Павел Амнуэль
 
Мозаика памяти

 
Первый свой рассказ (естественно, фантастический) я написал лет в тринадцать, под впечатлением только что опубликованной в «Технике – молодежи» «Туманности Андромеды» И. Ефремова. Не помню, что это был за рассказ – но могу себе представить… Читал я много, и как-то в журнале «Знание – сила» мне очень понравился рассказ Георгия Гуревича «Инфра Дракона». О том, как наши космонавты обнаружили неподалеку от Солнечной системы невидимую звезду, настолько холодную, что светила она только в инфракрасном диапазоне. Такие наполовину звезды, наполовину планеты сейчас действительно обнаружили и довольно много, правда, не в окрестностях Солнечной системы, а гораздо дальше. Называют их горячими юпитерами. Но это сейчас, а в 1958 году идея инфракрасной звезды была фантастикой. Эту идею я и присвоил, но сделал наоборот: в моем рассказе разумные обитатели инфры посещали Солнечную систему. Рассказ назывался «Икария Альфа».
Главный герой был по нынешним понятиям анекдотичным: собрание всех возможных штампов. У нас ведь жилось хорошо, а в Америке плохо? И американские коммунисты только и думали, как свалить в СССР? Об этом писали в «Правде»! Герой мой был сыном американского коммуниста, удравшего в СССР от гнусной капиталистической жизни. А еще у нас писали, что там негров угнетают. Вот герой мой и был негром, о чем и объявлял в самом начале рассказа. «Здрасьте, – мол, – я негр».
Я аккуратно переписал рассказ в тетрадку, отправил в «Технику – молодежи» и месяца через два получил письмо от редактора:
«Дорогой Павел! Редакция получила твой рассказ «Икария Альфа». Рассказ редакции понравился. Он будет опубликован в № 10. С уважением, редактор отдела фантастики Ю. Келер».
Рассказ, действительно опубликованный в октябре, занимал четыре журнальных полосы, а под заголовком в рамочке было написано: «Рассказ, который мы публикуем, написан учеником девятого класса Бакинской средней школы № 1. Автор рассказа комсомолец, ему 15 лет». Будто так важно было, что автор – комсомолец! Все дети старше 14 лет были комсомольцами, эка невидаль.
Еще через месяц получил на почте свой первый гонорар: 1322 рубля. Мне это казалось огромной суммой, чуть меньше месячного оклада мамы и папы вместе.
Воодушевившись, я принялся строчить рассказ за рассказом. Следующий рассказ назывался «Ветка сирени», его я тоже отправил Келеру и был уверен, что не позднее чем через месяц получу письмо, что рассказ принят. Но письма не было, я отправил еще один рассказ и написал Келеру, спросил, в чем, мол, дело, отправляю рассказы, а ответа нет.
До конца января я отправил Келеру три или четыре письма с запросами и, наконец, получил долгожданный ответ, который стал ушатом холодной воды – и поделом, конечно:

«Тем, что Вы забрасываете редакцию письмами, Вы ничего не измените в решении о публикации. К сожалению, Вы пишете все хуже. Мы решили, тем не менее, опубликовать Вашу подпись под картиной в № 2 за 1960 год, но редакция не может постоянно делать скидку на Ваш возраст. В дальнейшем мы будем относиться к Вам так же, как к любому автору. С уважением, Ю. Келер».
Вот так. И даже на «Вы»...


* * *



После публикации «Икарии Альфы» из Москвы стали поступать письма от читателей. Они писали в редакцию, редакция пересылала мне. Писем, как мне тогда казалось, было очень много. Сейчас понимаю, что не так уж. Десятки, да, но не сотни. Одним из корреспондентов, с которым я довольно долго переписывался, был Толя Фоменко, тоже в то время ученик девятого класса, из Донецка. Когда в журнале вышел мой рассказ, у Толика в «Пионерской правде» из номера в номер печаталась повесть «Тайна сгоревшей планеты». Повесть мне нравилась, и я очень обрадовался, получив письмо от автора. Оказалось, что Толик тоже интересуется астрономией, физикой, любит фантастику – в общем, нашлось много тем для разговора. Обсуждали мы проблемы мироздания – сейчас, конечно, не помню, какие именно. Письма, к сожалению, не сохранились, хотя было бы очень интересно их перечитать, учитывая, кем стал впоследствии Толик.
Свои письма Толик печатал на пишущей машинке, как настоящий писатель, а я свою первую машинку, старый дореволюционный Ундервуд, приобрел значительно позже. Прервалась переписка, когда мы не сошлись во мнениях по поводу опытов Резерфорда. Не сошлись не в принципиальном вопросе, просто я поймал Толика на неточности, и он, видимо, обиделся. Он написал что-то о «французе Резерфорде», я напомнил, что Резерфорд был англичанином, и на это письмо Толик не ответил. Поскольку других причин для разрыва отношений я не видел, то решил, что Толик обиделся за Резерфорда. Может, и не так, не знаю.
Я вспомнил о Толике много лет спустя, когда появились первые исследования академика Анатолия Фоменко по поводу «неправильной датировки исторических событий». Я не сразу понял, что академик-математик Фоменко и Толик – одно и то же лицо. Но лицо действительно было одно и то же – отождествил по фотографии. Конечно, за много лет Толик сильно изменился, но узнать все-таки было можно. Так что, в некотором смысле, я тоже стоял у истоков фоменковщины...
 
* * *
Школьная учительница математики Эсфирь Израилевна Мантель меня долго подбивала поучаствовать в какой-нибудь математической олимпиаде, а я отказывался. Не был в себе уверен, несмотря на «отлично» по алгебре и геометрии. Один-единственный раз поддался на уговоры и в десятом классе попал на городскую математическую олимпиаду. Закончилось это конфузом.
Задач было три, и времени на решение – три часа. В классе, где мы сидели, часов не было, время я проверял по наручным часам, которые купил год назад на свой первый гонорар. Задачи не показались мне особенно трудными, я сидел, размышлял, как лучше написать. Посмотрел на часы и ахнул: оказывается, прошло уже два с половиной часа, а я и не заметил! Надо спешить! Огляделся – все сидят, спокойно пишут. Пришлось быстро записать решения, и, когда на моих часах оставалась минута до окончания, я встал и пошел сдавать листки. На меня удивленно посмотрели, и председатель комиссии спросил: «Уже? Так быстро?» Я не понял: где ж быстро, уже время! Отдал листки и вышел. Коридор был пуст, и я удивился: почему никто не торопится? Посмотрел на большие часы, висевшие на стене, и только тогда понял: оказывается, прошел всего час! Секундная стрелка на моих часах вращалась, как ошпаренная. Не знаю почему, не знаю, какая биофизика сыграла роль, но мои часы начали в тот день (именно во время конкурса!) идти втрое быстрее! Через пару часов после этого они опять пошли нормально – секунда в секунду. Как объяснить этот феномен – не знаю.
Вернулся я домой, уверенный, что написал ерунду, и, конечно, призового места не займу.
Результат стал известен через неделю. Занял я третье место. Но! Две задачи я решил правильно, как в учебнике. А третью, которую решал второпях, за минуту до «конца» срока, я решил тоже правильно – в том смысле, что получил правильный ответ. Но никто не мог понять, КАК я его получил. Там была числовая последовательность, и нужно было найти ее сумму. Существовала формула, которую надо было использовать. А у меня написано было три строчки текста без единой формулы. Что-то вроде «поскольку первый член равен тому-то, а коэффициент... то...» и дальше сугубо логически был выведен ответ. Правильный. Случайно написать это число было невозможно. Меня потом позвал председатель комиссии, и они с Эсфирь Израилевной добивались, чтобы я объяснил, как пришла мне в голову идея логического решения. Я не смог, за что мне и снизили балл...
После этого стресса я больше на олимпиады не ходил..
 
Результат стал известен через неделю. Занял я третье место. Но! Две задачи я решил правильно, как в учебнике. А третью, которую решал второпях, за минуту до «конца» срока, я решил тоже правильно – в том смысле, что получил правильный ответ. Но никто не мог понять, КАК я его получил. Там была числовая последовательность, и нужно было найти ее сумму. Существовала формула, которую надо было использовать. А у меня написано было три строчки текста без единой формулы. Что-то вроде «поскольку первый член равен тому-то, а коэффициент... то...» и дальше сугубо логически был выведен ответ. Правильный. Случайно написать это число было невозможно. Меня потом позвал председатель комиссии, и они с Эсфирь Израилевной добивались, чтобы я объяснил, как пришла мне в голову идея логического решения. Я не смог, за что мне и снизили балл...



* * *

В пятом классе я записался в астрономический кружок при Дворце пионеров. Вообще-то небо меня всегда... манило, наверно, пышно сказано, но действительно... иные миры, звезды... Когда отец сказал, что во Дворце пионеров есть астрономический кружок, я, естественно, пошел записываться. Руководил кружком Сергей Иванович Сорин – личность уникальная. Он был совершенно одинок – и тогда, и всю жизнь. Никогда о себе не рассказывал, и я лишь много лет спустя узнал, что у него была любовь – на фронте случился роман с девушкой-санитаркой. Обычная по тем временам история. Девушка погибла, и Сергей Иванович никогда больше не посмотрел ни на одну женщину. Астрономический кружок составлял весь смысл его жизни.
В десятых классах в те годы изучали астрономию, и как-то Сергей Иванович устроился преподавать этот предмет в одну из школ. Проработал он полгода, и его попросили уйти, потому что в первом же полугодии он выставил всем ученикам по единице в табели, и только одному – двойку. Когда изумленный завуч спросил, что это значит, Сергей Иванович объяснил, что никто ни черта не усвоил и ни бельмеса не знает. Поэтому – кол. И только один ученик знает, но плохо, вот и получил плохую оценку, то есть двойку.
Летом кружок выезжал на наблюдения в Пиркули – туда, где потом построили обсерваторию. Но меня мама не отпускала в экспедиции, боялась, что в горах мне станет плохо – врачи диагностировали у меня комбинированный порок митрального клапана и запретили физические нагрузки. Поездка в горы – нагрузка. К тому же, высота полтора километра. Потом я в той обсерватории проработал почти четверть века. Оказалось, что высота на мое сердце не влияла, но это уже другая история, загадку которой я не разгадал до сих пор…



* * *

Когда я оканчивал школу, повели меня к лучшему детскому врачу города, доктору Листенгартен, ей было уже немало лет, и опыт в лечениии любых детских болезней у нее был огромный. Она меня послушала и сказала: «Молодой человек, вы, в принципе, можете и до восьмидесяти дожить, но при одном условии: жесткая дисциплина, режим, не пить, не курить, тяжести не поднимать, физической работой не заниматься...» И добавила: «Может, когда-нибудь научатся такие пороки оперировать, тогда вам сделают операцию…»
Так и жил, все знали, что у меня больное сердце и пытались относиться соответственно. Регулярно, раз в года три, делали кардиограмму, которая, естественно, показывала то же, что прежде. Всякий раз я ловил на себе сочувствующие взгляды врачей: мол, не повезло человеку, до пенсии не дотянет...
Последний раз в Баку делал кардиограмму перед отъездом в Израиль. В эпикризе было написано все то же: «комбинированный порок митрального клапана».
В Израиле, как положено, записался в больничную кассу и отправился на прием к домашнему врачу: встать на учет. Домашний врач прочитала документы, покачала головой, послушала и направила на новую кардиограмму и на ультразвук. И там, и там диагноз подтвердили.

Так и жил – с ощущением, что завтра может что-то заклинить, и…
Через пару лет у меня поднялось давление – первый раз в жизни. Мы успели за это время переехать и жили не в Иерусалиме, а в Бейт-Шемеше. Там я еще в поликлинику не ходил, и домашний врач меня не знала. Померила давление, сделала укол, спросила – на что еще жалуюсь. Я сказал: на сердце. Рассказал свою историю, она посмотрела эпикризы и отправила в соседнюю комнату – сделать кардиограмму.
Врач налепил на меня датчики, посмотрел на ленту, выползавшую из самописца, смотрит, сделал удивленное лицо и сказал:
«Это вы на сердце жаловались?»

«Я».
«Ничего у вас нет, – сердито объявил он, распознав, видимо, во мне симулянта, – абсолютно здоровое сердце! Четкий ритм, ровные зубцы, никаких отклонений от нормы».
Немая сцена.
Для проверки меня отправили на обследование ультразвуком. Там посмотрели и сказали: абсолютно здоров.
Вторая немая сцена...
И финал этой очень странной истории: домашний врач заявила, что раньше, может, и был порок, раз столько кардиограмм это показывали, но сейчас нет ничего.
«Как это возможно?» – спросил я.
«Никак, – ответила она. – Не встречала в медицинской литературе случая, чтобы митральный клапан вдруг сам собой исправился. Это же не функциональное нарушение, это физический дефект перегородки!»
«И что дальше?» – спросил я.
«Желаю вам, – сказала она, – дожить до ста двадцати. С таким сердцем, как у вас, это вполне реально».
А в компьютер записала: «Спонтанная реабилитация».
Лет десять спустя я написал повесть «Маленький клоун с оранжевым носом», где с главным персонажем происходит примерно такая же история. Но то фантастика…
А что произошло в реальности?

* * *
Сергей Иванович уговаривал меня ехать после школы в Москву и поступать в МГУ, а мама с папой были против: не было денег, чтобы меня в Москву отправить.
После второго курса я все же решил попробовать перевестись в МГУ. Денег к тому времени дома не стало больше, но я был немного увереннее в себе и решил попробовать. Прочитал несколько книг и трудов конференций по космологии, написал в тетрадке что-то вроде реферата и отправил в ГАИШ (Государственный Астрономический институт имени П.К. Штернберга при МГУ) самому Якову Зельманову – он был тогда ведущим космологом в СССР, известный в то время ученый. Ни на что не надеялся, но неожиданно получил от Зельманова письмо: работа ему понравилась, и он был бы не против видеть меня своим учеником. С этим письмом я после второго курса отправился в Москву.
В ГАИШе все прошло хорошо, Зельманов поговорил со мной, подписал нужные бумаги, потом поставил свою подпись директор ГАИШ академик А. Михайлов, милейший старичок, он со мной целый час беседовал, совершенно не помню о чем. Потом бумаги подписал декан физфака В. Фурсов. Оставалась формальность: утверждение на деканском совещании. После бесед с Зельмановым, Михайловым и Фурсовым я был уверен, что в Баку не вернусь.
Но... Было лето, август, все разъехались, уехали отдыхать и Зельманов, и Фурсов, и Михайлов. Деканское совещание вел В. Саломатов, заместитель декана. Как это происходило, я четверть века спустя описал в повести «Высшая мера». Эпизод о том, как герой повести пытался перевестись в МГУ, описан там один к одному:
«Вопрос решался на деканском совещании. На физфаке толстенные двери, а нам – нас пятеро переводились из разных вузов страны – хотелось все слышать. С предосторожностями (не скрипнуть!) приоткрыли дверь, в нитяную щель ничего нельзя было увидеть, но звуки доносились довольно отчетливо. Анекдоты... Лимиты на оборудование... Ремонт в подвале... Вот, началось: заявления о переводе. Замдекана:
– Видали? Пятеро – Флейшман, Носоновский, Газер, Лесницкий, Фрумкин. Прут, как танки. Дальше так пойдет... Что у нас с процентом? Ну я и говорю... Своих хватает. Значит, как обычно: отказать за отсутствием вакантных мест.
Мы отпали от двери – все пятеро, как тараканы, в которых плеснули кипятком».
Домой я возвратился из Москвы, уверенный, что работать астрономом мне не суждено. Тогда и произошло событие, какие случаются раз в жизни. Когда я учился на пятом курсе, как-то у двери в аудиторию меня поджидал молодой мужчина, серьезный, лет тридцати. Спросил: не моя ли фамилия Амнуэль.
«Мое имя Октай, – сказал он, – я замдиректора Шемахинской обсерватории по науке. Недавно назначили. Сам я только что защитил кандидатскую диссертацию и хочу взять студента, работать с ним над дипломом. Декан мне сказал, что вы интересуетесь астрономией. Хотите работать со мной?»
Конечно! Октай Хангусейнович Гусейнов стал моим научным руководителем. Сначала я писал с ним дипломную работу «Некоторые особенности наблюдения нейтронных звезд». Потом он, как заместитель директора по науке, прислал в университет персональный вызов – и, защитив диплом, я оказался в той самой обсерватории, о которой мечтал. С Октаем мы работали вместе 23 года, пока я не уехал в Израиль, а он вскоре – в Турцию, потому что в конце восьмидесятых в Азербайджане наукой заниматься стало невозможно.
Много чего мы сделали с Октаем за годы совместной работы. Например, за три года до открытия предсказали рентгеновские пульсары. В начале семидесятых писали, что в Галактике должно быть десять тысяч слабых рентгеновских источников. И природу их описали. Нам говорили, что слабых рентгеновских источников вообще не должно быть, поскольку, чем слабее излучение, тем оно «мягче», слабые источники окажутся не рентгеновскими, а ультрафиолетовыми. Через несколько лет оказалось, что мы были правы, сейчас в Галактике известны тысячи слабых рентгеновских источников...
В середине семидесятых мы составили самый большой по тем временам каталог рентгеновских источников и не знали, где его публиковать. Огромная работа, больше ста страниц, в московский «Астрономический журнал» ее не приняли бы из-за объема.
Летом 1978 года в городе ученых Протвино, под Москвой, состоялось первое (и последнее) советско-американское совещание по рентгеновской астрофизике. Мы с Октаем поехали и взяли с собой каталог: это была коробка с карточками из плотной бумаги, для каждого источника была отдельная карточка, на которой записаны все известные к тому времени параметры: координаты на небе, область ошибок, интенсивность излучения, переменность, данные о спектре... Из США на совещание приехали руководители американской космической рентгеновской программы. Наш каталог я показал главному «рентгенщику» Джорджу Кларку. Он поглядел и сказал: «Надо срочно отправлять в “Astrohysical Journal”». Я объяснил непонятливому американцу, что это невозможно, потому что этот журнал (ведущий в мире по астрофизике) платный. Чтобы опубликовать статью, нужно платить 60 долларов за каждую страницу, в нашем каталоге страниц двести, а у нас даже одного доллара нет!
«Ничего, – сказал Кларк, – присылайте, остальное вас не касается».
Месяца через два мы получили письмо из журнала: материал представляет большой интерес и будет опубликован в таком-то номере. К письму была приложена бумага, согласно которой мы должны были заплатить за публикацию около шести тысяч долларов.
Мы написали письмо Кларку, но на публикацию уже не надеялись. Шесть тысяч! Огромные деньги! Прошел еще месяц, и из США пришло новое письмо, в котором говорилось, что вопрос оплаты улажен, за нас заплатил Колумбийский университет.
Каталог был опубликован в «Тhe Astrophysical Journal, Sapplement series». Наш каталог оказался вообще первой публикацией советских астрофизиков в этом журнале.

* * *
В 1976 году неподалеку от обсерватории Азербайджанфильм снимал картину «Дервиш взрывает Париж» по произведению классика азербайджанской литературы Мирзы Фатали Ахундова. Как-то под вечер шеф мне сказал, что прибыл актер Юрский, здесь он впервые, и хорошо бы ему показать обсерваторию.
«Ты, – говорит, – все тут знаешь, зайди к нему»...
Я не представлял, как приду к незнакомому человеку, известному и любимому актеру... Что скажу? Для храбрости позвал с собой Сашу Рольникова, электронщика, тот был гораздо более коммуникабельным, и вдвоем мы могли рассказать Юрскому все, что надо.
Постучались в номер, получили приглашение войти. Юрский (я его сразу узнал, такое узнаваемое лицо!) сидел за маленьким столиком у окна, перед ним стояли два пустых граненых стакана, а под столом – пустая бутылка «Столичной».
Мы с Сашей переглянулись, и наше мнение о Юрском катастрофически упало. А Юрский нас подозрительно осмотрел, особенно руки (ничего мы с собой не принесли), после чего пригласил сесть и спросил:
– Ребята, что за странные порядки в вашей обсерватории?
Мы удивились: в чем дело?
– Понимаете... – продолжал Юрский. – Приехал я, только разложил вещи, открывается дверь, входит молодой человек, представляется оператором картины и говорит: «Давайте выпьем за знакомство по стакану водки». Я вообще-то не любитель этого дела, но... У него с собой и бутылка, и стаканы. Выпили, минут пять поговорили, и он ушел. Тут же опять открывается дверь, входит другой молодой человек, представляется помощником режиссера и говорит: «Давайте выпьем за знакомство по стакану водки». Стаканы мне оставил оператор, а бутылка у помрежа была с собой. Знаете, что меня поразило больше всего? Я понимаю – выпить за знакомство, ладно. Но было сказано очень конкретно: по стакану водки. Это тут обычай такой?
– Нет, – сказал я. – Вообще-то мы вино пьем.
– И сколько человек с вами сегодня знакомилось? – мрачно спросил Саша, прикидывая нанесенный здоровью Юрского ущерб.
– Трое. Третьим был осветитель, он вышел только что. А вы, вижу, не принесли...
– Нет, – смутились мы, решив, что надо бы, наверно...
– Слава богу! – обрадовался Юрский. – Так давайте поговорим! Тут у вас прекрасно!
И мы поговорили. Обо всем на свете. Собеседником, несмотря на три выпитых стакана водки (как потом оказалось, еще и вино было добавлено), Юрский был замечательным. Сейчас я уже не помню деталей, но время пролетело быстро. Почему-то вспоминается один момент:
– Ребята, – вдруг спросил Юрский, – не знаете ли вы, что такое лесная шишига?
Мы не знали Видимо, речь шла о русском фольклоре, и шишига, скорее всего, что-то вроде лесной феи? Этот вариант я и представил на рассмотрение.
– Это я и сам понимаю, – вздохнул Юрский. – Фея, нимфа... Но кто конкретно? Понимаете, я не могу читать со сцены стихотворение, если хотя бы одно слово в нем мне не совсем понятно или не могу схватить интонацию. А здесь в библиотеке ни одной книги по русскому фольклору!
Естественно. Откуда в астрономической библиотеке такие книги? И найти их негде.
Посетовали мы на недостаток информации, а Юрский неожиданно вспомнил другое:
– Да! – сказал он. – Меня в Баку предупреждали, что в Шемахе потрясающее вино (мы закивали – так, мол, и есть). И можно дешево купить целый бочонок (верно, кивнули мы опять, мы платим рубль за литр). Так что когда меня сюда привезли, я еще вещи не распаковал, приходит ваш какой-то начальник, вроде замдиректора, и говорит, что, если мне нужно хорошее вино, то прямо сейчас меня могут отвезти в совхоз и налить полный бочонок.
И Юрский описал свое путешествие. Его посадили в «уазик» (как мы с Сашей поняли, это была машина замдиректора Фатуллаева) и повезли по грунтовой дороге, сворачивая то вправо, то влево. Мы с Сашей переглянулись – вообще-то, если выехать за первый пост, то дальше дорога асфальтовая, разветвляется и ведет в разные села, в том числе и в совхоз. Грунтовая дорога только на территории самого поселка, да и то не везде. Куда же повезли Юрского?
– Приехали мы к какому-то дому, похожему на сарай, рядом высокая желтая труба...
Мы поняли: беднягу несколько раз покрутили вокруг обсерватории и привезли к котельной, до которой можно было дойти от гостиницы пешком за три минуты.
– Вошли мы в темное помещение, и там действительно стояла большая деревянная бочка.
Мы поняли: это был директорский винный запасник. В обсерваторию часто наезжали высокие и не очень высокие гости, всех надо было поить вином и кормить шашлыками, вот и поставили большую бочку, в которой всегда было хорошее вино.
– А дальше, – продолжал Юрский, – начались приключения. Открыли кран, а вино не течет. Парень, который меня привез, говорит: «Уровень низкий, нужен шланг». Ищет вокруг и ничего подходящего не находит. Лезет в багажник уазика и вытаскивает резиновый шланг, от которого несет бензином. Вытаскивает из бочки затычку, сует туда шланг и протягивает мне второй конец со словами: «Надо немного пососать, чтобы потекло». Я с опаской сую шланг в рот и сосу... чистый бензин. Отплевываюсь, глаза на лоб, а парень говорит спокойно: «Ничего, это остатки, сейчас вино пойдет». И действительно: когда я выпил весь бензин, что оставался в шланге, потекло вино, но вкуса его я уже не ощущал. Оно действительно хорошее?
– Замечательное! – подтвердили мы, покосившись на стоявший в углу бочонок.
– Так выпьем за знакомство! – воскликнул Юрский.
Отказываться мы не стали. Саша сбегал в коттедж за снедью (огурцы, помидоры, баклажаны жареные, что-то еще, не помню), и мы провели остаток вечера за хорошей беседой, попивая хорошее вино.
Около полуночи Юрский сказал:
– А теперь, ребята, я хочу посмотреть небо с купола телескопа.
Мы с Сашей переглянулись.
– Можно посмотреть, – сказал Саша. – Вокруг купола идет смотровая площадка, и вид оттуда…
– Вы меня не поняли! – воскликнул Юрский. – Я хочу взобраться на вершину купола! Вот где настоящее небо, а на смотровой площадке – ерунда!
– Но это опасно! Это и днем опасно, а ночью...
Особенно после трех стаканов водки и – вина, но об этом мы не сказали.
– Ерунда! Мы же втроем! – И Юрский принялся натягивать куртку: ночи в обсерватории очень прохладные даже в разгар лета.
Возражений он слушать не стал, и мы пошли к двухметровому телескопу. Ночь, дорога идет через овражек, кругом колючие кусты. Саша впереди, Юрский за ним, я замыкающий. В темноте натыкались на стволы деревьев, на кусты ежевики. Наконец вышли на тропинку, и вот перед нами башня, тоже темная – во время наблюдений свет, конечно, выключали.
Вахтер нас-то знал, так что внутрь башни мы прошли без приключений, про Юрского сказали: «Этот с нами». Поднялись из-под купола наружу, на круговой обзорный мостик. Небо обалденное... Можно было хоть до утра любоваться, но Юрский хотел наверх!
На верхушку купола вела металлическая лестница вроде пожарной. Начиналась она с обзорной площадки, постепенно изгибалась, и на верхушку нужно было забираться ползком, а сорваться – в два счета, особенно в полной темноте.
– Может, не надо? – в последний раз начали мы с Сашей уговаривать гостя.
– Надо! – твердо заявил Юрский, взялся за поручни и бодро полез наверх.
Что нам оставалось делать? Саша полез следом, а я за ним. Сашина нога то и дело срывалась со ступеньки, и каблук колотил меня по темени, приходилось притормаживать. Сверху слышалось кряхтенье Юрского, Саша продолжал его уговаривать не бузить и спускаться, но...

Вообще-то, подниматься надо было невысоко – диаметр купола десять метров, высота, соответственно, всего пять, но ощущение было такое, будто ползли вечность. Когда стоишь на лестнице, то видишь не небо, а кусок металла перед носом. А как же Юрский собирался увидеть небо с вершины? Неужели начнет там поворачиваться? Свалится, это точно!
Я все ждал, что сейчас раздастся вопль и удар упавшего тела... Так прошло довольно много времени, а потом я услышал довольное мурлыканье. Видимо, Юрскому удалось повернуться, и он кайфовал, мурлыча под нос какую-то мелодию.
А спускаться-то как он будет? Опять начнет поворачиваться – упадет!
– Саша! – говорю. – Ты там контролируешь?
Саша пробормотал что-то непонятное – по-моему, он еле удерживал сам себя, а ноги Юрского поддерживал собственной головой.
Наконец послышалось кряхтение, каблук Саши двинул меня по затылку, и я понял, что надо спускаться.
Через минуту мы стояли на обзорном мостике и поспешили внутрь купола, где горела неяркая лампочка, и можно было хотя бы видеть друг друга. У Юрского было совершенно счастливое выражение лица. Счастливое и умиротворенное. Такое лицо, наверно, бывает у человека, достигшего цели в жизни.
Он увидел небо с вершины купола телескопа!
...Съемки фильма продолжались недели две, и мы с Сашей почти каждый вечер, если Юрский не был занят, приходили к нему в номер, разговаривали, иногда выходили погулять по поселку. На телескоп он больше не лазил, а содержание наших разговоров я не помню! Почему-то запомнился лишь тот первый вечер. Все-таки странная штука память...

 

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива