Катя Капович

в темечке темнеет раньше

***

На Манежной белоснежной

обнимаю друга нежно,

открывай глаза,

в небе – небеса.

Ангел мой под ноль острижен,

алкоголь уносит к крышам,

как тебя сказать,

чтобы не солгать?

Как на сердце одиноко

кычет-хнычет филиоква,

как тупой урод

на прицел берет.

И, когда в кармин заката

мы уйдем с Манежной смятой,

дождь проморосит.

Бог его простит.

***

К РОЗЕ

По-над сладчайшей розою кладбищенской,

все тайны соловья ночного вызнавшей,

я наклоняюсь, опустив лицо

в ее пожара красное кольцо.

Здесь Фету ты коленопреклоненному

и соловью нашептывала скромному,

теперь и мне шепни хоть что-нибудь

пред тем, как шелк свой жаркий отряхнуть.

Она в ответ: лежит поэт в могильнике,

мой соловей давно свистит в мобильнике

небесную мелодию свою.

Над горсткой лепестков в тоске стою.

***

На прощанье, слышишь, дай мне руку,

очень мне нужна твоя рука,

под руку ленивая прогулка

мимо сигаретного ларька.

Старый парк в пустом великолепье

затевает длинный разговор,

словно пар, туманятся деревья,

мается аллейный дискобол.

Сорок лет сгибает руку в локте,

в каменный упершись пьедестал,

скучный правнук каменного гостя,

и устал, ужасно так устал.

Там кружит у кассы рой бумажек,

будто все билеты продались,

и припомнить хочет с двух затяжек

человек, куда девалась жизнь.

***

ДОМИНО

Чем дальше, в темечке темнеет раньше,

посмотришь за окно: не так темно,

подумалось, коль так пойдет и дальше,

я все просплю на этом свете, но

мы в домино садились каждый вечер,

сходились точки, нравилось мне, как

стучали кости, как листва о ветер,

и проигравший брел в универмаг.

И проигравший из универмага

морозной ночью приносил вино

и водружал его, как над Рейхстагом,

над сломанною грудой домино.

***

A propos писсуаров – из римских стихов

мэтр читает стихи, что привез из Европы.

Конференция, сотня ученых голов,

в гардеробе уставшем – плащи и салопы.

A propos дураков на ученом ветру –

тише, Филя, не надо ругаться сквозь зубы,

если завтра на пенсию или ту-ту,

что останется тут? Только кресла и тумбы.

А ведь в этом же городе раньше, давно

настоящий жил гений, работал агентом,

по утрам уходил в страховое бюро,

вечерами домой возвращался с патентом.

И, когда вечерами с портфелем он шел

и вокруг были гении все вечерами,

уже знал он презрения жесткий апломб,

потому-то и печь разжигал он стихами.

***

У весны над правым косогором

кто-то змея водит на струне,

а на левом я стою со взором –

все равно, мол, мне.

Но взлетит бумажный змей и вспомню,

что сегодня хлюпала капель,

что подснежник выбежал в исподнем,

а вверху – такая акварель!

Вот бы горе отпуcтить туда же,

в синие большие небеса,

в детство наше, в обещанья наши

возвратиться через полчаса.

***

ПАЛЬТО

В карманах – спички, пачка сигарет,

век шутовскому пальтецу носиться,

о, черных, заключенных клеток бред

и грязно-белых на подкладке лысой.

Я буду в нем сидеть на всех пирах

и штукатурку обтирать снаружи,

и очень мало понимать в стихах

да и не слишком, значит, это нужно...

Чего там сильно понимать, друзья,

вы рифмские и греческие мифы

любили однозначно, я – глаза,

ресницы, губы и веснушки, их бы

воспеть, но я боялась, засмеют

какие-нибудь Пети или Вити,

и просто так пила, чего нальют,

чтобы потом в пальто на холод выйти.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива