МАКСИМ ЖУКОВ                           

                                

                            На железной дороге

 

 

Чужую веру проповедую: у трёх вокзалов на ветру

Стою со шлюхами беседую, за жизнь гнилые тёрки тру.

Повсюду слякоть невозможная, в лучах заката витражи;

Тоска железная, дорожная; менты, носильщики, бомжи.

 

И воробьи вокзальной мафией, с отвагой праведной в груди

Ларьки штурмуют с порнографией – на VHS и DVD.

Негоциант в кафе с бандосами лэптоп засовывает в кейс;

Не подходите к ним с вопросами – поберегите честь и фэйс.

 

И нагадав судьбу чудесную, попав и в тему и в струю,

Цыганка крутится одесную. – Спляши, цыганка, жизнь мою!

И долго длится пляс пугающий на фоне меркнущих небес;

Три ярких глаза набегающих, платформа длинная, навес…

 

Где проводниц духи игривые заволокли туманом зал,

Таджики, люди молчаливые, метут вокзальный Тадж-Махал;

Им по ночам не снятся гурии, как мне сказал один «хайям»:

 – Пошли вы на хрен все, в натуре, и – пошел бы на хрен я и сам.

 

Над Ленинградским туча движется и над Казанским вразнобой

По облакам на небе пишется моя история с тобой;

Она такая затрапезная, хотя сияет с высоты;

Тоска дорожная, железная; бомжи, носильщики, менты.

 

 

                        Ой ты гой еси

 

 

Ой ты гой еси, русофилочка, за столом сидишь, как побитая;

В огурец вошла криво вилочка, брага пенная – блядовитая

Сарафан цветной весь изгваздала; подсластив рассол Пепси-колою,

Женихам своим ты отказ дала, к сватам вышедши с жопой голою.

 

Затянув кушак, закатав рукав, как баран боднув сдуру ярочку,

Три «дорожки» враз с кулака убрав, с покемонами скушав «марочку», –

То ли молишься, то ли злобствуешь среди гомона полупьяного, –

Ой ты гой еси, юдофобствуешь под Бердяева и Розанова.

 

А сестра твоя (нынче бывшая!) в НАТО грозное слезно просится.

Ты в раскладе сем –  вечно-лишняя, миротворица, богоносица.

Вся на улицы злоба выльется, в центре города разукрашенном –

Гости зарятся, стройка ширится, и талиб сидит в кране башенном.

 

В лентах блоггеры пишут набело о Святой Руси речи куцые;

Ты б пожгла еще, ты б пограбила – жалко кончилась РЕВОЛЮЦИЯ.

Извини, мин херц, danke schön, камрад, не собраться нам больше с силами,

Где цветы цвели – ковыли торчат, поебень-трава над могилами.

 

Прикури косяк, накати стакан, изойди тоской приворотною,

Нам с тобою жить поперек дехкан, словно Вечный Жид с черной сотнею;

Отворив сезам, обойдя посты, заметая след по фарватеру:

– Баяртай, кампан! Вот и все понты, – как сказал Чучхе Сухе-Батору.

 

Так забей на все, не гони волну, не гуляй селом в неприкаянных…

Обними коня, накорми жену, перекрой трубу на окраинах,

Чтобы знали все, чтоб и стар, и млад, перебрались в рай, как по досточке;

Чтобы реял стяг и звенел булат, и каблук давил вражьи косточки.

                               

 

                      Курортный роман(с)

 

Прощается с девочкой мальчик, она, если любит – поймёт.

Играя огнями, вокзальчик отправки курьерского ждёт.

Чем ветер из Турции круче, тем толще у берега лёд.

Кольцо Соломоново учит, что всё это – тоже пройдёт.

 

Но евпаторийский, не свитский, под вечнозеленой звездой

Мерцает залив Каламитский холодной и темной водой.

И чтобы сродниться с эпохой, твержу, как в бреду, как во сне:

Мне по хую, по хую, похуй! И всё же, не по хую мне…

 

Не ведая как, по-каковски я здесь говорю вкось и вкривь,

Но мне отпускает в киоске, похожая на Суламифь

Скучающая продавщица – помятый стаканчик, вино…

И что ещё может случиться, когда всё случилось давно?..

 

Вполне предсказуем финальчик, и вряд ли назад прилетит

Простившийся с девочкой мальчик. Она никогда не простит –

Пойдёт целоваться «со всяким», вокзал обходя стороной,

На пирс, где заржавленный бакен качает в волнах головой.

 

Где яхта с огнем на бушприте встречает гостей под «шансон».

Над городом тёмным – смотрите! – наполнилось небо свинцом.

И волны блестят нержавейкой, когда забегают под лёд,

И чайка печальной еврейкой  по кромке прибоя бредёт.

 

И весь в угасающих бликах, как некогда Русью Мамай,

Идёт, спотыкаясь на стыках, татаро-монгольский трамвай.

Он в сварочных швах многолетних и в краске, облезшей на треть.

Он в парк убывает, последний… И мне на него не успеть.

 

И путь рассчитав до минуты, составив решительный план,

По «самое некуда вдутый», домой семенит наркоман;

В значении равновеликом – мы схожи, как выдох и вдох:

Я в сеть выходящий под ником и жаждущий смены эпох (!),

 

И он – переполненный мукой и болью, испытанной им, –

Как я, притворяется сукой, но выбрал другой псевдоним.

И всё это: девочка, мальчик, и я с наркоманом во тьме,

И пирс, и заснувший вокзальчик, и всё, что не по хую мне –

 

Скользя, как по лезвию бритвы, и перемещаясь впотьмах,

Как минимум – стоит молитвы, с которою мы на устах

Тревожим порой Богоматерь под утро, когда синева

Над морем, как грязная скатерть, и в воздухе вязнут слова.

 

Пусть видит прибрежную сизость и морось на грешном лице.

И пусть это будет – как низость! Как страшная низость – в конце.

                 

 

                   Игорю П(анину)

 

Гори оно все синим п. Кругами по воде.

И с удареньем на стопе, и с рифмою на «где».

Блажен, кто посетил сей мир (и кто не посетил),

В толпе онлайновых задир и сетевых мудил;

Невозмутимый, как Геракл, взошедший на Олимп,

Я Музам глажу симулякр и поправляю нимб.

 

Ты помнишь, был советский герб, и там – хоть жни, хоть куй –

На нем и молот был, и серп, а получился… (хлеб);

Я не о том сейчас пою и говорю не то…

Да постучится в дверью мою: конь-в-кожаном-пальто;

Чтоб в отдаленных временах свершилась смена вех  мена всех;

Но если здесь я послан нах, то там мне делать нех.

 

Нас носит русская земля с трудом… за годом год,

Шахтер дает стране угля… Соседка не дает…

Как ни осваивай Парнас, ни разрешай проблем,

Среди услуг у Муз для нас – сплошной BDSM.

 

Да поцелуют нам Ж(Ж) былые корешки…

Проснись, за окнами уже платформа «Вешняки»!

За ней раздолбанная гладь гольяновских куртин;

Нам не дано предугадать… да мы и не хотим.

 

Мой друг, у бездны на краю, ты морду не криви;

Да постучится в дверь твою давалка-по-любви.

Ничто не вечно под луной. И плачущий во сне –

Потомок не рождённый нерадивый мой, над вымыслами не…

И как себя не подноси в рождественской фольге,

Одной ногой на небеси, другой ногою в г.,

Мы вознесемся косяком, запутывая след,

На individualki.com, где pidarasov.net

     

 

     Марку Шатуновскому

 

1

 

Ему, назвавшему Москву

Геометрическою ватой,

Приснился сон чудаковатый

Про Божьи мысли и траву.

 

Когда запели соловьи,

Тот сон закончился мгновенно;

Но если выпить седуксена,

Он повторится – c'est la vie.

 

В том повторяющемся сне –

Какие могут быть соблазны?

И свет, и тьма однообразны

В том повторяющемся сне.

 

Но Бог почувствовал траву:

Она легла Ему под ноги,

Когда Он встал на полдороге

И… превратился в синеву.

 

В той синеве возник каркас,

И приоткрылись перспективы;

Они кривы и некрасивы,

Но переменятся, Бог даст.

 

2

 

Когда он яблоко догрыз,

Ты помнишь, семечко упало?

Антропоморфные начала

Не из него ли разрослись?

 

Как далека от них трава! –

Простое дикое растенье:

Ни рук, ни ног, ни средостенья –

Сплошные корни да ботва.

 

Сказав Радищеву: «Отпей!»

(Он сильно сдал в илимской ссылке);

Уговорили полбутылки

На фоне заспанных полей.

 

С судьбой, напяленной на быт,

Он спит, поджав худые ноги,

А Бог стоит на полдороге

И двигать дальше не спешит.

 

Вот сопричастность естеству! –

Когда не раб, но соглядатай,

Ты видишь сон чудаковатый

Про мысли Бога наяву.

 

3

 

В который день, в каком году

(Как рассказать о том стихами?) –

Поэт послал подальше «Знамя»,

«Неву» – в Неву, «Звезду» – в пизду!

 

Как он устраивал скандал

На «45-ой параллели»!

Как перед ним благоговели!

Как он лицо не потерял;

 

Как обнаружил точку G

У Музы, сдвинувшей коленки!

Как он понравился Искренке

На семинаре Ковальджи;

 

Как, приспосабливаясь, жил

При развитом социализме;

Как подустал от этой жизни,

Но на нее не положил.

 

Поэт излишен, как гимен,

Но для чего-то существует;

Хотя… кого это волнует?

Поэт излишен, как гимен.

          Гомерическое

      1

Был я в стране фараонов прошедшей весною,
Жил без подруги в стандартном трехзвездном отеле,
Ездил в пустыню осматривать быт бедуинов,
Там же скакал на верблюде и пил каркаде;
Плавал по Нилу, стоял на корме под луною,
С дурой одной познакомился родом из Гжели,
С той, что мои приставанья под утро отринув,
В тесной каюте моей заблевала биде.

Лазил и я по разрушенным храмам Луксора,
Ездил в Каир под охраной двойного конвоя
Не ощущая по глупости тайного страха,
Месяца зА три до террористических бед;
Видел, как немки с арабами сходятся споро,
(Немка одна, а арабов, как правило, двое…),
В эти дела не вторгается Воля Аллаха,
Здесь закрывает глаза сам Пророк Магомед.

Но, несмотря на волшебное Красное море,
Хомо-советикус, переродившийся в хомо-
Капитализмус, порой вспоминает сердечно
Крым благодатный, давно уже посланный на…
Сколько же раз пожалел я – о горе мне, горе! –
Что «самовар» свой оставил – несчастный я! – дома,
Якобы в Тулу поехав, какою, конечно,
Быть не была и не будет – чужая страна.

      2

Перемещаясь один, словно перст по планете,
Тысячи миль впопыхах, как попало, покрыв;
Встретив рассвет черт-те с кем, в расставании скором
Растиражировав свой тут и там поцелуй:
Будем как Солнце; как Боги; как малые дети;
Подрастерявши себя в череде директив,
Литература давно уже стала – декором,
Вера, Надежда, Любовь – превратились в фен-шуй.

      3

Был я три года назад в первомайском Берлине,
Унтер ден Линден прошел пешкодралом, как наши
В славнопобедном и памятном нам сорок пятом,
Не посетив ни одной, для туристов, пивной:
Местных девиц перепутать легко с «голубыми»;
(Геи и те одеваются лучше и краше),
Впрочем, во мнении этом довольно предвзятом,
Не одинок я, тому сами немцы виной.

Что я о немцах-то всё: немцы, немки… – голландцы!
Вот у кого демократии задран подол…
Был и у них я – курил ганджубас в кафе-шопе
В красноквартальном и велосипедном раю;
Здесь все имеют практически равные шансы
Лапать друг друга за зад, невзирая на пол,
Так что мужчина, идущий по улице в топе –
Это нормально… и рифмы не будет, мой друг.

Начал с Египта – заканчивать надо Парижем,
У Букинистов, как мессу, весь день отстояв…
За светофором, где Эйфеля реет громада,
Неописуем реки светлокаменный вид.
Здесь не отмажешься просто «заботой о ближнем»:
Нищий, пустой демонстрируя людям рукав, –
Смотрит мне вслед из ворот Люксембургского сада,
Словно на мальчика в шортах – седой содомит.

      4

Вера, Надежда, Любовь… только порваны связи
Между отчизной твоей и тоскою моей;
Мне ли, принявшему жизнь, как смертельную скуку,
Без ощущения правды искомой внутри,
Двигаться дальше, из грязи в безродные князи,
Выйти пытаясь, как из лабиринта Тесей?
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
И – раз-два-три,
      раз-два-три,
            раз-два-три,
                  раз-два-три.

                 

 

 

                         О стихах

 

                               

 Для того чтобы быть поэтом,

необязательно писать стихи.

 

Наверное, надо пояснить:

Я всегда хотел говорить с людьми именно так –

без излишней образности.

Не путаясь в силлабах,

не подыскивая

нужных рифм.

Разве можно отобразить в стихах такое, скажем,

детское воспоминание:

среди подмосковных разросшихся одуванчиков,

за стройными рядами дозревающей малины,

стоит известное всем сооружение из соснового горбыля

с выпиленной сердечком и,

как правило,

загаженной

дыркой.

Это деревенский туалет,

неотъемлемая часть

российского пейзажа.

Я иду в коротких штанишках в направлении этого

отхожего места,

сорвав по пути зеленое яблоко и

уворачиваясь от жалящих стеблей

 подзаборной крапивы;

«Надо.

Давно не был.

Пришло время».

Или что там говорят в подобных случаях?

Мощным рывком открываю дощатую дверь.

И вот тебе на!

Там на корточках сидит

соседская девчушка

по имени Лилька,

которая иногда забегает к нам

пожрать малины и пострелять со мной

из самодельного игрушечного лука.

Она исподлобья смотрит то на меня,

то на яблоко у меня в руке и,

как ни в чем не бывало, заявляет:

– Ты знаешь, что есть в туалете нехорошо?

– Не знаю…а почему?

– У меня была знакомая в пионерском лагере,

она тоже ела пряники и конфеты,

когда ходила в туалет…

– Ну и что?

Лилька делает паузу и, бесстыдно

поправив трусы на щиколотках,

произносит:

– У неё от этого потом мама умерла.

 

Вообще-то весьма распространенное заявление

из области детской мифологии.

 

Все это производит на меня

чрезвычайно глубокое впечатление, и я

бормочу что-то вроде:

– Ну, и что дальше-то?

– Да ничего. Выйди, мне трусы надеть надо!

Я держу яблоко и слушаю, как Лилька аккуратно

шуршит нарезанной газетной бумагой

за прикрытой дверью.

 

В туалет мне как-то расхотелось.

 

С тех самых пор

я в такие места

с яблоками не хожу:

МАМУ ЖАЛКО!

 

Вот какова сила усвоенных в детстве

суеверий.

 

Ну и как, скажите мне на милость,

поведать такую историю,

борясь с ускользающим размером

и подыскивая сочетание

миллионы раз использованных рифм?

 

…Самое смешное, что кто-то делает это

до сих пор…

 

     Провинциальный роман(с)

 

Среди лая жучек и трезоров

Ночью, по дороге на вокзал,

Мастерицу виноватых взоров

Кто-то проституткой обозвал.

 

Здесь такое часто происходит –

В подворотнях, пьяные в дрова,

Так гнобят друг друга и изводят

Верные поклонники «Дом-2».

 

Но беду не развести руками

Если ты нечаянно свернул

В переулок, прямо за ларьками,

Где открыт последний ПБОЮЛ.

 

Там, тая недюжинную силу,

Собраны, слегка возбуждены,

Ожидают нового терпилу,

Местные, «с раёна», пацаны.

 

Впрочем, вру – не говорить пристрастно

Первый твой завет, постмодернист!

Здесь таких, настроенных опасно,

Нет как нет, давно перевелись.

 

Но не всем пока еще по силам

Изменить себя и уберечь:

До сих пор барыжит «крокодилом»

Маленьких держательница плеч.

 

Но, глядишь, завяжет понемногу,

На траву и смеси перейдёт.

Молодым – везде у нас дорога,

Старикам – везде у нас почёт.

 

Если в рай ни чучелком, ни тушкой –

Будем жить, хватаясь за края:

Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я.                  

 

            Александру Кабанову

 

Здесь день за днём проходит, словно в сказке,

И волны, взяв купальщиков в тиски,

Заносят их – орущих по-еблански –

За волнорез и ржавые буйки.

 

Желая жить духовно, не по-свински,

И рифмы подбирая на ходу,

Отсюда убежал поэт Сельвинский

В каком-то незапамятном году.

 

Но здесь не бездуховный и пидовский,

Нудисткий и кислотный Симеиз;

Тут выступал в курзале Маяковский! –

Читал стихи про Ленина на бис.

 

Пускай пейзаж до боли одинаков:

Дома, песчаный берег, облака –

Здесь побывал у родичей Булгаков

И написал рассказик для «Гудка».

 

Когда брожу один средь горлопанов

И жду, когда закончится сезон,

Мне здесь везде мерещится Кабанов,

Хотя отсюда далеко Херсон.

 

Здесь каждый сантиметр на пляже продан,

Но всё равно: «Пожалуйте за вход!»

Кабанов – нет! – он не отсюда родом

И, к сожаленью, в Киеве живёт.

 

Хоть здесь не украинская столица,

Но облака над городом тихи.

О, небо, небо, ты мне будешь сниться,

Как иногда Кабанова стихи.

 

На днях, боясь, что буду дурно понят,

Я вышел в Сеть с писанием одним…

Он мне в ЖЖ оставил добрый коммент,

Но в переписке мы не состоим.

 

Он в этом весь. Таким его запомни!

(Отзывчивым, воспевшим анашу…)

Он не пришлёт из Киева письмо мне,

Я из Москвы ему не напишу.

 

Но всё же нас, оправдывая риски,

Роднит язык – надёжа и оплот.

Я здесь живу как хер евпаторийский (!),

А он как хер херсонский не живет.

 

Поднаторев в издании журнала,

Который здесь не купишь никогда,

Он вызывает откликов немало;

Я помню, случай был тогда, когда

 

Ему пришлось в Колхиду прокатиться

На фестиваль поэзии… И тут,

Его назвали сразу – Кабанидзе;

Меня, бывает, Жукманом зовут.

 

Но это всё, я думаю, от скуки,

От неуменья пить, курить траву…

Москва, Москва, как много в этом звуке!..

Как он Херсон покинул я Москву.

 

Когда мы в мир шагнем потусторонний,

Быть может, на последние LAVE,

Ему воздвигнут памятник в Херсоне.

Мне не поставят даже бюст в Москве.

 

...Весь горизонт окутывает дымка,

Но облака над городом светлы.

Кого забыл? Ах, Леся Украинка! –

Нехай о ней балакают хохлы.

 

Я здесь живу. Пишу, стихи слагаю,

И к морю всякий раз иду, когда

В саду горит прекрасная звезда,

Названия которой я не знаю.

 

                          Забелдомцам

 

               (защитникам Белого дома)

 

 

Светлоликим совершенством мне не стать в ряду икон,
Я всегда был отщепенцем, похуистом, говнюком.
Не расскажешь даже вкратце, как мне съездили под дых,
Там, на фоне демонстраций, в девяностых, непростых.

Был момент – народовластьем, словно кровью по броне…
Но остался непричастен я ковсейэтойхуйне.
Потому что был далёко – среди выспренних писак
Исходил словесным соком, как и все они – мудак.

В начинаньях пиздодельных жизнь пройдёт – ни то ни сё.
Я пишу в еженедельник: ЗАЕБАЛО ЭТО ВСЁ!
Снова сумрачно и плохо, но на этом на веку,
Мне та похую эпоха, отщепенцу, говнюку.

Дела нет. Всё заебало. И не только простыня,
Но жена, как одеяло, убежала от меня;
И подушка, как лягушка, прыг-да-скок на грязный пол.
Всем поэтам – жизнь игрушка! Побухал – и отошёл…

Отошёл, не в смысле – помер, просто стал пред Богом чист.
Журналисты пишут в номер: КТО СЕЙЧАС НЕ ПОХУИСТ?
Я за свечку, свечка – в печку! Плохо помню этот год…
Я порвал, тогда «уздечку». (Кто в разводе, тот поймёт!)

Бэтеэры шли рядами после танковых колонн.
Демократы с утюгами, диссиденты с пирогами,
Трансвеститы с бандюками – непонятно – кто на ком…
Но зато, как говорится, мы разрушили тюрьму:
Россиянам за границей иностранцы ни к чему!

Все давно покрыто мраком, мать затихла перемать;
Я женат четвертым браком – бросил пить, курить, гулять;
Над заплаканным танкистом транспарант торчит бочком:
Я ОСТАЛСЯ ПОХУИСТОМ, ОТЩЕПЕНЦЕМ, ГОВНЮКОМ.

 

                          

 

 

 

                             Вольные мысли

                                                                 

                                                             

 

                                                                    Эпохуй нам, какой сегодня век…

                                                                                              Александр Кабанов

 

 

 

Поплутав по переходам, под гитарный перезвон,

Выбредаю за народом на заплёванный перрон.

Гармонист лицо бухое прячет в драные меха,

Время наше неплохое… и эпоха неплоха.

 

Над подтаявшим сугробом, у платформы на краю,

Мама папу кроет ёбом – разрушающим

                                        укрепляющим семью.

 

Детвора киряет в школах, телевизор учит жить,

Как сказал один психолог: «Нам весь мир принадлежить!»

 

Не запомнить априори всех российских городов,

Где по доскам на заборе: «Бей чучмеков и жидов!»

 

Это всё не божья прихоть, не Господень Страшный суд;

Если ты здесь ищешь выход, – не ищи его ты тут.

 

Три струны заденет палец – песня слышится вдали,

«Девки в озере купались – хуй

                                               хрен резиновый нашли».

 

Весь народ гудит и пляшет, всюду пенье аонид,

На гербах крылами машет двухголовый трансвестит.

 

Наше прошлое – лучисто, наша будущность – светла;

Полюбила тракториста

                  финансиста и, как водится, дала…

 

Сорок лет – ни стар, ни молод. Мой сурок всегда со мной,

Он накурен и уколот, и закинут «кислотой».

 

Как на Киевском вокзале, трали-вали-ай-лю-ли,

Мне цыганки нагадали… и на пальцах развели.

 

За подол хватать Фортуну, я пока что погожу:

То ей  хрен

           хуй в забор просуну, то ей жопу покажу.

 

Птица-тройка, мало ль, много ль, нам испытывать Судьбу?

Нет ответа. Только Гоголь, перевёрнутый в гробу.

Мой сурок на «ты» с эпохой; девки плавают в пруду;

Если нам с тобой всёпохуй – знать, эпоха нивпизду.

 

 

 

Оглавление журнала "Артикль"               Клуб литераторов Тель-Авива