Яков Шехтер

НЕСНОСНЫЙ ПРАВЕДНИК

Залман-Лейб женился во время великой паники. В начале 1833 года по еврейским местечкам пронесся слух, будто царь Николай, да сотрется имя злодея, решил запретить ранние браки. Согласно галахе, еврейскому закону, тринадцатилетний мальчик назывался совершеннолетним и готовым к женитьбе. Девочка считалась зрелой еще раньше – к двенадцати годам. Сразу после этого срока и устраивали свадьбы. К восемнадцати – времени призыва в армию – парень был уже отцом двоих, а то и троих детей, поэтому забрить его на двадцать пять лет было непросто.

 В царской армии из непокорных евреев ковали добрых христиан. Ковали безжалостно – кто не хотел склониться – ломали. Поэтому родители всеми способами пытались спасти сыновей от этой жуткой каторги. Царским чиновникам надоело копаться в матримониальных связях строптивых жидков, и Николаю был подан проект указа: запретить еврейским юношам жениться до восемнадцати лет. Впрочем, для девушек было сделано послабление, им допускалось выходить замуж начиная с шестнадцати.

Слух о готовящемся указе прокатился по еврейским местечкам подобно смерчу. Под свадебный балдахин потащили детей. Надо было успеть до оглашения указа…

 Около десяти вечера отец поднял семилетнего Залман-Лейба из постели.

– Вставай, пойдем на хупу.

– Какая еще хупа, – забормотал спросонок Залман-Лейб, – спать хочу!

– Вставай, – отец безжалостно тормошил ребенка. – Умойся и поспеши, мы и так уже опаздываем.

Идти оказалось недалеко, через два дома. Честно говоря, Залман-Лейб вовсе не горел желанием показываться на глаза соседям. Сегодня он накостылял их дочке, шестилетней Рейзл. Противная девчонка по вредности характера растоптала сооруженный им домик из песка, палочек и коры. Пришлось влепить ей хорошего леща, и она страшно воя, побежала за братом. Залман-Лейб не стал дожидаться его появления и дал стрекача домой, где и просидел до самого вечера, опасаясь мести.

Хупа – бархатное покрывало на длинных полированных шестах – уже стояла во дворе. Вокруг в субботних одеждах столпилась вся семья Рейзл. Один из ее братьев, десяти лет от роду, завидев Залман-Лейба, украдкой показал ему кулак. Наверное, ему-то и пожаловалась эта несносная девчонка!

«Ну, ничего-ничего, – подумал Залман-Лейб, – мы еще встретимся на улице, ухвачу за косички, будет знать, как ябедничать…

 Залман-Лейб плохо представлял, что такое хупа, и для чего предназначено это сооружение. Он знал, лишь то, что под хупой стоят, и принялся искать глазами того, кто займет это место.

– Пойдем, – сказал отец. – Твое место там, – и он указал под балдахин, – вместе с Рейзл.

– С Рейзл? – вскричал Залман-Лейб. – Ни за что, пусть ее брат с ней стоит!

– Братья не стоят с сестрами под хупой, – улыбнулся отец. – Если ты будешь вести себя смирно, то сразу после хупы получишь медовый пряник.

– Ни за что! – заупрямился Залман-Лейб.

– Тогда вместо пряника, – прошипел отец, искоса поглядывая на родителей Рейзл, – я хорошенько тебя выпорю. Кому говорят, марш под хупу!

 Пришлось пойти. Вскоре привели Рейзл, она была в белом субботнем платьице с пояском. Увидев Залман-Лейба, она показала ему язык, но, повинуясь ведущей ее под руку матери, встала рядом. Раввин Чернобыля выступил вперед и собрался, было что-то прочесть, как Рейзл вдруг запрыгала на одной ножке. Честно говоря, Залман-Лейб тоже устал стоять на месте и с удовольствием бы поскакал, но тяжелая отцовская рука, лежащая на его плече, не давала даже двинуться.

– Что такое? – прошептала мать Рейзл, наклоняясь к девочке. – Не можешь пять минут постоять спокойно?

– Хочу пи-пи! – громко объявила та. – Сейчас убежит!

– Почему ты раньше не сказала?! – сердито воскликнула мать и увела невесту.

Потом раввин что-то говорил, родители тоже, но Залман-Лейба не очень интересовало то, о чем судачат взрослые. Он пропускал их слова мимо ушей и терпеливо ждал обещанного пряника. Пряник он, действительно получил, и его отвели домой спать.

После этого много лет подряд на праздники его водили играть с Рейзл. Ему изрядно поднадоела эта глупая задавака, но отец даже не хотел слушать возражений, просто брал его за руку и вел в гости. На следующий день после того, как Залман-Лейбу исполнилось тринадцать лет, отец рассказал, что он, оказывается, муж Рейзл! Ничего себе! Залман-Лейб давно позабыл церемонию, состоявшуюся шесть лет назад, но отец напомнил, показал ктубу – брачное свидетельство – и объяснил, что нужно делать, когда этим вечером они окажутся в одной постели.

К восемнадцати годам Залман-Лейба был уже отцом двух детей, но, тем не менее, по совету родителей, решил отправиться в добровольное изгнание, галут, на пять лет. Парнас-ахойдеш, глава общины Чернобыля, взъелся на отца Залман-Лейба и мог в качестве мести запросто сдать в солдаты сына языкастого спорщика.

В галут уходили для духовного совершенствования. Страдания должны были искупить муки еврейского народа, также пребывающего в изгнании. Уходящий брал на себя обет не спать больше двух ночей под одной крышей, кроме суббот и праздников, жить исключительно на милостыню и все время учить Тору. В еврейских общинах к таким странникам относились с большим уважением и понятное дело, что ни о какой армии речь уже не шла.

За эти пять лет Залман-Лейб побывал в Чернобыле три раза и стал отцом еще троих детей. Парнас-ахойдеш благополучно отошел в мир иной, а с новым отец Залман-Лейба был старинным приятелем. Галут закончился, и можно было возвращаться домой. К тому времени Рейзл превратилась в домовитую хозяйку процветающей продуктовой лавки и привыкла во всем обходиться своими силами. Вернувшийся муж постоянно путался под ногами и только мешал, поэтому очень быстро оказался в синагоге, где принялся в компании подобных ему святых, с утра до вечера раскачиваться над Талмудом.

Годы, проведенные в галуте, сильно повлияли на молодого парня. Он действительно отстранился от дел нашего мира и погрузился в заботы духовные, передав скорбные дела земные попечительству своей неутомимой жены. С годами характер его испортился, переполнявшая духовность вместо того, чтобы сделать Залман-Лейба тоньше и мягче, раздула в нем гордость и гневливость. Спорить с ним было непросто, многолетнее изучение талмудических споров отточило его ум. Рейзл он не давал открыть рта, и она, привыкнув молчать в присутствии мужа, не скрывала своей радости, когда тот выходил за порог.

У каждой хозяйки есть свой особый «пунктик» в домашнем хозяйстве. Одна совершенно не обращает внимания на грязную посуду, лишь бы полы были чистыми, другая без конца моет оконные стекла, третья перед каждым праздником заставляет мужа белить потолок. Да отделит Всевышний тысячью разделений от подобного соседства, но у каждого праведника из Чернобыльской синагоги были свои заповеди, на которые он обращал особенное внимание. Излюбленным коньком Залман-Лейба стал Песах.

Он ждал этого праздника весь год, и выполнял все запреты и указания с такой свирепой страстностью, что в местечке его стали называть «Несносный праведник». Песах известен ограничениями, квасное и все с ним связанное начисто выносится из дому. Другая посуда, новая одежда, особенно тщательная уборка. Всевышний по великой милости Своей, позаботился о том, чтобы к приходу весны евреям было чем заняться.

– Охо-хо, – вздыхала Рейзл, вспоминая о предпасхальной чистке дома. Не будучи мудрецом и затоком истории, она уверенно связывала уборку с памятью о бессмысленных рабских работах, которыми угнетал фараон наших предков в Египте.

Но Залман-Лейбу обычных запретов было недостаточно, он искал их с настойчивостью влюбленного, гонялся за ними как коллекционер за редкими монетами или марками и насобирал огромное количество. В итоге все семь дней праздника его семья питалась исключительно мацой и картошкой, и ждала Песаха как неминуемого наказания за грехи всего года.

Стоило Рейзл или одному из детей Несносного праведника взмолиться о милости и попросить малейшей поблажки, как Залман-Лейб немедленно свирепел, раздувал в бешенстве ноздри, словно стараясь в очередной раз подтвердить свое прозвище, и начинал яростно засыпать нарушителя изречениями и цитатами.

Ему везде мерещилось квасное! Если бы он мог перед Песахом сжечь свой дом, чтобы избавиться от страшных подозрений о крошках, завалившихся в укромные уголки, он бы непременно так и поступил. Даже вода была у него на подозрении, мало ли что может упасть в колодец!

Перед праздником Залман-Лейб самолично отвозил большую бочку к крестьянам из соседнего украинского села. Пока они выскабливали и вычищали ее до кристальной чистоты, Залман-Лейб стоял над головой, проверяя добросовестность работы. Вернув бочку домой, он собственноручно наполнял ее до краев и с того момента воду разрешалось брать только оттуда.

Бывало, что Песах случался жарким, редко, но бывало, и вода в бочке начинала пованивать. Ну и что? Заповедь есть заповедь, никаким дурным запахом ее не отменишь. Воду кипятили и пили до самого завершения праздника. Впрочем, это слово было начисто вымарано из сознания членов многочисленной семьи Залман-Лейба. Постоянными поисками квасного во время Песаха он держал голодных домашних в постоянном страхе и напряжении. Несносный праведник, по-другому не назовешь.

Зато сам он весь праздник ходил по Чернобылю, словно ангел по облакам. Песах был временем его торжества; гордость за правильно, точно и полно выполненную заповедь, переполняла Залман-Лейба. Но он сдерживался, он прятал свое торжество и, как написано в святых книгах, старался держаться скромно.

« Другой бы на моем месте, – думал Залман-Лейб, – непременно раздулся бы от тщеславия. И ведь есть, есть за что! Но Тора учит еврея смотреть вниз, а не горделиво задирать голову вверх. Только Всевышний на небесах в состоянии сполна оценить мои усилия, человеческому глазу недоступны ни полный смысл заповеди, ни подлинный размер награды за ее выполнение. Зачем же тогда задирать нос и чваниться, все равно люди не могут оценить мой Песах!»

Но иногда Несносный праведник не сдерживался, и из него, словно из кипящей на плите кастрюли, вырывались облачка пара.

 Жил в Чернобыле святой еврей по кличке Провидец. Так его прозвали за то, что перед ним открывалось сокрытое. Не то, чтобы к святому ходили разузнать, куда запропастился ключ от замка или где искать заблудившуюся корову. К Провидцу обращались в тяжелых, неординарных случаях, когда речь шла о жизни или смерти, о больших убытках, или опасности для всей общины. И не было случая, чтобы слова Провидца не сбывались!

 И вот однажды в Песах Залман-Лейб, уж никто не помнит по какому поводу, слегка взъелся на святого человека. Видимо пара под крышкой собралось слишком много, вот она и сдвинулась с места. Выходя из синагоги, он прилюдно брякнул:

– Хоть ты и Провидец, но твоему Песаху до моего, как до Иерусалима пешком.

Провидец на минуту задумался, а затем ответил:

– Конечно, ты же сколько лет подряд каждый Песах питаешься квасным.

– Я?! Рассмешил – ха-ха-ха, – глумливо рассмеялся Залман-Лейб.

 Стоящие рядом евреи пришли в замешательство. С одной стороны, Провидец никогда не ошибается, с другой, это самое последнее, в чем можно было бы заподозрить Страшного праведника.

– Да-да, именно ты, – кротко заметил Провидец. – Пойди и посмотри, что у тебя прячется на дне бочки.

Залман-Лейб ринулся домой. Несмотря на глумливый смех, он относился к предсказаниям Провидца весьма серьезно. Взяв багор, он собственноручно принялся шарить в бочке и вскоре вытащил из нее рогожку с привязанным к ней камнем. Дрожащими руками Страшный праведник развернул рогожку, обнаружил в ней размокший каравай хлеба и упал в обморок.

Очнувшись, он завыл так страшно, что соседям показалось, будто в Чернобыль снова приехал цирк и привез в клетке старого облезлого льва, рыкание которого повергало в ужас пожилых евреек местечка. Вырвав от горя треть бороды, Залман-Лейб побежал к Провидцу.

– Почему ты мне до Песаха ничего не сказал?

– Не в моей привычке заглядывать в чужие дома. Но ты меня заставил своим высказыванием.

– Но откуда в бочке хлеб?! – вскричал Страшный праведник. – И как он мог там оказаться? Я же лично ее проверяю?!

– Ты так надоел крестьянам своими придирками, – ответил Провидец, – что они, который год подряд, после окончания твоей проверки, подбрасывают в бочку каравай хлеба.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива