Андрей Грицман
МОЙ ВАГОН
Задумчиво я пил мохито
и, размышляя о Бахыте,
еще и водки заказал.
И думал я – как мало нужно
нам, в общем-то, чтоб славно жить:
смотреть на чудо пред собою,
в мозаику славянских слов,
когда волшебник пьяный нежно,
небрит, всклокочен, из глубин
вдруг достает свой неизменный
с казахской негой неизбежной
непостижимый клавесин.
Да я и сам по переулкам
иду уже который год,
И счастлив я: то Лешу встречу, то Сашу,
то кого из дев,
прекрасных, нежных и опасных.
Бредет Володя в бороде
в Нью-Джерси, в дальний беспредел.
А то себя вдруг повстречаю.
В такие дни я понимаю,
что жизнь случается, играя.
Плывет Гудзон, за далью даль.
Сидим в моей скворешне светлой
и пьем мы «белое вино».
И так светла моя печаль.
Бахыт напротив, рядом Лена,
Все остальное как-то бренно,
Летит как мусор по ветрам.
У нас тут ветер по долине,
и мы на птичьем языке
ведем беседу, не скучаем
о стародавних временах.
Скучаем лишь о Люсе, Боре,
о Саше, в нашем разговоре
живет безмолвная струна.
И хорошо мне, стих мерцает.
К закату выхожу с крыльца,
Иду к реке, гляжу на воду.
«Я вспомнил по какому поводу»...
* * *
Наконец-то, вокзал. Выхожу к платформам, к доске объявлений.
Поезда идут по любым странным направлениям.
А на доске написано – отправление неизвестно.
Написано – прибытие неизвестно.
Счет ноль – ноль в пользу хозяев. Переучет.
Бегу по перрону, поезд отходит, пахнет дымом, горячей сталью.
В проплывающих окнах, в купе, за столом, на полках – знакомые лица
в поезде дальнем. Докричаться до них невозможно, куда – неизвестно.
Стою на перроне, и сам не рад, что в это ввязался.
В запретной зоне, в полосе отчуждения. Сам виноват, жаловаться
некому,
Все уехали. Съели курицу, допит самогон.
Ну и ладно, теперь мне не к спеху.
Подойдет когда-то и мой вагон.
СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ
Л. М.
«Что-то в смешенье времен, в снах забытых вестей,
в земле неземной поразительно резко.
Все совпало и даже не жизнью, но знаешь, с жизнью души
или, лучше, с дыханием памяти мглистой.
Все три года назад пошло кувырком.
Тот роман был запутан и эпистолярен.
Ну, почти. Накален, все прогорело дотла,
на краю. Да, компьютер стоял в нашей спальне.
Письма шли из Москвы как безумная летопись,
и ночной метроном отмечал полученье.
Я глаз не смыкала, ждала до утра, по минутам,
муж – со мной рядом, оказалось – не спал.
Так, мы оба, не зная, длили наше мученье.
Тот, в Москве, писал страшные письма,
обнаженные, резкие, в сердце, вразнос.
Днем мы жили втроем в электронной пурге,
муж за стенкой писал по ASQ, я ему,
он, в Москве – нам обоим.
Треугольник любви, три угла и три угля.
Оказалось, что в центре – зияние черной дыры
в такое пространство, где сжимается угол
жизни в незримую точку волнового безумья,
где в пространстве без времени – мы.
Когда мужа не стало той поздней зимой,
я боялась открыть переписку в усталом PC.
Но потом когда снег... я решилась. Компьютер
хранил гробовое молчанье,
Словно склеп нашей страсти
и стыл.
Так два года прошло, то ли пыль, то ли цепь
электронных событий покрыла сплетенья. Я была безутешна.
В одно ясное утро кто-то память достал и протер,
Вставил в новый PC, промолвив «ничто не забыто».
Но прибор все молчал безнадежно, безгрешно.
И вот, память жива, но забыта и не прочтена,
Словно древний и мертвый язык, только я
храню образы слов. Но даже не слов,
а угли эмоций, как золу Дерриды,
как дописьменный текст,
живыми забытую ткань бытия.
Память глухо лежит в белой старой коробке,
две тяжелых железных пластины на дне,
Две пластины – надгробных плиты, три главы
моей памяти. Когда я не сплю, по ночам слышен шорох
усталый, то звуков, то слов. Словно тот праязык,
на котором молчат о любви».
* * *
Слово никто не расслышал.
Времени не существует.
Дверь в пространство – за лазерным облучением.
Где-то кукушка в пустой избе кукует.
Волки воют на дрон беспричинно.
Вот такая у нас идет катавасия.
Только погода неизбежно меняется.
Тянет лямку до смерти бедный Савраска.
А умный все так же сосет из пальца:
гной с сиропом, серу с меркурием. Падаль
легко распадается на элементы почвы.
Что гекатомбы? Экая невидаль!
Пока живем, смерть-то она заочна;
как институт – в коридоре портреты страшные.
Их именами мы все клянемся.
Лишь костер последний шевелится непогашенный
на другом конце города на пустом погосте.
Оглавление журнала "Артикль" Клуб литераторов Тель-Авива
Объявления: