Давид Маркиш

Священник Коган

(из сборника “Записки похоронщика”)

У нас в лагерях любят слово “спец”: спец-маршрут, спец-конвой. Спец-паёк. Или даже просто “спец”, “спецы”, с начала 30-х их хватали как капиталистических вредителей. Но они, кажется, и до лагеря, ещё на воле тоже назывались “спецы”, специалисты. Значит, на воле тоже любят это слово, но у нас на зоне крепче любят, потому что если у нас говорят “спец” – значит, что-нибудь особенное должно обязательно произойти.

В августе 49-го меня взяли на спец-этап. Ну, вы, наверно, знаете, как это делается. Приходят в барак, ночью, и говорят: “Белоцерковский, с вещами! Быстро! Быстро!” А если говорят: “Без вещей!” – значит, берут на расстрел. Это ещё зависит от года: в 47-м, например, почти каждую ночь брали людей на расстрел, а в 49-м уже иногда могли и не брать. Но когда ночью берут и говорят: “Без вещей” – это очень плохо.

А меня взяли с вещами, и я не особенно беспокоился. Этап так этап. Людей везде хоронят, и дальше кладбища меня всё равно не увезут.

Спец-конвой уже ждал – два солдатика с детскими губами и страшными глазами. Мы добрались до полустанка, сели в рабочий поезд и поехали. К утру мы были на разъезде “38-12”, там угольные шахты и кругом одни лагеря, а всё же глаз радуется с отвычки, после зоны. Голое место, и торчат эти терриконы. И тут я удивился: зачем меня со спец-конвоем посылать на шахту? Я больше полугода под землёй не протяну. Так зачем? У Перебийноса, в нашем лагере, я хорошо работал, никто на меня не жаловался. Может, за сионистов опять взялись? Или за бундистов? И стало мне грустно.

В управление меня приводят со всем почётом. Конвой топает и сдаёт меня какому-то офицеру, нервному человеку.

– Я капитан, – этот человек говорит, – вы можете присесть. Меня звать Коган Арон Лазаревич. – И смотрит на меня так, как будто уже рассказал мне историю всей своей жизни.

 – Зек Белоцерковский, – говорю я этому Когану и уже хочу встать со стула, а он руками замахал и отчаянно так шепчет, даже морщит лицо:

 – Сидите! Сидите! Хотите есть? Роман Ильич вчера скончался, наш замполит. Понимаете?

 А что я мог тут понимать? Ну, умер замполит, какой-то Роман Ильич, ну, похоронят его, мимо земли не пронесут. В каждом лагере похоронщиков хватает, а начальство тем более хоронят свои, на спец-кладбище, а не на нашем. Из ружей стреляют, оркестр играет… А меня привезли со спец-конвоем, чтоб Коган, выходит дело, сказал мне про Романа Ильича, про которого я даже никогда не слыхал? И всё-таки ко мне это имеет большее отношение, чем, например, к учителю или артисту. Просто профессионально, если хотите знать.

– Он что, болел? – спрашиваю.

– Он пил, – говорит Коган и пальцами по столу стучит: “туп-туп, туп-туп”. – Тут, понимаете, дело не совсем обычное.

 А что тут необычного? Пил Роман Ильич и умер от белой горячки. Жена поплачет и выйдет за другого, офицерские вдовы одни долго не сидят. У ней, наверно, и дом есть, и коровка. Умер человек – житейское, извините, дело и нечего из этого устраивать историю. Вот когда рождается человек на свет – это, действительно, история! Но у нас в лагерях не рождаются, только умирают.

 - Он, видите ли, был не совсем Роман и не совсем Ильич, – говорит Коган и смотрит на меня как бы на брата или другого близкого человека. – Он был, между нами говоря, Рувим… Вы ведь еврей?

 - Еврей, – я говорю. – Да.

 - Ну вот, – говорит Коган. – Так его жена, Рувима Израилевича покойного, хочет похоронить его по нашему обычаю. И он тоже так хотел.

 - Он был замполит? – спрашиваю.

 - Ну и что? – пожимает плечами Коган. – Замполит. Что, по-вашему, еврей не может быть замполитом? Нет-нет, вы мне скажите!

 - Вот он же был, благословенна его память, – говорю я этому Когану. Там было так тепло, в его комнате, так чисто, и мне хотелось ещё посидеть и поговорить.

 - Да, это был незаурядный человек, – говорит Коган. – Хотите выпить рюмку? Ну, пожалуйста! Он всё-таки оставался евреем, а это, вы сами понимаете, нелегко. Поэтому он так пил. У него даже была книжка Шолом-Алейхема. Я, например, никогда не читал Шолом-Алейхема, а теперь обязательно возьму и почитаю. И он после смерти тоже хотел оставаться евреем. А ведь это могло ему стоить партийного билета!

 - Ну, теперь уже не исключат… – говорю я и развожу руками.

 - Да, но у него ведь жена, – не соглашается Коган, – это тоже понимать надо. Пенсия и всё такое…

 - А что, пенсию отобрать могут? – спрашиваю я.

 - А вы разве не понимаете? – понижает голос Коган. – Всё могут, всё! Член партии, председатель месткома, и вот нате вам – еврейские похороны. Ведь тут кругом одни гои, что они скажут?!

 И так он всё это говорил, как будто не в лагерном управлении мы с ним сидели, а в синагоге, и он был не начальник, а я был не зек. И я в первый раз в жизни почувствовал, что все евреи – братья и сёстры, не всегда, конечно, не при всяком случае, а хотя бы изредка, хотя бы на десять минут, вот как тогда: мы сидим с Коганом в чистоте и тепле и говорим как сыновья одного отца.

 Похоронить еврея не намного трудней, чем похоронить гоя. Тут всё дело в привычке. Например, некоторые думают, что в гробу покойнику лежать лучше и почётней, чем без гроба. Но мы, евреи, хороним без гроба: мы привыкли, а попробуйте отговорить еврея, если он уже к чему-то привык. И почему, действительно, в гробу “под мрамор” и с кружевами, а не в кровати с панцирной сеткой и блестящими шариками? Почему в чёрных штанах, а не в полосатых? Я не говорю, что это плохо, просто гои это взяли в привычку и на том стоят… Но мы-то хотели похоронить Рувима Израилевича как полагается: без гроба и без чёрных штанов. Для этого меня и доставили со спец-конвоем сюда, на разъезд “38-12”, потому что хоронить – это моя профессия, а хоронить по-еврейски – это моя душа.

 Нам нужен был миньян. Найти десяток евреев в любом лагере – плёвое дело, для этого даже очки не надо надевать. Но десять зеков на спец-кладбище, у замполитской могилы – это уже контрреволюция, это скандал! Коган обещал привезти одного майора и ещё одного еврея из посёлка, завпочтой – а остальные?

 - Есть ещё Розалия Борисовна, – предложил Коган. – Вдова.

 - Женщина не годится для миньяна, – сказал я. – Вы что, не знаете? Какой же вы еврей?

 - Я не знал, – смутился Коган. – Простите…

 - А больше тут нет евреев? – спросил я.

 - Нет, только майор, – сказал Коган. – И почтарь.

 В ВОХРе евреев не было, это же ясно.

 - Тогда придётся взять зеков, – решил я.

 - Да, да, – сказал Коган. – Если нет другого выхода… А пять нельзя? Ну, шесть?

 - Десять! – сказал я. – Миньян! Что вы тут со мной торгуетесь?

 - Я не торгуюсь, – сказал Коган. – Берите, если надо. Но тогда придётся взять конвой, без этого никак нельзя.

 - Пусть будет конвой, – разрешил я. – Постоят где-нибудь…

 Евреев я, конечно, сразу нашёл на зоне. Я видел: это будет для них праздник – вот так собраться, все свои, и молиться Богу вместо того чтобы идти на работу. И я хорошо думал об этом Романе Ильиче, об этом замполите: вот, он умер, и евреям вышел праздник.

 Коган достал в санчасти носилки, и наших зеков привели. Гои тоже пришли – сослуживцы покойного, человек двадцать. Они толпились в сторонке в своих парадных сапогах и думали, что это кино, а не похороны на спец-кладбище. Могила была уже готова, зеки тащили носилки от грузовика. И тут я заметил Когана у самой ямы.

 - Нельзя! – закричал я Когану и стал толкать его от могилы. – Нельзя! Ждите за воротами!

 - Как нельзя? – удивился Коган.

 - Вы же Коган, Боже мой! – он даже не знал, почему нельзя, этот еврей. – Кто будет служить в Храме, когда придёт Мессия?!

 - Когда придёт Мессия? – переспросил Коган. – При чём тут Мессия?

 Гои молча смотрели на нас, им было интересно.

 - Когда придёт Мессия, – объяснял я Когану, выпроваживая его с кладбища, – ему понадобятся священники для Храма. Только Коганы могут служить в Храме, чистые Коганы. Я не могу, другой не может, а вы можете! Это великая надежда для еврея, вы понимаете? Но Коган может иметь дело только с живыми, иначе он осквернится и его не пустят в наш Храм. Вам нельзя заходить на кладбище! Идите же!

 - Но я… – промычал Коган, отступая к воротам.

 - Мне можно, другому можно, – твердил я и уговаривал. – Вам нельзя. Откуда вы знаете, что, когда придёт Мессия, священником Храма будет какой-нибудь профессор Коган, а не капитан Коган с разъезда “38-12”? А?

 Он больше не спорил и твёрдо шагал. Через ворота он глядел, как мы закапывали могилу и читали Кадиш. Ему, капитану Когану, вдруг захотелось стать священником в иерусалимском Храме, и, может быть, он верил, что так когда-нибудь и случится.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива