Игорь Губерман

Заметки вдоль текущей жизни

(Отрывки из книги)

Арабески

Не правда ли – довольно наглое название главы? Я помню, что такое именно было у Гоголя. Но дело в том, что арабески (Интернет мне объяснил вполне подробно) – это такой орнамент, для которого годятся буквы, цифры, закорюки любой конфигурации, листья, травы и цветы – всё, что угодно, чтоб орнамент был сплошным на ткани, вышивке ковра или бумаге. Если бы я этого не знал, то главку из моих несвязных заметок поименовал гораздо проще – например «Клочки и обрывки», но такое название где-то уже было у меня. Тем более Интернет пояснил мне, что арабески – это ещё и собрание мелких произведений, нанизанных на одну тончайшую нить – личность автора. Правда, было в этом пояснении одно слово, заставившее меня тяжело и грустно задуматься: речь шла о произведениях художественных, то есть никак не относящихся к моим житейским почеркушкам. Ну и пускай, подумал я, уж больно выглядит красиво это слово, наглость – второе счастье.

Итак – арабески.

Почему-то этот вечерний эпизод врезался мне в память глубже всех впечатлений от недавних гастролей по Америке. От Лос-Анджелеса и Сан-Франциско мы доехали до Бостона и Нью-Йорка, прихватив по пути ещё несколько городов. А запомнился накрепко всего один вечер, уже по окончании гастролей. Вот представьте себе: день Колумба, день открытия Америки. Это в октябре, числа не помню. Где-то флаги, фейерверки, иллюминация и прочий ритуал. А в городе Вавилоне (есть такой невдалеке от Нью-Йорка) сидят на закате дня два пожилых еврея и неторопливо обсуждают сравнительные качества водки, настоянной на хрене, растущем в огороде хозяина дома. Разумеется, усиленно дегустируя эту дивную жидкость. А закусывая – малиной, густо кустящейся вдоль забора. И настолько ощутимый душевный покой клубится над этим мудрым занятием, что посреди вселенской суеты нельзя не оценить такой оазис. И Вавилонский плен упоминался в разговоре, и сомнительная национальность Колумба (с понтом – итальянец, но мы-то знаем), пир души и именины сердца совершались одновременно и умиротворённо. Мог ли я такое не запомнить?

Всё время об одном я думаю с недавних пор – особенно когда стишки кропаю, огорчаясь к вечеру, если ничего не накарябал. Зачем я это делаю с таким усердием? Порой со страстью даже. Огромный в Интернете есть отдел, он специально для стихов, и кто ни попадя там может поместить свои бессмертные творения. Полмиллиона авторов (я округляю, их намного больше) там уже давно гнездятся. Наваяли они тридцать миллионов виршей (представляете себе это количество?) и рьяно продолжают свой бессмысленный и упоённый труд. Зачем я затесался в эту безумную толпу счастливцев? Ужели настолько властен надо мной грех стихоложества? А задав себе такой вопрос, нельзя не выпить и не вспомнить вечер в Вавилоне.

Случаются и неожиданные радости. Вот, например, старшая моя внучка, доблестно отслужив в армии два года, в самом конце своего патриотического срока угодила в настоящую военную тюрьму. На двадцать дней. Она с однополчанами обоих полов то ли вечером немного выпила, а то ли накурилась, но вошла в кураж и позвонила домой какому-то офицеру (телефон его откуда-то имелся). Когда тебе довольно поздним вечером звонят твои солдаты и говорят, какой ты сукин сын и вообще скотина, не любимая никем, то глупо утром не доложить об этом начальству. Внучка моя никого, естественно, не выдала, вину взяла исключительно на себя и получила срок. Но это же израильская армия: ей тут же было предоставлено свидание с матерью, чтоб та везла в тюрьму продукты повкуснее, сигареты и какое-нибудь назидание. Внучка сидела весёлая и счастливая – увидев мать, она восторженно сказала: «Мама, я теперь как дедушка!» И старый зэк, узнав об этом, стыдно прослезился.

А вот лежит передо мной аккуратно вырезанный кусок из какой-то американской русскоязычной газеты (им нет числа на континенте). Статейка называется «Вуди Аллен зарабатывает деньги игрой на кларнете». Дальше – текст об этом знаменитом кинорежиссёре, а фотография под заголовком – вашего покорного слуги во время завывания стишков. Пустяк, однако же забавно и смешно.

Порой меня вдруг тянет философствовать. Но я тогда поем и засыпаю. Только это ведь блаженство на всего лишь час, потом проснёшься, и опять охота что-нибудь зарифмовать. И снова вспоминаешь Вавилон и ту прекрасную отключку от реальности.

На пьянках дружеских – особенно на тех, что удались, и постигает нас хмельное чувство единения – мы поём нестройным хором махровые советские песни. «Майскими короткими ночами», «Дан приказ ему на запад», «Шёл отряд по берегу», «Вышел в степь донецкую парень молодой», и даже – «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Отчего мы поём именно их чаще, чем, например, Окуджаву? Да, это песни нашей молодости, да – многие из них хороши, но только мы ведь их поём с неким душевным подмигиванием. Себе самим и часто – собутыльникам. Как будто мы слегка смеёмся над собой, что поём именно это. Что за услада вышедших на волю рабов и холопов? Я никак не могу опознать и сформулировать это странное чувство. Не сродни ли оно тому успеху, с которым продаются нынче бюсты Сталина, Ленина, Дзержинского? И не оно ли побуждает множество рестораторов к интерьеру своих заведений в советском духе, с дизайном из портретов былых вождей, плакатов и самых разнообразных вещей того времени – от старых радиоприёмников до пионерского горна и дряхлого утюга? Во многих, очень многих городах бывал я в таких кормёжных залах – даже с тюремными решётками и тусклой камерной лампочкой под потолком. А вот совсем недавно в городе Твери сидел я с парой старых друзей в кафе «Калинин» (город ведь долго носил имя этого убогого и наверняка несчастного старичка, который вытерпел молчком даже посадку в лагерь собственной жены). И всё тут было оформлено в духе той испарившейся эпохи: и огромный портрет маслом всесоюзного старосты, и разные бытовые вещи той поры, и даже большая мраморная доска со здания областного КГБ (за немалые, должно быть, деньги выкупили её владельцы этого кафе). Но более всего умилило меня меню. Там, например, значился «Лангет «Офицерский»», а чуть ниже следовало пояснение: «Блюдо из меню закрытой спецстоловой на Арбате для «суточных» сотрудников «наружки» МУРа в 40-е годы». Тебе, читатель в возрасте, не надо растолковывать суть этого лакомого пояснения. И та же самая душевная усмешка чувствуется здесь, уже в целях разумных и коммерческих.

Меня всегда очень интересовала психиатрия, и в одной из научно-популярных книг я много писал об изучении нашего чёрного ящика. И были у меня знакомые врачи, поэтому с больными я тоже разговаривал, вникая в содержание их бреда. Потом пошли другие увлечения, другие книги, как-то охладел мой интерес к патологическим извивам нашего мышления. Но вот недавно услыхал я бред неимоверного масштаба, и хотя свихнувшиеся люди часто мыслят (если тут годится это слово) на мировом, а то и вселенском уровне, но услышанное мной было поразительно глобально. Вот, судите сами, я подробно и старательно записывал.

Мировой еврейский заговор ни разу не был упомянут, говорилось просто – «евреи», только с очевидностью в виду имелся некий тайный комитет – сионских, очевидно, мудрецов. Всесильный и всемирно влиятельный. Так вот эти евреи пришли к выводу о ненадёжности Израиля. Где-то в середине монолога промелькнули страшные слова о том, что евреи уже сожгли шесть миллионов «своих сородичей, чтобы получить государство» (!), но оно оказалось в слишком большой опасности среди чудовищного арабского окружения. И поэтому теперь новым местом поселения всех евреев планеты выбрана была Россия. Для начала евреи разрушили Советский Союз, чтобы отсечь все опасные республики – азиатские с их мусульманством, Кавказ и Прибалтику. На уютное пространство от Перми до Петербурга решено было переселить всех евреев мира. А для этого всю Европу принялись наводнять арабами (Германию – турками), чтобы евреи испугались и огромной массой двинулись в Россию. Тем более что в Европарламенте уже давно евреев – большинство. Нет, Америка для этой цели не годилась, несмотря на всю привлекательность тамошней жизни. Ибо упущена возможность: там уже слишком много негров, которые фактически владеют страной, а также большой избыток прочего пришлого народа. В том числе – латиноамериканцев, которые уже полностью захватили южные штаты. А евреев американских надо запугать мировым террором, который и устроили сами евреи.

Кроме того, они готовят дикую войну Индии с Пакистаном, чтобы в мире стало меньше мусульман. И вообще они готовят четвёртую мировую войну (что представляла собой третья, которой ещё не было, больной умолчал). Кроме того, они натравили Америку на азиатские страны – с той же целью ослабления ислама.

А в России уже тщательно готовится площадка – знаете ли вы, почему посадили Ходорковского? Нет, не за то совсем, что якобы он украл какие-то деньги («другие украли больше»). А за то, что он начал осуществлять этот еврейский план. Простейшим образом: дав каждому депутату Государственной думы по миллиону долларов, он подговорит их на объявление референдума. И снова деньги всем участникам, и его избирают президентом. Готов последний причал для евреев всего мира! Приедет миллионов пятнадцать, с полукровками наберётся тридцать, вот и готова новая страна, где править будут исключительно евреи. И россиянам тоже будет хорошо, поскольку сплав еврейского и русского интеллекта – страшная сила.

На этом выдохся больной, сникли его пафос и активная жестикуляция. Пора теперь сказать, хотя наверняка уже читатель догадался, что нёс эти бредовые слова вице-спикер российской Государственной думы полукровка Владимир Вольфович Жириновский. И никаких не надо комментариев, по-моему.

Не перечислить злоключения, выпавшие на долю надгробных плит с еврейских кладбищ. Плитами этими мостили дороги, укрепляли берега норовистых рек, употребляли в разных бытовых постройках. Одна история, услышанная мной, меня и вовсе поразила. На концерте в городе Ариэль подошёл ко мне в антракте пожилой еврей и застенчиво спросил, известно ли мне, что в Одессе на здании Комитета государственной безопасности значится шестиконечная звезда. Нет, это не было мне известно, хотя всё могло случиться в Одессе. И услыхал я нечто уникальное. Самуил Форшайт («Вы легко запомните мою фамилию – вы ведь читали «Сагу о Форсайтах»»?) был главным инженером какого-то строительного треста. (Или не главным, но строительного.) И однажды вызвал его начальник треста, объявив, что срочно, за девять месяцев всего,  ему, Форшайту,  надлежит устроить реконст-

рукцию Театра оперы (возможно, оперетты, с памятью неважно у меня, а разговор наш протекал в антракте). Это был конец семидесятых годов, и спорить о сроках не приходилось.

– Но где я возьму белый и чёрный мрамор? – в ужасе спросил Форшайт, зная, как никто, о дефиците всяких и любых материалов.

– Самуил, ты достанешь, – успокоил его начальник.

И действительно, белый мрамор опытный Самуил достал довольно быстро, а вот с чёрным была полная беда. Инженер-добытчик даже смотался куда-то за тридевять земель к приятелю, который был по этой части. Тот угостил его отменной выпивкой с закуской, но бессильно развёл руками в ответ на просьбу о чёрном мраморе. И Форшайт ни с чем вернулся в Одессу. Сроки поджимали неуклонно. А вдобавок приключилась новая беда: в город приехал из самой Москвы какой-то генерал госбезопасности, который дико возмутился, что на здании, известном всей Одессе, нет большой и гордой доски с обозначением его родного достославного учреждения. И некий крупный местный чекист явился в трест, потребовав немедленно (немедленно!) установить такую доску. Разумеется – из чёрного мрамора. Начальник треста, побледнев изрядно, вызвал своего главного инженера, и Форшайт опять бессмысленно спросил, где он возьмёт чёрный мрамор.

– Ты найдёшь! – грозно ободрил его крупный чекист.

Положение становилось критическим, поскольку срок был – до отбытия генерала. Кто-то надоумил Форшайта сходить на некий склад, где грудами хранились могильные плиты и стелы с недавно разорённого старинного еврейского кладбища (варварское это хамство и надругательство совершено было в Одессе в семьдесят шестом, по-моему, году, теперь там хилая берёзовая роща). И тут же вся проблема разрешилась.

– Возьми могильную плиту, – великодушно объяснил начальник склада, – распили её на тонкие пластины, вот и вся поебень.

Надгробная плита из отменного чёрного мрамора нашлась немедленно, а так как поручение чекиста было главным, то первая же полоса – с лицевой стороны плиты – стала висеть на этом зловещем здании. Было аккуратно выбито на ней высокое название конторы, а на изнанке, тесно к зданию прижавшись, значилась шестиконечная звезда. А мне-то, пока я слушал эту забавную историю, печальная мыслишка в голову пришла: ведь там ещё остались имя и фамилия того еврея-бедолаги, что посмертно стал привинчен-приколочен к подлому и страшному учреждению.

В ранней, совсем ранней юности нас порой захлёстывает вдруг волна необузданного, невнятного счастья – уверен, что это помнится многим. Хочется петь, подпрыгивать, плясать, что-то выкрикивать, бежать в любом направлении. Это же, кстати, свойственно и юным животным. Вечером мы с женой выходим погулять на небольшую, уже безлюдную в это время площадь – по ней носится, разве что не кувыркаясь, маленький котёнок – большое удовольствие смотреть на этот комок радости от своего существования. Так вот я, человек весьма уже охлаждённого возраста, недавно испытал это забытое счастье, да притом по совершенно мизерной причине. Мы с женой летели в Симферополь на какой-то ежегодный съезд (слёт, конференцию?) библиотекарей, куда меня позвали почитать при случае стишки. В московском аэропорту, сдав уже чемоданы (там, естественно, хранилась у меня бутылка виски), проходили мы контроль по досмотру вещей, которые ручная кладь. А там неосторожно положил я ещё одну литровую бутыль – на целую неделю ехали, не бегать же по магазинам в городе Судак. К тому же я и в самолёте собирался чуточку хлебнуть, чтобы не думать о несовершенстве нынешних летающих конструкций. И вдруг девушка, сидевшая у проверочного экрана, сказала, что в дорожной сумке у меня бутылка, а это запрещено.

– Она же запечатана, – взмолился я, – я только что её купил!

– Или бросайте её в ту вон мусорную корзину, или вернитесь и сдайте её в багаж, – холодно объяснила мне эта юная садистка.

– Может быть, я попрошу начальницу вашей смены?

– Это, – сказала долговязая девица, стоявшая сбоку, – запрещено, вы что, не слышали? В корзину или возвращайтесь.

Очередь за мной уже издавала какие-то неприязненные звуки. Я обречённо и понуро полёз в сумку и обнаружил там вторую, пластмассовую бутылку с водой. Чуть руку задержав – девицы обратились к конвейеру, где полз уже очередной багаж – и что-то возмущённо бормоча, я выбросил бутылку с водой.

– Теперь идите, – холодно сказала главная девица.

И я пошёл. Что со мной было! Клокотало что-то радостное, распирало меня счастье несусветное, хотелось петь, подпрыгивать и что-нибудь выкрикивать – выше я всё это перечислил. Только в самолёте я слегка остыл и чуть отпил из чудом упасённого сосуда. А как же я был горд собой! И всё из-за такой вот мелочи. «Нет, загадочные мы натуры», – подумал я и отхлебнул ещё немного.

В любых воспоминаниях (особенно старческих) не только полезно – просто необходимо упоминать какие-нибудь веские фигуры – для повышения собственной значимости в этой жизни, где всем на всех наплевать, но какие-то личности вдруг возбуждают читателя и освежают повествование. Вы их даже можете не знать, но лёгкого намёка на причастность тоже вполне достаточно. А уж если довелось поговорить! Вот мне недавно позвонил некий знаменитый классик советской поэзии. С места мне не сойти, если вру. Было уже около двенадцати ночи. Только что закончился американский боевик, я уже выпил свою вечернюю порцию виски, мы собирались идти спать. Так поздно нам уже давно никто не звонил.

– Можно ли попросить Игоря Губермана? – вежливый незнакомый голос.

– Это я, – ответил я неприветливо, – а вы кто будете?

– Это Женя, – с некоторым кокетством ответил голос, явно не собираясь извиняться за столь поздний звонок.

– Жень до хуя, – сказал я ему, – а вы кто?

– О! – обрадовался голос. – Значит, я правильно попал. Это Евгений Евтушенко.

– Здравствуйте, Евгений Александрович, – вежливо ответил я, тщательно соблюдая иерархию. – Слушаю вас внимательно.

Оказалось, что Евтушенко писал обо мне статью, и по его замыслу мне следовало что-то к ней дописать. Я категорически отказался участвовать в этом лестном проекте. А статья появилась вскоре (кажется, в «Известиях», лень уточнять), и называлась она очень примечательно: «Поэт, который себя недооценивает». У меня когда-то был стишок, которого я несколько стеснялся – его идея мной была украдена у Ницше. Ни одну из книг философа я никогда не мог осилить до конца, уж очень становилось скучно и малопонятно, а идею прочитал где-то в виде цитаты (очевидно), и она запала в память. Так что кража моя была не слишком осознанной, что меня ничуть не извиняет. А нехитрая идея состояла в том, что если человек заглядывает в бездну, то она в него заглядывает тоже. Кто-то мне однажды пояснил, что это Ницше. Ну и ладно, я неоднократно черпал воду из чужих колодцев. Но автор похвалительной статьи обо мне усмотрел в этом стишке нечто тютчевское («пахнуло Тютчевым» – так он, кажется, написал, о краже не ведая), в силу чего предположил, что я во всех своих житейских странствиях возил с собой заветный томик этого высокого поэта. Я, кстати, ценю его не слишком, мой любимый – Заболоцкий. А статью эту мне кто-то переслал, и я над ней похмыкал благодарно, так что Евтушенко нынче смело упоминаю в качестве участника своей вялотекущей литературной жизни.

Столица Казахстана город Астана – это не город, а прекрасное явление. Посреди безразмерной голой степи, на месте крохотного Акмолинска, ставшего потом убогим Целиноградом, – яркое и впечатляющее чудо возможностей современной архитектуры. Огромные и красивые невероятно здания из цветного стекла (сталь и бетон в них почти незаметны), роскошные зелёные парки с экзотическими деревьями и кустами, гигантский шатёр торгово-развлекательного центра и много прочих прихотей и капризов строительного воображения. Это всё планировал какой-то знаменитый японский архитектор и его французские и английские коллеги. А широченные проспекты! Словом, очень видно и понятно, как можно с толком распорядиться доходами от полезных ископаемых. И лучше про российские дела тут хоть на время позабыть. Не зря посольства чуть ли не восьмидесяти государств кучкуются тут, суля стране большое будущее. А ещё отсюда ездили учиться в лучших университетах Запада – восемь тысяч одарённых молодых людей. За счёт государства. И все они вернулись, вот что главное! Ну, кроме нескольких девиц, которые там вышли замуж. Утоляя моё естественное удивление, мне объяснили некое условие: если бы кто-то не вернулся, то все расходы на его поездку и учёбу были бы востребованы с родни, так что проявленный этой молодёжью патриотизм имел достаточную подстраховку. Только всё равно ведь убедительное это было мероприятие, честь и хвала мудрости президента. А в центре города – невысокое здание, зовут его все – Дом президента, хотя как-то иначе оно называется. Там помещается музей подарков президенту (громадная коллекция), там залы для различных конференций-заседаний, всякие научно-просветительские кабинеты. И вот на паперти этого храма государственности я стоял не меньше часа, занимаясь интересным делом: извинялся перед теми, кто пришёл на мой концерт. Накануне оказалось, что назначенная дата пришлась на Йом Кипур – самый высокий наш тревожный праздник, день, когда на небе где-то решалась судьба каждого еврея – жить ли ему следующий год. Мы как-то не подумали об этом вовремя, теперь о невозможности концерта в этот день напомнил мне посол Израиля. Вот я стоял, сам вызвавшись на такое занимательное мероприятие, и извинялся, приглашая всех пришедших на завтра в то же время. И никто не сокрушался и не возмущался, обещали завтра снова прибрести (сдержали слово), только просили сделать фотографию на память. Так что эта извинительная акция превратилась в фотосессию, что мне было забавно и приятно. А назавтра всё было прекрасно. Потому ещё, что заявилось много местных молодых поэтов. Ещё не поселилось в них пренебрежение ко всем своим коллегам, были они дивно восприимчивые слушатели.

Но только это ведь – всего лишь предисловие. Моё давнишнее душевное устройство так зациклено на горестном прошлом, что всюду я интересуюсь лагерной историей тех городов, где мне доводится бывать.

Совсем недалеко от Астаны – место, где располагался некогда печально знаменитый женский лагерь – АЛЖИР (Акмолинский лагерь жён изменников родины). Средневековая – нет, скорее, древняя – жестокая замашка карать и родственников тех, кто уже каре подвергся, не могла миновать разум усатого палача народов. Отсюда и лагерь жён. Узнав, что там построен некий музей-мемориал в память этих несчастных женщин, я попросил меня туда отвезти. Очень достойный построили казахи мемориал. И даже величественный по размаху. Как осуждали этих женщин, приведу лишь один пример (списано с одного из настенных экспонатов). Некая Славина Эсфирь Исааковна, педагог из города Слуцка. Выписка из приговора: «Достаточно изобличается в том, что была женой врага народа Славина И. Б.». И срок огромный. Я не случайно выбрал несомненную еврейку, их тут было жуткое количество. Здесь было русских жён немного более четырёх тысяч, а на втором месте – восемьсот пятьдесят еврейских. Представительницы остальных народов империи (кроме украинок) несоизмеримо отставали по количеству. Не стану комментировать приведённые цифры, хоть они и повод для раздумий. Всего этих несчастных было шесть тысяч с небольшим. Это в степи с невыносимым летним жаром и дикими зимними морозами с ветром.

Но я хочу пересказать одну прекрасную историю, услышанную мной в этом музее (даже в стихах она изложена на одном из экспонатов, но так оно и было в реальности). Как-то зимой большую группу зэчек погнали на замёрзшее озеро рубить камыш. Не знаю, для каких конкретных нужд лагерного хозяйства. На открытом пространстве, где сливаются мороз и ветер, это было адским наказанием. А между тем на берегу, не выступая из-за линии кустов, явились вдруг два старика-казаха в тёплых национальных халатах, обильно расшитых золотой тесьмой, явно почтенные аксакалы. Они недолго постояли, наблюдая, а потом исчезли. Им на смену через час пришли женщины в сопровождении подростков. И мальчишки принялись бросать в зэчек камни. Эти камни подавали им женщины. А женщины, рубившие камыш, все, как одна, принялись плакать от этого неожиданного унижения. Пока одна из зэчек, споткнувшись о брошенный камень, не обнаружила, что это замороженное молоко. Тут все они принялись подбирать эти камни, снова навзрыд рыдая – но уже от благодарного потрясения. Охрана не мешала, как бы ничего не замечая.

Под впечатлением услышанного я и покидал музей. Благословенна будь страна, которая хотя бы строит мемориалы!

Внук одного моего коллеги долго приставал к своей бабушке с просьбой назвать возраст. Никакие увещевания, что у женщины неприлично спрашивать о её возрасте, не помогали. Ну хотя бы скажи первую цифру, настаивал внук. Бабушка на пальцах показала цифру два (что было меньше трети истинной). Ну а теперь скажи вторую, канючил внук. Бабушка молча показала цифру восемь. Внук подумал, догадался и попросил: теперь скажи третью.

Тот несомненный факт (по-моему), что чувства добрые я лирой пробуждал, недавно замечательно подтвердился. На одном из выступлений (кажется, в Харькове) я среди кучи записок обнаружил запечатанный конверт. Открыл я его дома. Там лежала купюра в сто долларов и записка. Некий американский гражданин, по-домашнему назвавший себя Шмуликом (так что, очевидно, Самуил), сообщал мне, что семнадцать лет назад, будучи на гастролях, я в некоем американском городке (следовало название, но я уже не помнил это место) дал ему свою книжку – под обещание прислать за неё плату по почте. И вот сейчас (всего семнадцать лет прошло), снова сидя у меня на концерте, он вспомнил этот долг и с благодарностью его возвращает. Так как книжки мои всегда стоили в Америке всего лишь двадцать долларов, то душевная его подвижка была очень велика. Спасибо, Шмулик!

А ещё, кстати сказать, на том концерте получил я дивную записку: «Игорь Миронович, как часто вы меняете причёску (на голове)?»

Примерно год тому назад я получил по почте лист из тонкого картона, на котором сообщалось мне, что по опросам русскоязычного населения я удостоен звания «Человек года» в области культуры. Текст этот был заключён в чёрную рамку, отчего напоминал похоронные объявления, которые клеят на дома в нашем районе религиозные жители. Я хотел повесить его в сортире, где у меня на стенах торжествует культ личности – концертные афиши и лестные фотографии, но пока что прилепил его на дверь – в надежде, что какие-нибудь гости глянут и оценят по достоинству. Я целый год за ними наблюдал, но ни один не обратил внимания. Так что пора уже его перемещать на подобающее место. Впрочем, интересно тут совсем иное обстоятельство, тут интересно совпадение. Мне этот лист как раз в те редкие минуты принесли (они бывают у меня), когда я с элегической печалью думал, что уже я стар, а так ни разу не был удостоен никакой литературной премии – из тех престижных, за которые ещё и денежки дают. И в тот же миг насмешливо откликнулась судьба и горечь мою смыла без остатка.

В одном латвийском городе (я был там только что) администрация некогда вернула еврейской общине здание бывшей синагоги. И руководство общины тут же сдало это здание в аренду. Там возник-образовался большой городской рынок. А спустя лет десять представители общины заявились с просьбой выделить им под синагогу какой-нибудь подходящий дом. Но вам ведь уже давно вернули старое здание, удивилась администрация. Эко вспомнили, ответили евреи, нам нельзя молиться там, где торговали свининой.

Мне довелось недавно снова прокатиться по Америке наискосок. С такой немыслимой гастрольной скоростью, что в памяти почти что ничего и не осталось. Разве что прекрасное и как бы новое ощущение, как много зелени в этой стране повсюду и как она ухожена везде. А в Сан-Франциско повезло со встречей – интересной, хотя скорее поучительной. Мне импресарио сказал, что тут меня разыскивает очень настоятельно какой-то человек, имеющий нечто сообщить. Я дал телефон своего товарища, у которого всегда останавливаюсь, и вскоре человек тот позвонил. Он мне сказал, что давно уже любит мои стихи, что водит он экскурсии и что меня – бесплатно совершенно – может хоть в Лос-Анджелес свозить, а если мне так далеко не хочется, то в разные винарни вокруг города. Я благодарным голосом ему ответил, что я тронут очень, а насчёт поездки – хорошо бы завтра утром наскоро смотаться на блошиный рынок, это для меня большое удовольствие. И утром он за мной заехал – симпатичный, молодой и много знающий (что выяснилось позже). И немедля мне опять сказал, что издавна мои стихи читает, очень помогают они жить ему, а вот одно четверостишие просто живёт в его душе и постоянно он его себе напоминает. Тут я, естественно, спросил, какое именно. И с чувством прочитал он мне стих Игоря Иртеньева.

Галоп по европам

Я всю эту поездку помню очень плохо (то ли чувствовал себя неважно, то ли старческий склероз – не поручусь), и лишь какие-то моменты в памяти запечатлелись. Так я в Праге постоял возле могилы Франца Кафки. За полчаса до этого на радио «Свобода» у меня спросили, отчего, на мой взгляд, в сегодняшней российской власти так много совершенно явных монстров. И не задумавшись ничуть, ответил я, что нынче у России очень острый монструальный цикл. Спохватываюсь я гораздо позже, чем говорю. И вот, раздумывая о своей правоте, было как-то очень уместно покурить именно возле могилы Франца Кафки. А в Осло (мы переправлялись на пароме в Данию) поймал себя на пакостном злорадстве. Дня за три до поездки прочитал я в Интернете, что в столице Норвегии какая-то исламская организация потребовала отделить от государства один из центральных районов этой столицы – Грённланн, в изобилии населённый мусульманами. Сейчас, уже вернувшись и начав эту главу, я разыскал тот текст. Там изумительные по наглости слова (по всей Европе они скоро повторятся): «Оставьте Грённланн и дайте нам возможность управлять им по законам шариата. Мы не хотим жить рядом с грязными чудовищами вроде вас…Не вынуждайте нас делать то, чего ещё можно избежать…»

«Кошмар какой!» – подумал я, покуда переписывал, и вновь не избежал злорадства.

А что ещё я помню из этого странного, как будто стёршегося путешествия по Дании, Швеции и Чехии?

Полночи я не спал в симпатичном датском городе Орхусе. Я сперва горестно думал о своём несомненно старческом возрасте. Мы с приятелем жили в семье двух учёных-физиологов. Когда-то они закончили Московский университет, а нынче работали в университете местном. Кстати, отец мужа приурочил свой прилёт из Тулы специально к этим дням, чтобы меня послушать – до Москвы из Тулы он никак не мог добраться. Он весьма польстил мне знанием множества моих стишков. Но я отвлёкся. А в вечернем разговоре обнаружилось, что в Москве преподавали этим физиологам (людям возраста уже скорее среднего) – ученики тех учёных, с которыми я общался, когда писал статьи и книги о науке. В ужас я пришёл от мафусаилова своего возраста и с этим чувством спать отправился. Только не мог заснуть (хоть выпито немало было) от выплывшего вдруг воспоминания. Оказалось, что я уже много лет обманывал всех тех, кто спрашивал меня, откуда взялись гарики. Я что-то врал пустое, что к четверостишиям пришёл случайно, ибо их легко было прочесть на пьянках – длинные стихи никто б не выдержал. И на мысли свои куцые ссылался грустно и кокетливо.

На самом деле родились мои короткие стишки от зависти. Жгучей, острой, едкой зависти, глубоко, на годы затаившейся во мне. Со мной на курсе в институте училась некая Людмила Солдатенкова (и если ты ещё жива, старушка Мила, то прими привет и благодарность). Она писала стихи, которые порой застенчиво читала. И как-то мне четверостишие прочла. Нехитрое, но я-то его помню уже несколько десятков лет:

Выпить хочется, денег нет,

а без денег вина не купишь,

электрический льётся свет,

освещая моральный кукиш.

Я потрясён был, что можно писать так лаконично. Но ещё лет пять, как не побольше, сочинял я длинные стишки, чувствуя, что совершаю глупость, их кропая (вовсе не случайно я их позже утопил в ведре помойном). И тогда – из глубины какой-то неизведанной душевной – вспомнился стишок тот и тогдашняя зависть. Так и появились гарики.

Я воровски и хамски покурил в открытую форточку (в доме не курили) и успокоился после двух сигарет.

Я выступал в этой поездке в нескольких школах (для взрослой, разумеется, аудитории), в старинной церкви, в зале какой-то роскошной гостиницы (всюду нынче в изобилии живут бывшие советские граждане), провёл вечер и ночь в отменном загородном доме датского миллионера (по приглашению его русской жены), и ничего почти что не осталось в памяти, а врать чего-то неохота. Но вот одну из стран вполне сознательно в маршруте нашем я упомянуть как бы забыл. Я к ней и перейду.

Честно сказать, мне самому не верится, что я недавно побывал в Исландии. Но побывал ведь, и пускай лопнут от зависти все те, кто не желает мне добра и утоления невянущего любопытства.

Исландия – это нечто такое, о чём хочется немедленно рассказывать, бессовестно хвалясь (хотя бы в интонации), что ты всё это видел лично и вблизи. Необозримые поля, покрытые серо-чёрной вулканической лавой, напоминают о Луне (хотя там вроде нынче обнаружены какие-то строения). И всюду мох несказанно разного цвета – от жёлтого, зелёного и бурого до ярко-красного. Им кормятся исландские овечки. А воду они, кстати, пьют чистейшую – от ледников, которые повсюду. А гигантские, дикой могучести водопады! А разноцветные скалы! Вообще всё время хочется во всех перечислениях ставить восклицательный знак. Только и он бессилен, чтобы передать ощущения, томящие в Долине гейзеров. Когда взрывается земля и метров на двадцать вздымается облако кипятка и пара, то что-то вздрагивает у тебя внутри. Толпы туристов, приклеенных к своим фотоаппаратам, переживают, очевидно, меньше, ибо заняты заботами о вспышке, фокусе и других деталях запечатления. У гейзеров в этой долине есть свои имена. Так, Строккур извергается каждые минут пять-семь, а собственно Гейзер (давший своё имя этому чуду) – гораздо реже. Есть просто каменные ямы с яростно кипящей в них водой. Всюду текут медленно остывающие ручьи. Когда-то в городах они текли по улицам, и женщины стирали в них бельё (передаю, что слышал и читал). Северное сияние я не застал, но радугу от края и до края горизонта видел лично. Полярный день с его круглосуточным светом есть в Исландии, а подлинной полярной ночи нет, на несколько часов тьма отступает.

Даже птицы там (глупыши, тупики, пафины) – совершенно особые, у них лапки пингвиньи, а головы – попугайные. И множество вулканов. До поры безмолвных, кратеры их торчат, как большие каменные чаши – эдакие лопнувшие пузыри Земли. Заполненные голубой водой. А вот один из них недавно извергался. Сейчас я выпишу по буквам его название, прочитать которое вслух, по-моему, невозможно: Эйяфьядлайёкюдль. Впрочем, после того как в Южной Америке (то ли в Перу, то ли в Чили) обнаружился вулкан Хуйнапутина, я уже не удивляюсь никаким названиям. Этот исландский вулкан, кстати, извергался так могуче и обильно, что на время парализовал множество европейских аэропортов. Ещё горячие озёра есть по всей стране, они и для купания пригодны (а точней – доступны, ибо всё-таки не кипяток).

Это север Атлантического океана, и почти всё время дует острый и холодный ветер, и со страшной скоростью меняется погода. Утешительная есть в Исландии народная пословица: «Если вам не нравится погода, подождите пять минут, и станет ещё хуже». Только тысячам туристов эти неприятности – до лампочки, ибо такой повсюдной красоты они нигде не видели и не увидят. Я не фанат роскошества природного, но тут я непрерывно (то вполголоса, то громче) изрекал слова, запрещённые ныне идиотизмом российской Государственной думы. Со мной такое бывает только в музеях, когда я вижу холсты любимых художников.

Но тут, конечно, автору приличному необходимо вкратце изложить историю Исландии и те причины, по которым удивительна её природа. Поступлю подобным образом и я.

Исландия находится на стыке двух земных платформ, несущих наши континенты, – европейской и американской. Она плавает над этим разломом, отсюда и гейзеры, и вулканы, и землетрясения. Открыл её в девятом веке викинг Флоки Ворон, он и назвал её Ледяной землёй. Забавно, что точно в эти же годы викинги стали править в Киеве (Аскольд и Дир), и в Новгороде Великом (князь Рюрик). Вообще, викинги – тема неисчерпаемая до сих пор в Исландии и Скандинавии. Музеи, посвящённые их жизни и подвигам, легко найти повсюду. Мне в Дании сказала одна женщина с пренебрежительной усмешкой: «Как только найдут скелет или лодку, тут же открывают музей викингов». Однако эта смесь пиратов и сухопутных грабителей, купцов и завоевателей в самом деле вызывает восхищение: они ведь чёрт-те куда добирались на своих утлых корабликах, аж до Северной Африки. Много раз осаждали и захватывали крупные европейские города. Грабили они и Гамбург, и Париж, Харальд Синезубый стал королём Дании, а Свен Синебородый завоевал Англию. А кстати, ведь и до Америки задолго до Колумба доплыл викинг Лейв Эйрикссон Счастливый. Тут бы хорошо блеснуть цитатами из «Исландских саг», но я их, честно сказать, не смог осилить (хотя раза три пытался). С радостью поэтому прочёл я где-то, что они сочинены и записаны много позже эпохи викингов и потому не очень достоверны. Мне гораздо больше по душе другие герои того времени – поэты, скальды. Их было очень много, особенно учитывая крохотное население острова. Этих поэтов даже приглашали на гастроли во дворцы и замки Европы. Как они туда добирались, бедные мои коллеги? А на каком языке пели? Может быть, это знают историки, но только вряд ли.

Ну, а теперь пора, пора уже признаться, что всё написанное выше – только вступление, прелюдия к тому главному, что было в этом путешествии. В Рейкьявике (самой, кстати, северной из европейских столиц) существует некий музей, названный громоздко и научно: фаллологический. То есть на самом деле это единственный в мире музей хуёв. Не вздрагивайте, достопочтенный читатель, это типичный естественно-научный музей, только его единственный объект – члены земных тварей мужского рода. И это жутко интересно. Вы когда-нибудь видели член слона? А фаллос кенгуру? А пенис белого медведя? А я видел. Правда, член кита представлен только одной третью – с меня высотой, а я выше среднего роста. Но у кита этот орган – пятиметровый и никак не мог в музее поместиться. Вроде бы там только млекопитающие, но зато в каком количестве! Дельфины разных видов, тюлени, кабаны, олени, лошади, росомахи и волки, павиан и медведь пещерный. Около трёхсот экспонатов, бережно хранящихся в огромных стеклянных банках, залитых формалином и спиртом. Ну, кроме тех, что выставлены могут быть в засушенном виде, – те висят по стенам, как оленьи рога – у охотников и собирателей. И один человеческий экспонат уже есть в музее – жалкое зрелище. О владельце этого достоинства я расскажу чуть позже, потому что тут одну историю никак нельзя не вставить.

Пётр Первый из его европейских странствий привёз себе в качестве гайдука (телохранителя, проще говоря) некоего француза по имени Буржуа. Ростом ещё выше царя (а в Петре было более двух метров), он обладал огромным мужским достоинством (не в психологическом смысле, а по нашей теме). Тайная идея Петра состояла в том, чтобы вывести особо крупную породу россиян, для чего и предназначался этот гигант-француз. Но из затеи царской ничего не вышло, ибо красавец Буржуа был сифилитиком, в чём признался только после приезда в Россию. От этого печального заболевания он вскоре и умер. А чтобы всё-таки была от него польза для страны, царь повелел выставить его скелет в Кунсткамере и там же сохранить в спирту его огромный член.

А далее – рассказ человека, работавшего там экскурсоводом в поздние советские времена. Очень многие партийные дамы (в том числе – жёны работников Центрального Комитета), приезжая в Ленинград, с интересом посещали Кунсткамеру. Конечно же, они просились и в специальное отделение музея, недоступное для рядовых посетителей. Там хранились всякие экспонаты, неприличные с партийной точки зрения (табуретки из моржовых хуёв, к примеру, у моржей ведь этот орган – кость, как известно). И всякими намёками с ужимками они стеснительно просили показать им самый легендарный экспонат – член француза Буржуа. И тут экскурсовод, воздав должное осведомлённости и любознательности дам, указывал на банку, в которой содержалось нечто сморщенное, мизерное и омерзительно убогое. А в ответ на явную разочарованность он разъяснял, что в семнадцатом году произошла Октябрьская революция, и матросы, ворвавшиеся в Кунсткамеру, выпили весь спирт, в котором содержался этот экспонат, и экспонат усох, и ничего уже нельзя поделать. «И нет у меня слов, чтоб описать нескрываемое огорчение этих партийных дам!» – заканчивал экскурсовод эту печальную музейную историю.

Но вернёмся в Исландию, чтобы воздать честь и память основателю фаллологического музея. Школьный преподаватель истории Сигурдур Хьяртарсон получил некогда в подарок плётку из засушенного бычьего хера – отсюда, очевидно, и возникла у него идея необычного коллекционерства. А ведь собирание любой коллекции – это не занятие, а диагноз («все члены в гости будут к нам»). И число экспонатов будущего музея (эта мысль пришла к нему не сразу) стали пополнять охотники и рыболовы. Сперва исландские, а после всего света. И притом бесплатно – из высокой солидарности с идеей. Заплатил он лишь однажды – за метровый слоновий хер, и, видит Бог, покупка того стоила. Сейчас он, прикреплённый на стене, висит настолько гордо, что владелец музея и фотографировался, положа на него руку. Я б такой и у себя повесил, но жена, конечно, не позволит. Хотя моржовый у меня висит, и куда внушительнее он, чем тот, что под стеклом в Исландии.

Когда же он учредил музей (и городские власти помогли ему деньгами), то принялась его коллекция расти ещё быстрее. Не было в ней только предмета мужской гордыни. Правда, уже были там в стеклянной загородке гипсовые отливки пятнадцати разнокалиберных мужских членов – это сборная Исландии по гандболу так отметила свою серебряную медаль на каких-то мировых соревнованиях.

Но как-то встретил он своего старинного знкомого, и Пол Арансон, известный бабник и хвастун, рассказал другу, что женщин в его жизни было – около трёхсот. Когда-то (а к моменту разговора Полу уже было девяносто с небольшим) он возил экскурсии по всей стране, и было множество туристок, желавших получить от путешествия наиболее полное впечатление. «Войдёшь в историю», – сказал Полу азартный Сигурдур, и Пол Арансон оставил соответствующее завещание. А в девяносто пять скончался. Только что-то там неправильно сделали с консервацией ценного экспоната, потому и вышло, повторяю, жалкое и несимпатичное зрелище. Но уже хранятся в музее копии четырёх завещаний из разных стран, так что пополнится коллекция в каком-то недалёком будущем, хотя дай Бог здоровья этим благородным (и тщеславным) завещателям.

А ещё там есть сосуды, заполненные формалином, но больше ничего там нет. Это пенисы водяного, который невидим, эльфов и даже тролля. Существа они мифические, так что кинуть в банку нечего, а посмотреть – интересно. Или я не разглядел чего-то? И такое вероятно.

Я в музее думал о справедливости фаллического культа, столь распространённого у далёких наших предков. Но так как знаю я об этом очень мало (только множество картинок видел, с культом связанных), то чуть понаблюдал за посетителями уникального музея. Ну, мужики пошучивали явно, а женщины (их, кстати, большинство среди тех, кто сюда приходит) бродили со старательно отрешёнными лицами, их мысли я угадывать не собирался.

Нет-нет, совсем не попусту я посетил страну Исландию.

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива