тем чтобы впасть в противоположную крайность). Горький всё читал, всё отвергал и требовал продолжения. Наконец, мы оба устали, и он сказал мне глуховатым своим басом: – С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете, но догадываетесь о многом... Ступайте-ка посему в люди...»
Когда Горький умер, Бабель не только потерял друга и учителя. Неслучайно он сказал жене: «Теперь мне жить не дадут». Спустя почти три года Бабеля арестовали. В части тиража альманаха «Год XXI» (1938), попавшей в библиотеки, текст очерка «Начало» был вырван, а фамилия его автора в оглавлении тщательно вымарана.
– Что бы Бабель, будь он живым, сказал о нашем сегодня?
– Фантазировать о том, что сказал бы Бабель о нашем сегодня, не хочется. Вероятно, что-то он воспринял бы положительно, к чему-то отнёсся бы отрицательно. Ведь в каждой эпохе есть хорошее и дурное. Как и в том историческом периоде, в котором он жил… Посмотрите, ведь не будь революции и братоубийственной гражданской войны, у нас, возможно, не было бы такого писателя, как Исаак Бабель, не будь порождённого той же революцией террора 1930-х годов, он прожил бы дольше, и мы бы читали сегодня многие другие его произведения…
– Замечания о писательском ремесле, психологии творчества у Бабеля «разбросаны» «повсеместно». Причём не обязательно в его собственных вещах, интервью или выступлениях. Многие такие «высказывания» Бабеля широко известны, например, по воспоминаниям Константина Паустовского: «– У меня нет воображения <…> Я не умею выдумывать. Я должен знать всё до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать. На моём щите вырезан девиз: “Подлинность!” Поэтому я так медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет. Какое там к чёрту моцартианство, веселье над рукописью и лёгкий бег воображения! <...> Когда я пишу самый маленький рассказ, то всё равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест <...>
Я беру пустяк – анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что её не разобьёт даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить».
Что если подобные бабелевские замечания собрать воедино?
– Все эти высказывания из мемуаров Паустовского часто используются даже в научных работах о Бабеле. Но всё же надо сделать поправку на то, что воспоминания Паустовского – это в первую очередь художественное произведение, а не документальная проза. Мне с трудом верится, чтобы Бабель в дружеской беседе произносил подобные тирады о литературном труде. Тем более что известно, как он не любил разговоров на литературные темы. Думаю, что для Паустовского, прекрасно знавшего произведения Бабеля, возможно, какие-то его интервью и выступления, именно там находился основной источник необыкновенно привлекательных «высказываний» Бабеля о литературном методе. Хотя какие-то разговоры между друзьями, безусловно, велись. Реальны или сконструированы эти высказывания, но суть отношения Бабеля к писательскому труду они выражают, на мой взгляд, точно. А если все замечания собрать воедино, то мы получим портрет Бабеля – Мастера слова и самого требовательного к своей работе Художника.
Оглавление журнала "Артикль"
Клуб
литераторов Тель-Авива